Петров умолк, налил себе пива.
Подполковник рассматривал, вертя в руке, какую-то веточку. Водитель, подняв капот "Волги", копался в моторе. Его головы и плеч не было видно.
- Конечно, - снова заговорил управляющий трестом, - не сразу люди перевоспитываются. У некоторых этот процесс настолько замедлен, что идет до самой старости. У других быстрее. Но подумайте, Дмитрий Иванович, это ведь трагедия, если, пройдя через все испытания, человек в конце концов спотыкается и возникают обстоятельства, которые снова толкают его на преступление. Теперь ему гораздо труднее нарушить закон. Ведь с того момента, как общество простило его, весь строй мыслей и чувств становится у бывшего преступника совершенно иным. Он уже, как говорят французы, больше роялист, чем сам король, он честнее честного, который никогда не испытывал душевных терзаний. И вот, представьте, неожиданно в его новую, чистую жизнь врывается буря и гонит его назад, в проклятое прошлое. Общество снова лишает его своего доверия, и он вынужден снова браться за оружие...
- Против общества?
- Против невыносимых обстоятельств и, естественно, против общества... Коль скоро оно, это общество, руками своих стражей и хранителей несправедливо обижает человека, как это было с моим рабочим...
- Вы ищете оправдания рецидиву? Ваш Андрей стал рецидивистом?
- Нет. Я хочу, чтобы люди, которым доверены карательные функции, понимали, как это ответственно. Ведь посади они Андрея, на этот раз без вины виноватого, - из колонии вышел бы законченный рецидивист!
Петров разволновался. В голосе его звучала искренность, словно делился он с Ковалем чем-то наболевшим, выстраданным. Таким подполковник видел его впервые. Это был совсем не тот человек, с которым Коваль недавно беседовал в Березовом.
- А может быть, его не Андреем звали? - прищурившись, спросил Коваль и посмотрел в ту сторону, где стояла "Волга".
Петров уловил этот взгляд подполковника.
- Думаете, речь идет о моем водителе? - управляющий натянуто улыбнулся и сказал: - Нет, не Костя... Не ломайте голову. Человека, которого я назвал Андреем, нам с вами не найти. Я потерял его из виду... Кто знает, может быть, он где-то рядом, а может быть, занесло его на край света... Да дело-то не в нем, а в принципе. Представьте себе двоих: один вот такой, как Андрей, по молодости натворил бед, а потом встал на правильный путь, и другой - тихоня, никогда ни в чем не провинившийся, но в душе готовый на подлость или даже на преступление. Поставьте их в условия, способствующие преступлению. Кто его совершит? Тихоня, в душе которого давно созревал гнилой плод да так и остался несорванным... Лично я выбрал бы себе в товарищи раскаявшегося преступника... Да что далеко ходить! Этот растленный тип, этот зверь, всю жизнь игравший роль порядочного человека...
Петров умолк, тяжело опустил голову.
Не нужно было называть имени Сосновского, чтобы Коваль понял, о ком речь.
"Сейчас спросит о моей реплике на даче, - подумал он. - Видимо, к тому и разговор-то завел".
Но вопроса, которого опасался Коваль, Петров так и не задал. И мысли оперативника возвратились к рассказу управляющего.
"А все-таки кто же этот Андрей? - думал Коваль. - И почему Петров так разволновался, вспоминая о нем?"
- Простите, - сказал он. - Но меня все же заинтересовал ваш Андрей. Вы так сердечно говорили о нем... Не ваш ли родственник? Или кто-то из близких вам людей?
- У меня ни родных, ни родственников нет, - сухо ответил управляющий трестом и так посмотрел на собеседника, словно хотел сказать: "Вы же знаете!" Взгляды их встретились. Коваль опустил глаза. Да, он действительно должен был знать, что родственников у Петрова нет.
- Один как перст, - продолжал управляющий. И с горечью добавил: - Тем более теперь... Подчеркну два момента из сказанного. Первый. Зверь, как известно, хищник от природы. Человека делают хищником обстоятельства.
- Это верно, - согласился Коваль. - Человек по природе своей - не преступник... Однако вы непоследовательны, Иван Васильевич. Вспомните ваши слова о тихоне, в душе которого зреет гнилой плод. Откуда же у него этот плод? От природы, от рождения? Или как-то приобретен?
- А вы изучили прошлое этого мерзавца, его воспитание, окружение, все те обстоятельства, которые выработали в нем и привычки, и склонности, и характер? Вот откуда ржавчина-то! А родился... даже этот зверь родился, наверное, как и все дети, с нормальной психикой. Да, да! Представьте себе!
То, что больше всего интересовало Коваля, ради чего он, собственно говоря, и принял приглашение Петрова поехать вместе на рыбалку, замаячило где-то рядом. И хотя Коваль не мог вести следствие в таких необычных условиях, он все же спросил:
- Иван Васильевич, а фотография этого Андрея у вас случайно не сохранилась? Или хотя бы он в группе, на общем фото?
- Андрея? - управляющий удивленно посмотрел на Коваля. - Нет... Я с ним не фотографировался. Он был моим рабочим, а не другом, - назидательно объяснил Петров.
- Я понимаю. Но иногда снимается весь коллектив. По случаю праздника, окончания строительства или по какой-то другой причине.
- У меня такой моды не было! Да что вам дался этот Андрей! рассмеялся Петров.
- И сам не знаю... Но вы не фотографировались со своим коллективом, надеюсь, не от пренебрежения к рабочим. Мне кажется, вы и вообще не любите сниматься.
- Что верно, то верно. Не люблю.
- Я тоже, - вежливо заметил Коваль. - Но иногда приходится. Все мы смертны. Пускай хоть что-то останется на память...
- Мои сооружения - вот память! Как там у Маяковского? "Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм". Или еще - это уж прямо о нас, артезианцах: "Мой стих трудом громаду лет прорвет и явится весомо, грубо, зримо, как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима..." А дети... Детей нет у меня... Что поделаешь - не повезло. Некому фотографии на память оставлять...
- А ваши родители или, скажем, дядья какие-нибудь тоже не оставили вам на память о себе хоть какой-нибудь визитки?
- Мои родители думали, как бы концы с концами свести, как хлеба досыта поесть, а не о такой, извините, чепухе.
- Но однажды вы, кажется, отступили от своего принципа.
- И не однажды. Приходилось, конечно, и мне позировать перед фотоаппаратом. Для документов... Да в конце концов, Дмитрий Иванович, шутливо запротестовал Петров, - куда это годится! Вы и на отдыхе без допроса не можете обойтись. На черта вам какие-то фотографии! Лучше дайте мне довести до конца свою мысль.
- Да, да, пожалуйста.
- Так вот, что касается обстоятельств. Причины преступности по преимуществу социальные. Это точно.
- И в нашем обществе тоже? - спросил подполковник, видя, что его попытки обходным путем узнать что-либо о найденной им фотографии ни к чему не приводят. Пожалел, что нет с собой этого фотообрывка. Может быть, стоило показать его Петрову и не терзать себя догадками. Вполне возможно, что никакой тайны в этой фотографии нет и он, Коваль, ломится в открытую дверь.
- И в нашем обществе - тоже, - ответил управляющий. - И может быть, даже больше, чем где бы то ни было. Ведь именно у нас разыгрались самые острые классовые битвы. Вы знаете, конечно, что, скажем, в тридцатые годы, в период массового раскулачивания, порой огульного и несправедливого, бандитизм распространялся как эпидемия. Человек, вырванный из своей привычной среды, произвольно репрессированный, лишенный средств к существованию, превращался в люмпена, в босяка, а в конечном счете - и в преступника... Вот ведь дело-то какое: далеко не всегда виноват сам человек. И доля его вины тем меньше, чем больше подавляют его обстоятельства.
- Так что же, по-вашему, всеобщая амнистия преступникам? - не выдержал Коваль. - Но ведь и в условиях коренных социальных преобразований преступниками становились отдельные, пусть иной раз и несправедливо ущемленные, но отдельные личности. Абсолютное меньшинство. В скобках замечу - враждебное нашему миру. В то же время, в тех же самых условиях многие из совершавших преступления выбирали путь единственно верный - путь возвращения в общество. И не могу не напомнить вам, Иван Васильевич, что революция поднимала к новой жизни миллионы людей...
- Вам, работникам карательных органов, не следует оперировать категориями полководцев и вождей, которые считают людей миллионами, парировал довод Коваля Петров. - Перед вами конкретная личность - человек, сбившийся с дороги... Так вот, второе, что исключительно важно для вас, это индивидуальный подход. Только при точной оценке обстоятельств, толкнувших человека на преступление, можно правильно определить социальную опасность личности и меру наказания. Возможно, человек, совершивший преступление, в душе вовсе не преступник, а в данном случае стал жертвой обстоятельств.
- Именно этим и занимается правосудие.
- К сожалению, не всегда. И не в полной мере. Не учитывается, например, сколько времени прошло между преступлением и наказанием. Допустим, Иван Иванович что-то украл. Это стало известно через три года. Судить надо Ивана Ивановича - преступника. Но ведь преступника-то давно уже нет! Сегодня, три года спустя, Иван Иванович - другой человек. И вот судят сегодняшнего, уже честного и раскаявшегося Ивана Ивановича. Справедливо? Нет... Отсюда и ошибки правосудия, не менее опасные, чем само преступление когдатошнего Ивана Ивановича.
- В нашей юриспруденции есть понятие давности, которое все это учитывает.
- На бумаге.
- Законы пишутся на бумаге, а не вилами по воде!
- Я имею в виду формализм в этом вопросе. Знаю, знаю, действительно есть срок давности, после которого вопрос о совершенном преступлении считается исчерпанным. Ну, допустим, для какого-то преступления - десять лет. Прошло десять лет после твоего злодеяния - не попался - все в порядке, помилован. А если не прошло? Если прошло восемь, восемь с половиной, девять лет? Судят. И дают на полную катушку. Но судят-то кого? Опять-таки не того человека, который когда-то совершил преступление, а совсем другого, хотя и носящего ту же фамилию, то же имя. Читал я где-то, что в организме человека в течение семи лет полностью обновляются все клетки. Старые отмирают, а на их месте появляются новые. Это - биология или там физиология. Так ведь и клетки души человеческой тоже не вечны! Сама жизнь перевоспитывает человека. И что в сравнении с этим казенный срок давности? Зато формалистам легко: учли его - и вроде бы правосудие свершилось!
- Вы, Иван Васильевич, не знакомы с юридической практикой. Учитывается не только это, но и многое-многое другое.
Петров скептически махнул рукой.
- Так что же вы предлагаете?
Петров не ответил.
А Коваль продолжал:
- Вот вы говорите: Иван Иванович проворовался. Прошло три года, пока преступление раскрыли. Иван Иванович уже другой человек, перевоспитанный, честный. Судят, так сказать, старого Ивана Ивановича, а приговаривают нового.
- Совершенно верно. Вы меня правильно поняли.
- А вы не заметили, Иван Васильевич, в своей позиции некоторого противоречия? Иван Иванович стал, по-вашему, честным? Но почему же в таком случае он сам не заявил о совершенном им преступлении? Еще до того, как был разоблачен. Где же его честность? Повинную голову меч не сечет. Тех, кто приходят с повинной, общество прощает. Потому что верит: они стали честными, порядочными. А ваш Иван Иванович? Он-то ведь скрывался, молчал!
- Возможно, не был уверен, что его простят. Или боялся моральной травмы, позора, который стал для него страшнее тюрьмы. И это тоже свидетельствует о его перевоспитании. Раньше он плевал на мораль и боялся только решетки... Конечно, Дмитрий Иванович, я не юрист. Может быть, что-то и неточно толкую. Вам виднее.
- Сегодня вы совершенно свободно оперируете юридическими терминами, заметил подполковник. - В Березовом вы напрасно подчеркивали свою неосведомленность.
- Не было настроения распространяться. А вообще-то я когда-то интересовался этой наукой. Одно время собирался даже пойти на юридический факультет. Журнал специальный выписывал...
Коваль прикрыл глаза, чтобы не выдать себя. Управляющий неожиданно выбил у него из рук козырь, который он берег на всякий случай. Но уже в следующее мгновенье подполковник успокоился, сообразив, что Петров "передернул карту". "Собирался даже пойти на юридический... Журнал специальный выписывал". Из этих слов можно сделать вывод, что все это происходило одновременно. Но ведь журнал-то Петров выписывает последние пять лет, когда ему, уже известному квалифицированному инженеру, переучиваться на юриста не имеет никакого смысла. Да и возраст уже не тот.
Однако ловить управляющего на этом несоответствии подполковник пока не стал. Не задал он и другого вопроса, который так и вертелся на языке: "А где же ваша бескомпромиссность, о которой все говорят? Или у вас для юриспруденции другие критерии, чем, скажем, для производства?"
- Собирался послать в редакцию журнала по этому поводу письмо... продолжал Петров. - Так и не собрался. Правосудие должно искать новые критерии для квалифицирования преступника и определять меру наказания, исходя из них. - Петров сделал паузу и неожиданно закруглил разговор: Ох, и болтуны же мы! Бог знает, в какие дебри забрались! А к чему все это? Мы - рыбаки! - Он встал. - Пойдем-ка лучше посмотрим, что там у нас на крючке.
Но на этот раз на крючках не было ничего.
...В город Коваль вернулся вечером рейсовым автобусом.
Поблагодарив управляющего за любезность, он пошел по берегу. Выйдя на луг, уселся над водой и долго сидел среди полной тишины, лишь изредка нарушаемой всплесками рыбы или криком чайки.
Думал о беседе с Петровым в Березовом. Пытался анализировать и систематизировать свои впечатления, вспоминал нюансы разговора с управляющим, но выводы делать не спешил.
Больше всего удивляло подполковника, что Петров так и не вспомнил его прямого вопроса, заданного в Березовом.
Любой человек на месте Петрова конечно же поинтересовался бы. Значит, Петров заставил себя молчать.
Почему? Может быть, ждал, что работник милиции сам что-то скажет. Но, не дождавшись, должен же он был спросить! Иначе - зачем пригласил его в машину? И вообще, зачем затеял эту рыбалку в компании с ним, Ковалем? Неужели он так любит общество работников уголовного розыска, что не может без них и отдыхать?
Коваль пытался дать себе ответ и на еще один важный вопрос: чего он может ждать от Петрова - помощи или противодействия, стоит ли откровенно делиться с ним своими сомнениями или пока молчать?
Он решил в ближайшее время еще раз встретиться с Петровым, но не с пустыми руками, а с фотографией.
15
Состояние возбужденности и протеста, которое время от времени охватывало Сосновского, возникало все реже и в конце концов сменилось полной апатией. Он слабел так, как слабеют при большой потере крови. Чувствовал себя смертельно усталым, и собственная участь стала ему безразлична.
Временами он забывал, где находится и что его ждет. Сидя на койке в состоянии полудремы, он пребывал в плену воспоминаний о своей и словно бы уже не своей, а чьей-то чужой безоблачной жизни.
И ему самому порой трудно было отличить: когда он спал зыбким и неглубоким сном, а когда только погружался в похожие на сон грезы.
16
Сосновский работал над картиной, как и обещал Нине Андреевне, на той лесной поляне, где росла дикая яблоня.
Первые сеансы были не очень удачны. Он нервничал, и это его состояние не могло не передаться женщине, которая и без того испытывала неловкость, что ее рисуют и что приходится принимать предложенную художником довольно-таки фривольную позу, и еще оттого, что Сосновский как-то странно смотрит на нее.
Когда она инстинктивно пыталась натянуть приподнятое немного выше колен платье, Сосновский сердился. Внушал ей, что женщина на картине должна лежать совершенно свободно и непринужденно, так как зашла далеко в лес и не боится, что кто-нибудь ее увидит.
В конце концов художник убедил Нину Андреевну, что от ее непринужденности зависит успех всей работы, и она немного освоилась, старалась унять свою стыдливость и послушно замирала именно в той позе и с той улыбкой, которых добивался художник.
А Сосновский, работавший раньше совершенно спокойно с обнаженными натурщицами и забывавший, что перед ним - женщина, теперь при одном только взгляде на Нину Андреевну, лежавшую на траве в легком цветастом платье, волновался, как мальчишка.
Работа над картиной шла медленно. Временами художник откладывал кисть и подолгу не сводил глаз с Петровой. Ему виделось, как поднимается она с травы, подходит, обнимает своими тонкими и нежными, похожими на детские, руками его шею и говорит: "Юрий Николаевич, я давно знаю, что вы меня любите. Вы замечательный, необыкновенный человек, и я теперь понимаю вашу сложную, трудную, не согретую любовью и лаской жизнь..."
"А как же Петров?" - он находит в себе силы пошевелить губами.
"Петров? - невозмутимо переспрашивает Нина. - Разве вы не заметили, что я не люблю его? У него тяжелый характер. А вы - хороший, добрый".
Дальше все исчезало в сознании Сосновского в таком ярком свете, что он закрывал глаза и его начинало знобить.
Когда удавалось овладеть собой, он открывал глаза и снова видел Нину Андреевну, терпеливо полулежащую под яблонькой, и так же, как раньше, она была далеко от него, даже дальше, чем обычно. Стиснув зубы, он снова брался за кисть.
Были минуты, когда он еле сдерживал себя, ему так хотелось броситься к ней и целовать ее лицо, руки, шею...
Но вот ожили на картине ее ноги, бедра, высокая грудь, обрели естественную упругость мышцы лица, вспыхнули светом прекрасные глаза, заиграли улыбкою и словно зашевелились нежные губы.
И постепенно, по мере того как Нина Андреевна возникала на полотне, женщина, лежавшая едва ли не у ног Сосновского, словно утрачивала свое очарование, отодвигалась все дальше, превращаясь в его детище, в нечто родное, дочернее, художник побеждал в нем влюбленного, и он успокаивался.
Конечно же ему не хватило тех пяти-шести и даже десяти сеансов, о которых он просил Петрову. А поскольку и у Нины Андреевны не всегда было время для позирования, работа над картиной растянулась почти на все лето.
Несколько раз во время сеансов приходил на поляну и Иван Васильевич. Молча, стараясь не мешать художнику, наблюдал за его работой. По спокойному, равнодушному выражению лица Петрова нельзя было понять, нравится ему картина или нет.
Однажды, когда Нина Андреевна спросила его об этом, он улыбнулся и сказал: "Дураку неоконченную работу не показывают. Вот закончит товарищ художник свое дело, тогда и видно будет".
Когда картина была уже почти готова, Петров спросил Сосновского:
- А вы ее и выставлять будете?
- Если вы и Нина Андреевна не возражаете. Это, пожалуй, лучшее из того, что я написал.
- Пожалуйста, работа-то ваша, - сказал Петров.
- Спасибо. Но я ее не продам. Сколько бы ни предложили. Это полотно принадлежит не мне, а Нине Андреевне. Она вдохновила меня. И после выставки я подарю картину ей, то есть вам...
17
У Коваля не было ни возможностей, ни убедительных данных, а главное официальных прав для того, чтобы теперь, после суда, установившего виновность Сосновского и определившего ему меру наказания, снова возвратиться к делу об убийстве гражданки Петровой. Но после встречи с управляющим на даче и на рыбалке подполковник явственно ощутил: его беспокойство и неудовлетворенность расследованием дела усилились. И причиной этого не могла быть, конечно, одна только жалость к талантливому человеку - художнику Сосновскому.
...Коваль попросил отдел ГАИ под каким-нибудь благовидным предлогом вызвать водителя управляющего трестом "Артезианстрой". И словно случайно заглянул в кабинет автоинспектора именно тогда, когда там находился Костя, который с обычным для него хмурым видом односложно отвечал на вопросы капитана, придирчиво разглядывавшего его права.
Увидев подполковника, Костя встал и поздоровался.
- Здравствуйте, здравствуйте! - дружелюбно отозвался Коваль. - В гости к нам?
На лице водителя появилось удивление: всем известно, что сюда в гости не ходят. Но он промолчал.
Коваль вопросительно посмотрел на инспектора.
- Проверка документов, товарищ подполковник, - объяснил тот. - Ничего особенного.
Капитан быстро просмотрел удостоверение Кости, сверил его с какой-то учетной карточкой и сказал:
- Ну, вот и все. Только к документам аккуратнее относиться надо. А то совсем замусолили.
Коваль присел возле стола. Автоинспектор не спешил возвращать шоферу права.
Подполковник уже знал, что на рыбалке Петров рассказывал не о Косте: биография у Кости совсем другая, чем у того, кого управляющий назвал Андреем.
- Верните товарищу документы, - сказал Коваль капитану.
- Можно идти? - спросил Костя.
- Одну минуточку, - обратился к нему подполковник. - Воспользуюсь случаем. Скажите, пожалуйста, не приходилось ли вам куда-нибудь возить Нину Андреевну одну, без мужа?
Водитель какое-то время сосредоточенно смотрел на Коваля.
- Нет, - ответил он наконец. - Только с Иваном Васильевичем... - Он подумал еще секунду и повторил: - Нет, не припоминаю.
- На дачу, например, в Березовое?
Костя отрицательно покачал головой.
- А по городу? В магазин... На рынок... Ведь домашней работницы у них не было. Нина Андреевна покупала все сама?..
- Да, - кивнул Костя. - Сама. Но рынок-то рядом. Три остановки на трамвае. Трамваем и ездила.
- А оттуда, с полными руками, - тоже?
Костя не ответил.
- Не жалел, значит, Иван Васильевич свою жену? - заметил Коваль.
- Не знаю... Характер у Ивана Васильевича, конечно, не очень-то нежный. Но все тяжелое им домой привозили. Картошку, другие овощи, фрукты, арбузы и прочее. Да и сама Нина Андреевна разъезжать не любила. Не так, как другие жены начальников - только бы целый день машину служебную гонять.
- Понятно, - вздохнул Коваль. Ответы Кости развеяли те догадки, которые внезапно появились у него на рыбалке.
В тот же день, заново просматривая показания свидетеля на начальной стадии расследования, когда, кроме главной, существовали и другие версии убийства, Коваль обратил внимание на заявление, которое тогда, в мае, показалось абсурдным и ему, и Тищенко.
Один из жителей поселка Березовое показывал, что семнадцатого мая после двенадцати часов дня он видел, как из вагона пригородного поезда вышел Петров и направился к своей даче. Свидетель настаивал на своих показаниях, подчеркивая, что он еще удивился, увидев в руке управляющего старую плетеную корзинку, обшитую поверху материей. Видел он Петрова всего несколько секунд, потому что, выйдя из вагона, управляющий затерялся в толпе на платформе.
Подполковник проверил тогда расписание поездов. С пятнадцатого мая по летнему расписанию на полустанок Березовое электричка приходила в двенадцать часов двадцать минут. Но в двенадцать часов двадцать минут семнадцатого мая Иван Васильевич Петров проводил совещание у себя в тресте и там было более тридцати человек!
Алиби Петрова было доказано полностью. Не мог ведь один и тот же человек в одно и то же время проводить совещание в городе и выходить из вагона поезда в Березовом. И заявление свидетеля не было принято во внимание. Возможно, он перепутал дату или просто-напросто обознался и принял за Петрова какого-то другого человека.
Коваль перечитывал это заявление снова и снова. Смешно было подвергать сомнению алиби Петрова, но почему же все-таки свидетель уверенно настаивал на том, что видел его?
Подполковник решил еще раз пригласить к себе свидетеля.
...Сухонький, не по летам подвижной старичок с блестящими черными глазами-пуговками повторил свои показания: видел Петрова на платформе в Березовом тогда-то и во столько-то.
"Черт побери! - подумал подполковник. - Не призрак ли Петрова видел старик? А может быть, действительно человека, похожего на Петрова? Его двойника?"
И чем больше думал об этом Коваль, тем все сильнее начинала овладевать им мысль, что в деле об убийстве Нины Андреевны, кроме Сосновского и Петрова, должно быть еще одно действующее лицо. Кто-то третий!
Но кто же он и какова его роль?
- Каким показался вам в тот день Петров? - спросил подполковник свидетеля.
Старичок не понял вопроса.
- Не показалось ли вам что-нибудь необычным в облике Петрова, кроме старой плетеной корзины?
- Вроде бы нет...
- А может, все-таки это был не Петров?
- Да нет, Петров!
- Он был весел, спокоен или расстроен? Спешил или нет? Как был одет?
- Как одеты, говорите?.. - медленно переспросил старичок. - Так себе, плохо были одеты. Старый черный костюм... темная рубашка... И не расстроены, только вроде бы усталые какие-то... Я еще подумал: постарели управляющий. Хотя видел-то я их в лицо секунду какую-то...
- Почему же вы уверяете, что это был именно Петров, если видели его в лицо всего секунду?
- Я по походке их знаю. Идут, точно подпрыгивают. Я у дороги живу и люблю на прохожих смотреть. Управляющий, если не машиной подъезжают, то всегда мимо меня идут. У каждого человека походка своя: один уточкой плывет, другой, как журавль, вышагивает, третий бочком или вразвалочку, а управляющий только так - чуть-чуть пританцовывая. - И старичок встал, пытаясь изобразить походку Петрова. - Показалось мне, что постарели они. Давненько не видел. Зимой да весной нету их, до самых майских праздников на даче не показываются. И спина у них вроде бы за зиму ссутулилась. И вот еще, вспомнил! - обрадовался старичок. - На голове-то у них не шляпа была, как всегда, а кепка! И подумал я: начальник-то какой, большой человек, а вот приехали, наверно, своими руками дачу в порядок привести после зимы, подремонтировать...
Подполковник рассматривал, вертя в руке, какую-то веточку. Водитель, подняв капот "Волги", копался в моторе. Его головы и плеч не было видно.
- Конечно, - снова заговорил управляющий трестом, - не сразу люди перевоспитываются. У некоторых этот процесс настолько замедлен, что идет до самой старости. У других быстрее. Но подумайте, Дмитрий Иванович, это ведь трагедия, если, пройдя через все испытания, человек в конце концов спотыкается и возникают обстоятельства, которые снова толкают его на преступление. Теперь ему гораздо труднее нарушить закон. Ведь с того момента, как общество простило его, весь строй мыслей и чувств становится у бывшего преступника совершенно иным. Он уже, как говорят французы, больше роялист, чем сам король, он честнее честного, который никогда не испытывал душевных терзаний. И вот, представьте, неожиданно в его новую, чистую жизнь врывается буря и гонит его назад, в проклятое прошлое. Общество снова лишает его своего доверия, и он вынужден снова браться за оружие...
- Против общества?
- Против невыносимых обстоятельств и, естественно, против общества... Коль скоро оно, это общество, руками своих стражей и хранителей несправедливо обижает человека, как это было с моим рабочим...
- Вы ищете оправдания рецидиву? Ваш Андрей стал рецидивистом?
- Нет. Я хочу, чтобы люди, которым доверены карательные функции, понимали, как это ответственно. Ведь посади они Андрея, на этот раз без вины виноватого, - из колонии вышел бы законченный рецидивист!
Петров разволновался. В голосе его звучала искренность, словно делился он с Ковалем чем-то наболевшим, выстраданным. Таким подполковник видел его впервые. Это был совсем не тот человек, с которым Коваль недавно беседовал в Березовом.
- А может быть, его не Андреем звали? - прищурившись, спросил Коваль и посмотрел в ту сторону, где стояла "Волга".
Петров уловил этот взгляд подполковника.
- Думаете, речь идет о моем водителе? - управляющий натянуто улыбнулся и сказал: - Нет, не Костя... Не ломайте голову. Человека, которого я назвал Андреем, нам с вами не найти. Я потерял его из виду... Кто знает, может быть, он где-то рядом, а может быть, занесло его на край света... Да дело-то не в нем, а в принципе. Представьте себе двоих: один вот такой, как Андрей, по молодости натворил бед, а потом встал на правильный путь, и другой - тихоня, никогда ни в чем не провинившийся, но в душе готовый на подлость или даже на преступление. Поставьте их в условия, способствующие преступлению. Кто его совершит? Тихоня, в душе которого давно созревал гнилой плод да так и остался несорванным... Лично я выбрал бы себе в товарищи раскаявшегося преступника... Да что далеко ходить! Этот растленный тип, этот зверь, всю жизнь игравший роль порядочного человека...
Петров умолк, тяжело опустил голову.
Не нужно было называть имени Сосновского, чтобы Коваль понял, о ком речь.
"Сейчас спросит о моей реплике на даче, - подумал он. - Видимо, к тому и разговор-то завел".
Но вопроса, которого опасался Коваль, Петров так и не задал. И мысли оперативника возвратились к рассказу управляющего.
"А все-таки кто же этот Андрей? - думал Коваль. - И почему Петров так разволновался, вспоминая о нем?"
- Простите, - сказал он. - Но меня все же заинтересовал ваш Андрей. Вы так сердечно говорили о нем... Не ваш ли родственник? Или кто-то из близких вам людей?
- У меня ни родных, ни родственников нет, - сухо ответил управляющий трестом и так посмотрел на собеседника, словно хотел сказать: "Вы же знаете!" Взгляды их встретились. Коваль опустил глаза. Да, он действительно должен был знать, что родственников у Петрова нет.
- Один как перст, - продолжал управляющий. И с горечью добавил: - Тем более теперь... Подчеркну два момента из сказанного. Первый. Зверь, как известно, хищник от природы. Человека делают хищником обстоятельства.
- Это верно, - согласился Коваль. - Человек по природе своей - не преступник... Однако вы непоследовательны, Иван Васильевич. Вспомните ваши слова о тихоне, в душе которого зреет гнилой плод. Откуда же у него этот плод? От природы, от рождения? Или как-то приобретен?
- А вы изучили прошлое этого мерзавца, его воспитание, окружение, все те обстоятельства, которые выработали в нем и привычки, и склонности, и характер? Вот откуда ржавчина-то! А родился... даже этот зверь родился, наверное, как и все дети, с нормальной психикой. Да, да! Представьте себе!
То, что больше всего интересовало Коваля, ради чего он, собственно говоря, и принял приглашение Петрова поехать вместе на рыбалку, замаячило где-то рядом. И хотя Коваль не мог вести следствие в таких необычных условиях, он все же спросил:
- Иван Васильевич, а фотография этого Андрея у вас случайно не сохранилась? Или хотя бы он в группе, на общем фото?
- Андрея? - управляющий удивленно посмотрел на Коваля. - Нет... Я с ним не фотографировался. Он был моим рабочим, а не другом, - назидательно объяснил Петров.
- Я понимаю. Но иногда снимается весь коллектив. По случаю праздника, окончания строительства или по какой-то другой причине.
- У меня такой моды не было! Да что вам дался этот Андрей! рассмеялся Петров.
- И сам не знаю... Но вы не фотографировались со своим коллективом, надеюсь, не от пренебрежения к рабочим. Мне кажется, вы и вообще не любите сниматься.
- Что верно, то верно. Не люблю.
- Я тоже, - вежливо заметил Коваль. - Но иногда приходится. Все мы смертны. Пускай хоть что-то останется на память...
- Мои сооружения - вот память! Как там у Маяковского? "Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм". Или еще - это уж прямо о нас, артезианцах: "Мой стих трудом громаду лет прорвет и явится весомо, грубо, зримо, как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима..." А дети... Детей нет у меня... Что поделаешь - не повезло. Некому фотографии на память оставлять...
- А ваши родители или, скажем, дядья какие-нибудь тоже не оставили вам на память о себе хоть какой-нибудь визитки?
- Мои родители думали, как бы концы с концами свести, как хлеба досыта поесть, а не о такой, извините, чепухе.
- Но однажды вы, кажется, отступили от своего принципа.
- И не однажды. Приходилось, конечно, и мне позировать перед фотоаппаратом. Для документов... Да в конце концов, Дмитрий Иванович, шутливо запротестовал Петров, - куда это годится! Вы и на отдыхе без допроса не можете обойтись. На черта вам какие-то фотографии! Лучше дайте мне довести до конца свою мысль.
- Да, да, пожалуйста.
- Так вот, что касается обстоятельств. Причины преступности по преимуществу социальные. Это точно.
- И в нашем обществе тоже? - спросил подполковник, видя, что его попытки обходным путем узнать что-либо о найденной им фотографии ни к чему не приводят. Пожалел, что нет с собой этого фотообрывка. Может быть, стоило показать его Петрову и не терзать себя догадками. Вполне возможно, что никакой тайны в этой фотографии нет и он, Коваль, ломится в открытую дверь.
- И в нашем обществе - тоже, - ответил управляющий. - И может быть, даже больше, чем где бы то ни было. Ведь именно у нас разыгрались самые острые классовые битвы. Вы знаете, конечно, что, скажем, в тридцатые годы, в период массового раскулачивания, порой огульного и несправедливого, бандитизм распространялся как эпидемия. Человек, вырванный из своей привычной среды, произвольно репрессированный, лишенный средств к существованию, превращался в люмпена, в босяка, а в конечном счете - и в преступника... Вот ведь дело-то какое: далеко не всегда виноват сам человек. И доля его вины тем меньше, чем больше подавляют его обстоятельства.
- Так что же, по-вашему, всеобщая амнистия преступникам? - не выдержал Коваль. - Но ведь и в условиях коренных социальных преобразований преступниками становились отдельные, пусть иной раз и несправедливо ущемленные, но отдельные личности. Абсолютное меньшинство. В скобках замечу - враждебное нашему миру. В то же время, в тех же самых условиях многие из совершавших преступления выбирали путь единственно верный - путь возвращения в общество. И не могу не напомнить вам, Иван Васильевич, что революция поднимала к новой жизни миллионы людей...
- Вам, работникам карательных органов, не следует оперировать категориями полководцев и вождей, которые считают людей миллионами, парировал довод Коваля Петров. - Перед вами конкретная личность - человек, сбившийся с дороги... Так вот, второе, что исключительно важно для вас, это индивидуальный подход. Только при точной оценке обстоятельств, толкнувших человека на преступление, можно правильно определить социальную опасность личности и меру наказания. Возможно, человек, совершивший преступление, в душе вовсе не преступник, а в данном случае стал жертвой обстоятельств.
- Именно этим и занимается правосудие.
- К сожалению, не всегда. И не в полной мере. Не учитывается, например, сколько времени прошло между преступлением и наказанием. Допустим, Иван Иванович что-то украл. Это стало известно через три года. Судить надо Ивана Ивановича - преступника. Но ведь преступника-то давно уже нет! Сегодня, три года спустя, Иван Иванович - другой человек. И вот судят сегодняшнего, уже честного и раскаявшегося Ивана Ивановича. Справедливо? Нет... Отсюда и ошибки правосудия, не менее опасные, чем само преступление когдатошнего Ивана Ивановича.
- В нашей юриспруденции есть понятие давности, которое все это учитывает.
- На бумаге.
- Законы пишутся на бумаге, а не вилами по воде!
- Я имею в виду формализм в этом вопросе. Знаю, знаю, действительно есть срок давности, после которого вопрос о совершенном преступлении считается исчерпанным. Ну, допустим, для какого-то преступления - десять лет. Прошло десять лет после твоего злодеяния - не попался - все в порядке, помилован. А если не прошло? Если прошло восемь, восемь с половиной, девять лет? Судят. И дают на полную катушку. Но судят-то кого? Опять-таки не того человека, который когда-то совершил преступление, а совсем другого, хотя и носящего ту же фамилию, то же имя. Читал я где-то, что в организме человека в течение семи лет полностью обновляются все клетки. Старые отмирают, а на их месте появляются новые. Это - биология или там физиология. Так ведь и клетки души человеческой тоже не вечны! Сама жизнь перевоспитывает человека. И что в сравнении с этим казенный срок давности? Зато формалистам легко: учли его - и вроде бы правосудие свершилось!
- Вы, Иван Васильевич, не знакомы с юридической практикой. Учитывается не только это, но и многое-многое другое.
Петров скептически махнул рукой.
- Так что же вы предлагаете?
Петров не ответил.
А Коваль продолжал:
- Вот вы говорите: Иван Иванович проворовался. Прошло три года, пока преступление раскрыли. Иван Иванович уже другой человек, перевоспитанный, честный. Судят, так сказать, старого Ивана Ивановича, а приговаривают нового.
- Совершенно верно. Вы меня правильно поняли.
- А вы не заметили, Иван Васильевич, в своей позиции некоторого противоречия? Иван Иванович стал, по-вашему, честным? Но почему же в таком случае он сам не заявил о совершенном им преступлении? Еще до того, как был разоблачен. Где же его честность? Повинную голову меч не сечет. Тех, кто приходят с повинной, общество прощает. Потому что верит: они стали честными, порядочными. А ваш Иван Иванович? Он-то ведь скрывался, молчал!
- Возможно, не был уверен, что его простят. Или боялся моральной травмы, позора, который стал для него страшнее тюрьмы. И это тоже свидетельствует о его перевоспитании. Раньше он плевал на мораль и боялся только решетки... Конечно, Дмитрий Иванович, я не юрист. Может быть, что-то и неточно толкую. Вам виднее.
- Сегодня вы совершенно свободно оперируете юридическими терминами, заметил подполковник. - В Березовом вы напрасно подчеркивали свою неосведомленность.
- Не было настроения распространяться. А вообще-то я когда-то интересовался этой наукой. Одно время собирался даже пойти на юридический факультет. Журнал специальный выписывал...
Коваль прикрыл глаза, чтобы не выдать себя. Управляющий неожиданно выбил у него из рук козырь, который он берег на всякий случай. Но уже в следующее мгновенье подполковник успокоился, сообразив, что Петров "передернул карту". "Собирался даже пойти на юридический... Журнал специальный выписывал". Из этих слов можно сделать вывод, что все это происходило одновременно. Но ведь журнал-то Петров выписывает последние пять лет, когда ему, уже известному квалифицированному инженеру, переучиваться на юриста не имеет никакого смысла. Да и возраст уже не тот.
Однако ловить управляющего на этом несоответствии подполковник пока не стал. Не задал он и другого вопроса, который так и вертелся на языке: "А где же ваша бескомпромиссность, о которой все говорят? Или у вас для юриспруденции другие критерии, чем, скажем, для производства?"
- Собирался послать в редакцию журнала по этому поводу письмо... продолжал Петров. - Так и не собрался. Правосудие должно искать новые критерии для квалифицирования преступника и определять меру наказания, исходя из них. - Петров сделал паузу и неожиданно закруглил разговор: Ох, и болтуны же мы! Бог знает, в какие дебри забрались! А к чему все это? Мы - рыбаки! - Он встал. - Пойдем-ка лучше посмотрим, что там у нас на крючке.
Но на этот раз на крючках не было ничего.
...В город Коваль вернулся вечером рейсовым автобусом.
Поблагодарив управляющего за любезность, он пошел по берегу. Выйдя на луг, уселся над водой и долго сидел среди полной тишины, лишь изредка нарушаемой всплесками рыбы или криком чайки.
Думал о беседе с Петровым в Березовом. Пытался анализировать и систематизировать свои впечатления, вспоминал нюансы разговора с управляющим, но выводы делать не спешил.
Больше всего удивляло подполковника, что Петров так и не вспомнил его прямого вопроса, заданного в Березовом.
Любой человек на месте Петрова конечно же поинтересовался бы. Значит, Петров заставил себя молчать.
Почему? Может быть, ждал, что работник милиции сам что-то скажет. Но, не дождавшись, должен же он был спросить! Иначе - зачем пригласил его в машину? И вообще, зачем затеял эту рыбалку в компании с ним, Ковалем? Неужели он так любит общество работников уголовного розыска, что не может без них и отдыхать?
Коваль пытался дать себе ответ и на еще один важный вопрос: чего он может ждать от Петрова - помощи или противодействия, стоит ли откровенно делиться с ним своими сомнениями или пока молчать?
Он решил в ближайшее время еще раз встретиться с Петровым, но не с пустыми руками, а с фотографией.
15
Состояние возбужденности и протеста, которое время от времени охватывало Сосновского, возникало все реже и в конце концов сменилось полной апатией. Он слабел так, как слабеют при большой потере крови. Чувствовал себя смертельно усталым, и собственная участь стала ему безразлична.
Временами он забывал, где находится и что его ждет. Сидя на койке в состоянии полудремы, он пребывал в плену воспоминаний о своей и словно бы уже не своей, а чьей-то чужой безоблачной жизни.
И ему самому порой трудно было отличить: когда он спал зыбким и неглубоким сном, а когда только погружался в похожие на сон грезы.
16
Сосновский работал над картиной, как и обещал Нине Андреевне, на той лесной поляне, где росла дикая яблоня.
Первые сеансы были не очень удачны. Он нервничал, и это его состояние не могло не передаться женщине, которая и без того испытывала неловкость, что ее рисуют и что приходится принимать предложенную художником довольно-таки фривольную позу, и еще оттого, что Сосновский как-то странно смотрит на нее.
Когда она инстинктивно пыталась натянуть приподнятое немного выше колен платье, Сосновский сердился. Внушал ей, что женщина на картине должна лежать совершенно свободно и непринужденно, так как зашла далеко в лес и не боится, что кто-нибудь ее увидит.
В конце концов художник убедил Нину Андреевну, что от ее непринужденности зависит успех всей работы, и она немного освоилась, старалась унять свою стыдливость и послушно замирала именно в той позе и с той улыбкой, которых добивался художник.
А Сосновский, работавший раньше совершенно спокойно с обнаженными натурщицами и забывавший, что перед ним - женщина, теперь при одном только взгляде на Нину Андреевну, лежавшую на траве в легком цветастом платье, волновался, как мальчишка.
Работа над картиной шла медленно. Временами художник откладывал кисть и подолгу не сводил глаз с Петровой. Ему виделось, как поднимается она с травы, подходит, обнимает своими тонкими и нежными, похожими на детские, руками его шею и говорит: "Юрий Николаевич, я давно знаю, что вы меня любите. Вы замечательный, необыкновенный человек, и я теперь понимаю вашу сложную, трудную, не согретую любовью и лаской жизнь..."
"А как же Петров?" - он находит в себе силы пошевелить губами.
"Петров? - невозмутимо переспрашивает Нина. - Разве вы не заметили, что я не люблю его? У него тяжелый характер. А вы - хороший, добрый".
Дальше все исчезало в сознании Сосновского в таком ярком свете, что он закрывал глаза и его начинало знобить.
Когда удавалось овладеть собой, он открывал глаза и снова видел Нину Андреевну, терпеливо полулежащую под яблонькой, и так же, как раньше, она была далеко от него, даже дальше, чем обычно. Стиснув зубы, он снова брался за кисть.
Были минуты, когда он еле сдерживал себя, ему так хотелось броситься к ней и целовать ее лицо, руки, шею...
Но вот ожили на картине ее ноги, бедра, высокая грудь, обрели естественную упругость мышцы лица, вспыхнули светом прекрасные глаза, заиграли улыбкою и словно зашевелились нежные губы.
И постепенно, по мере того как Нина Андреевна возникала на полотне, женщина, лежавшая едва ли не у ног Сосновского, словно утрачивала свое очарование, отодвигалась все дальше, превращаясь в его детище, в нечто родное, дочернее, художник побеждал в нем влюбленного, и он успокаивался.
Конечно же ему не хватило тех пяти-шести и даже десяти сеансов, о которых он просил Петрову. А поскольку и у Нины Андреевны не всегда было время для позирования, работа над картиной растянулась почти на все лето.
Несколько раз во время сеансов приходил на поляну и Иван Васильевич. Молча, стараясь не мешать художнику, наблюдал за его работой. По спокойному, равнодушному выражению лица Петрова нельзя было понять, нравится ему картина или нет.
Однажды, когда Нина Андреевна спросила его об этом, он улыбнулся и сказал: "Дураку неоконченную работу не показывают. Вот закончит товарищ художник свое дело, тогда и видно будет".
Когда картина была уже почти готова, Петров спросил Сосновского:
- А вы ее и выставлять будете?
- Если вы и Нина Андреевна не возражаете. Это, пожалуй, лучшее из того, что я написал.
- Пожалуйста, работа-то ваша, - сказал Петров.
- Спасибо. Но я ее не продам. Сколько бы ни предложили. Это полотно принадлежит не мне, а Нине Андреевне. Она вдохновила меня. И после выставки я подарю картину ей, то есть вам...
17
У Коваля не было ни возможностей, ни убедительных данных, а главное официальных прав для того, чтобы теперь, после суда, установившего виновность Сосновского и определившего ему меру наказания, снова возвратиться к делу об убийстве гражданки Петровой. Но после встречи с управляющим на даче и на рыбалке подполковник явственно ощутил: его беспокойство и неудовлетворенность расследованием дела усилились. И причиной этого не могла быть, конечно, одна только жалость к талантливому человеку - художнику Сосновскому.
...Коваль попросил отдел ГАИ под каким-нибудь благовидным предлогом вызвать водителя управляющего трестом "Артезианстрой". И словно случайно заглянул в кабинет автоинспектора именно тогда, когда там находился Костя, который с обычным для него хмурым видом односложно отвечал на вопросы капитана, придирчиво разглядывавшего его права.
Увидев подполковника, Костя встал и поздоровался.
- Здравствуйте, здравствуйте! - дружелюбно отозвался Коваль. - В гости к нам?
На лице водителя появилось удивление: всем известно, что сюда в гости не ходят. Но он промолчал.
Коваль вопросительно посмотрел на инспектора.
- Проверка документов, товарищ подполковник, - объяснил тот. - Ничего особенного.
Капитан быстро просмотрел удостоверение Кости, сверил его с какой-то учетной карточкой и сказал:
- Ну, вот и все. Только к документам аккуратнее относиться надо. А то совсем замусолили.
Коваль присел возле стола. Автоинспектор не спешил возвращать шоферу права.
Подполковник уже знал, что на рыбалке Петров рассказывал не о Косте: биография у Кости совсем другая, чем у того, кого управляющий назвал Андреем.
- Верните товарищу документы, - сказал Коваль капитану.
- Можно идти? - спросил Костя.
- Одну минуточку, - обратился к нему подполковник. - Воспользуюсь случаем. Скажите, пожалуйста, не приходилось ли вам куда-нибудь возить Нину Андреевну одну, без мужа?
Водитель какое-то время сосредоточенно смотрел на Коваля.
- Нет, - ответил он наконец. - Только с Иваном Васильевичем... - Он подумал еще секунду и повторил: - Нет, не припоминаю.
- На дачу, например, в Березовое?
Костя отрицательно покачал головой.
- А по городу? В магазин... На рынок... Ведь домашней работницы у них не было. Нина Андреевна покупала все сама?..
- Да, - кивнул Костя. - Сама. Но рынок-то рядом. Три остановки на трамвае. Трамваем и ездила.
- А оттуда, с полными руками, - тоже?
Костя не ответил.
- Не жалел, значит, Иван Васильевич свою жену? - заметил Коваль.
- Не знаю... Характер у Ивана Васильевича, конечно, не очень-то нежный. Но все тяжелое им домой привозили. Картошку, другие овощи, фрукты, арбузы и прочее. Да и сама Нина Андреевна разъезжать не любила. Не так, как другие жены начальников - только бы целый день машину служебную гонять.
- Понятно, - вздохнул Коваль. Ответы Кости развеяли те догадки, которые внезапно появились у него на рыбалке.
В тот же день, заново просматривая показания свидетеля на начальной стадии расследования, когда, кроме главной, существовали и другие версии убийства, Коваль обратил внимание на заявление, которое тогда, в мае, показалось абсурдным и ему, и Тищенко.
Один из жителей поселка Березовое показывал, что семнадцатого мая после двенадцати часов дня он видел, как из вагона пригородного поезда вышел Петров и направился к своей даче. Свидетель настаивал на своих показаниях, подчеркивая, что он еще удивился, увидев в руке управляющего старую плетеную корзинку, обшитую поверху материей. Видел он Петрова всего несколько секунд, потому что, выйдя из вагона, управляющий затерялся в толпе на платформе.
Подполковник проверил тогда расписание поездов. С пятнадцатого мая по летнему расписанию на полустанок Березовое электричка приходила в двенадцать часов двадцать минут. Но в двенадцать часов двадцать минут семнадцатого мая Иван Васильевич Петров проводил совещание у себя в тресте и там было более тридцати человек!
Алиби Петрова было доказано полностью. Не мог ведь один и тот же человек в одно и то же время проводить совещание в городе и выходить из вагона поезда в Березовом. И заявление свидетеля не было принято во внимание. Возможно, он перепутал дату или просто-напросто обознался и принял за Петрова какого-то другого человека.
Коваль перечитывал это заявление снова и снова. Смешно было подвергать сомнению алиби Петрова, но почему же все-таки свидетель уверенно настаивал на том, что видел его?
Подполковник решил еще раз пригласить к себе свидетеля.
...Сухонький, не по летам подвижной старичок с блестящими черными глазами-пуговками повторил свои показания: видел Петрова на платформе в Березовом тогда-то и во столько-то.
"Черт побери! - подумал подполковник. - Не призрак ли Петрова видел старик? А может быть, действительно человека, похожего на Петрова? Его двойника?"
И чем больше думал об этом Коваль, тем все сильнее начинала овладевать им мысль, что в деле об убийстве Нины Андреевны, кроме Сосновского и Петрова, должно быть еще одно действующее лицо. Кто-то третий!
Но кто же он и какова его роль?
- Каким показался вам в тот день Петров? - спросил подполковник свидетеля.
Старичок не понял вопроса.
- Не показалось ли вам что-нибудь необычным в облике Петрова, кроме старой плетеной корзины?
- Вроде бы нет...
- А может, все-таки это был не Петров?
- Да нет, Петров!
- Он был весел, спокоен или расстроен? Спешил или нет? Как был одет?
- Как одеты, говорите?.. - медленно переспросил старичок. - Так себе, плохо были одеты. Старый черный костюм... темная рубашка... И не расстроены, только вроде бы усталые какие-то... Я еще подумал: постарели управляющий. Хотя видел-то я их в лицо секунду какую-то...
- Почему же вы уверяете, что это был именно Петров, если видели его в лицо всего секунду?
- Я по походке их знаю. Идут, точно подпрыгивают. Я у дороги живу и люблю на прохожих смотреть. Управляющий, если не машиной подъезжают, то всегда мимо меня идут. У каждого человека походка своя: один уточкой плывет, другой, как журавль, вышагивает, третий бочком или вразвалочку, а управляющий только так - чуть-чуть пританцовывая. - И старичок встал, пытаясь изобразить походку Петрова. - Показалось мне, что постарели они. Давненько не видел. Зимой да весной нету их, до самых майских праздников на даче не показываются. И спина у них вроде бы за зиму ссутулилась. И вот еще, вспомнил! - обрадовался старичок. - На голове-то у них не шляпа была, как всегда, а кепка! И подумал я: начальник-то какой, большой человек, а вот приехали, наверно, своими руками дачу в порядок привести после зимы, подремонтировать...