Ему не хотелось еще больше пугать старушку, но он не мог не задать ей давно мучивший его вопрос:
— Скажите, сестры в вашей общине, — вы ведь здесь настоятельница, не так ли? — все только черные или мулатки?
На миг воцарилось молчание. Затем каким-то бесцветным, сухим, без всякого выражения голосом старая монахиня ответила:
— Абсолютно все, мосье!
Глава 4
Домой Андре ехал, глубоко задумавшись. Он понимал, что настоятельница солгала ему; с другой стороны, он не мог ей признаться, что видел в лесу белую монахиню.
Он размышлял, могла ли та, после того как в страхе убежала от него, расе казать другим сестрам, что ее так напугало; возможно, они уже заранее прячутся от него, готовые к его появлению.
Однако Андре был почти уверен, что во взгляде матери-игуменьи, когда она впервые посмотрела на него, был не только страх, но и удивление. Впрочем, это открытие ничего ему не давало.
«Вот и еще одна головоломка; сколько их у этой загадочной, таинственной земли?» — подумал он.
Андре ехал медленно, не спеша оглядывая плантации по сторонам дороги, просторные поля, на которых его дядюшка выращивал хлопок; кое-где попадались густые банановые рощицы; потом потянулись плантации сахарного тростника, совершенно неухоженные — раньше они, должно быть, давали богатый урожай.
Он удивлялся, почему бы императору и его главнокомандующему Анри Кристофу не послать своих негров поработать на плантациях.
Затем Андре вспомнил, что ему говорили о неграх: они считают себя теперь абсолютно свободными и, сбросив гнет одних хозяев, не собираются впрягаться в новую лямку, работая на других.
Все чего хотел каждый из этих бывших рабов — так это маленькое кайе где-нибудь в стороне от других, где он мог бы спокойно жить со своей семьей, да клочок земли, чтобы выращивать овощи для пропитания.
Было уже за полдень, когда Андре наконец вернулся и поставил свою лошадь за дом, туда, где находились конюшни — полуразрушенные, почти без крыш, — и все же это было хоть какое-то укрытие для двух лошадей.
Лошадь Тома стояла на месте, значит, негр был дома; войдя внутрь, Андре увидел, как тот расставляет на саквояже, служившем ему столом, купленные сегодня тарелки.
— Ты ведь не собираешься подавать обед так рано? — удивился Андре.
— Сейчас есть, потом уходим — мосье встретится с Дамбаллахом, — как всегда коротко ответил негр.
Андре взглянул на него, удивившись еще больше:
— Ты хочешь сказать, что церемония воду состоится сегодня вечером, ты все устроил? — воскликнул он.
Отвечать было не обязательно — Андре уже и сам все понял. Так вот куда уходил Тома ночью, вот почему звук барабанов был слышен так близко!
«Ну что ж, — подумал Андре, — по крайней мере узнаю, что такое воду… Хотя сбудутся ли радужные надежды Тома на то, что все их проблемы сразу разрешатся — это еще вилами по воде писано; все в руках Божьих!»
Поездка верхом разгорячила Андре, и он решил немного освежиться. Спустившись к колодцу, он стал плескать на себя ведро за ведром прохладную, чистую, как хрусталь, воду.
Затем внимательно осмотрел себя с головы до ног, проверяя, не смылся ли порошок; все оказалось в порядке — порошок Жака был очень прочным и держался крепко, так что никто со стороны не мог бы даже на минутку заподозрить, что перед ним белый человек.
Андре прекрасно сознавал всю опасность разоблачения; если на ритуальной церемонии воду вдруг откроется, что он никакой не мулат, а обыкновенный самозванец, ему, без сомнения, придется заплатить за обман своей жизнью, возможно даже, его тут же принесут в жертву богам.
Переодевшись во все чистое, Андре съел обед, приготовленный Тома с необыкновенным искусством, еще раз порадовавшись, что негр — такой чудесный повар.
Покончив с едой, он обнаружил, что обе лошади уже стоят у подъезда.
Андре спустился вниз, и они отправились, повернув в ту сторону, откуда, как показалось Андре, они только вчера прибыли.
Вскоре они забрались в самую чащу леса и не успели проехать и мили, как густая тьма тропической ночи опустилась на них, окутав их своим покрывалом.
Сначала в небе, сменяя друг друга, вспыхивали яркие оранжевые, малиново-красные и зеленые огни; затем, постепенно сгущаясь до фиолетового цвета, они стали синими, и наконец лиловато-аметистовая пелена затянула все небо.
Над головой пищали летучие мыши, до всадников доносилось отчаянное хлопанье крыльев, когда они нечаянно вспугивали каких-то птичек, уже устроившихся на ночной покой.
Затем из тишины как-то незаметно — хотя Андре был уверен, что она жила уже в этой тишине и раньше, — возникла негромкая, приглушенная дробь барабанов.
Звук нарастал, становился громче, эхом отдаваясь среди стволов деревьев, катился по горам, вздымавшим над ними свои вершины, и падал во тьму долины, расстилавшейся теперь под ними, словно бездонный омут.
На небе появились первые звезды. Держа свою лошадь прямо за лошадью Тома, Андре смотрел, как там, наверху, сквозь густое переплетение ветвей они мерцают над его головой.
Он понятия не имел, куда ведет его Тома, но негр двигался в темноте уверенно, полагаясь, как думал Андре, скорее на свое чутье, чем на зрение.
Тьма вокруг них оживала, пульсировала какой-то таинственной жизнью; в этом биении и ритмах ночи Андре улавливал загадочные звуки, несшие им весть, непонятную белому человеку.
Они были уже на самой вершине горы, когда Тома вдруг неожиданно спешился, привязав лошадь к стоявшему тут же столбику.
Мгновение поколебавшись, Андре последовал его примеру; не говоря ни слова, негр взял у него из рук вожжи.
То, что Андре принял за столбик, оказалось стволом поваленного дерева, сухая ветка которого торчала кверху под прямым углом; к ней-то Тома и привязал лошадей. Затем он вернулся к Андре и повел его за собой.
Сквозь ночную тьму Андре различал мерцающие огни; дробь барабанов становилась все громче, пока не переросла наконец в оглушительный, невыносимый грохот.
Внезапно впереди открылась поляна, и Андре резко остановился, увидев в свете пылающих факелов фигуры людей, которые двигались, то появляясь в луче света, то исчезая в непроглядной тьме.
Будто почувствовав его колебание, негр оглянулся.
— Идем! — прошептал он, и, устыдившись своего минутного страха, Андре шагнул вслед за ним.
В следующее мгновение они были уже на краю большой поляны, в центре которой высился не то столб, не то громадное дерево, — Андре не мог разобрать, что именно. Внизу под ним стояли неглубокие чаши с налитым в них маслом, из которых вырывались дрожащие языки пламени.
Неожиданно для Андре эти отдельные маленькие язычки огня слились вдруг в единый жаркий костер, взметнувшийся у подножия столба, и голоса многих людей смешались с грохотом барабанов.
Казалось, огромная толпа кричит, надрываясь, во всю силу своих легких; эти дикие, пронзительные вопли словно бросали вызов страху, в то же время порождая его.
Андре почувствовал, как рука Тома тянет его вниз, и едва только он успел послушно опуститься на землю рядом с негром, как танец начался.
Огонь вспыхнул ярче, и Андре увидел темнокожую, обнаженную до пояса женщину, танцующую в центре круга.
Он догадался, что это, видимо, была мамалои. Секунду спустя мужчина в одной темно-красной повязке, опоясывавшей его бедра, начал выводить перед собой на земле какой-то замысловатый узор из кукурузной муки.
С того места, где сидел Андре, ему было видно, как быстро двигаются пальцы папалои, создавая удивительные изгибы узора, по виду напоминавшего извивающуюся змею.
Для Андре все это было загадкой, но из книг он знал, что именно так жрецы вызывают тех богов, помощи которых они просят.
Высокое, пронзительное пение танцоров зазвучало громче, и те, кто подобно Тома и ему самому только наблюдал за ними, начали мерно раскачиваться из стороны в сторону, невольно подчиняясь ритму барабанов.
Странно было слышать таинственные, непонятные слова, слетавшие с губ танцоров, тела которых тряслись теперь в бешеном ритме, дрожа и извиваясь в почти болезненном самозабвении.
То один, то другой громкий, вибрирующий на самой высокой ноте голос взмывал ввысь, звеня отчаянной, бессловесной мольбой.
Папалои закончил выводить свой узор, и ритм песнопения стал более напряженным и четким;
Андре почувствовал, как звуки эти проникают в самую глубину его души, поднимая со дна ее какие-то странные, ему самому непонятные ощущения, нечто чувственное и в то же время жестокое.
Папалои встал и шагнул в круг света; на голове у него был высокий яркий тюрбан, свитый из разноцветных полотнищ, в который были воткнуты петушиные перья.
Было ясно, что он вот-вот впадет в транс; по телу его пробегала сильная дрожь, погремушка из тыквы, которую он держал в руке, тряслась, издавая глухой дребезжащий звук.
Танец становился все быстрее, все самозабвеннее. Лес взметнувшихся вверх рук и притопывающих ног окружил мамалои; в руках у нее бились две белые голубки.
Крылья их беспомощно трепетали, и Андре рад был, что дикие прыжки и взмахи рук танцоров заслонили от него то, что произошло дальше.
Он знал, что это жертва, которую необходимо принести богам, прежде чем просить их о чем-либо, и что мамалои должна умертвить голубок, прокусив им горло своими зубами.
Должно быть, жертва была принесена, потому что музыка вновь стала оглушительной, и жрица, держа в руках мертвые тела птичек, двигалась, пританцовывая, по кругу, так чтобы все могли их увидеть.
Когда она танцевала перед Андре, он заметил, что белые бусы — единственное, что было надето на ней выше пояса, — сделаны из змеиных позвонков.
Внезапно раздался мощный многоголосый рев, потрясший всю округу:
— Дамбаллах Уэйдо! Дамбаллах Уэйдо! Вопль повторялся опять и опять, от него, казалось, тряслись ветви деревьев над головой; папалои и те, кто помогал ему, отпили из черной бутылочки, затем выдохнули, и над губами у них поднялись маленькие белые облачка.
— Кларен, — прошептал Тома.
Андре знал, что так называется местный ром, очень крепкий, от которого не только в желудке, но и в мозгу у человека вспыхивает пламя.
Папалои двигался перед ними, раскачиваясь, трясясь так, точно стремился вырваться из собственного тела.
Потом опустился на колени и начал корчиться, рычать и стонать, катаясь по земле.
Женщина, одна из танцующих, вышла из круга и, подойдя к жрецу, накинула на него нечто вроде толстого шерстяного одеяла. Сначала она прикрыла его ноги, затем все его судорожно извивающееся тело и, наконец, голову.
Вопли вдруг прекратились, а барабанная дробь — прежде оглушительная — стала почти неслышной; теперь барабаны точно шептали, сообщая какую-то тайну.
Закутанная фигура на земле становилась, казалось, все более и более плоской. На мгновение она замерла, затем одеяло начало потихоньку шевелиться — сперва почти незаметно, но постепенно движение его становилось все более явственным.
Огонь как будто почти погас, так что Андре с трудом мог что-либо разглядеть. Затем ему почудилось, что из-под одеяла показалась рука, но он не был уверен, что действительно это видит.
Она похожа была скорее на голову змеи, грациозно покачивавшуюся перед его глазами.
Затем медленно из тьмы, — хотя света все же было достаточно, чтобы видеть ее очертания, — возникла фигура; без сомнения, это мог быть только человек, сам папалои.
Однако теперь, вопреки очевидному, тому, что тело это не могло принадлежать никому, кроме человека, оно будто бы лишилось костей, стало гибким, извивающимся, как у змеи.
«Меня загипнотизировали», — сказал себе Андре.
Но он не мог ничего с собой поделать, не мог оторвать глаз от фигуры, силуэтом вырисовывавшейся на фоне дрожащих огней масляных ламп, лица которой не было видно и которая вдруг, каким-то невероятным образом, перестала быть человеком.
И тут из темноты до него донесся голос:
«Ты здесь, Андре. Это прекрасно!»
Андре так и застыл. Должно быть, он слышит это во сне. Слова были сказаны на чистейшем французском языке, и произнес их голос его дяди!
«Ты найдешь то, что ищешь, — продолжал голос, — Сона покажет тебе это. Сона знает, где оно спрятано… Сона… Сона!..»
Голос замер, потонув в грохоте барабанов.
Жрец (или змея) уже не стоял, он снова был на земле, прикрытый одеялом, под которым последней исчезла его рука, словно она и вправду была головой змеи.
На миг у Андре перехватило дыхание. Танец начался опять, барабаны загрохотали с новой силой, пламя ярко вспыхнуло, и танцоры прыгали, стараясь перескочить через него.
Огонь бушевал, языки его лизали основание столба, взвиваясь все выше, туда, где по столбу вверх, пронзительно крича и визжа, взбирался в экстазе один из верующих.
Андре, потрясенный всем виденным и слышанным, пытался в то же время заставить себя мыслить ясно и трезво, убеждая себя в том, что голос, обратившийся к нему, вовсе не был безумной игрой его воображения.
Так мог говорить только его дядя, это был его тон, его интонации — немного жесткие и властные, его чистый и правильный французский язык.
Невозможно даже представить себе, чтобы кто-нибудь из этих полуголых негров, собравшихся здесь для выполнения своих древних колдовских ритуалов, вывезенных из Африки, мог так выражаться.
Жрец поднялся с земли.
Он подошел прямо к Андре и протянул ему руку.
Андре понял и протянул в ответ свою. Затем папалои повернулся к Тома, и они тоже пожали друг другу руки, но совсем по-другому, каким-то особым жестом; позже Андре узнал, что это был тайный знак тех, кто исповедует воду.
Жрец сказал негру что-то, чего Андре не расслышал, и перешел к следующему человеку, сидевшему рядом с ними.
Тома тронул Андре за плечо.
— Уходим, мосье, — прошептал он.
Андре неохотно поднялся на ноги.
Ему хотелось остаться, услышать еще что-нибудь, чтобы окончательно убедиться, что все, услышанное им здесь, не было сном, что все это правда.
Он увидел, что пляска стала еще более дикой и безудержной, возбуждение танцоров нарастало. Какой-то мужчина бросил женщину на землю, тело его накрыло ее тело.
Но тут Тома потащил его прочь, подальше от поляны. Ноги негра уверенно ступали по тропинке, и наконец они вышли к тому месту, где остались их лошади.
Только тут Андре смог заговорить.
— Ты слышал там какие-нибудь слова, Тома? — спросил он.
— Нет, мосье, — ответил негр. — Ничего не слышал.
— Ничего?! — в крайнем удивлении переспросил Андре. — Но этого не может быть! Когда папалои поднялся из-под одеяла, он говорил со мной.
Тома отвязал лошадей.
— Ничего не слышал, мосье, — повторил он. Андре сел на лошадь и молчал всю дорогу, пока спускался вслед за негром вниз, в долину. Тот тоже не произнес ни слова.
Только когда они уже выехали из леса и скакали вдоль плантации, Тома наконец сказал:
— Дамбаллах хранит мосье, он поможет мосье.
— Откуда же ты знаешь, если ты ничего не слышал? — резко спросил Андре.
— Папалои сказал — вы под покровительством Дамбаллаха. Теперь все хорошо.
— Так ты не заметил, что папалои говорил со мной о том, что мы здесь ищем? — снова спросил Андре.
— Слова Дамбаллаха идут прямо к сердцу, мосье.
Вот и ответ на мой вопрос, подумал Андре.
Он наконец поверил, что Тома сказал правду — он действительно ничего не слышал; какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что голос его дяди говорил только с ним, не слышимый никому другому.
И все-таки, как же это могло быть? Как мог нормальный, образованный, живущий в цивилизованной стране человек поверить, что умерший говорит с ним из потустороннего мира?
Андре поймал себя на том, что пытается побороть свое внутреннее убеждение, отбросить от себя мысль, что он на самом деле слышал голос дяди, что это могло произойти в действительности.
Но если это случилось, то это было настолько поразительным, что невозможно было спокойно думать об этом.
Потом Андре вспомнил, что за все это время в голову ему ни разу не пришла мысль о девочке, которую как родную дочь приняла семья его дяди;
Жак сказал ему, что она погибла вместе со всеми.
Быть может, ее имя было Сона? Если и так, ему об этом ничего не было известно; немного знал он и о самой девочке.
Ему смутно припомнилось, как мать что-то говорила о разочаровании дяди Филиппа и его жены, когда и третий их ребенок оказался мальчиком; они так хотели иметь дочь!
Граф не упоминал о ней в письмах, приходивших в Англию, после того как они эмигрировали из Франции, да и писем этих было не так уж много.
Правда, о сыновьях он тоже не особенно распространялся, больше писал о своих тревогах и опасениях за будущее страны.
«Сона… — произнес про себя Андре. — Какое странное имя! Оно не французское».
Вслух он спросил, обращаясь к Тома:
— Ты слышал когда-нибудь о ком-нибудь по имени Сона? Это женщина.
— Нет, мосье.
— Знаю! — вскричал вдруг Андре. — Я знаю, где слышал это слово! Это же маленький островок недалеко от Санто-Доминго!
— Да, мосье, — подтвердил негр, словно бы тоже припоминая, — так оно и есть.
— Сона! — повторил Андре.
В голову ему пришла одна мысль.
Что если та молоденькая монахиня, та белая девушка, которая кормила в лесу птиц, и есть Сона?
До него доходили рассказы о рабах, которые спасали своих хозяев, хозяек или их детей от разъяренной толпы, горевшей местью и желанием убить их.
Быть может, и с Соной произошло нечто подобное?
Дядя его умер десять лет назад, в то время Соне было лет восемь-девять. Останься она жива, она была бы сейчас примерно такого возраста, как встреченная им в лесу девушка.
Это объясняло также и ложь матери-настоятельницы — она, конечно, испугалась, увидев перед собой мулата, опасного для ее белой послушницы.
— Ничего, я верю, что в конце концов все разрешится, — громко и весело сказал Андре. Тома улыбнулся:
— Дамбаллах — великий и могущественный бог, мосье.
Андре трудно было успокоиться и заснуть после всего увиденного и услышанного сегодняшней ночью, все чувства его были в смятении.
Затаив дыхание и прислушиваясь, он все еще мог различить отдаленную дробь барабанов — она доносилась теперь издалека, но Андре казалось, что эти быстрые удары пульсируют у него в мозгу.
И под эту неумолчную, все убыстрявшуюся дробь голос его дяди говорил с ним, открывая ему то, что он стремился узнать.
Все это казалось совершенно невероятным, невозможным, и все же он не мог дождаться, когда наступит день, не просто потому, что ему не терпелось проверить, правда ли то, что поведал ему голос, но потому, что он жаждал поскорее узнать, действительно ли та юная белая монахиня — Сона, которая откроет ему, где спрятано сокровище.
Андре встал рано, прежде чем Тома пришел будить его, и вышел на балкон, глядя вниз и наслаждаясь великолепием цветущего сада. Яркие, живые, искрящиеся краски восхитительных тропических цветов, кустов и деревьев вспыхивали, сменяя друг друга, словно в волшебном калейдоскопе.
Необычное чувство наполняло его — Андре казалось, что этой ночью он родился заново, и новые, свежие силы, жизнерадостность и отвага влились в его душу и тело, точно дарованные свыше.
Теплый влажный воздух больше не раздражал его, напротив, — взбадривал, побуждая действовать; Андре чувствовал, что он способен сейчас взобраться на самую высокую гору или плыть, опускаясь все глубже в морскую пучину, не ощущая при этом ни малейшей усталости.
Он прошел во дворик к колодцу, чтобы умыться; к тому времени, как Андре оделся, Тома как раз принес ему завтрак.
На импровизированном столике его уже ждали кофе и яйца.
— Спасибо, Тома, что ты взял меня на церемонию воду вчера ночью, — поблагодарил негра Андре. — Надеюсь, теперь-то черная магия «оуанги» Педро не сможет причинить нам зла?
— Дамбаллах защитит мосье, — ответил негр, и, глядя на его улыбающееся лицо, Андре почувствовал, как тот счастлив.
— Теперь я должен узнать, правда ли то, о чем поведал мне ночью Дамбаллах, — сказал Андре. — Приведи мою лошадь, я не могу больше ждать, я должен немедленно найти Сону.
Не говоря ни слова, Тома оседлал лошадь и с улыбкой смотрел на Андре, удаляющегося от него по тропинке.
Затем, не спеша собрав необходимые прутики и листья, он сделал из них магический знак Дамбаллаха, защищающий от злых сил, и установил его против колонны, с которой еще день назад свисала «оуанга» Педро.
Андре спешил по направлению к церкви; подъехав, он готов был немедленно идти в монастырь к матери-игуменье и требовать, чтобы она позвала ту белую послушницу.
Однако потом он подумал, что, если поддастся своему порыву и поступит так необдуманно, она может отказать ему, а девушку спрятать так далеко, что он никогда уже ее не увидит.
Разумнее все же соблюдать осторожность и не забывать, что и мать-игуменья и сама девушка видят в нем своего врага, ведь он — мужчина и притом мулат.
Андре привязал лошадь к тому же столбику, что и вчера, и пошел к церкви, размышляя, что ему делать дальше.
Дверь все так же была открыта.
Войдя, Андре увидел в алтаре фигуры двух женщин.
С внезапным волнением он заметил, что одна из них одета в белое, и хотя она стояла к нему спиной, он узнал девушку, которую видел в лесу.
Другая была намного старше ее, негритянка; на голове у нее были такие же плат и покрывало, как у матери-игуменьи.
Обе они рассматривали росписи. Андре услышал слова монахини в белом:
— Мне кажется, красочный слой начинает слегка шелушиться. Хорошо было бы получить материалы получше из Порт-о-Пренса.
— Кого же мы можем туда послать? — спросила пожилая монахиня.
— Конечно, это далеко, — ответила та, что была в белом, — но всем известно, что в Ле-Капе ничего хорошего достать невозможно.
— Надо обходиться тем, что есть, — решительно возразила старшая, точно желая прекратить бесполезный спор.
— Дайте мне ваши краски, — предложила юная послушница, — и я помогу вам смешивать их.
— Сейчас принесу, — ответила та, что постарше.
Сказав это, она прошла через алтарь и скрылась за внутренней дверью, которая, по-видимому, вела в кельи монахинь.
Девушка в белом монашеском одеянии продолжала стоять неподвижно, подняв голову и разглядывая фрески.
Очень тихо, чтобы не испугать ее, Андре пошел по боковому проходу к алтарю; он был всего лишь в нескольких футах от нее, когда девушка услышала его шаги и быстро обернулась.
Андре снова удивился, до чего же она прекрасна — несравненно красивее любой из женщин, каких ему доводилось видеть до сих пор. В глазах ее снова мелькнуло выражение ужаса, и он поспешил успокоить ее:
— Прошу вас, мадемуазель, не бойтесь! Я не обижу вас; мне нужна только ваша помощь.
Девушка вся была словно натянутая струна, видно было, что она хочет бежать от него, так же как она сделала это вчера. Но он перегородил ей все выходы, встав так, чтобы она не смогла скрыться ни через наружную дверь, ни через ту, что вела в кельи.
Андре увидел, как она вздрогнула, и быстро повторил:
— Помогите мне, пожалуйста, прошу вас! Видно было, каких усилий стоит ей стоять так, не двигаясь, не пытаясь спастись бегством.
— Но… как я могу… помочь вам? — проговорила она наконец; голос ее при этом дрожал.
— Мое имя Андре де Вийяре, и я прибыл сюда по очень важному делу.
Дыхание ее участилось; Андре чувствовал, как, должно быть, колотится в груди ее сердечко. Девушка вся дрожала от волнения, но, несмотря на это, ей все же удалось выговорить:
— Все де Вийяре… умерли.
— Граф Филипп де Вийяре — мой родной отец.
Андре ненавидел себя за то, что вынужден лгать этой чудесной, чистой девушке, но он не мог ничего поделать; необходимо было как-то привлечь ее внимание и помешать ей скрыться.
Краска бросилась ей в лицо, когда до нее дошел смысл слов Андре. Глаза ее вспыхнули, а тень от длинных темных ресниц легла на бледные, нежные щеки.
Андре не хотел смущать ее, а потому быстро добавил:
— Я не знаю, как это объяснить, но я убежден, что вы единственная, кто может помочь мне, и потому, уповая на ваше милосердие, умоляю вас выслушать меня.
— Но как… что я могла бы сделать для вас?
— Не могли бы мы сесть и спокойно обо всем поговорить? — попросил Андре.
Какое-то мгновение ему казалось, что она сейчас откажет, потом глаза ее встретились с его глазами, и Андре ощутил, что в душе ее что-то переменилось; каким-то чудесным, таинственным образом она вопреки своему первому порыву вдруг почувствовала, что может доверять ему.
Андре отступил немного назад, указывая ей на то место в алтаре, где он вел накануне беседу с матерью-игуменьей.
— Он сел, положив свою высокую шляпу на землю рядом с собой, и монахиня после минутного колебания присоединилась к нему.
Она постаралась сесть так, чтобы быть как можно дальше от него, и сцепила пальцы, стараясь сохранить самообладание; костяшки рук ее побелели от напряжения.
— Я остановился в имении де Вийяре, — начал Андре мягким, спокойным тоном, словно продолжая прерванную дружескую беседу, — два дня назад я приехал сюда из Порт-о-Пренса.
Он помолчал, и хотя юная монахиня сидела с безучастным видом, не выказывая никакого интереса к его словам, Андре чувствовал, что она внимательно слушает.
— Я слышал, как прекрасен был раньше дом и все, что его окружало, — продолжал Андре. — Было очень грустно найти его разрушенным и разграбленным, а плантации — заброшенными и заросшими сорняками. — Он подавил вздох, и ему показалось, что монахиня тоже тихонько вздохнула. — Когда я увидел вас в лесу, я очень удивился, так как совершенно не ожидал встретить здесь белую женщину, к тому же такую, которая живет в дружбе с птицами и кормит их с рук, а они доверчиво клюют прямо у нее с ладоней! — Андре на секунду задумался, потом добавил, улыбнувшись:
— Скажите, сестры в вашей общине, — вы ведь здесь настоятельница, не так ли? — все только черные или мулатки?
На миг воцарилось молчание. Затем каким-то бесцветным, сухим, без всякого выражения голосом старая монахиня ответила:
— Абсолютно все, мосье!
Глава 4
Домой Андре ехал, глубоко задумавшись. Он понимал, что настоятельница солгала ему; с другой стороны, он не мог ей признаться, что видел в лесу белую монахиню.
Он размышлял, могла ли та, после того как в страхе убежала от него, расе казать другим сестрам, что ее так напугало; возможно, они уже заранее прячутся от него, готовые к его появлению.
Однако Андре был почти уверен, что во взгляде матери-игуменьи, когда она впервые посмотрела на него, был не только страх, но и удивление. Впрочем, это открытие ничего ему не давало.
«Вот и еще одна головоломка; сколько их у этой загадочной, таинственной земли?» — подумал он.
Андре ехал медленно, не спеша оглядывая плантации по сторонам дороги, просторные поля, на которых его дядюшка выращивал хлопок; кое-где попадались густые банановые рощицы; потом потянулись плантации сахарного тростника, совершенно неухоженные — раньше они, должно быть, давали богатый урожай.
Он удивлялся, почему бы императору и его главнокомандующему Анри Кристофу не послать своих негров поработать на плантациях.
Затем Андре вспомнил, что ему говорили о неграх: они считают себя теперь абсолютно свободными и, сбросив гнет одних хозяев, не собираются впрягаться в новую лямку, работая на других.
Все чего хотел каждый из этих бывших рабов — так это маленькое кайе где-нибудь в стороне от других, где он мог бы спокойно жить со своей семьей, да клочок земли, чтобы выращивать овощи для пропитания.
Было уже за полдень, когда Андре наконец вернулся и поставил свою лошадь за дом, туда, где находились конюшни — полуразрушенные, почти без крыш, — и все же это было хоть какое-то укрытие для двух лошадей.
Лошадь Тома стояла на месте, значит, негр был дома; войдя внутрь, Андре увидел, как тот расставляет на саквояже, служившем ему столом, купленные сегодня тарелки.
— Ты ведь не собираешься подавать обед так рано? — удивился Андре.
— Сейчас есть, потом уходим — мосье встретится с Дамбаллахом, — как всегда коротко ответил негр.
Андре взглянул на него, удивившись еще больше:
— Ты хочешь сказать, что церемония воду состоится сегодня вечером, ты все устроил? — воскликнул он.
Отвечать было не обязательно — Андре уже и сам все понял. Так вот куда уходил Тома ночью, вот почему звук барабанов был слышен так близко!
«Ну что ж, — подумал Андре, — по крайней мере узнаю, что такое воду… Хотя сбудутся ли радужные надежды Тома на то, что все их проблемы сразу разрешатся — это еще вилами по воде писано; все в руках Божьих!»
Поездка верхом разгорячила Андре, и он решил немного освежиться. Спустившись к колодцу, он стал плескать на себя ведро за ведром прохладную, чистую, как хрусталь, воду.
Затем внимательно осмотрел себя с головы до ног, проверяя, не смылся ли порошок; все оказалось в порядке — порошок Жака был очень прочным и держался крепко, так что никто со стороны не мог бы даже на минутку заподозрить, что перед ним белый человек.
Андре прекрасно сознавал всю опасность разоблачения; если на ритуальной церемонии воду вдруг откроется, что он никакой не мулат, а обыкновенный самозванец, ему, без сомнения, придется заплатить за обман своей жизнью, возможно даже, его тут же принесут в жертву богам.
Переодевшись во все чистое, Андре съел обед, приготовленный Тома с необыкновенным искусством, еще раз порадовавшись, что негр — такой чудесный повар.
Покончив с едой, он обнаружил, что обе лошади уже стоят у подъезда.
Андре спустился вниз, и они отправились, повернув в ту сторону, откуда, как показалось Андре, они только вчера прибыли.
Вскоре они забрались в самую чащу леса и не успели проехать и мили, как густая тьма тропической ночи опустилась на них, окутав их своим покрывалом.
Сначала в небе, сменяя друг друга, вспыхивали яркие оранжевые, малиново-красные и зеленые огни; затем, постепенно сгущаясь до фиолетового цвета, они стали синими, и наконец лиловато-аметистовая пелена затянула все небо.
Над головой пищали летучие мыши, до всадников доносилось отчаянное хлопанье крыльев, когда они нечаянно вспугивали каких-то птичек, уже устроившихся на ночной покой.
Затем из тишины как-то незаметно — хотя Андре был уверен, что она жила уже в этой тишине и раньше, — возникла негромкая, приглушенная дробь барабанов.
Звук нарастал, становился громче, эхом отдаваясь среди стволов деревьев, катился по горам, вздымавшим над ними свои вершины, и падал во тьму долины, расстилавшейся теперь под ними, словно бездонный омут.
На небе появились первые звезды. Держа свою лошадь прямо за лошадью Тома, Андре смотрел, как там, наверху, сквозь густое переплетение ветвей они мерцают над его головой.
Он понятия не имел, куда ведет его Тома, но негр двигался в темноте уверенно, полагаясь, как думал Андре, скорее на свое чутье, чем на зрение.
Тьма вокруг них оживала, пульсировала какой-то таинственной жизнью; в этом биении и ритмах ночи Андре улавливал загадочные звуки, несшие им весть, непонятную белому человеку.
Они были уже на самой вершине горы, когда Тома вдруг неожиданно спешился, привязав лошадь к стоявшему тут же столбику.
Мгновение поколебавшись, Андре последовал его примеру; не говоря ни слова, негр взял у него из рук вожжи.
То, что Андре принял за столбик, оказалось стволом поваленного дерева, сухая ветка которого торчала кверху под прямым углом; к ней-то Тома и привязал лошадей. Затем он вернулся к Андре и повел его за собой.
Сквозь ночную тьму Андре различал мерцающие огни; дробь барабанов становилась все громче, пока не переросла наконец в оглушительный, невыносимый грохот.
Внезапно впереди открылась поляна, и Андре резко остановился, увидев в свете пылающих факелов фигуры людей, которые двигались, то появляясь в луче света, то исчезая в непроглядной тьме.
Будто почувствовав его колебание, негр оглянулся.
— Идем! — прошептал он, и, устыдившись своего минутного страха, Андре шагнул вслед за ним.
В следующее мгновение они были уже на краю большой поляны, в центре которой высился не то столб, не то громадное дерево, — Андре не мог разобрать, что именно. Внизу под ним стояли неглубокие чаши с налитым в них маслом, из которых вырывались дрожащие языки пламени.
Неожиданно для Андре эти отдельные маленькие язычки огня слились вдруг в единый жаркий костер, взметнувшийся у подножия столба, и голоса многих людей смешались с грохотом барабанов.
Казалось, огромная толпа кричит, надрываясь, во всю силу своих легких; эти дикие, пронзительные вопли словно бросали вызов страху, в то же время порождая его.
Андре почувствовал, как рука Тома тянет его вниз, и едва только он успел послушно опуститься на землю рядом с негром, как танец начался.
Огонь вспыхнул ярче, и Андре увидел темнокожую, обнаженную до пояса женщину, танцующую в центре круга.
Он догадался, что это, видимо, была мамалои. Секунду спустя мужчина в одной темно-красной повязке, опоясывавшей его бедра, начал выводить перед собой на земле какой-то замысловатый узор из кукурузной муки.
С того места, где сидел Андре, ему было видно, как быстро двигаются пальцы папалои, создавая удивительные изгибы узора, по виду напоминавшего извивающуюся змею.
Для Андре все это было загадкой, но из книг он знал, что именно так жрецы вызывают тех богов, помощи которых они просят.
Высокое, пронзительное пение танцоров зазвучало громче, и те, кто подобно Тома и ему самому только наблюдал за ними, начали мерно раскачиваться из стороны в сторону, невольно подчиняясь ритму барабанов.
Странно было слышать таинственные, непонятные слова, слетавшие с губ танцоров, тела которых тряслись теперь в бешеном ритме, дрожа и извиваясь в почти болезненном самозабвении.
То один, то другой громкий, вибрирующий на самой высокой ноте голос взмывал ввысь, звеня отчаянной, бессловесной мольбой.
Папалои закончил выводить свой узор, и ритм песнопения стал более напряженным и четким;
Андре почувствовал, как звуки эти проникают в самую глубину его души, поднимая со дна ее какие-то странные, ему самому непонятные ощущения, нечто чувственное и в то же время жестокое.
Папалои встал и шагнул в круг света; на голове у него был высокий яркий тюрбан, свитый из разноцветных полотнищ, в который были воткнуты петушиные перья.
Было ясно, что он вот-вот впадет в транс; по телу его пробегала сильная дрожь, погремушка из тыквы, которую он держал в руке, тряслась, издавая глухой дребезжащий звук.
Танец становился все быстрее, все самозабвеннее. Лес взметнувшихся вверх рук и притопывающих ног окружил мамалои; в руках у нее бились две белые голубки.
Крылья их беспомощно трепетали, и Андре рад был, что дикие прыжки и взмахи рук танцоров заслонили от него то, что произошло дальше.
Он знал, что это жертва, которую необходимо принести богам, прежде чем просить их о чем-либо, и что мамалои должна умертвить голубок, прокусив им горло своими зубами.
Должно быть, жертва была принесена, потому что музыка вновь стала оглушительной, и жрица, держа в руках мертвые тела птичек, двигалась, пританцовывая, по кругу, так чтобы все могли их увидеть.
Когда она танцевала перед Андре, он заметил, что белые бусы — единственное, что было надето на ней выше пояса, — сделаны из змеиных позвонков.
Внезапно раздался мощный многоголосый рев, потрясший всю округу:
— Дамбаллах Уэйдо! Дамбаллах Уэйдо! Вопль повторялся опять и опять, от него, казалось, тряслись ветви деревьев над головой; папалои и те, кто помогал ему, отпили из черной бутылочки, затем выдохнули, и над губами у них поднялись маленькие белые облачка.
— Кларен, — прошептал Тома.
Андре знал, что так называется местный ром, очень крепкий, от которого не только в желудке, но и в мозгу у человека вспыхивает пламя.
Папалои двигался перед ними, раскачиваясь, трясясь так, точно стремился вырваться из собственного тела.
Потом опустился на колени и начал корчиться, рычать и стонать, катаясь по земле.
Женщина, одна из танцующих, вышла из круга и, подойдя к жрецу, накинула на него нечто вроде толстого шерстяного одеяла. Сначала она прикрыла его ноги, затем все его судорожно извивающееся тело и, наконец, голову.
Вопли вдруг прекратились, а барабанная дробь — прежде оглушительная — стала почти неслышной; теперь барабаны точно шептали, сообщая какую-то тайну.
Закутанная фигура на земле становилась, казалось, все более и более плоской. На мгновение она замерла, затем одеяло начало потихоньку шевелиться — сперва почти незаметно, но постепенно движение его становилось все более явственным.
Огонь как будто почти погас, так что Андре с трудом мог что-либо разглядеть. Затем ему почудилось, что из-под одеяла показалась рука, но он не был уверен, что действительно это видит.
Она похожа была скорее на голову змеи, грациозно покачивавшуюся перед его глазами.
Затем медленно из тьмы, — хотя света все же было достаточно, чтобы видеть ее очертания, — возникла фигура; без сомнения, это мог быть только человек, сам папалои.
Однако теперь, вопреки очевидному, тому, что тело это не могло принадлежать никому, кроме человека, оно будто бы лишилось костей, стало гибким, извивающимся, как у змеи.
«Меня загипнотизировали», — сказал себе Андре.
Но он не мог ничего с собой поделать, не мог оторвать глаз от фигуры, силуэтом вырисовывавшейся на фоне дрожащих огней масляных ламп, лица которой не было видно и которая вдруг, каким-то невероятным образом, перестала быть человеком.
И тут из темноты до него донесся голос:
«Ты здесь, Андре. Это прекрасно!»
Андре так и застыл. Должно быть, он слышит это во сне. Слова были сказаны на чистейшем французском языке, и произнес их голос его дяди!
«Ты найдешь то, что ищешь, — продолжал голос, — Сона покажет тебе это. Сона знает, где оно спрятано… Сона… Сона!..»
Голос замер, потонув в грохоте барабанов.
Жрец (или змея) уже не стоял, он снова был на земле, прикрытый одеялом, под которым последней исчезла его рука, словно она и вправду была головой змеи.
На миг у Андре перехватило дыхание. Танец начался опять, барабаны загрохотали с новой силой, пламя ярко вспыхнуло, и танцоры прыгали, стараясь перескочить через него.
Огонь бушевал, языки его лизали основание столба, взвиваясь все выше, туда, где по столбу вверх, пронзительно крича и визжа, взбирался в экстазе один из верующих.
Андре, потрясенный всем виденным и слышанным, пытался в то же время заставить себя мыслить ясно и трезво, убеждая себя в том, что голос, обратившийся к нему, вовсе не был безумной игрой его воображения.
Так мог говорить только его дядя, это был его тон, его интонации — немного жесткие и властные, его чистый и правильный французский язык.
Невозможно даже представить себе, чтобы кто-нибудь из этих полуголых негров, собравшихся здесь для выполнения своих древних колдовских ритуалов, вывезенных из Африки, мог так выражаться.
Жрец поднялся с земли.
Он подошел прямо к Андре и протянул ему руку.
Андре понял и протянул в ответ свою. Затем папалои повернулся к Тома, и они тоже пожали друг другу руки, но совсем по-другому, каким-то особым жестом; позже Андре узнал, что это был тайный знак тех, кто исповедует воду.
Жрец сказал негру что-то, чего Андре не расслышал, и перешел к следующему человеку, сидевшему рядом с ними.
Тома тронул Андре за плечо.
— Уходим, мосье, — прошептал он.
Андре неохотно поднялся на ноги.
Ему хотелось остаться, услышать еще что-нибудь, чтобы окончательно убедиться, что все, услышанное им здесь, не было сном, что все это правда.
Он увидел, что пляска стала еще более дикой и безудержной, возбуждение танцоров нарастало. Какой-то мужчина бросил женщину на землю, тело его накрыло ее тело.
Но тут Тома потащил его прочь, подальше от поляны. Ноги негра уверенно ступали по тропинке, и наконец они вышли к тому месту, где остались их лошади.
Только тут Андре смог заговорить.
— Ты слышал там какие-нибудь слова, Тома? — спросил он.
— Нет, мосье, — ответил негр. — Ничего не слышал.
— Ничего?! — в крайнем удивлении переспросил Андре. — Но этого не может быть! Когда папалои поднялся из-под одеяла, он говорил со мной.
Тома отвязал лошадей.
— Ничего не слышал, мосье, — повторил он. Андре сел на лошадь и молчал всю дорогу, пока спускался вслед за негром вниз, в долину. Тот тоже не произнес ни слова.
Только когда они уже выехали из леса и скакали вдоль плантации, Тома наконец сказал:
— Дамбаллах хранит мосье, он поможет мосье.
— Откуда же ты знаешь, если ты ничего не слышал? — резко спросил Андре.
— Папалои сказал — вы под покровительством Дамбаллаха. Теперь все хорошо.
— Так ты не заметил, что папалои говорил со мной о том, что мы здесь ищем? — снова спросил Андре.
— Слова Дамбаллаха идут прямо к сердцу, мосье.
Вот и ответ на мой вопрос, подумал Андре.
Он наконец поверил, что Тома сказал правду — он действительно ничего не слышал; какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что голос его дяди говорил только с ним, не слышимый никому другому.
И все-таки, как же это могло быть? Как мог нормальный, образованный, живущий в цивилизованной стране человек поверить, что умерший говорит с ним из потустороннего мира?
Андре поймал себя на том, что пытается побороть свое внутреннее убеждение, отбросить от себя мысль, что он на самом деле слышал голос дяди, что это могло произойти в действительности.
Но если это случилось, то это было настолько поразительным, что невозможно было спокойно думать об этом.
Потом Андре вспомнил, что за все это время в голову ему ни разу не пришла мысль о девочке, которую как родную дочь приняла семья его дяди;
Жак сказал ему, что она погибла вместе со всеми.
Быть может, ее имя было Сона? Если и так, ему об этом ничего не было известно; немного знал он и о самой девочке.
Ему смутно припомнилось, как мать что-то говорила о разочаровании дяди Филиппа и его жены, когда и третий их ребенок оказался мальчиком; они так хотели иметь дочь!
Граф не упоминал о ней в письмах, приходивших в Англию, после того как они эмигрировали из Франции, да и писем этих было не так уж много.
Правда, о сыновьях он тоже не особенно распространялся, больше писал о своих тревогах и опасениях за будущее страны.
«Сона… — произнес про себя Андре. — Какое странное имя! Оно не французское».
Вслух он спросил, обращаясь к Тома:
— Ты слышал когда-нибудь о ком-нибудь по имени Сона? Это женщина.
— Нет, мосье.
— Знаю! — вскричал вдруг Андре. — Я знаю, где слышал это слово! Это же маленький островок недалеко от Санто-Доминго!
— Да, мосье, — подтвердил негр, словно бы тоже припоминая, — так оно и есть.
— Сона! — повторил Андре.
В голову ему пришла одна мысль.
Что если та молоденькая монахиня, та белая девушка, которая кормила в лесу птиц, и есть Сона?
До него доходили рассказы о рабах, которые спасали своих хозяев, хозяек или их детей от разъяренной толпы, горевшей местью и желанием убить их.
Быть может, и с Соной произошло нечто подобное?
Дядя его умер десять лет назад, в то время Соне было лет восемь-девять. Останься она жива, она была бы сейчас примерно такого возраста, как встреченная им в лесу девушка.
Это объясняло также и ложь матери-настоятельницы — она, конечно, испугалась, увидев перед собой мулата, опасного для ее белой послушницы.
— Ничего, я верю, что в конце концов все разрешится, — громко и весело сказал Андре. Тома улыбнулся:
— Дамбаллах — великий и могущественный бог, мосье.
Андре трудно было успокоиться и заснуть после всего увиденного и услышанного сегодняшней ночью, все чувства его были в смятении.
Затаив дыхание и прислушиваясь, он все еще мог различить отдаленную дробь барабанов — она доносилась теперь издалека, но Андре казалось, что эти быстрые удары пульсируют у него в мозгу.
И под эту неумолчную, все убыстрявшуюся дробь голос его дяди говорил с ним, открывая ему то, что он стремился узнать.
Все это казалось совершенно невероятным, невозможным, и все же он не мог дождаться, когда наступит день, не просто потому, что ему не терпелось проверить, правда ли то, что поведал ему голос, но потому, что он жаждал поскорее узнать, действительно ли та юная белая монахиня — Сона, которая откроет ему, где спрятано сокровище.
Андре встал рано, прежде чем Тома пришел будить его, и вышел на балкон, глядя вниз и наслаждаясь великолепием цветущего сада. Яркие, живые, искрящиеся краски восхитительных тропических цветов, кустов и деревьев вспыхивали, сменяя друг друга, словно в волшебном калейдоскопе.
Необычное чувство наполняло его — Андре казалось, что этой ночью он родился заново, и новые, свежие силы, жизнерадостность и отвага влились в его душу и тело, точно дарованные свыше.
Теплый влажный воздух больше не раздражал его, напротив, — взбадривал, побуждая действовать; Андре чувствовал, что он способен сейчас взобраться на самую высокую гору или плыть, опускаясь все глубже в морскую пучину, не ощущая при этом ни малейшей усталости.
Он прошел во дворик к колодцу, чтобы умыться; к тому времени, как Андре оделся, Тома как раз принес ему завтрак.
На импровизированном столике его уже ждали кофе и яйца.
— Спасибо, Тома, что ты взял меня на церемонию воду вчера ночью, — поблагодарил негра Андре. — Надеюсь, теперь-то черная магия «оуанги» Педро не сможет причинить нам зла?
— Дамбаллах защитит мосье, — ответил негр, и, глядя на его улыбающееся лицо, Андре почувствовал, как тот счастлив.
— Теперь я должен узнать, правда ли то, о чем поведал мне ночью Дамбаллах, — сказал Андре. — Приведи мою лошадь, я не могу больше ждать, я должен немедленно найти Сону.
Не говоря ни слова, Тома оседлал лошадь и с улыбкой смотрел на Андре, удаляющегося от него по тропинке.
Затем, не спеша собрав необходимые прутики и листья, он сделал из них магический знак Дамбаллаха, защищающий от злых сил, и установил его против колонны, с которой еще день назад свисала «оуанга» Педро.
Андре спешил по направлению к церкви; подъехав, он готов был немедленно идти в монастырь к матери-игуменье и требовать, чтобы она позвала ту белую послушницу.
Однако потом он подумал, что, если поддастся своему порыву и поступит так необдуманно, она может отказать ему, а девушку спрятать так далеко, что он никогда уже ее не увидит.
Разумнее все же соблюдать осторожность и не забывать, что и мать-игуменья и сама девушка видят в нем своего врага, ведь он — мужчина и притом мулат.
Андре привязал лошадь к тому же столбику, что и вчера, и пошел к церкви, размышляя, что ему делать дальше.
Дверь все так же была открыта.
Войдя, Андре увидел в алтаре фигуры двух женщин.
С внезапным волнением он заметил, что одна из них одета в белое, и хотя она стояла к нему спиной, он узнал девушку, которую видел в лесу.
Другая была намного старше ее, негритянка; на голове у нее были такие же плат и покрывало, как у матери-игуменьи.
Обе они рассматривали росписи. Андре услышал слова монахини в белом:
— Мне кажется, красочный слой начинает слегка шелушиться. Хорошо было бы получить материалы получше из Порт-о-Пренса.
— Кого же мы можем туда послать? — спросила пожилая монахиня.
— Конечно, это далеко, — ответила та, что была в белом, — но всем известно, что в Ле-Капе ничего хорошего достать невозможно.
— Надо обходиться тем, что есть, — решительно возразила старшая, точно желая прекратить бесполезный спор.
— Дайте мне ваши краски, — предложила юная послушница, — и я помогу вам смешивать их.
— Сейчас принесу, — ответила та, что постарше.
Сказав это, она прошла через алтарь и скрылась за внутренней дверью, которая, по-видимому, вела в кельи монахинь.
Девушка в белом монашеском одеянии продолжала стоять неподвижно, подняв голову и разглядывая фрески.
Очень тихо, чтобы не испугать ее, Андре пошел по боковому проходу к алтарю; он был всего лишь в нескольких футах от нее, когда девушка услышала его шаги и быстро обернулась.
Андре снова удивился, до чего же она прекрасна — несравненно красивее любой из женщин, каких ему доводилось видеть до сих пор. В глазах ее снова мелькнуло выражение ужаса, и он поспешил успокоить ее:
— Прошу вас, мадемуазель, не бойтесь! Я не обижу вас; мне нужна только ваша помощь.
Девушка вся была словно натянутая струна, видно было, что она хочет бежать от него, так же как она сделала это вчера. Но он перегородил ей все выходы, встав так, чтобы она не смогла скрыться ни через наружную дверь, ни через ту, что вела в кельи.
Андре увидел, как она вздрогнула, и быстро повторил:
— Помогите мне, пожалуйста, прошу вас! Видно было, каких усилий стоит ей стоять так, не двигаясь, не пытаясь спастись бегством.
— Но… как я могу… помочь вам? — проговорила она наконец; голос ее при этом дрожал.
— Мое имя Андре де Вийяре, и я прибыл сюда по очень важному делу.
Дыхание ее участилось; Андре чувствовал, как, должно быть, колотится в груди ее сердечко. Девушка вся дрожала от волнения, но, несмотря на это, ей все же удалось выговорить:
— Все де Вийяре… умерли.
— Граф Филипп де Вийяре — мой родной отец.
Андре ненавидел себя за то, что вынужден лгать этой чудесной, чистой девушке, но он не мог ничего поделать; необходимо было как-то привлечь ее внимание и помешать ей скрыться.
Краска бросилась ей в лицо, когда до нее дошел смысл слов Андре. Глаза ее вспыхнули, а тень от длинных темных ресниц легла на бледные, нежные щеки.
Андре не хотел смущать ее, а потому быстро добавил:
— Я не знаю, как это объяснить, но я убежден, что вы единственная, кто может помочь мне, и потому, уповая на ваше милосердие, умоляю вас выслушать меня.
— Но как… что я могла бы сделать для вас?
— Не могли бы мы сесть и спокойно обо всем поговорить? — попросил Андре.
Какое-то мгновение ему казалось, что она сейчас откажет, потом глаза ее встретились с его глазами, и Андре ощутил, что в душе ее что-то переменилось; каким-то чудесным, таинственным образом она вопреки своему первому порыву вдруг почувствовала, что может доверять ему.
Андре отступил немного назад, указывая ей на то место в алтаре, где он вел накануне беседу с матерью-игуменьей.
— Он сел, положив свою высокую шляпу на землю рядом с собой, и монахиня после минутного колебания присоединилась к нему.
Она постаралась сесть так, чтобы быть как можно дальше от него, и сцепила пальцы, стараясь сохранить самообладание; костяшки рук ее побелели от напряжения.
— Я остановился в имении де Вийяре, — начал Андре мягким, спокойным тоном, словно продолжая прерванную дружескую беседу, — два дня назад я приехал сюда из Порт-о-Пренса.
Он помолчал, и хотя юная монахиня сидела с безучастным видом, не выказывая никакого интереса к его словам, Андре чувствовал, что она внимательно слушает.
— Я слышал, как прекрасен был раньше дом и все, что его окружало, — продолжал Андре. — Было очень грустно найти его разрушенным и разграбленным, а плантации — заброшенными и заросшими сорняками. — Он подавил вздох, и ему показалось, что монахиня тоже тихонько вздохнула. — Когда я увидел вас в лесу, я очень удивился, так как совершенно не ожидал встретить здесь белую женщину, к тому же такую, которая живет в дружбе с птицами и кормит их с рук, а они доверчиво клюют прямо у нее с ладоней! — Андре на секунду задумался, потом добавил, улыбнувшись: