— Войдите! — закричал он.
   Никого. Вдруг он понял, что это стучит у него в ушах. Страшная боль ударила его изнутри по глазам.. В эту минуту он ощутил какой-то кисловатый железистый запах. До него донеслось сипение. Он взглянул на плиту. Чайник ушел. Вода залила огонь. Газ натекал в комнату. Антон швырнул щенка на стол, хотел привстать, но ноги еще вязли в песке… И вдруг сладкая вялость подкатила к горлу и подсекла колени. Он откинулся на стул. Надышался. Не встать… «Ну и пусть, — подумал он вдруг. — Прощай, песик. Осклиз вышел». Лампочка тускло горела где-то очень далеко. Он видел только, словно в густом паре, накаленные нити — серая пелена обволакивала все. Потом она стала сворачиваться в сладкую вату, которая заложила уши, кляпом забила рот, запала в глотку. Что-то мягкое тяпнуло в темя. Удар был теплый, душный. Он глушил сознание, все стало круто заваливаться за затылок. Его опустошало бессилие. Он опрокидывался во что-то заглатывающее, липкое, без света и дна. Вот уже нет ни рук, ни ног, он уже ничего не может, ничего не знает…
   — Я кончился! — крикнул он, чтобы услышать свой голос.
   Но это произнесено было словно кем-то другим. С ужасом Антон понял: сейчас он перестает быть, никогда ему не подать голоса. Он отнят, отринут от всех… Это было самое страшное… И все, что еще жило в нем, содрогнулось, завопило, забилось в смертном неистовстве и страхе.
   «Нет, нет! Он не хотел уходить от них. Настя! Карасик! Ребята! Хоть слово!.. Дышать, жить… Настя!..» Хоть руку, хоть слово, чтобы ухватиться, встать, опереться. Он свел всю волю, все остатки сил в желании встать.
   — Помогите! — закричал он, но никто не ответил. — Помогите же!.. Люди вы или нет?..
   Встать… встать… открыть окно… Он стал приподниматься. В голове перекатывался свинец. Пудовая пломба. И при каждом движении она била в подбровья, валилась в висок. Он уперся в стол, упал грудью. Приподнялся на локтях, потом уперся на ладони, стал обходить стол, держась, качнулся, выправился и сделал шаг к окну. Оставалось еще два шага. Надо было оставить стол. Он наконец решился, отпустил, сделал шаг. Но вдруг что-то тугое коротко и сокрушительно поразило его в темя. Он рухнул вперед, как подсеченный. Он упал, не успев даже согнуться, как боксер на ринге, не чувствуя падения. Холодная жесткая плоскость пола под прижатой к ней скулой и глазом — это было последнее, что он понял.
   Он лежал, перегородив телом комнату, распростертый во весь рост. И тут над ним стали бить большие часы на стене. Тяжелый маятник взлетал и опускался, возносился и падал, отсчитывая секунды, как невозмутимая рука судьи на ринге. Первые два удара он не слышал, потом густой звон дошел до сознания. Он напомнил Антону медный тон гонга. Весной Антон, чтобы выработать реакцию и невосприимчивость к ударам, усиленно тренировался с боксерами. И теперь ему показалось, что он получил сильный удар и сбит с ног. Надо встать… Надо встать… Надо встать…
   Пол качался под ним, как плот… как плот… как плот. Три!.. Вот так, поднять руку, оторвать от пола, перехватив колено. Четыре!.. О, что в голове творится! Встать. Надо встать. Пять!.. Еще, еще немножко. Шесть! А ну, еще разок, еще! Семь!.. Давай еще… Вот так. Еще давай, чуток… Теперь разогнуть. Упор на ногу. Найти равновесие. Восемь!.. Вот так… Есть, держись, держись!.. Ох, чуть не свалился. Все кругом идет…
   Он прянул вперед, повалился на подоконник и обеими руками выбил нараспах окно. Свежий вечерний воздух ворвался в его отравленные легкие. От боли, расколовшей голову с переносицы к затылку, он снова потерял сознание. Он лежал, навалясь грудью на подоконник. Медленно приходя в себя, хватал ртом воздух. Его стошнило. Стало немножко легче. Москва, мерцающая огнями, как груда раскаленных углей, простиралась внизу. Он с трудом помнил, что произошло. Ему вдруг стало стыдно до того, что он почувствовал колючий жар во всем теле. Силы понемножку входили в него. Жизнь снова водворялась на свое место в большом его теле. Он добрался до плиты, завернул кран, потом поднес к окну щенка. Кутенок быстро оживал, шатался и слабо лизнул Антона в нос.
   Минут через двадцать раздался стук в дверь. Антон быстро оправился, подобрался весь, с трудом побрел открывать. Вошла Груша. Антон с удивлением, не веря глазам, смотрел на нее.
   На Груше было лучшее платье: зеленое, с крупными белыми кружочками. Бильярд — называл его Карасик. Груша несла аккуратный узелок. Пухлые губы ее были чинно подобраны.
   — Здравствуй, тамада, — солидно сказала Груша и протянула ладонь лодочкой.
   — Здоруво, Проторова, — в тон ей отвечал Кандидов. — Присаживайся. Милости прошу.
   Сам он давно сидел в кресле. Он не мог стоять. Ему опять делалось все хуже. Колени были мягкие, словно ватные. И пол, утратив свою твердость, казался зыбучим.
   Груша развязала узелок. Там аккуратно был завернут в белую линованную бумагу кусок торта. Розовый и пышный крем лежал на нем, похожий на лепные украшения, какие бывают в больших залах. В узелке были еще два яблока, половинка апельсина, три конфеты в пышных, шуршащих бумажках. Антон, глядя на приторные красоты торта, почувствовал тошноту. Он смотреть не мог на эти сладости. Его опять мутило. Отрава плыла в его крови.
   — Вот, ты уж не серчай, — сказала Груша. — Я тебе гостиничек, не побрезговай. Этим нас на банкете угощали.
   «Вот верный человек, вспомнила-таки…» — Антон взволновался. Его тронуло бесхитростное внимание девушки.
   — Благодарствую, — глухо сказал он. — Зачем только? Лишнее тебе беспокойство.
   — Ну, пустяки-то! Ешь, крем до чего свежий… Я уже давеча заходила, а тебя нет. Гуляешь все?
   — Гуляю, — сказал Антон.
   Комната начинала вертеться вокруг него. Он зажмурился. Но тогда начинала кружиться зеленая, искристая тьма в глазах.
   — Это ты тут живешь? — спросила Груша, осматривая комнату. — Ничего, обстоятельно…
   Она подошла к столику:
   — Ешь, ешь, ты вон какой плохой стал.
   Потом она подсела поближе.
   — Тошка!.. — Она стыдливо фыркнула.
   — Ну чего?
   — А у Насти-то на столике портрет твой вырезанный.
   — Ври!
   Антон приподнялся. В голове у него зазвенело. Он снова сел, внимательно глядя в лицо Груши. Лицо ее двоилось.
   — Стану я врать! — и Груша обидчиво поджала губы.
   — Брешешь ты, Груша! — с опаской сказал Антон.
   — Разорви меня! Честное комсомольское!
   — Ой, Груша, врешь! Я тебя знаю.
   Антон повеселел. Он уже видел, что Груша говорит правду.
   — Ой, вот дурной, а еще вратарь! Она же по тебе знаешь как!.. Да и ребята, как ты ушел… Ой, Тошка, чего тогда было!..
   Она всплеснула руками, придвинулась еще ближе. Она заговорщицки оглянулась и скороговоркой, захлебываясь, шепотом сказала:
   — Ой, ты только не болтай им, ладно? Это они сами меня к тебе послали.
   — А ты не врешь, Аграфена?
   Он хотел привстать, но дурнота схватила его за горло и опрокинула.
   — Тошка!.. Ой, мамочка, Тошенька!.. Что это по тебе чернота пошла?
   Он больше уже не мог держаться. Он валился. Но, теряя сознание, Антон больше всего боялся, как бы не подумали, что он нарочно…
   — Груша, ей-богу! Ну поверь… Нечаянно это… Газ нашел… Насте скажешь. А то подумают еще… Вот ведь какая петрушка, понимаешь… — бормотал он, с трудом выдыхая слова.
   Груша стала трясти его за плечи. Она расстегнула ему рубашку. Подбежала к водопроводу, налила в стакан воды. Набрала в рот и, сильно дунув, прыснула в лицо Антону. Но он не шевелился. Она кинулась к двери:
   — Граждане, есть тут кто?..
   Молчание пустой квартиры испугало ее. Секунду растерянно она стояла, прижав руку к щеке. Потом бросилась из комнаты и скатилась бегом вниз по лестнице, искать телефон.
   Щенок встал на задние лапки, дотянулся до стола, принюхался. Пахло сладко и аппетитно. Щенок добрался до торта. Громко стуча обрубком хвоста о спинку стула, он принялся розовым язычком слизывать крем.

ГЛАВА ХLVI
СВИДАНИЕ

   Карасик провел ночь спокойно. Боль утихла вскоре после перевязки. Он был туго обмотан, забинтован. Марля стесняла дыхание, но от бинтов было покойно. Правда, боль утихла, но не прошла. Она была где-то недалеко, притаилась, и готова была снова броситься когтями на грудь.
   Его прямо со стадиона отвезли в заводскую больницу.
   Долго перед глазами его стояло лицо Антона, яростное, закрывшее все небо и обрушившееся болью и мраком.
   Вечером Баграш добился свидания.
   Команда терпеливо ждала у дверей больницы. Баграш сообщил Карасику о победе: три — два. «Тошку размочили».
   — Ну, теперь, в общем, помирать можно спокойно, — пошутил Карасик. — Неужели Тошка три мяча съел? — поразился он.
   Карасик хотел знать подробности. Баграш замялся:
   — С Тошкой конфуз небольшой приключился… Лежи, лежи, так, ничего особенного.
   Узнав все, Карасик задумался.
   — Поделом Антону, конечно, но…
   Карасик в душе был очень зол на Кандидова. И все-таки ему было жаль Антона. Не так было все задумано.
   — Эх, это скверно, — сказал он.
   — Конечно, не важнецки. Ну, ничего, как-нибудь. Ты дыши, дыши, Карась, набирай духу. Поправляйся. Молодец ты у нас, Евгений!
   Он осторожно и неуклюже потрепал Карасика по голове и на цыпочках вышел.
   Звонили из газеты, из комитета. Карасик почувствовал себя героем. Вот все его любят. «Пострадал физически, получил повреждение» — как хотите, а это звучит.
   За окном, затихая, погромыхивала Москва. Дружелюбно подмигивали ее огни. Нет, он не сердит на Тошку. Игра… Он устроился поудобнее. Мешали бинты. Он подложил руку под щеку, как в детстве. По стене и по потолку прошли веером полосы света. Несмотря на бинты, Жене было очень легко и уютно. Он засмеялся, счастливый, и уснул.
   Ему ничего не снилось.
   Ночью кого-то занесли, кто-то заходил, что-то двигали. Он слышал это сквозь тьму и сон. Но просыпаться было лень.
   Он проснулся, когда стало совсем светло. Утро было необыкновенно светлое, веселое, праздничное, как в детстве, в первый день каникул весной. Он лежал лицом к стене. По стене плыли розоватые и сиреневатые отсветы, Стена была словно фарфоровая.
   Карасик услышал чье-то дыхание. Осторожно, чтобы не разбудить дремавшей боли, он повернулся. По улице, наверное, прошел стекольщик, и по потолку некоторое время шатался солнечный заяц с зелено-оранжевым краем…
   У противоположной стены стояла кровать. Там спал новый больной. Его внесли ночью. Больной дышал глубоко и шумно. Длинные ноги его вылезали за прутья койки.
   Голова больного скрывалась за больничным столиком, который стоял между постелями. Карасик стал тихо отодвигать тумбочку. Ему хотелось взглянуть на соседа.
   Он увидел мятую подушку, загорелую шею, страшно знакомую. Забыв о боли, Карасик приподнялся на секунду и успел разглядеть седой клок на растрепавшейся голове соседа.
   Но в ту же минуту Антон пошевелился. Простыня забушевала на нем, как море. Он повернулся, хрустнули кости.
   Продрал глаза и уставился на Карасика. Спросонок Антон ничего не мог понять. Он пожевал губами, зажмурился. Потом снова открыл глаза и со снисходительным недоумением не вполне проснувшегося человека взглянул на Карасика. Он поднял брови, моргнул, рот его медленно открылся и закрылся. Карасик заметил бледность и желтизну его лица, темные, словно закоптелые круги под глазами. Антон медленно заливался краской. Он засопел. Они долго смотрели друг на друга молча.
   Карасику вдруг стало весело.
   — Антону Михайловичу, наше вам! — сказал он.
   — Здравствуй, Женя… — пробормотал Антон.
   Оба одновременно откинулись на подушки. Как дальше говорить, никто не знал. Минут пять они лежали неподвижно и безмолвно.
   — Вот, опять встретились, — сказал Антон.
   — Да… А ты как сюда?
   — А, невезение. Можешь поверить, газ ушел…
   Карасик подозрительно взглянул в лицо Кандидова. Антон опустил глаза.
   — Женька, — наконец решился он, — не хватит нам в разрывушки играть, а?
   — Это твой почин.
   — Ну, сдаюсь, сдаюсь, ты выиграл. Достаточно с тебя?
   — Эх ты, гад! — сказал Карасик укоризненно, долбя затылком в подушку. — Кого? Меня? Как жука, в коробочку взял.
   — Женя, честное слово, ненароком… Можешь ты поверить?..
   — Все у тебя ненароком: и газ и коробочка. Молчи уж, знай, змей ты коробчатый!
   Это просто непроизвольно выскочило у Карасика. Он сам не мог понять, откуда пришло ему в голову такое сочетание: змей коробчатый. Само так сказалось.
   Но от этого восклицания, напомнившего детство, смешное соперничество, оба разом повеселели и обрадовались.
   — Женя! Эх, Женька, пойми ты!..
   — Ладно уж, черт с тобой! — беззлобно сказал Карасик.
   Они лежали друг к другу лицом, испытывая чувство счастливой неловкости, и весело хмурились.
   — Женя, — сказал вдруг Антон и плотно прикрыл глаза, — можешь, пожалуйста, ржать надо мной, что я бабой стал. Но знаешь, какой ты для меня есть друг? Самый дорогой ты, родной мне человек изо всех на свете. Вот!.. — Он сердито повернулся лицом к Карасику. — Не веришь?.. Не надо.
   — Тоша, — сказал Карасик, — Тошка, я же как дурак, тебя самого люблю, черта!..
   Оба не могли больше вмещать в себе всю внезапно забушевавшую нежность.
   — Давай, что ль, уже окончательно почеломкаемся, — сказал, приподнимаясь, Антон и спустил ноги на пол.
   — Только осторожненько. У меня ребро… — предупредил Карасик.
   Антон сконфузился.
   Когда мама Фрума и Груша в дозволенный час, с цветами, кулечками, свертками, пакетиками, бутылками, робко заглянули в дверь палаты, не зная, чем кончилась затея Баграша свести Антона с Карасиком в больнице, они увидели, что Кандидов, набросив на плечи халат, сидит на постели у Карасика. Друзья вели такой разговор:
   — Э-э-э, ты, дурной михрютка, — говорил Антон, — игрок!
   — Сам дурак, у-у, обалдуй здоровый! — умиленно отвечал Карасик. — Съел голешник?
   Оба крайне смутились, увидя вошедших, Антон нырнул под одеяло на свою кровать.
   — А-а-а, — сказала мама Фрума, — вот он, глядите на него… Блудный сын.
   — Блудный сукин сын! — сказал Карасик.
   — Ну как, заживает, легче?.. — озабоченно спросила Груша у Карасика и сердито повернулась к Антону. — У, травленый! Напугал меня вчера до смерти. Спасибо скажи, что жив остался и глаза твои целы. Я бы тебе их повыдирала, если бы Женечку вовсе убил, оглашенный.
   — И когда вы этот пакостный футбол бросите? — говорила мама Фрума. — Что это за интерес, я не понимаю: не выиграл, так огорчение, выиграл, так что из этого?
   Потом, хорошея от смущения, Груша сидела у постели Карасика. Она прибрала на столике, поправила подушки и даже отважилась разок погладить ему руку. И всегда это смешило Карасика, а теперь тронуло. Он видел нежный затылок, отягощенный тугим, увесистым узлом волос, подбородок с ямочкой. Большая, сильная, она двигалась легко. Ветерок шел от ее руки. Простая, ясная красота ее, открытая и милая, взволновала сегодня Карасика. Дурак он был, что не хотел замечать ее внимания раньше.
   Она вспыхнула и стала прощаться. Карасик задержал ее руку.
   Она так покраснела, что даже слезы выступили у нее на глазах.
   — Ах вы, Груша, — сказал Карасик, — хорошая вы!
   — Женечка, Евгений Григорьевич… — лепетала она, сгорая от смущения и счастья.
   Она умоляюще посмотрела на Карасика и оглянулась на Тошку.
   — Ну, что барометр? — спросил Карасик.
   — Падает, — объявила она таким голосом, как будто это падало ей на голову. — До «пы» дошел. Переменно. Ожидается похолодание, порывистые ветры, низкая облачность, возможны осадки.
   — Груша, не верьте барометрам — будет потепление и никаких осадков, — сказал Карасик и торжественно, как королеве, поцеловал ей руку.
   Она вылетела из комнаты и чуть не сшибла идущих навстречу Фому и Бухвостова.
   Она промчалась мимо них ликующая, тревожная, как пожарная машина.
   Ребята остолбенели и долго смотрели ей вслед.
   Антон с тревогой посмотрел на дверь. Карасик знал, кого ждет Кандидов. Но ожидания пока не оправдались.
   Фома и Бухвостов подчеркнуто поздоровались сперва с Карасиком.
   Потом они обернулись и как ни в чем не бывало проговорили:
   — А, Антон Кандидов, здорово!.. — и по очереди пожали руку Антону.
   — С нами, значит, опять?
   — Выходит… — сказал Антон.
   — Ну, значит, вместе поедем… — начал Фома.
   — Фома! — сказал Бухвостов.
   — Ну?
   — Опять?
   — Чего опять? — вызывающе спросил Фома.
   — Опять треплешься! Сказано, об этом болтать пока преждевременно.
   Оба заговорщика переглянулись, попрощались и ушли.
   Теперь вошли Баграш и Настя. Антон побелел.
   — Ну, загробный ресторан, встреча друзей, или с того света без билета? — с нарочитой веселостью заговорил Баграш, схватил стул, повернул его сиденьем к постели Карасика и широкими своими плечами загородил весь мир.
   «Как?» — спросил он глазами. И Карасик дважды моргнул: все, мол, улажено.
   — Так, — сказал Баграш. — Там, кстати, Антон, тебя Цветочкин с Димочкой дожидаются внизу.
   — В шею! — сказал Антон нетерпеливо.
   — Так? Добро!
   Карасику очень хотелось посмотреть, как они там с Настей. Но за спиной Баграша ничего нельзя было увидеть.
   — Ну, знаешь наши новости? — спросил Баграш.
   — Нет.
   — Тебе волноваться — как, ничего, можно?
   — Да, можно! Что такое?
   — Двухлодочный стоместный экспресс разрешили. Твоя статья подействовала, да и вообще успехи наши… Как считаешь, поднимем?
   — Вопрос! А ты?
   — Еще спрашиваешь… Но крепко придется попотеть. Так? И знаешь, по секрету: намечают мировой поход на нем. Через год, по опробовании.
   — Куда, в Батум? — спросил Карасик.
   — Заверни подальше: вокруг Европы. Что, здорово? Только это пока… понял?
   — Ясно! — сказал Карасик.
   За крепкой спиной Баграша что-то происходило. Карасик старался расслышать, но Баграш говорил нарочно очень громко. Все-таки Женя услышал отрывки разговора.
   — Настя, ну можешь простить? — бормотал Антон. — Я сам не знаю, как это со мной. Осклиз вышел… У нас, у грузчиков, бывает. Только я не могу больше так, один, как собака, без тебя, без наших, Настя… Я же тебя…
   — Мы вам не мешаем? — спросил Карасик с ехидной деликатностью у тех, что за спиной Баграша.
   — Нисколечки, — отвечали там и поцеловались.
   Карасик вздрогнул и повернул голову к стенке:
   — А играть я, видно, никогда хорошо не буду.
   — Ну, это не совсем обязательно, — сказал Баграш.
   — Марало я, мазло…
   Баграшу захотелось сказать Карасику что-нибудь большое и хорошее.
   — Да, — вспомнил Баграш, — кстати, насчет тебя. Я ведь уже толковал с народом. Говорят: пусть подает.
   Карасик встрепенулся. Повернул к Баграшу разом загоревшееся и серьезное свое лицо.
   — Можешь через меня, — добавил Баграш. — Еще одну рекомендацию нужно. Заявление, значит, и автобиографию приложишь.
   — Какая там у меня биография!.. — сказал Карасик.

Эпилог

   Всем еще памятен рекордный поход сверхглиссера «Гидраэр-10» вокруг Европы — из Балтики в Черное море. В очерках участника похода Евгения Кара (Карасика) были уже подробно описаны и слепая гонка в туманах Балтики и Северного моря, и беспримерный уход от настигавшего шторма в Бискайском заливе сквозь смерчи Атлантики, и тяжелая авария в Черном море… Имена Баграша, Русёлкина, Бухвостова, конструктора Валежной, метеоролога Проторовой, Кандидова, Крайнаха и Карасика долгое время не сходили со страниц наших газет.
   «Бешеный понтон», «московские близнецы», «скользящие двойняшки» — так называли в заграничных газетах сдвоенную машину гидраэровцев. Формами и линиями своими она напоминала снаряд, пришедший из будущего.
   Обо всем этом Карасик обещал написать книгу.
 
   В день традиционного парада московских физкультурников на Красной площади команда гидраэровцев должна была участвовать в показательном матче, которым завершался праздник.
   Июльский день сжигал Москву. Но, огнеупорные, шли москвичи на площадь.
   Томились в зное пепельно-синие ели у священной стены. Густые, медоподобные капли смолы падали со стен Верхних торговых рядов, сплошь завешанных хвойными ветвями. Звезды на башнях Кремля, прозрачно-раскаленные, словно выточенные из пламенеющего угля, прожигали небо. Накалена была брусчатка площади, и странным казалось, что капли смолы, падая на камень, не шипят. На Красной площади пахло нагретым лесным полднем.
   К шести часам закончился марш физкультурных колонн, но на трибунах ждали. И вот тогда от Лобного места покатился огромный зеленый вал во всю ширину площади. Спортсмены разматывали гигантскую скатку. Толстый зеленый войлок лег посередине площади, прикрыв камни.
   На обоих краях этого зеленого ковра появились белые футбольные ворота с сетками. Судья выбежал на середину площади и свистнул. Оркестр грянул «Спортивный марш»[44]:
 
Ну-ка, солнце, ярче брызни,
Золотыми лучами обжигай!
Эй, товарищ, больше жизни!
Подпевай, не задерживай, шагай.
 
   По Красной площади шла команда гидраэровцев. Впереди, с огромным знаменем, на лазоревом шелку которого был вышит серебряный глиссер, шел исполин-вратарь. Пылал красный лак древка. Вратарь нес знамя, немножко наклонив вперед. Все узнали Кандидова. За ним шли в белом Груша и Настя. Они несли на высоко поднятых руках модель сверхглиссера. Она отливала серебром в горячем воздухе.
   За ними, весь тоже в белом, с большим кубком Спартакиады, шагал Карасик.
   Далее следовала тройка нападения — Баграш, Бухвостов, Русёлкин. Они несли вымпелы из зеленого и малинового бархата, штандарты с пышной бахромой — трофеи выигранных мячей и гонок. Сверкало золото реек. Качались тяжелые бронзовые кисти.
   Опаленные океанскими ветрами, одутые, овеянные штормами десяти морей, шли прославленные гидраэровцы.
   Они выстроились перед Мавзолеем. В габронилитах[45] его матово отражались зелень поля, лазоревые майки футболистов. А оркестры всё играли «Кандидовский» марш.
 
Эй, вратарь, готовься к бою!
Часовым ты поставлен у ворот.
Ты представь, что за тобою
Полоса пограничная идет.
 
   На трибунах тысячи людей подпевали:
 
Чтобы тело и душа были молоды,
были молоды, были молоды.
Ты не бойся ни жары и ни холода…
Закаляйся, как сталь!
 
   Антон стоял в воротах. За спиной, за футбольной сеткой с крупными ячеями, витой, старый, мозаичный, высился Василий Блаженный. Солнце висело над шпилями Исторического музея и било прямо в глаза. Судья поднес свисток к губам.
   Но в эту минуту куранты Спасской башни стали бить время. Они проиграли вступление, потом стали отвешивать мерные удары счета. На последнем ударе судья просвистел.
   Матч начался.
 
   Москва, 1932 — 1937; 1959.

ОСТАВАЯСЬ «В ВОРОТАХ»…
Послесловие

   Среди большого количества книг, написанных Львом Кассилем и знакомых юным читателям с детства, произведения, посвященные нашим спортсменам, занимают не последнее место.
   Любителям спорта хорошо известны многие рассказы, статьи, очерки писателя, посвященные различным видам спортивных состязаний, и радиорепортажи о выступлении физкультурников, которые он нередко ведет с Красной площади в дни народных праздников или со стадиона.
   Не случайно под дружеским шаржем в одной комической портретной галерее советских писателей Лев Кассиль изображен в очках, в которых вместо стекол вставлены футбольные мячи.
   Лев Кассиль пишет о спорте весело и увлекательно, и в то же время читатель ощущает, что автор относится к спорту с большой любовыо и серьезностью. Писатель сам выразил свое отношение к нашему спорту в строках, которые имеются в прологе к спортивно-приключенческому роману «Ход Белой Королевы», изданному не только в СССР, но и в Японии, Германии и других странах.
   Говоря о своих взглядах на спорт, Кассиль соглашается с героем одного из своих романов:
   «Мы с ним одинаково смотрели на спорт как на одно из самых наглядных и великолепных проявлений человеческой воли, когда все телесные силы человека подчиняются всепоглощающему стремлению к самосовершенствованию и радостно утоляется здоровая, естественная жажда самоутверждения, удивительно сочетающаяся с самоотверженностью.
   И оба мы видели такую же разницу между будничными занятиями физкультурой, с одной стороны, и спортом — с другой, какая есть, например, между общедоступной грамотой и поэзией».
   И вот именно поэзии спорта, воспитательной атмосфере его, в которой сочетаются такие как будто противоречивые стремления, как самоутверждение и самоотверженность, посвящен роман «Вратарь Республики».
   Мне кажется, что, несмотря на богатство тем и на разнообразие видов спорта, о которых писал и пишет Лев Кассиль, лучше всего и наиболее значительно он пишет про футбол.
   Пусть меня не упрекают тут в пристрастии. Дело, конечно, совсем не в том, что автор этих строк сам был вратарем и многое из того, что случалось с героем романа «Вратарь Республики», пережил и я сам, защищая ворота наших сборных команд, хотя, быть может, и не всегда с таким успехом, как это делал «сухой» вратарь Антон Кандидов.