Кашин Владимир Леонидович
Приговор приведен в исполнение (Справедливость - мое ремесло - 1)
Владимир Леонидович КАШИН
ПРИГОВОР ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ
Роман
("Справедливость - мое ремесло" - 1)
Авторизованный перевод с украинского А. Тверского
Художник Николай Мольс
Владимир Кашин - автор многих произведений, повествующих о
работе сотрудников уголовного розыска.
В романах "Приговор приведен в исполнение", "Тайна забытого
дела" и "Тени над Латорицей" он рассказывает о принципиальных,
мужественных работниках милиции, стоящих на страже социалистической
законности.
В. Кашин - лауреат премий МВД СССР и СП СССР за цикл романов о
советской милиции "Справедливость - мое ремесло".
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Вместо эпилога
________________________________________________________________
1
Итак, все было кончено. Сосновский не замечал, как перед ним отворялись железные двери, как вели его конвоиры по длинному и узкому коридору следственного изолятора. Все то буйство духа, которое до сих пор удерживало его на ногах и с особенной силой проявилось на суде, теперь угасло, исчезло, и Сосновский сник. Казалось, бредет по коридору, механически переставляя ноги, не он, Юрий Николаевич Сосновский, а какая-то опустошенная оболочка человека.
Приговорен к расстрелу!
Мысль об этом парализовала все чувства. В густом тумане, застилавшем все вокруг, вспыхивали и исчезали оранжевые круги, мозг словно перемалывали тяжелые жернова и откуда-то издалека доносились странные звуки, похожие на совиное гуканье...
Опомнился Сосновский лишь тогда, когда провели его мимо общей камеры, где он сидел до сих пор, находясь под следствием, и повели куда-то дальше, в глубину тюрьмы. И тут он понял, что ведут его в помещение, где содержат уже осужденных.
Перед ним отворили дверь и велели войти в камеру. Там никого не было, хотя и стояли три койки.
Сосновский повиновался. Надзиратель снял с него наручники и вышел. Тяжелая, обитая железом дверь плотно затворилась, щелкнул ключ, затем послышался скрежет засова, и все стихло.
Мысль о приговоре навалилась опять, и Сосновский почувствовал, что вот-вот рухнет на пол. Слабеющими, ватными ногами он с трудом сделал два шага, которые отделяли его от койки, и сел.
Казалось, только теперь, в этой пустой камере, он по-настоящему постиг смысл приговора. Его изолировали от всех людей, от мира живых, даже от заключенных, и это заставило его наконец поверить, что все происходящее - не страшный сон, а неумолимая действительность.
Он вскочил и стал ходить по камере. Хотелось закричать, услышать собственный голос, но спазмы сжали горло, и, бросившись в отчаянии к двери, он изо всех сил загромыхал по ней кулаками. Из горла вырвался хриплый вопль.
Дверь оставалась безучастной и глухой; и внезапная мысль, что он оставлен здесь даже без охраны и что увидит живое существо только тогда, когда придут за ним те люди, которые приводят в исполнение приговор, мгновенно парализовала его, и он оцепенел. Даже жернова, перемалывавшие мозг, остановились, а далекая сова умолкла...
Хлопнула заслонка, и Сосновский увидел чей-то глаз, внимательно смотрящий на него через стекло. Этот одинокий человеческий глаз почему-то поразил и напугал его, он попятился и снова покорно опустился на койку.
2
Заместитель начальника отдела уголовного розыска подполковник Коваль, просмотрев за чашкой крепкого кофе вечернюю газету, вышел в сад.
Одноэтажный домик на живописной окраине города, в котором после смерти жены жил Коваль с дочерью, был окружен небольшим садом. Старые развесистые ореховые деревья уже давно не давали плодов, да и узловатые яблони редко цвели, однако Коваль любил свой сад. Он любил эти ветвистые ореховые деревья и яблони, живую изгородь бузины, любил за то, что они, казалось, хоть на какое-то время отгораживали не только от пыли и городского шума, но и от назойливых мелких забот. Именно здесь, а не в служебном кабинете, заставленном шкафами со множеством папок, с допотопным железным сейфом в углу, прогуливаясь по усыпанной песком дорожке или сидя на лавочке, разгадывал он головоломки, которые были не так уж редки в его нелегкой работе.
Коваль не стыдился признаваться в этом товарищам по службе, хотя они и подтрунивали над ним. Он считал, что поиски истины - это творчество, для которого необходима полная сосредоточенность, а атмосфера кабинета с его суетой и телефонными звонками не всегда благоприятствует ей.
Когда Коваль вышел в сад, солнце за зеленой стеной уже догорало. Кроны ореховых деревьев, верхушки яблонь охвачены были алым пламенем, а на траву пали глубокие тени. Присев на скамью, под кустом сирени, Коваль вспомнил подробности недавно законченного дела об убийстве жены управляющего трестом "Артезианстрой" Нины Петровой.
Вчера областной суд приговорил убийцу - художника Сосновского - к высшей мере наказания. Но, как ни странно, ни по окончании следствия, ни после известия о приговоре, которое принес следователь прокуратуры Тищенко, не возникло у Коваля ощущения завершенности дела - то обычное ощущение, которое появлялось после каждого расследования и давало возможность, отодвинув прежние заботы и хлопоты в дальние ящики памяти, отдаться новым.
Коваль искал причину такого необычного для него состояния и найти ее не мог. Собранные оперативными работниками факты и доказательства, наконец, признание самого Сосновского помогли отчетливо воссоздать картину убийства, объяснить мотивы, которые толкнули художника на преступление и дали все основания для обвинения.
Теперь, после приговора, Коваль снова, уже в который раз, перебирал в памяти наиболее яркие моменты этого дела.
Поздно вечером семнадцатого мая дежурному горотдела охраны общественного порядка позвонил управляющий трестом "Артезианстрой" Петров и сообщил, что его жена - Нина Андреевна Петрова, тридцати семи лет, ушла утром из дому, очевидно за продуктами, и до сих пор не вернулась. Никаких предположений по поводу того, что могло случиться с женой, у Петрова не было. Дежурный дал распоряжение о розыске пропавшей женщины всем райотделам милиции, а мужу ее предложил подать письменное заявление о происшедшем.
На следующий день, в половине десятого утра, из пригородного дачного поселка Березовое поступило донесение: в лесу найден труп молодой женщины. Это была Петрова. Убитая лежала неподалеку от своей дачи, куда хозяева переезжали на лето из городской квартиры.
По данным судебно-медицинской экспертизы, смерть наступила накануне, около двух часов дня, от нескольких проломов черепа молотком, обнаруженным под трупом. Перед убийством преступник пытался изнасиловать женщину, о чем свидетельствовали разорванное белье, ссадины и царапины на теле. Однако это ему не удалось, и он, убив свою жертву и вырвав изо рта золотые коронки, исчез.
Зверское убийство Нины Петровой взволновало город. Расследование прокурор области поручил сотруднику прокуратуры Степану Андреевичу Тищенко и подполковнику Ковалю, проводившему оперативный розыск...
И вот перед ними муж Петровой. Даже такому видавшему виды оперативнику, как подполковник Коваль, было тяжело смотреть на него. Перед ними сидел коренастый, с волевыми чертами лица мужчина, весь какой-то осунувшийся, изможденный и ничего не видящими глазами уставился в них. На вопросы отвечал бессвязно и невпопад; то словно терял дар речи, то со слезами на глазах рассказывал, какой милой, доброй была Нина, как они любили друг друга и каким одиноким он остался теперь...
В начале следствия было несколько версий: убийство из ревности, убийство случайным садистом-насильником, убийство с целью ограбления.
Убийство из ревности мог совершить муж. Нина была красива и намного моложе своего супруга. Но эта версия сразу же отпала. И не только потому, что Петровы, по свидетельству знакомых и соседей, жили душа в душу и Нина Андреевна часто откровенно говорила о своей любви к мужу, но прежде всего потому, что в день убийства, с десяти утра, Иван Васильевич Петров был в городе, на работе. С десяти до половины двенадцатого находился на приеме в горсовете. Это подтверждено и удостоверено несколькими свидетелями. А возвратившись из горсовета, с двенадцати до трех проводил совещание у себя в тресте и в три, наскоро перекусив, принимал прорабов. Из конторы, по показаниям секретаря и плановика, которого Петров задержал после окончания рабочего дня, чтобы уточнить план на полугодие, управляющий трестом ушел около шести часов вечера.
Алиби Петрова было полностью доказано. Да и нелепо предполагать, что муж пытался изнасиловать в лесу собственную жену!..
Убийство с целью ограбления? Сняты золотые коронки и похищен ридикюль. Но на руке Петровой остались часы. Не означает ли это, что убийца сорвал коронки и взял ридикюль, чтобы инсценировать ограбление и направить следствие по ложному пути? Или часов он в спешке просто не заметил?
Попытка изнасилования, а затем убийство? Но почему Нина Петрова оказалась одна в лесу? Почему она не сказала мужу, что едет на дачу? Была ли у нее необходимость что-то скрывать от Ивана Васильевича, скажем, встречу с кем-то или что-либо другое?
Жители Березового, вблизи которого находятся дачи Петровых и художника Сосновского, показали, что после первомайского праздника Нина часто появлялась в поселке одна, без мужа, чего раньше они не замечали. Встречалась ли она там с кем-нибудь - этого никто не знал. Приезжала утренним поездом и вскоре возвращалась на станцию - опять-таки одна.
На месте преступления был найден старый, с почерневшей ручкой увесистый молоток со следами крови. Важное, но пока что единственное вещественное доказательство. Больше ничего обнаружено не было.
В тот день, где-то около двух часов, началась гроза, пошел дождь, который затем превратился в ливень, и в лесу на месте убийства не осталось никаких следов - примятая трава после дождя распрямилась.
Молоток - единственная улика, которая могла восстановить истину. И Коваль стал искать его хозяина.
А дальше все пошло просто и легко. Так просто, что следователь Тищенко и подполковник Коваль время от времени отбрасывали версию, которая сама прямо-таки напрашивалась, лезла в руки, и мучительно искали другие возможные варианты. Но все было напрасно. И они снова и снова возвращались к владельцу молотка.
Установить его но составляло труда. Это был холостяк, известный художник Сосновский. Дача его стояла рядом с дачей Петровых. Все остальные дома поселка Березовое находились на изрядном расстоянии от них.
Экспертиза обнаружила на молотке кровь той же группы, что и у Петровой, а кроме того - мельчайшие вкрапления каменного угля, частицы которого были обнаружены и на краях ран. Каменный уголь, оставшийся с зимы во дворе Сосновского, оказался того же сорта. Соседи подтвердили, что художник отапливал дом углем и иногда дробил его молотком. Проломы на черепе убитой соответствовали форме молотка.
Сосновскому предъявили обвинительное заключение и взяли под стражу.
Он признал молоток своим.
На вопрос Коваля, где обычно лежал молоток, Сосновский ответил: во дворе, на куче угля или возле нее.
Брал ли у него кто-нибудь этот молоток?
Нет, не брал.
Не помнит ли гражданин Сосновский точнее, в каком месте лежал молоток семнадцатого мая?
Нет, не помнит. Последний раз он топил печь перед праздником, а потом стало теплее, об угле и молотке он забыл.
Коваль хорошо помнил, какой болью исказилось лицо Сосновского, когда ему было сказано о гибели Нины Петровой.
Сосновский уставился на следователя, замер, потом потер большой белой рукою лоб и едва слышно произнес: "Послушайте, что это вы такое говорите?.."
А когда Тищенко повторил свои слова, художник закрыл лицо ладонями и застонал.
Следователь и подполковник Коваль, сделав паузу, пробовали продолжить разговор, но художник не отвечал и, казалось, не слышал их.
"В каких отношениях вы были с Петровой? - повторил вопрос следователя Коваль. - Отвечайте же, Сосновский!"
"Подите вы к черту! - не отнимая ладоней от лица, зло пробормотал художник. - Все к черту! К черту! - закричал он и, открыв лицо, вперил в подполковника гневный взгляд. - Вы лжете, лжете! Не может этого быть!"
"Успокойтесь. Успокойтесь и отвечайте. Вам сказали правду. Нина Андреевна убита в лесу".
"Ничего не буду отвечать, отстаньте. Что вам от меня нужно?.. Не может быть! - снова застонал художник. - Кто ее убил?! Кто? Почему? Зачем?! Милиция! Вы - милиция, и вы обязаны знать! Почему ее убили, за что? Как это могло случиться, я вас спрашиваю!"
"Именно это мы и выясняем, и вы нам помогайте, а не устраивайте истерику, - спокойно ответил Коваль. - В каких отношениях вы были с Петровой?"
"В каких отношениях? - блуждающий взгляд художника остановился на лице Коваля. - Ни в каких. Я любил ее..."
3
Те л ю д и не приходили. Пришел адвокат - тучный усталый человек с бесцветными глазами, похожий на сома, которого вытащили на сушу.
На суде Сосновский не очень-то внимательно слушал бормотание этого адвоката о снисхождении к подзащитному, его пространные рассуждения о людях искусства, которым, дескать, свойственны вследствие нервного перенапряжения неожиданные импульсивные аффекты и срывы. По мнению адвоката получалось, что художники находятся где-то на промежуточной ступени между нормальными людьми и шизофрениками. Сосновский морщился, как от зубной боли, когда до его сознания доходили слова защитника...
Но так или иначе адвокат исполнял на суде свои обязанности и сейчас, в камере, опять-таки выполняя служебный долг, нудно убеждал Сосновского, что не все еще потеряно и что Верховный суд может смягчить меру наказания.
Разговаривая, адвокат не смотрел в глаза осужденному. И художнику казалось, что думает он о каких-то своих пустяковых делах, а не о его, Сосновского, жизни и смерти.
Появилось чувство жалости к себе - даже с адвокатом не повезло! Потом вспыхнул гнев, но и гнев быстро угас, наступила апатия. Художник согласился с касационной жалобой, и надежда, которая на какое-то мгновение вернулась к нему, заставила по-новому остро и болезненно ощутить себя, каждую клеточку, не желавшую умирать. В это мгновенье все, что связано было с жизнью, стало ему дорого и любо, даже то, что угнетало до сих пор и эта тюремная камера с ее спертым воздухом, и равнодушный адвокат единственная нить, связывающая его с людьми на воле.
4
Несколько лет назад Сосновский пережил тяжелую творческую депрессию. Созданные им романтические пейзажи стали казаться ему условными, излишне декоративными. Художник чувствовал, что в его творчестве закончился какой-то период и вот-вот должен начаться новый, но для перехода чего-то не хватает. А вот чего именно - понять не мог. И это не давало покоя.
Целыми неделями просиживал он на своей небольшой даче, которая служила ему и мастерской, и жилищем (в городе квартиры у него не было), не брился, ел черствый хлеб с колбасой и подолгу вглядывался в свою последнюю картину, на которой был изображен вечерний сосновый лес. Она казалась ему то законченной, то незаконченной, и он в отчаянии бросался дописывать ее.
Но никакие новые оттенки света, новые линии не оживляли картину.
Он выходил в лес, в тот самый лес, который так упрямо не оживал под его кистью, и долго бродил в одиночестве, стараясь понять, что же в конце-то концов нужно, чтобы картина заговорила.
И вот однажды, возвращаясь домой, он увидел на опушке стройную молодую женщину. Видимо, думая, что в лесу больше никого нет, она по-детски прыгала, поднимая над головой прозрачный пестрый платок, весело играющий красками в пурпурных лучах заходящего солнца.
Художнику показалось, будто ветви сосен покачиваются в такт ее движениям, а легкое шелестенье листвы - это ее дыхание. Он остановился в оцепенении и едва не вскрикнул: он понял, наконец-то понял, чего не хватает его пейзажу!
Он смотрел и смотрел вслед женщине, а когда исчезла она за оградою соседней дачи, побежал заканчивать картину.
Теперь на опушке медно-зеленого бора, поднявшись на цыпочки с зажатым в руке трепещущим на ветру платком, стояла озаренная пурпурным светом женщина. Лес словно ожил, глядя на нее, и вместе с нею поднимал к солнцу свои руки-ветви и, казалось, как ее пестрый, прозрачный платок, легонько вздрагивал на ветру.
Сосновский был счастлив. Он до того расчувствовался, что готов был плакать, плясать, целовать свои собственные руки, которые все это сотворили...
Теперь он разгадал наконец загадку, над которой бился столько дней: вот чего, вот кого не хватало его пейзажам - человека!
Кто эта незнакомка, которая, не догадываясь ни о чем, столько сделала для него, Сосновский не знал. Всегда поглощенный работой, он и не заметил, как на новой, рядом построенной даче поселились люди. По всей вероятности, это была сама хозяйка.
Теперь он начал присматриваться к соседней даче и вскоре снова увидел свою вдохновительницу. И опять-таки в конце тихого жаркого дня, когда усталое солнце ласкало землю последними нежными лучами. Женщина поливала цветы у забора, и, когда повернулась к Сосновскому лицом, он замер - такой нежной, ласковой, красивой показалась она ему...
5
Поздним вечером, когда в саду стало совсем темно, подполковник Коваль вернулся в дом. Включил свет в своем кабинете, одновременно служившем ему и спальней.
С улицы донеслись веселые молодые голоса. Среди них - и голос его дочери. Потом в гостиной зажегся свет и в дом веселой гурьбой ввалилась целая компания.
Минуту спустя дверь кабинета распахнулась, и на пороге появилась дочь.
- Привет, Пинкертон! Трудишься?
- Добрый вечер, Наташенька. Нет...
- Можно магнитофон? Не помешает?
- Опять танцы?
- Я пригласила ребят на чашку кофе. Купили торт. Будешь с нами? А вообще - ужинал? Я приготовлю что-нибудь.
После смерти матери тринадцатилетней Наташе пришлось стать хозяйкой дома. Первое время вдвоем им было тяжело, но понемногу все выровнялось, сгладилась, утихла боль утраты, и они уже привыкли к тому, что живут вдвоем и должны заботиться друг о друге. Наташа научилась хозяйничать и теперь, уже будучи студенткой, каждое воскресенье, если отец не уезжал в командировку, потчевала его своим обедом. В будни они обедали в столовой, а завтрак и ужин всегда готовили сами.
- Я ужинал, - улыбнулся Коваль. - Спасибо. Иди к друзьям.
Наташа крикнула ребятам: "Заходите!" - а сама, прикрыв дверь, подошла к отцу:
- Настроение на троечку?
- Настроение нормальное.
- По глазам вижу... Опять что-нибудь страшное?.. - Наташа не без иронии взглянула на отца.
- Отвяжись, щучка! - Иногда под настроение он называл ее так. Худощавая, как мать, длинноносенькая, она и на самом деле чем-то напоминала молодую зубастую щучку. - Ты, наверно, сама проголодалась, поесть тебе, как всегда, некогда. Нет, ты уже не щучка даже, а тарань настоящая. Смотри, исхудала-то как!
Коваль шутил, но в глазах его все же сохранялось выражение озабоченности, и поэтому Наташа не сводила с него пристального взгляда.
- Давай, давай, иди, иди! - сердито проговорил Коваль, поймав во взгляде дочери сочувствие.
- Ладно, не сердись. - Наташа выскользнула в гостиную, и, хотя плотно притворила за собою дверь, в кабинете Коваля все равно была слышна веселая джазовая мелодия.
Чем больше взрослела дочь, тем труднее было с нею Ковалю. И не только потому, что она становилась независимой, и если и нуждалась в опеке, то скорее в женской, материнской, а не отцовской. В детстве был он для нее непререкаемым авторитетом, а теперь все чаще замечал с ее стороны какое-то сочувственно-скептическое отношение и к его милицейской работе, и к нему самому. А между тем, что она знала о его жизни и о его труде? Возможно, оказывал на нее влияние кто-нибудь из тех юношей, которые бравируют своим скептическим отношением к милиции, а в минуту опасности первыми кричат: "Спасите!" Но в таком случае он сам виноват, что всегда ограждал дочь от всего, с чем сталкивался, и этим отгораживал ее и от себя, и от своей жизни, и от своих волнений, радостей и тревог.
Правда, несколько раз, в весьма общих чертах, он рассказывал Наташе о каком-нибудь незначительном деле, в котором удалось ему сразу разобраться, и тогда чувствовал, что дочь, естественно восставая против зла, гордится своим отцом. Но это случалось так редко, возможно, еще и потому, что Наташа называла его словами Маяковского - "ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...". Какой смысл вкладывала она в слова поэта, Коваль не знал, но почему-то внутренне поеживался, когда дочь так подшучивала над ним. И снова замыкался в себе...
Наташа еще раз заглянула в его кабинет, но уже с чашкой кофе и куском торта на тарелке. Это показалось Ковалю обидным - неужели нельзя пригласить его в гостиную, к молодежи? Впрочем, он ведь сам отказался от этого. Едва Наташа ушла, подполковник отодвинул и кофе и торт на край стола.
Понемногу он успокоился, хотя назойливый горох джаза не только стучал в дверь, но и раскатывался во все стороны по комнате. Раньше эта музыка раздражала его. Однако со временем он привык к ней, и ритмика ее стала восприниматься им как естественная. Вот и сейчас он безропотно покорился легкой мелодии.
Мысли Коваля возвратились к делу Сосновского. Музыка словно сама по себе исчезла, он уже не слышал ни ее, ни хохота и шума, которые царили рядом...
Итак, в деле об убийстве Петровой сразу отпала версия о преступлении на почве ревности. Не было никаких оснований считать эту трагедию следствием случайной встречи Петровой с неизвестным насильником. Оставались загадочными отношения между погибшей и ее соседом по даче холостяком Сосновским.
Сосновский сказал: "Я любил ее...", и после этого признания замкнулся в себе. И как ни старались они с Тищенко расшевелить его, все было напрасно: он упорно молчал.
Муж погибшей, Иван Васильевич Петров, на вопросы о том, какие у них были отношения с соседом и не замечал ли он увлечения Сосновского Ниной Андреевной или ее повышенного интереса к художнику, сперва удивился и даже обиделся. Потом, подумав, сказал, что, возможно, Сосновский и мог быть неравнодушен к его жене, но что касается Нины, то даже смешно об этом и думать.
"Сосновский действительно несколько раз заходил к нам и приглашал нас к себе, - доверительно рассказывал следователю Иван Васильевич. - Просил жену позировать. Говорил, что, случайно увидев ее на опушке леса, понял свою творческую ошибку. Мол, пейзажи его были мертвы потому, что не оживляло их присутствие человека. Помнится, я возражал ему, ссылаясь на Шишкина и Левитана, у которых природа прекрасна и без человека. На это Сосновский отвечал, что у таких великих мастеров человек все равно чувствуется - он незримо присутствует, но, мол, такого таланта, как у классиков, у него нет, и ему трудно без человеческой натуры. Он уговорил Нину, и она несколько раз позировала неподалеку от дачи. Я не возражал, тем более Сосновский сказал, что его картина предназначается для какой-то большой выставки, после которой он подарит ее нам... Она и висит теперь у нас на даче. Можете на нее посмотреть. - Петров пожал плечами и добавил, помрачнев: - А любовь? Какая может быть любовь у такого зверя! - Коваль отлично помнил, как загорелись гневом глаза Петрова. - Его, подлеца, на пушечный выстрел нельзя было подпускать! Ох, как же все это страшно!.."
"А известно ли вам, - спросил Петрова Тищенко, - что накануне того рокового дня ваша жена несколько раз приезжала на дачу одна?"
"Впервые слышу".
"Зачем она могла приезжать, к кому?"
На эти вопросы управляющий трестом ничего ответить не мог.
Уже уходя, Петров вдруг остановился на пороге и, глядя на следователя с подозрением, спросил:
"А почему вы так упорно расспрашиваете меня о Нине и Сосновском? Неужели между ними что-то могло быть?! Это была бы двойная трагедия... И, горестно покачав головою, закончил: - Как говорится, муж всегда узнает последним..."
Подполковник Коваль и следователь Тищенко немало времени уделили картинам Сосновского. Почти на каждой из них, созданных за последние четыре года, на фоне леса, реки или луга был изображен человек. В большинстве случаев - девушка, в которой угадывались те или иные черты Нины. Образ этой женщины одухотворял полотна Сосновского.
Но особенно поразила подполковника картина, подаренная художником соседям. Нина была изображена на ней крупным планом, лежала на том самом месте, где была найдена убитой, в той же позе, в которой умерла!
А следователя Тищенко полотно "В лесу" буквально ошеломило. Он даже не заметил, как тяжело опустился на стул Иван Васильевич, показывавший ему и Ковалю свою дачу, как всхлипывал, тщетно пытаясь сдержать рыданья.
Тищенко был охвачен неясным чувством, которое подсказывало, что именно в этой работе художника - разгадка преступления. Интуиция туманная и необъяснимая - редко подводила его. Так, во всяком случае, казалось ему самому. Он верил, что интуиция непременно появляется у ученого, решающего трудную задачу, и внезапно, в какой-то миг озарения, обращает гипотезу в неопровержимую истину. Свойственна она и поэту, которому чудится, что к нему "снизошла" муза. Словом, есть у каждого, кто так или иначе связан с творческим поиском.
Следователю казалось, что в какой-то степени преступление он уже раскрыл. Он чувствовал, что в совпадении сюжета полотна, висевшего на стене, и картиной убийства есть глубокая связь и она приведет к разгадке души, охваченной неистовой страстью.
ПРИГОВОР ПРИВЕДЕН В ИСПОЛНЕНИЕ
Роман
("Справедливость - мое ремесло" - 1)
Авторизованный перевод с украинского А. Тверского
Художник Николай Мольс
Владимир Кашин - автор многих произведений, повествующих о
работе сотрудников уголовного розыска.
В романах "Приговор приведен в исполнение", "Тайна забытого
дела" и "Тени над Латорицей" он рассказывает о принципиальных,
мужественных работниках милиции, стоящих на страже социалистической
законности.
В. Кашин - лауреат премий МВД СССР и СП СССР за цикл романов о
советской милиции "Справедливость - мое ремесло".
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Вместо эпилога
________________________________________________________________
1
Итак, все было кончено. Сосновский не замечал, как перед ним отворялись железные двери, как вели его конвоиры по длинному и узкому коридору следственного изолятора. Все то буйство духа, которое до сих пор удерживало его на ногах и с особенной силой проявилось на суде, теперь угасло, исчезло, и Сосновский сник. Казалось, бредет по коридору, механически переставляя ноги, не он, Юрий Николаевич Сосновский, а какая-то опустошенная оболочка человека.
Приговорен к расстрелу!
Мысль об этом парализовала все чувства. В густом тумане, застилавшем все вокруг, вспыхивали и исчезали оранжевые круги, мозг словно перемалывали тяжелые жернова и откуда-то издалека доносились странные звуки, похожие на совиное гуканье...
Опомнился Сосновский лишь тогда, когда провели его мимо общей камеры, где он сидел до сих пор, находясь под следствием, и повели куда-то дальше, в глубину тюрьмы. И тут он понял, что ведут его в помещение, где содержат уже осужденных.
Перед ним отворили дверь и велели войти в камеру. Там никого не было, хотя и стояли три койки.
Сосновский повиновался. Надзиратель снял с него наручники и вышел. Тяжелая, обитая железом дверь плотно затворилась, щелкнул ключ, затем послышался скрежет засова, и все стихло.
Мысль о приговоре навалилась опять, и Сосновский почувствовал, что вот-вот рухнет на пол. Слабеющими, ватными ногами он с трудом сделал два шага, которые отделяли его от койки, и сел.
Казалось, только теперь, в этой пустой камере, он по-настоящему постиг смысл приговора. Его изолировали от всех людей, от мира живых, даже от заключенных, и это заставило его наконец поверить, что все происходящее - не страшный сон, а неумолимая действительность.
Он вскочил и стал ходить по камере. Хотелось закричать, услышать собственный голос, но спазмы сжали горло, и, бросившись в отчаянии к двери, он изо всех сил загромыхал по ней кулаками. Из горла вырвался хриплый вопль.
Дверь оставалась безучастной и глухой; и внезапная мысль, что он оставлен здесь даже без охраны и что увидит живое существо только тогда, когда придут за ним те люди, которые приводят в исполнение приговор, мгновенно парализовала его, и он оцепенел. Даже жернова, перемалывавшие мозг, остановились, а далекая сова умолкла...
Хлопнула заслонка, и Сосновский увидел чей-то глаз, внимательно смотрящий на него через стекло. Этот одинокий человеческий глаз почему-то поразил и напугал его, он попятился и снова покорно опустился на койку.
2
Заместитель начальника отдела уголовного розыска подполковник Коваль, просмотрев за чашкой крепкого кофе вечернюю газету, вышел в сад.
Одноэтажный домик на живописной окраине города, в котором после смерти жены жил Коваль с дочерью, был окружен небольшим садом. Старые развесистые ореховые деревья уже давно не давали плодов, да и узловатые яблони редко цвели, однако Коваль любил свой сад. Он любил эти ветвистые ореховые деревья и яблони, живую изгородь бузины, любил за то, что они, казалось, хоть на какое-то время отгораживали не только от пыли и городского шума, но и от назойливых мелких забот. Именно здесь, а не в служебном кабинете, заставленном шкафами со множеством папок, с допотопным железным сейфом в углу, прогуливаясь по усыпанной песком дорожке или сидя на лавочке, разгадывал он головоломки, которые были не так уж редки в его нелегкой работе.
Коваль не стыдился признаваться в этом товарищам по службе, хотя они и подтрунивали над ним. Он считал, что поиски истины - это творчество, для которого необходима полная сосредоточенность, а атмосфера кабинета с его суетой и телефонными звонками не всегда благоприятствует ей.
Когда Коваль вышел в сад, солнце за зеленой стеной уже догорало. Кроны ореховых деревьев, верхушки яблонь охвачены были алым пламенем, а на траву пали глубокие тени. Присев на скамью, под кустом сирени, Коваль вспомнил подробности недавно законченного дела об убийстве жены управляющего трестом "Артезианстрой" Нины Петровой.
Вчера областной суд приговорил убийцу - художника Сосновского - к высшей мере наказания. Но, как ни странно, ни по окончании следствия, ни после известия о приговоре, которое принес следователь прокуратуры Тищенко, не возникло у Коваля ощущения завершенности дела - то обычное ощущение, которое появлялось после каждого расследования и давало возможность, отодвинув прежние заботы и хлопоты в дальние ящики памяти, отдаться новым.
Коваль искал причину такого необычного для него состояния и найти ее не мог. Собранные оперативными работниками факты и доказательства, наконец, признание самого Сосновского помогли отчетливо воссоздать картину убийства, объяснить мотивы, которые толкнули художника на преступление и дали все основания для обвинения.
Теперь, после приговора, Коваль снова, уже в который раз, перебирал в памяти наиболее яркие моменты этого дела.
Поздно вечером семнадцатого мая дежурному горотдела охраны общественного порядка позвонил управляющий трестом "Артезианстрой" Петров и сообщил, что его жена - Нина Андреевна Петрова, тридцати семи лет, ушла утром из дому, очевидно за продуктами, и до сих пор не вернулась. Никаких предположений по поводу того, что могло случиться с женой, у Петрова не было. Дежурный дал распоряжение о розыске пропавшей женщины всем райотделам милиции, а мужу ее предложил подать письменное заявление о происшедшем.
На следующий день, в половине десятого утра, из пригородного дачного поселка Березовое поступило донесение: в лесу найден труп молодой женщины. Это была Петрова. Убитая лежала неподалеку от своей дачи, куда хозяева переезжали на лето из городской квартиры.
По данным судебно-медицинской экспертизы, смерть наступила накануне, около двух часов дня, от нескольких проломов черепа молотком, обнаруженным под трупом. Перед убийством преступник пытался изнасиловать женщину, о чем свидетельствовали разорванное белье, ссадины и царапины на теле. Однако это ему не удалось, и он, убив свою жертву и вырвав изо рта золотые коронки, исчез.
Зверское убийство Нины Петровой взволновало город. Расследование прокурор области поручил сотруднику прокуратуры Степану Андреевичу Тищенко и подполковнику Ковалю, проводившему оперативный розыск...
И вот перед ними муж Петровой. Даже такому видавшему виды оперативнику, как подполковник Коваль, было тяжело смотреть на него. Перед ними сидел коренастый, с волевыми чертами лица мужчина, весь какой-то осунувшийся, изможденный и ничего не видящими глазами уставился в них. На вопросы отвечал бессвязно и невпопад; то словно терял дар речи, то со слезами на глазах рассказывал, какой милой, доброй была Нина, как они любили друг друга и каким одиноким он остался теперь...
В начале следствия было несколько версий: убийство из ревности, убийство случайным садистом-насильником, убийство с целью ограбления.
Убийство из ревности мог совершить муж. Нина была красива и намного моложе своего супруга. Но эта версия сразу же отпала. И не только потому, что Петровы, по свидетельству знакомых и соседей, жили душа в душу и Нина Андреевна часто откровенно говорила о своей любви к мужу, но прежде всего потому, что в день убийства, с десяти утра, Иван Васильевич Петров был в городе, на работе. С десяти до половины двенадцатого находился на приеме в горсовете. Это подтверждено и удостоверено несколькими свидетелями. А возвратившись из горсовета, с двенадцати до трех проводил совещание у себя в тресте и в три, наскоро перекусив, принимал прорабов. Из конторы, по показаниям секретаря и плановика, которого Петров задержал после окончания рабочего дня, чтобы уточнить план на полугодие, управляющий трестом ушел около шести часов вечера.
Алиби Петрова было полностью доказано. Да и нелепо предполагать, что муж пытался изнасиловать в лесу собственную жену!..
Убийство с целью ограбления? Сняты золотые коронки и похищен ридикюль. Но на руке Петровой остались часы. Не означает ли это, что убийца сорвал коронки и взял ридикюль, чтобы инсценировать ограбление и направить следствие по ложному пути? Или часов он в спешке просто не заметил?
Попытка изнасилования, а затем убийство? Но почему Нина Петрова оказалась одна в лесу? Почему она не сказала мужу, что едет на дачу? Была ли у нее необходимость что-то скрывать от Ивана Васильевича, скажем, встречу с кем-то или что-либо другое?
Жители Березового, вблизи которого находятся дачи Петровых и художника Сосновского, показали, что после первомайского праздника Нина часто появлялась в поселке одна, без мужа, чего раньше они не замечали. Встречалась ли она там с кем-нибудь - этого никто не знал. Приезжала утренним поездом и вскоре возвращалась на станцию - опять-таки одна.
На месте преступления был найден старый, с почерневшей ручкой увесистый молоток со следами крови. Важное, но пока что единственное вещественное доказательство. Больше ничего обнаружено не было.
В тот день, где-то около двух часов, началась гроза, пошел дождь, который затем превратился в ливень, и в лесу на месте убийства не осталось никаких следов - примятая трава после дождя распрямилась.
Молоток - единственная улика, которая могла восстановить истину. И Коваль стал искать его хозяина.
А дальше все пошло просто и легко. Так просто, что следователь Тищенко и подполковник Коваль время от времени отбрасывали версию, которая сама прямо-таки напрашивалась, лезла в руки, и мучительно искали другие возможные варианты. Но все было напрасно. И они снова и снова возвращались к владельцу молотка.
Установить его но составляло труда. Это был холостяк, известный художник Сосновский. Дача его стояла рядом с дачей Петровых. Все остальные дома поселка Березовое находились на изрядном расстоянии от них.
Экспертиза обнаружила на молотке кровь той же группы, что и у Петровой, а кроме того - мельчайшие вкрапления каменного угля, частицы которого были обнаружены и на краях ран. Каменный уголь, оставшийся с зимы во дворе Сосновского, оказался того же сорта. Соседи подтвердили, что художник отапливал дом углем и иногда дробил его молотком. Проломы на черепе убитой соответствовали форме молотка.
Сосновскому предъявили обвинительное заключение и взяли под стражу.
Он признал молоток своим.
На вопрос Коваля, где обычно лежал молоток, Сосновский ответил: во дворе, на куче угля или возле нее.
Брал ли у него кто-нибудь этот молоток?
Нет, не брал.
Не помнит ли гражданин Сосновский точнее, в каком месте лежал молоток семнадцатого мая?
Нет, не помнит. Последний раз он топил печь перед праздником, а потом стало теплее, об угле и молотке он забыл.
Коваль хорошо помнил, какой болью исказилось лицо Сосновского, когда ему было сказано о гибели Нины Петровой.
Сосновский уставился на следователя, замер, потом потер большой белой рукою лоб и едва слышно произнес: "Послушайте, что это вы такое говорите?.."
А когда Тищенко повторил свои слова, художник закрыл лицо ладонями и застонал.
Следователь и подполковник Коваль, сделав паузу, пробовали продолжить разговор, но художник не отвечал и, казалось, не слышал их.
"В каких отношениях вы были с Петровой? - повторил вопрос следователя Коваль. - Отвечайте же, Сосновский!"
"Подите вы к черту! - не отнимая ладоней от лица, зло пробормотал художник. - Все к черту! К черту! - закричал он и, открыв лицо, вперил в подполковника гневный взгляд. - Вы лжете, лжете! Не может этого быть!"
"Успокойтесь. Успокойтесь и отвечайте. Вам сказали правду. Нина Андреевна убита в лесу".
"Ничего не буду отвечать, отстаньте. Что вам от меня нужно?.. Не может быть! - снова застонал художник. - Кто ее убил?! Кто? Почему? Зачем?! Милиция! Вы - милиция, и вы обязаны знать! Почему ее убили, за что? Как это могло случиться, я вас спрашиваю!"
"Именно это мы и выясняем, и вы нам помогайте, а не устраивайте истерику, - спокойно ответил Коваль. - В каких отношениях вы были с Петровой?"
"В каких отношениях? - блуждающий взгляд художника остановился на лице Коваля. - Ни в каких. Я любил ее..."
3
Те л ю д и не приходили. Пришел адвокат - тучный усталый человек с бесцветными глазами, похожий на сома, которого вытащили на сушу.
На суде Сосновский не очень-то внимательно слушал бормотание этого адвоката о снисхождении к подзащитному, его пространные рассуждения о людях искусства, которым, дескать, свойственны вследствие нервного перенапряжения неожиданные импульсивные аффекты и срывы. По мнению адвоката получалось, что художники находятся где-то на промежуточной ступени между нормальными людьми и шизофрениками. Сосновский морщился, как от зубной боли, когда до его сознания доходили слова защитника...
Но так или иначе адвокат исполнял на суде свои обязанности и сейчас, в камере, опять-таки выполняя служебный долг, нудно убеждал Сосновского, что не все еще потеряно и что Верховный суд может смягчить меру наказания.
Разговаривая, адвокат не смотрел в глаза осужденному. И художнику казалось, что думает он о каких-то своих пустяковых делах, а не о его, Сосновского, жизни и смерти.
Появилось чувство жалости к себе - даже с адвокатом не повезло! Потом вспыхнул гнев, но и гнев быстро угас, наступила апатия. Художник согласился с касационной жалобой, и надежда, которая на какое-то мгновение вернулась к нему, заставила по-новому остро и болезненно ощутить себя, каждую клеточку, не желавшую умирать. В это мгновенье все, что связано было с жизнью, стало ему дорого и любо, даже то, что угнетало до сих пор и эта тюремная камера с ее спертым воздухом, и равнодушный адвокат единственная нить, связывающая его с людьми на воле.
4
Несколько лет назад Сосновский пережил тяжелую творческую депрессию. Созданные им романтические пейзажи стали казаться ему условными, излишне декоративными. Художник чувствовал, что в его творчестве закончился какой-то период и вот-вот должен начаться новый, но для перехода чего-то не хватает. А вот чего именно - понять не мог. И это не давало покоя.
Целыми неделями просиживал он на своей небольшой даче, которая служила ему и мастерской, и жилищем (в городе квартиры у него не было), не брился, ел черствый хлеб с колбасой и подолгу вглядывался в свою последнюю картину, на которой был изображен вечерний сосновый лес. Она казалась ему то законченной, то незаконченной, и он в отчаянии бросался дописывать ее.
Но никакие новые оттенки света, новые линии не оживляли картину.
Он выходил в лес, в тот самый лес, который так упрямо не оживал под его кистью, и долго бродил в одиночестве, стараясь понять, что же в конце-то концов нужно, чтобы картина заговорила.
И вот однажды, возвращаясь домой, он увидел на опушке стройную молодую женщину. Видимо, думая, что в лесу больше никого нет, она по-детски прыгала, поднимая над головой прозрачный пестрый платок, весело играющий красками в пурпурных лучах заходящего солнца.
Художнику показалось, будто ветви сосен покачиваются в такт ее движениям, а легкое шелестенье листвы - это ее дыхание. Он остановился в оцепенении и едва не вскрикнул: он понял, наконец-то понял, чего не хватает его пейзажу!
Он смотрел и смотрел вслед женщине, а когда исчезла она за оградою соседней дачи, побежал заканчивать картину.
Теперь на опушке медно-зеленого бора, поднявшись на цыпочки с зажатым в руке трепещущим на ветру платком, стояла озаренная пурпурным светом женщина. Лес словно ожил, глядя на нее, и вместе с нею поднимал к солнцу свои руки-ветви и, казалось, как ее пестрый, прозрачный платок, легонько вздрагивал на ветру.
Сосновский был счастлив. Он до того расчувствовался, что готов был плакать, плясать, целовать свои собственные руки, которые все это сотворили...
Теперь он разгадал наконец загадку, над которой бился столько дней: вот чего, вот кого не хватало его пейзажам - человека!
Кто эта незнакомка, которая, не догадываясь ни о чем, столько сделала для него, Сосновский не знал. Всегда поглощенный работой, он и не заметил, как на новой, рядом построенной даче поселились люди. По всей вероятности, это была сама хозяйка.
Теперь он начал присматриваться к соседней даче и вскоре снова увидел свою вдохновительницу. И опять-таки в конце тихого жаркого дня, когда усталое солнце ласкало землю последними нежными лучами. Женщина поливала цветы у забора, и, когда повернулась к Сосновскому лицом, он замер - такой нежной, ласковой, красивой показалась она ему...
5
Поздним вечером, когда в саду стало совсем темно, подполковник Коваль вернулся в дом. Включил свет в своем кабинете, одновременно служившем ему и спальней.
С улицы донеслись веселые молодые голоса. Среди них - и голос его дочери. Потом в гостиной зажегся свет и в дом веселой гурьбой ввалилась целая компания.
Минуту спустя дверь кабинета распахнулась, и на пороге появилась дочь.
- Привет, Пинкертон! Трудишься?
- Добрый вечер, Наташенька. Нет...
- Можно магнитофон? Не помешает?
- Опять танцы?
- Я пригласила ребят на чашку кофе. Купили торт. Будешь с нами? А вообще - ужинал? Я приготовлю что-нибудь.
После смерти матери тринадцатилетней Наташе пришлось стать хозяйкой дома. Первое время вдвоем им было тяжело, но понемногу все выровнялось, сгладилась, утихла боль утраты, и они уже привыкли к тому, что живут вдвоем и должны заботиться друг о друге. Наташа научилась хозяйничать и теперь, уже будучи студенткой, каждое воскресенье, если отец не уезжал в командировку, потчевала его своим обедом. В будни они обедали в столовой, а завтрак и ужин всегда готовили сами.
- Я ужинал, - улыбнулся Коваль. - Спасибо. Иди к друзьям.
Наташа крикнула ребятам: "Заходите!" - а сама, прикрыв дверь, подошла к отцу:
- Настроение на троечку?
- Настроение нормальное.
- По глазам вижу... Опять что-нибудь страшное?.. - Наташа не без иронии взглянула на отца.
- Отвяжись, щучка! - Иногда под настроение он называл ее так. Худощавая, как мать, длинноносенькая, она и на самом деле чем-то напоминала молодую зубастую щучку. - Ты, наверно, сама проголодалась, поесть тебе, как всегда, некогда. Нет, ты уже не щучка даже, а тарань настоящая. Смотри, исхудала-то как!
Коваль шутил, но в глазах его все же сохранялось выражение озабоченности, и поэтому Наташа не сводила с него пристального взгляда.
- Давай, давай, иди, иди! - сердито проговорил Коваль, поймав во взгляде дочери сочувствие.
- Ладно, не сердись. - Наташа выскользнула в гостиную, и, хотя плотно притворила за собою дверь, в кабинете Коваля все равно была слышна веселая джазовая мелодия.
Чем больше взрослела дочь, тем труднее было с нею Ковалю. И не только потому, что она становилась независимой, и если и нуждалась в опеке, то скорее в женской, материнской, а не отцовской. В детстве был он для нее непререкаемым авторитетом, а теперь все чаще замечал с ее стороны какое-то сочувственно-скептическое отношение и к его милицейской работе, и к нему самому. А между тем, что она знала о его жизни и о его труде? Возможно, оказывал на нее влияние кто-нибудь из тех юношей, которые бравируют своим скептическим отношением к милиции, а в минуту опасности первыми кричат: "Спасите!" Но в таком случае он сам виноват, что всегда ограждал дочь от всего, с чем сталкивался, и этим отгораживал ее и от себя, и от своей жизни, и от своих волнений, радостей и тревог.
Правда, несколько раз, в весьма общих чертах, он рассказывал Наташе о каком-нибудь незначительном деле, в котором удалось ему сразу разобраться, и тогда чувствовал, что дочь, естественно восставая против зла, гордится своим отцом. Но это случалось так редко, возможно, еще и потому, что Наташа называла его словами Маяковского - "ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный и призванный...". Какой смысл вкладывала она в слова поэта, Коваль не знал, но почему-то внутренне поеживался, когда дочь так подшучивала над ним. И снова замыкался в себе...
Наташа еще раз заглянула в его кабинет, но уже с чашкой кофе и куском торта на тарелке. Это показалось Ковалю обидным - неужели нельзя пригласить его в гостиную, к молодежи? Впрочем, он ведь сам отказался от этого. Едва Наташа ушла, подполковник отодвинул и кофе и торт на край стола.
Понемногу он успокоился, хотя назойливый горох джаза не только стучал в дверь, но и раскатывался во все стороны по комнате. Раньше эта музыка раздражала его. Однако со временем он привык к ней, и ритмика ее стала восприниматься им как естественная. Вот и сейчас он безропотно покорился легкой мелодии.
Мысли Коваля возвратились к делу Сосновского. Музыка словно сама по себе исчезла, он уже не слышал ни ее, ни хохота и шума, которые царили рядом...
Итак, в деле об убийстве Петровой сразу отпала версия о преступлении на почве ревности. Не было никаких оснований считать эту трагедию следствием случайной встречи Петровой с неизвестным насильником. Оставались загадочными отношения между погибшей и ее соседом по даче холостяком Сосновским.
Сосновский сказал: "Я любил ее...", и после этого признания замкнулся в себе. И как ни старались они с Тищенко расшевелить его, все было напрасно: он упорно молчал.
Муж погибшей, Иван Васильевич Петров, на вопросы о том, какие у них были отношения с соседом и не замечал ли он увлечения Сосновского Ниной Андреевной или ее повышенного интереса к художнику, сперва удивился и даже обиделся. Потом, подумав, сказал, что, возможно, Сосновский и мог быть неравнодушен к его жене, но что касается Нины, то даже смешно об этом и думать.
"Сосновский действительно несколько раз заходил к нам и приглашал нас к себе, - доверительно рассказывал следователю Иван Васильевич. - Просил жену позировать. Говорил, что, случайно увидев ее на опушке леса, понял свою творческую ошибку. Мол, пейзажи его были мертвы потому, что не оживляло их присутствие человека. Помнится, я возражал ему, ссылаясь на Шишкина и Левитана, у которых природа прекрасна и без человека. На это Сосновский отвечал, что у таких великих мастеров человек все равно чувствуется - он незримо присутствует, но, мол, такого таланта, как у классиков, у него нет, и ему трудно без человеческой натуры. Он уговорил Нину, и она несколько раз позировала неподалеку от дачи. Я не возражал, тем более Сосновский сказал, что его картина предназначается для какой-то большой выставки, после которой он подарит ее нам... Она и висит теперь у нас на даче. Можете на нее посмотреть. - Петров пожал плечами и добавил, помрачнев: - А любовь? Какая может быть любовь у такого зверя! - Коваль отлично помнил, как загорелись гневом глаза Петрова. - Его, подлеца, на пушечный выстрел нельзя было подпускать! Ох, как же все это страшно!.."
"А известно ли вам, - спросил Петрова Тищенко, - что накануне того рокового дня ваша жена несколько раз приезжала на дачу одна?"
"Впервые слышу".
"Зачем она могла приезжать, к кому?"
На эти вопросы управляющий трестом ничего ответить не мог.
Уже уходя, Петров вдруг остановился на пороге и, глядя на следователя с подозрением, спросил:
"А почему вы так упорно расспрашиваете меня о Нине и Сосновском? Неужели между ними что-то могло быть?! Это была бы двойная трагедия... И, горестно покачав головою, закончил: - Как говорится, муж всегда узнает последним..."
Подполковник Коваль и следователь Тищенко немало времени уделили картинам Сосновского. Почти на каждой из них, созданных за последние четыре года, на фоне леса, реки или луга был изображен человек. В большинстве случаев - девушка, в которой угадывались те или иные черты Нины. Образ этой женщины одухотворял полотна Сосновского.
Но особенно поразила подполковника картина, подаренная художником соседям. Нина была изображена на ней крупным планом, лежала на том самом месте, где была найдена убитой, в той же позе, в которой умерла!
А следователя Тищенко полотно "В лесу" буквально ошеломило. Он даже не заметил, как тяжело опустился на стул Иван Васильевич, показывавший ему и Ковалю свою дачу, как всхлипывал, тщетно пытаясь сдержать рыданья.
Тищенко был охвачен неясным чувством, которое подсказывало, что именно в этой работе художника - разгадка преступления. Интуиция туманная и необъяснимая - редко подводила его. Так, во всяком случае, казалось ему самому. Он верил, что интуиция непременно появляется у ученого, решающего трудную задачу, и внезапно, в какой-то миг озарения, обращает гипотезу в неопровержимую истину. Свойственна она и поэту, которому чудится, что к нему "снизошла" муза. Словом, есть у каждого, кто так или иначе связан с творческим поиском.
Следователю казалось, что в какой-то степени преступление он уже раскрыл. Он чувствовал, что в совпадении сюжета полотна, висевшего на стене, и картиной убийства есть глубокая связь и она приведет к разгадке души, охваченной неистовой страстью.