Картленд Барбара. Змея Сатаны

   Одна мысль о том, что эта женщина заняла место ее матери, спит в постели ее матери и носит драгоценности ее матери, оскорбляла все, что было для нее свято.
   Если Цирцея ненавидела свою падчерицу, то Офелия презирала мачеху за то, что та пала так низко и вела себя столь лживо.
   Кроме того, она испытывала просто физический страх, и это чувство было для нее новым.
   Со страхом, почти с болью думала она о том, что случится, если, несмотря на ее просьбы, граф расскажет мачехе о том, что она завела с ним разговор про Джема Буллита.
   Она и сама не понимала, как у нее хватило смелости, но тем не менее она с отчаянием осознавала, что обязана помочь несчастному человеку, живущему на грани голодной смерти.
   Его дочь была в услужении у Офелии и рассказала ей о нищете, в которой он оказался.
   – От таких джентльменов, мисс, – сказала ей Эмили, – можно бы ожидать, что они получше будут относиться к таким людям, как мой отец, который с голоду помирает после того, как верой и правдой служил долгие годы.
   – Но ведь граф, наверное, назначил ему пособие, когда ваш отец покинул службу?
   – Ни пенни, мисс, – сказала Эмили, покачивая головой.
   – Но почему же ваш отец не обратился прямо к графу? – спросила Офелия.
   – Сначала он не мог ходить после того несчастья, мисс, – ответила Эмили, – а когда он смог ходить с палкой, то дошел до Рочестерского замка и повидал управляющего его светлости.
   – Что же тот сказал? – спросила Офелия.
   – Он сказал, что сделал все, что мог, но от хозяина ничего не добьешься для тех, кто ему больше не нужен.
   – Возмутительная неблагодарность! – воскликнула Офелия. – Я не могу представить, чтобы мой отец вел себя подобным образом с теми, кто работал для нас.
   Сказав это, она подумала, что отец так, конечно, не поступил бы, но мачеха вполне бы могла. И она подумала еще, что, наверное, люди из высшего света не такие, как ее мачеха. Наверное, никто из них не может видеть страдания людей, не попытавшись их облегчить.
   Слова Эмили пробудили в ней такое сочувствие к Джему Буллиту, что она настояла на том, чтобы поехать повидаться с ним. Они с Эмили наняли экипаж, потому что леди Лангстоун никогда бы не позволила падчерице воспользоваться ее собственной каретой, и Офелию потрясли трущобы, через которые им пришлось проехать в районе Ламбет.
   Когда они наконец добрались до дома, где жил Джем Буллит, она с трудом заставила себя поверить, что человеческое существо может обитать в таком месте, где приличный фермер не поместил бы своих свиней.
   Пол был чист – за этим Джем следил, но стены отсырели, дверные петли заржавели, а стекла уже давно были выбиты из окон.
   У Офелии было мало собственных денег, их хватало только на то, чтобы оплачивать совсем простые платья и кое-какие необходимые мелочи. И даже этими расходами мачеха непрерывно попрекала, разговаривая с ней так, словно Офелия была настолько состоятельна, что не нуждалась в помощи отца; попрекала каждым съеденным куском, все время напоминая, что они не могут себе позволить никакой роскоши.
   Это было нелепо, потому что отец Офелии был богат. Когда его первая жена была жива, он осыпал ее подарками, и она могла купить все, чего бы ни пожелала для себя или для Офелии.
   Офелия оставила Джему все деньги, какие у нее были, хотя он и возражал против такой щедрости. Кроме того, она обещала передать с Эмили еще, как только получит деньги, которые ей выплачивали каждый квартал.
   Она не знала, стоит ли поговорить с отцом о помощи Джему. Однажды, когда она хотела купить себе новое платье, потому что старое совсем уже пришло в негодность, мачеха устроила ей такую сцену, что она гордо решила никогда больше не просить денег.
   С того дня, когда она посетила Джема в Ламбете, она ненавидела графа так, как мало кого ненавидела.
   Конечно же, она слышала о нем. Девушки в школе пересказывали друг другу истории, услышанные от матерей, и предостерегали друг друга, чтобы когда-нибудь кого-нибудь из них, не дай Боже, не увидели в его обществе.
   – Мама говорит, что он сам дьявол во плоти, – сказала одна из девушек. – Но, правду говоря, он настолько красив, что, конечно, хотелось бы с ним познакомиться.
   – Если ты это сделаешь, ты уже не сможешь прийти ни на один бал, – предупредила другая девушка. – Мне рассказывала мама, как дочь одной дамы, за которой ухаживал граф, подверглась остракизму.
   – Это же несправедливо! – воскликнула Офелия. – Она же не может отвечать за то, что делает ее мать.
   – Мама говорит, что нельзя дотронуться до дегтя и остаться незапачканным, – последовал ответ.
   Офелия с этим согласилась. Но все же, зная, сколько граф тратит на лошадей, ей казалось совершенно невероятным, чтобы он мог так низко поступить с человеком, который не по своей вине не смог продолжать службу.
   Джем рассказал ей, как все случилось. Он брал высокое препятствие, которое граф велел соорудить в своем парке, на очень норовистой лошади.
   – Я бы, конечно, преодолел его, как обычно, мисс, – сказал старый жокей, – но ее отвлекла птица, выпорхнувшая из-за живой изгороди в тот самый момент, когда она прыгнула. Лошадь упала и перекатилась через меня.
   – О, как я вам сочувствую! – воскликнула Офелия.
   – Это была хорошая лошадь, мне нравилось на ней ездить. Конечно, она это сделала не нарочно. Просто немного не повезло.
   Офелия была растрогана тем, что он не винил лошадь, но, возвращаясь с Эмили домой, она решительно осудила графа за черствость, доходящую до жестокости.
   Она и предположить не могла, что когда-нибудь столкнется с ним лицом к лицу.
   Ее мачеху навещали разные мужчины, но никто из них не удостоился такого необыкновенного количества цветов.
   Утром Офелию неожиданно позвали. С испугом войдя в спальню мачехи, не зная, в чем она провинилась, она удивилась, застав Цирцею, сидящую в постели, в необычно приподнятом настроении.
   Мучительно было видеть ее там, где прежде по утрам она так часто видела свою мать, но Офелия была вынуждена признать, что мачеха выглядит на редкость соблазнительно. Длинные рыжие волосы, доходящие почти до талии, рассыпались по плечам; она не успела еще воспользоваться косметикой, всем этим изобилием флакончиков и скляночек, стоявших на ее туалетном столике, однако ее кожа и так была белой и чистой, а глаза, даже без краски на ресницах, – зелеными и загадочными.
   – Я послала за цветами, Офелия, – сказала леди Лангстоун, – и очень прошу тебя расположить их получше, чем на прошлой неделе.
   Офелия ничего не ответила.
   Она знала, что удачно расставила цветы – мать научила ее этому искусству, но мачеха никогда не говорила ничего приятного.
   – В будуаре мне понадобятся лилии, фрезии и туберозы, – сказала она. – Поставь их в камин – сейчас слишком тепло, чтобы разводить огонь. И проследи, чтобы вазы стояли на каждом столике, особенно около софы.
   – Я это сделаю, – сказала Офелия.
   – Надеюсь, – ответила Цирцея Лангстоун с жесткими нотками в голосе. – Ты не так много делаешь, а если будешь совсем бесполезной, то есть ли смысл держать праздную девушку в доме? – Офелия ничего не ответила, и мачеха продолжала: – Остальные цветы можешь оставить в гостиной и постарайся проявить какую-нибудь фантазию. Когда в последний раз ты пыталась заполнить ими камин, сквозь них виднелась решетка.
   – Цветов было... недостаточно, – прошептала Офелия.
   – Ты всегда найдешь себе оправдание! – закричала леди Лангстоун в приступе внезапного гнева. – Убирайся с моих глаз, ради Бога! Я устала на тебя смотреть.
   Она не устала на меня смотреть, подумала Офелия, выходя из спальни; она просто завидует и ревнует.
   Сразу же после женитьбы отца Офелия поняла, что хотя Цирцее Драйтон и удалось стать его женой, она ревновала его к той женщине, с которой он прожил в счастливом браке восемнадцать лет.
   Она пыталась очернить все, что принадлежало первой леди Лангстоун, – конечно, не при отце, она была достаточно умна для этого.
   Но язвительные замечания, издевательский смех и непрерывное злословие в адрес женщины, чье место она заняла, заставляли Офелию сжимать кулаки и делать над собой сверхчеловеческие усилия, чтобы промолчать. Вначале она была столь неразумна, что возражала мачехе, получая в ответ пощечины; однажды та даже избила ее хлыстом своего мужа и к тому же пожаловалась ему, что его дочь с ней груба.
   – Разумеется, дорогой, это можно понять, – говорила она, – все девочки ревнуют своих отцов, но ее враждебность заставляет меня страдать, и я знаю, что ты этого не допустишь.
   Лорд Лангстоун вызвал дочь для разговора.
   – Я знаю, что ты переживаешь потерю матери, Офелия, – сказал он. – Но, как бы то ни было, Цирцея – моя новая жена, и ты должна относиться к ней с должным уважением.
   – Я стараюсь, папа.
   – Значит, ты должна стараться немного больше, – ответил отец. – Я хочу, чтобы Цирцея была счастлива. Она жалуется на твое упрямство и совершенно непонятную грубость.
   Невозможно было объяснить отцу, что она просто-напросто встала на защиту памяти своей матери, которую они оба так любили.
   Очень быстро Офелия научилась таить свои чувства и не позволяла срываться словам, уже дрожавшим на губах.
   Однако как же мучительно было слышать все, что намеренно говорилось для того, чтобы ее задеть!
   – Кто выбрал такой ужасный цвет для этих портьер? – спрашивала леди Лангстоун. – До чего вульгарный вкус, если это вообще можно назвать вкусом!
   Прекрасный портрет своей предшественницы она перевесила не в холл – Офелия могла бы это понять, – но в комнату для прислуги.
   – Там самое подходящее место для него, – сказала она. – Я уверена, что слугам будет приятно ее видеть.
   По ночам Офелия горько плакала и строила планы бегства из дома, рассчитывая найти убежище у какой-нибудь из кузин своей матери.
   Однако она знала, что отец станет тяжело переживать ее отъезд, решив, что она не хочет с ним оставаться; она понимала также, что мачеха потребует ее возвращения единственно для того, чтобы наказать ее.
   У нее появились обязанности по дому: она должна была расставлять цветы в вазах, штопать одежду и менять книги в библиотеке. Нельзя сказать, чтобы ее мачеха много читала, ей хотелось только быть в курсе того, что сейчас модно: стихи лорда Байрона, последние романы сэра Вальтера Скотта. Она бегло их просматривала, отбрасывала, и затем Офелия должна была вернуть книги в библиотеку. Но, конечно, перед этим она и сама успевала их прочесть. Она проводила долгие часы, погружаясь в чтение, даже когда была очень занята.
   Мачеха откровенно дала понять, что совершенно не желает, чтобы она встречалась с ее друзьями; вообще ей хотелось, чтобы оставалось неизвестным пребывание Офелии в том же доме.
   – Я слишком молода для того, чтобы сопровождать юную девушку, – сказала она прямо. – Поэтому никто не должен догадываться, что ты живешь со своим отцом и со мною, ясно?
   – Да, мама.
   – Если я замечу, что ты навязываешь свое общество людям, которые ко мне приходят, мне это сильно не понравится. Больше того, я сумею отбить у тебя охоту сделать это в другой раз.
   Угроза отчетливо слышалась в голосе мачехи, поэтому Офелия быстро сказала:
   – Нет, я не допущу, чтобы кто-нибудь меня увидел.
   Когда отец и мачеха оставались в доме одни, что случалось не часто, она ужинала с ними, думая о том, что отец даже не замечает, что она не показывается при гостях.
   Во всяком случае, он ничего не говорил, а Офелия порой чувствовала себя привидением, бродящим по дому, когда он пуст, и прячущимся в спальне, если дом наполнен смехом и отголосками болтовни в гостиной.
   Она стояла и смотрела в окно.
   «Как же я могла сделать такую глупость, чтобы позволить графу застать меня в гостиной?» – спрашивала она себя снова, представляя гнев мачехи, если та узнает об этом.
   Она чувствовала, как дрожь проходит по всему ее телу, и увидела, что руки, лежащие на подоконнике, тоже дрожат.

Глава 2

   Граф был умен, но и Цирцея Лангстоун не уступала ему.
   Он неплохо представлял себе, что именно увидит во время послеполуденного визита, когда ее муж уедет в свой клуб.
   Однако когда граф вошел в будуар, наполненный знакомым запахом тубероз и лилий, он, вопреки ожиданию, застал хозяйку не полулежащей в шезлонге, но пишущей за секретером.
   Она сидела к нему спиной и, бросив взгляд через плечо, сказала:
   – Прошу прощения, милорд, но мне необходимо срочно закончить письмо. Думаю, вам интересно будет взглянуть на то, что лежит на столике у камина.
   И прежде чем он успел ответить, леди Лангстоун обратилась к дворецкому:
   – Подождите, Бетсон, я дописываю письмо, которое нужно немедленно отнести герцогине Девонширской. Это срочно; отправьте его с одним из грумов.
   – Хорошо миледи, – ответил Бетсон, стоя в дверях.
   У графа заинтересованно блеснули глаза, когда он, как ему и было предложено, подошел к столику, стоявшему перед камином.
   Аромат цветов здесь опьянял. Он обратил внимание на то, с каким изяществом они расставлены, и подумал, что наверняка это сделала Офелия. В дополнение к прелестной внешности у нее был еще, несомненно, художественный вкус.
   Леди Лангстоун продолжала писать, а он, взяв книгу со столика, увидел, что это томик стихов эпохи Реставрации, иллюстрированный гравюрами на дереве. С первого взгляда на них было ясно, чего можно ожидать от книги.
   Стихи были непристойными и лишенными таланта, отличавшего лорда Рочестера. Они были настолько грубы, что вызвали бы отвращение у любой нормальной женщины.
   Леди Лангстоун встала из-за секретера и подошла к дворецкому, ожидающему письмо.
   Граф подумал, что, вероятно, она решила во всем вести себя вопреки тому, что от нее ожидалось.
   Он вполне мог предвидеть, что она не только будет лежать в шезлонге, но и наденет прозрачное неглиже – так всегда поступали женщины, ожидавшие от него, что он немедленно займется с ними любовью.
   Но, к его удивлению, Цирцея Лангстоун была одета в платье, которое на любой другой женщине выглядело бы вполне респектабельным и даже целомудренным. Оно, хотя и было абсолютно непрозрачным, так плотно облегало ее чувственное тело, что граф снова вспомнил змею, время от времени сбрасывающую кожу.
   Дворецкий взял письмо и вышел из комнаты. Когда дверь за ним закрылась, леди Лангстоун объяснила:
   – Бесс, герцогиня Девонширская, должна была сегодня здесь встретиться с вами, но, к сожалению, она простудилась и не вставала с постели.
   Граф не верил ни слову, но должен был признать, что спектакль разыгран умело. Он почти с одобрением посмотрел на Цирцею Лангстоун, пока она устраивалась в кресле.
   Кресло стояло по другую сторону камина, и было совершенно невозможно, даже если бы он того захотел, сесть рядом с ней.
   – Что вы думаете о книге, которую я отыскала для вас? – спросила она.
   – Очень любезно с вашей стороны взять на себя такой труд.
   – Вовсе не труд, – ответила она. – Я увидела эту книгу в библиотеке Джорджа несколько месяцев назад и вспомнила о ней только сегодня, когда вы должны были прийти, надеясь, что она вас развлечет.
   Граф присел на стул напротив; их разделял каминный коврик.
   – Вещи такого рода вас интересуют? – спросил он, откладывая книгу на столик.
   – Это зависит от того, с кем их читаешь! – ответила Цирцея Лангстоун.
   Вот теперь-то в ее голосе прозвучала именно та нота которую он ждал.
 
   Когда Офелия вышла из спальни мачехи, Цирцея вновь откинулась на отделанные кружевом подушки, чтобы обдумать ситуацию.
   Она давно уже решила заманить графа Рочестера в свои сети, но знала, что ее планы для него не тайна и что он начеку. Как и всем подобным женщинам, Цирцее всегда хотелось того, что ей не принадлежит. Хотя с тех пор, как она вышла замуж, несчетное число мужчин ожидало ее милостей, она находила, что завоевать их чересчур легко, и постоянно высматривала поверх них кого-нибудь более достойного.
   Она сумела выйти замуж за лорда Лангстоуна, потратив минимум усилий, и сочла себя неотразимой. В самом деле, немногие из тех мужчин, на кого она смотрела с особым блеском в глазах и призывом на губах, имели достаточно сил, чтобы сопротивляться. Однако она говорила себе, что большинство из них не стоят ее усилий. И хотя они ненадолго утоляли ее страсть к острым ощущениям, она сразу же начинала искать очередную добычу.
   Граф Рочестер был самым недоступным, заметным и красивым мужчиной высшего света.
   Его репутация только добавляла ему привлекательности в глазах Цирцеи Лангстоун. Она чувствовала особое возбуждение при мысли о том, как они могли бы подойти друг другу, если бы она возбудила в нем такое же влечение, какое сама испытывала к нему.
   Немалых трудов стоило выведать о нем все, что возможно, и это оказалось не так просто. Почти все женщины, за которыми он ухаживал, рано или поздно влюблялись в него. И как ни странно, они не были расположены к разговорам о нем и о роли, какую он сыграл в их жизни. Даже те, которых он безжалостно отверг, были немногословны, поскольку не хотели признаваться, что им не удалось его удержать. К тому же Цирцея Лангстоун не была женщиной, перед которой станет исповедоваться другая женщина.
   Она начала подозревать, что его дурная слава слишком раздута. Однако, судя по его внешности и по откликам, порожденным его сатирическими спичами в палате лордов, было ясно, что его репутация не была лишена основания.
   Цирцея узнала, что те, кого он высмеивал со всем сарказмом – а оставалось немного министров, на которых он не обратил внимания, – во время его речей сидели с горящими лицами, и самые пылкие их сторонники в конце концов обращались в противника.
   Она узнала, что, когда граф входил в зал заседаний – к счастью, это случалось нечасто, – по собранию проходил испуганный шорох, и министры, ответственные за вопросы, интересовавшие его, облизывали пересохшие губы.
   Цирцея и не догадывалась, что на самом деле это был еще один отголосок времен Реставрации, когда всесильные фаворитки короля имели основания для тревоги. Их беспощадным и неподкупным врагом был возраст, и все их морщины, редеющие волосы и портящиеся зубы находили отражение в безжалостных стихах Рочестера.
   Цирцею нимало не занимали публичные выступления Рейка Рочестера. Что ее интересовало – это подробности его частной жизни. Был ли он таким великолепным любовником, как о том гласила молва? Действительно ли его прозвище отражало его характер?
   Когда граф вчера принял ее приглашение, ее охватило давно уже не испытанное чувство подъема. Наконец-то он схватил приманку, которую она с таким искусством, но до сих пор безуспешно разбрасывала последние шесть месяцев.
   Как всегда, когда ей чего-либо хотелось, мужчину или драгоценность, Цирцея всецело сосредоточивалась на этом, не думая больше ни о чем.
   Не существовало средств, которые она бы отвергла, если только они могли привести к цели. Не было методов, которые она поколебалась бы использовать. Сюда входили даже визиты в сомнительные районы города, а однажды ей пришлось укрыться в очень неприятном доме в грязном переулке.
   И вот теперь, думала она, глядя на графа, оказалось, что все усилия не были напрасными.
   Она наклонилась, чтобы взять книгу со столика, стоявшего между ними.
   – Вот картинка, которая может вас позабавить, – сказала она.
   Она перевернула страницы своими длинными пальцами, и граф опять удивился тому, что на ней нет никаких драгоценностей, кроме кольца с огромным изумрудом на левой руке.
   Она смотрела на него из-под темных ресниц глазами, такими же зелеными, как изумруд на ее пальце.
   – Может быть, стоит на нее взглянуть, – предложила она – Если, конечно, она вас не шокирует.
   Граф знал, что она ждет, что он встанет, подойдет к ней и присядет на ручку кресла, ощутив аромат ее духов, такой же экзотический, как и туберозы.
   – Мне гораздо интересней узнать что-нибудь о вас, – сказал он, не двигаясь с места. – Расскажите что-нибудь о себе. У вас определенная репутация, миледи, что, разумеется, неудивительно.
   – Почему же неудивительно? – спросила Цирцея.
   – Потому что красивые женщины всегда вызывают ревность своих современниц.
   – Так вы считаете, что я красива?
   – Даже думай я иначе, то вряд ли был столь невежлив, чтобы это высказать.
   – В таком случае, я отвечу комплиментом на комплимент. Ваша репутация, милорд, еще хуже, чем моя.
   – Смотря по каким меркам мы судим друг друга, – заметил граф – Репутация часто может таить в себе возможность разочарования для тех, кто верит всему, что слышит.
   Цирцея Лангстоун откинулась в кресле.
   – Вы возбудили мое любопытство, милорд, – сказала она, – хотя бы потому, что несмотря на то что множество людей обличает вас самым яростным образом, их обвинения редко содержат в себе конкретные детали.
   – И вас это заинтересовало? – спросил граф.
   – Конечно. Если бы мы подсчитали наши очки, одно за другим, то, естественно, мы должны были быть информированы немного лучше, чем атакующие нас.
   Графу показалось это забавным.
   Это был совсем не тот подход, к какому он привык с другими женщинами. Он прекрасно понимал, что западня расставлена и осталось сделать один короткий шаг, чтобы в нее попасть.
   Раздумывая о том, стоит или не стоит ему этот шаг сделать, он непроизвольно вспомнил выражение испуга на лице Офелии в тот момент, когда появился в гостиной.
   В своих отношениях с женщинами он испытал все: упреки, слезы, мольбы, но был уверен, что никогда ни в ком не вызывал такого ужаса, какой увидел тогда в глазах Офелии.
   «Пожалуйста... пожалуйста... не говорите мачехе, что я обсуждала с вами дела Джема Буллита».
   Самый неприкрытый страх слышался в этих шепотом произнесенных словах.
   Женщина, сидевшая перед ним, вдруг утратила ту чувственную притягательность, какую он ощутил, переступив порог этой комнаты.
   Это была не женщина, а змея, рептилия, порождающая омерзение у всякого белого человека.
   Он вспомнил, какое отвращение вызывали у него заклинатели змей в Индии и как настойчиво он требовал от слуг, чтобы те обыскивали спальню, прежде чем он удалится туда на отдых.
   Вместо Цирцеи в зеленом платье он увидел перед собой кобру с раздвоенным языком, высовывавшимся время от времени, раздувшую свой щит и готовую к броску всем своим слегка извивающимся телом.
   Он медленно поднялся со стула.
   – Я был очень рад побеседовать с вами, леди Лангстоун, – сказал он, – но мои лошади застоялись, не следовало бы заставлять их ждать. Могу ли я надеяться на то, чтобы навестить вас когда-нибудь в другой день?
   Он увидел молнии, мелькнувшие в глазах Цирцеи, прежде чем она ответила:
   – Разумеется, милорд, я понимаю. Лошади – это не то, что женщины, у мужчин они всегда на первом месте.
   Она также встала и направилась в сторону двери. У выхода она повернулась и протянула ему руку с изумрудным кольцом. Он поднес ее к губам, но удивительно ловко поцеловал лишь воздух. На какое-то мгновение ее пальцы сжали его руку еле уловимым движением.
   Затем дверь открылась, она проводила его до верхней ступеньки лестницы и остановилась, глядя, как он спускается в холл. Но когда, взяв шляпу у слуги, он обернулся, то не увидал ее там.
 
   Леди Лангстоун вернулась в будуар с таким выражением лица, которое заставило бы побледнеть ее падчерицу.
   Что произошло? Почему он ушел так быстро?
   Она не сомневалась в том, что к концу нынешнего дня окажется в его объятиях, пробуждая в нем дикую, неутоляемую страсть, охватывавшую большинство мужчин, когда она смотрела на них из-под ресниц, призывно шевеля губами.
   Она подумала, что рассчитала каждый ход в этой игре, каждое провоцирующее слово и жест, которые в прошлом безотказно всякий раз интриговали, обволакивали мужчину и в конце концов околдовывали его.
   Но когда она уже думала, что граф попался в сети, он каким-то образом выскользнул и сумел избежать ее хватки.
   Как это могло произойти? Как могло получиться так, что в последний момент то, чего она так долго желала, ей не досталось?
   Одолеваемая этими мыслями, она ходила по комнате взад и вперед в ярости и возбуждении, всегда полезными для нее, когда она искала нужную манеру поведения.
   – Я добьюсь его! Он будет моим! – говорила она себе с уверенностью, от которой исходило непреодолимое для очередной жертвы излучение.
   Она чувствовала в себе такую власть и силу, что могла бы словно стрелой поразить любого человека, не оставляя тому никаких надежд на спасение.
   Объяснение могло состоять только в том, что либо порочность графа сильно преувеличена и он не соответствует своему прозвищу, либо он полон решимости не сдаваться так легко, как она того ожидала.
   Леди Лангстоун стояла неподвижно, закрыв глаза и сжав руки. В воображении она представила графа, отъезжающего от дома, ее мысли последовали за ним, и все ее существо пыталось удержать его.
   – Иди ко мне! Иди ко мне!
   Каждый нерв в ее теле напрягся, она чувствовала, как пламя исходит от нее, преследуя его, настигая и проникая в рассудок.
   Но, сконцентрировавшись в такой степени, она почувствовала себя в полном изнеможении, бросилась на шезлонг с атласными подушками и, поднеся руку к губам, коснулась трепещущим языком огромного изумруда.
   Дверь открылась, и вошла горничная.
   Мари была единственным человеком в мире, перед которым она не притворялась.
   – Я слышала, что милорд уехал, – сказала Мари.
   Проживя двадцать лет в Лондоне, она все еще сохраняла сильный французский акцент.