Страница:
– Где?
Катя мотнула головой, словно встряхнулась.
– Кость, подвал, хлам там, дэзовский всякий, штабеля батарей, вроде новых, а лежат, впечатление, – лет тыщу. Сегодня утром дверь открыла. В смысле, я толкнула – не заперто. Выхожу – лестница нормальная, но темно. Упала, встала, выбралась. Костя, я вышла у вас во дворе.
– Где-где?
– Во дворе.
– Так.
«Неужели не врет?» – подумал Костя.
– Где бывший первый фонтан.
– В котором Чкалов пил шампанское, – автоматически вспомнил Костя и встряхнулся. – Тьфу. Кать. Не может быть.
– Одна стена вся в дырочках и выемках, как от пуль.
– Да. Тир. Там отдыхала жена Тухачевского. Она снимала нервное напряжение… – Говоря о доме, Касаткин всегда вспоминал что-нибудь. Он не мог удержаться. Это было сильнее его.
– Хорошо, – спохватился Костя. – Ты сказала кому-нибудь?
– Ты что! Я сначала дунула в арку. Думала – скорей, пока этого типа нет. Потом поняла, что игра кончилась.
– Кончилась, – повторил Костя.
– Я хотела подняться к тебе, но рука болела дико. Поехала в Склиф. Сделали снимок – трещина. Теперь – видишь.
Катя опустила глаза на свой гипс до локтя и левой рукой отколупнула корочку ободранного Костей за день хлеба.
Растерянно замолчали.
«Или врет?» – Костя включил чайник, заварил два пакетика моментального супа, достал «докторскую» и кусок сыра.
Костя и Катя смотрели друг на друга, но словно сквозь.
– Значит, – жуя, сказал Костя, – вы дошли под Манежной и Боровицкой прямо до Берсеневки.
– Кошмар! Целый город, а никто о нем не знает.
– Да брось. Все знают. Технические дела. Не древний же у нас Рим, чтобы пробавляться акведуками. Яйцеголовый всё рассчитал, Кать.
И Костя рассказал ей, как написал заметку «Хозяин Кремля».
– Так это был он?
– Он.
– А что он рассчитал?
– Как – что? Что будет хозяином. Он и похозяйничал уже в Оружейке.
– То есть?
– Ограбил.
– Кто сказал?
– Радио.
– И что взял? Корону?
– Пернач.
– А что это?
– Головное украшение коня. Корона, только лошадиная. Шутник.
– Драгоценная?
– С рубином-карбункулом «Шах-ин-шах».
– Ограбить Оружейку никто не может.
– Как видишь, он может. Непонятно только, как он нашел меня.
– Ты играл с огнем, Кот.
– Такая работа.
– Вот и работай на него.
– И поработаю. Зато есть надежда, что я выясню, кто он.
– Мы с тобой уже выяснили, – буркнула Катя.
– Что мы выяснили?
– Что он – хозяин, а мы – рабы.
Говорили таким образом до рассвета. Гипсовая рука не давала ни спать, ни толком обняться. Оттого нежность усилилась, Костя шептал: «Катенька, прости», – Катя шептала: «Ну, что ты, Кот». И рука счастью уже не мешала, а помогала.
Под утро замолчали и попытались заснуть. Забылись ненадолго, Костя – с назойливой долбежкой в мозгу: «Мы не рабы, рабы не мы».
18
19
20
21
22
Катя мотнула головой, словно встряхнулась.
– Кость, подвал, хлам там, дэзовский всякий, штабеля батарей, вроде новых, а лежат, впечатление, – лет тыщу. Сегодня утром дверь открыла. В смысле, я толкнула – не заперто. Выхожу – лестница нормальная, но темно. Упала, встала, выбралась. Костя, я вышла у вас во дворе.
– Где-где?
– Во дворе.
– Так.
«Неужели не врет?» – подумал Костя.
– Где бывший первый фонтан.
– В котором Чкалов пил шампанское, – автоматически вспомнил Костя и встряхнулся. – Тьфу. Кать. Не может быть.
– Одна стена вся в дырочках и выемках, как от пуль.
– Да. Тир. Там отдыхала жена Тухачевского. Она снимала нервное напряжение… – Говоря о доме, Касаткин всегда вспоминал что-нибудь. Он не мог удержаться. Это было сильнее его.
– Хорошо, – спохватился Костя. – Ты сказала кому-нибудь?
– Ты что! Я сначала дунула в арку. Думала – скорей, пока этого типа нет. Потом поняла, что игра кончилась.
– Кончилась, – повторил Костя.
– Я хотела подняться к тебе, но рука болела дико. Поехала в Склиф. Сделали снимок – трещина. Теперь – видишь.
Катя опустила глаза на свой гипс до локтя и левой рукой отколупнула корочку ободранного Костей за день хлеба.
Растерянно замолчали.
«Или врет?» – Костя включил чайник, заварил два пакетика моментального супа, достал «докторскую» и кусок сыра.
Костя и Катя смотрели друг на друга, но словно сквозь.
– Значит, – жуя, сказал Костя, – вы дошли под Манежной и Боровицкой прямо до Берсеневки.
– Кошмар! Целый город, а никто о нем не знает.
– Да брось. Все знают. Технические дела. Не древний же у нас Рим, чтобы пробавляться акведуками. Яйцеголовый всё рассчитал, Кать.
И Костя рассказал ей, как написал заметку «Хозяин Кремля».
– Так это был он?
– Он.
– А что он рассчитал?
– Как – что? Что будет хозяином. Он и похозяйничал уже в Оружейке.
– То есть?
– Ограбил.
– Кто сказал?
– Радио.
– И что взял? Корону?
– Пернач.
– А что это?
– Головное украшение коня. Корона, только лошадиная. Шутник.
– Драгоценная?
– С рубином-карбункулом «Шах-ин-шах».
– Ограбить Оружейку никто не может.
– Как видишь, он может. Непонятно только, как он нашел меня.
– Ты играл с огнем, Кот.
– Такая работа.
– Вот и работай на него.
– И поработаю. Зато есть надежда, что я выясню, кто он.
– Мы с тобой уже выяснили, – буркнула Катя.
– Что мы выяснили?
– Что он – хозяин, а мы – рабы.
Говорили таким образом до рассвета. Гипсовая рука не давала ни спать, ни толком обняться. Оттого нежность усилилась, Костя шептал: «Катенька, прости», – Катя шептала: «Ну, что ты, Кот». И рука счастью уже не мешала, а помогала.
Под утро замолчали и попытались заснуть. Забылись ненадолго, Костя – с назойливой долбежкой в мозгу: «Мы не рабы, рабы не мы».
18
ВСЕНАРОДНАЯ СЛАВА
18-го, в понедельник, Касаткин проснулся знаменитым.
Телефон трезвонил ежеминутно с пяти утра.
В редакции звонили только Касаткину. Сначала Виктория, как всегда, брала трубку. Потом не выдержала и она. На всех редакционных телефонах этосамовцы включили автоответчик.
Первое поздравительное письмо пришло по е-мэйлу от Борисоглебского. Он отдыхал в Барвихе. Славу он презирал. Но тут не выдержал. Он, видимо, радовался за Костин успех. «Помни о крестном отце», – написал Борисоглебский. Касаткинским литературным крестным он считал себя. А вообще странно, зачем Глебу компьютер на отдыхе. Уезжая, он сказал, что едет отключиться от мира.
Далее оказалось, что воскресную московскую газетку читает Россия с регионами.
Касаткинская статейка «Хозяин Кремля» в сочетании с ограблением в тот же день Оружейки потрясла всех.
Закричали, что Касаткин – пророк. Он назвал Фантомаса кремлевским хозяином и оказался прав! Бандит проходит в кремлевских закромах, как хозяин.
«Это Самое» от 17 июля стало бестселлером. Воскресный номер раскупили в первый день. Затем он всю неделю продавался втридорога в «Библио-Глобусе», а затем вдесятеро дороже на книжных развалах.
В обсуждении статьи и всего «фантомасовского» дела приплели годовщину расстрела царской семьи и долгожданного захоронения останков. Скептикам, говорившим – случайность, отвечали – случайностей нет.
Мимкин из понедельничного «Нового журнала» намекнул, разумеется, что Фантомас – сам Касаткин.
Во вторник затрясло биржу. Упали акции «Лензолота», рубль и, вечный козел отпущения, японская иена. Рубль, к счастью, на сутки, так как во вторник вечером глава Центробанка Губинин успокоил. Он заявил, что у банка – резерв, одиннадцать миллиардов долларов.
На неделю успокоились: было не до резерва. Правда, через месяц с небольшим Губинина на всякий случай сместили, заменив его на осторожного Хренащенко.
На третий день Касаткин от славы изнемог.
Люди звонили уже с Канар, Сейшел, Багам, и даже Федор Конюхов с земли Франца-Иосифа.
Обижать читателей все же было нельзя. Костя отвечал на звонки граждан, иногда глупые и безумные, давал интервью, звучал на всех радио, даже на «Спортивной волне». Телерубрика «Герой дня» в июле была в отпуске, но специально для Касаткина прилетела черт-те откуда ведущая Мила Морокина и попросила Константина выступить.
«Герой» вышел с Касаткиным экстренно в среду, сокращенно вместо «Футбольного обозрения» и полностью после новостей. Морокина усмотрела в деле тяжкий общественный недуг. Она искала виновника.
Константин Константиныч сидел, как на электрическом стуле. Но все же он любил женское общество и женские лица, тем более симпатичные. К тому же, за всю передачу ему удалось не сказать ни слова, кроме «да» и «нет».
В четверг Касаткина пригласили в гостиницу «Рэдиссон-Славянская». В обычное время четверг был тусовочным днем. Летом тусовка прекращалась. Но в честь Кости в Москву вернулись все тусовщики. В отеле устроили не только фуршет, но и пресс-конференцию. Касаткина рвали на части. Он не успел съесть ни одного канапе.
В пятницу лидер коммунистов Вампиров собрал митинг у памятника Карлу Марксу, в том же месте, где на прошлой неделе Костя встречался с Рахмановым. В микрофон краснолицый кричал: «Да здравствует Фантомас, борец с режимом!» Вампировские пенсионерки-забияки стучали кастрюлями.
Пик славы пришелся на субботу. Лучший российский журналист Максим Соколов в своей субботней колонке, пройдясь по газетной охоте на фантомасов, ни словом не обмолвился о г-не Касаткине. Это стоило самого дорогого!
А в конце недели итоговый аналитик Сикелев, щеголяя версиями, сказал многозначительней всех. Четвертая власть – кремлевская. Президент действует по ее указке.
«Итоги» смотрели у Касаткина все. Никто ничего не понял. «По-моему, он и сам ничего не понимает», – сказала Лидия Михайловна.
В телепрограмме на следующую неделю Касаткина поместили на обложку. Костя, слегка небритый, в белой рубашке и грязных журдэновских мокасинах, выглядел голливудской кинозвездой. Стало ясно: чем человек скромней, тем сексуальней. Киркоров в фиолетовом пончо и Леонтьев в блестящем комбинезоне выглядели ряжеными фантомасами. А Лео ди Каприо, тоже в рубашке и мокасинах, казался касаткинской тенью.
После этого прорвало дорогие иллюстрированные журналы. На обложке «Плейбоя» Касаткин смотрелся потрясающе. Костю уже узнавали на улице, а когда он заходил в булочную, продать ему булочку сбегался весь магазин. У дверей дома и редакции дежурили поклонники с цветами и бумажками и ручками – взять автограф. Каждый день утром вместе с «Известиями» Касаткин вынимал из почтового ящика письма с предложением руки и сердца от женщин и мужчин. Некоторые обещали покончить с собой.
Теперь Касаткин или кричал во сне, или мучился бессонницей.
Правда, Костины женщины были молодцы. Катя ревновала к публике скромно и даже справилась с подвальным стрессом. Маняша сказала, что, если у Кости нет сейчас денег заплатить за бабушку, она подождет. В редакции Виктория Петровна показала себя с лучшей стороны: она опять снимала трубку, спрашивала: «Кто говорит?» – и подзывала Костю очень выборочно. Чаще сама отвечала. Даже собственные длинные, окутанные тайной телефонные разговоры Виктория прекратила. Она не хотела беспокоить Касатика.
Но покой и не снился.
Телефон трезвонил ежеминутно с пяти утра.
В редакции звонили только Касаткину. Сначала Виктория, как всегда, брала трубку. Потом не выдержала и она. На всех редакционных телефонах этосамовцы включили автоответчик.
Первое поздравительное письмо пришло по е-мэйлу от Борисоглебского. Он отдыхал в Барвихе. Славу он презирал. Но тут не выдержал. Он, видимо, радовался за Костин успех. «Помни о крестном отце», – написал Борисоглебский. Касаткинским литературным крестным он считал себя. А вообще странно, зачем Глебу компьютер на отдыхе. Уезжая, он сказал, что едет отключиться от мира.
Далее оказалось, что воскресную московскую газетку читает Россия с регионами.
Касаткинская статейка «Хозяин Кремля» в сочетании с ограблением в тот же день Оружейки потрясла всех.
Закричали, что Касаткин – пророк. Он назвал Фантомаса кремлевским хозяином и оказался прав! Бандит проходит в кремлевских закромах, как хозяин.
«Это Самое» от 17 июля стало бестселлером. Воскресный номер раскупили в первый день. Затем он всю неделю продавался втридорога в «Библио-Глобусе», а затем вдесятеро дороже на книжных развалах.
В обсуждении статьи и всего «фантомасовского» дела приплели годовщину расстрела царской семьи и долгожданного захоронения останков. Скептикам, говорившим – случайность, отвечали – случайностей нет.
Мимкин из понедельничного «Нового журнала» намекнул, разумеется, что Фантомас – сам Касаткин.
Во вторник затрясло биржу. Упали акции «Лензолота», рубль и, вечный козел отпущения, японская иена. Рубль, к счастью, на сутки, так как во вторник вечером глава Центробанка Губинин успокоил. Он заявил, что у банка – резерв, одиннадцать миллиардов долларов.
На неделю успокоились: было не до резерва. Правда, через месяц с небольшим Губинина на всякий случай сместили, заменив его на осторожного Хренащенко.
На третий день Касаткин от славы изнемог.
Люди звонили уже с Канар, Сейшел, Багам, и даже Федор Конюхов с земли Франца-Иосифа.
Обижать читателей все же было нельзя. Костя отвечал на звонки граждан, иногда глупые и безумные, давал интервью, звучал на всех радио, даже на «Спортивной волне». Телерубрика «Герой дня» в июле была в отпуске, но специально для Касаткина прилетела черт-те откуда ведущая Мила Морокина и попросила Константина выступить.
«Герой» вышел с Касаткиным экстренно в среду, сокращенно вместо «Футбольного обозрения» и полностью после новостей. Морокина усмотрела в деле тяжкий общественный недуг. Она искала виновника.
Константин Константиныч сидел, как на электрическом стуле. Но все же он любил женское общество и женские лица, тем более симпатичные. К тому же, за всю передачу ему удалось не сказать ни слова, кроме «да» и «нет».
В четверг Касаткина пригласили в гостиницу «Рэдиссон-Славянская». В обычное время четверг был тусовочным днем. Летом тусовка прекращалась. Но в честь Кости в Москву вернулись все тусовщики. В отеле устроили не только фуршет, но и пресс-конференцию. Касаткина рвали на части. Он не успел съесть ни одного канапе.
В пятницу лидер коммунистов Вампиров собрал митинг у памятника Карлу Марксу, в том же месте, где на прошлой неделе Костя встречался с Рахмановым. В микрофон краснолицый кричал: «Да здравствует Фантомас, борец с режимом!» Вампировские пенсионерки-забияки стучали кастрюлями.
Пик славы пришелся на субботу. Лучший российский журналист Максим Соколов в своей субботней колонке, пройдясь по газетной охоте на фантомасов, ни словом не обмолвился о г-не Касаткине. Это стоило самого дорогого!
А в конце недели итоговый аналитик Сикелев, щеголяя версиями, сказал многозначительней всех. Четвертая власть – кремлевская. Президент действует по ее указке.
«Итоги» смотрели у Касаткина все. Никто ничего не понял. «По-моему, он и сам ничего не понимает», – сказала Лидия Михайловна.
В телепрограмме на следующую неделю Касаткина поместили на обложку. Костя, слегка небритый, в белой рубашке и грязных журдэновских мокасинах, выглядел голливудской кинозвездой. Стало ясно: чем человек скромней, тем сексуальней. Киркоров в фиолетовом пончо и Леонтьев в блестящем комбинезоне выглядели ряжеными фантомасами. А Лео ди Каприо, тоже в рубашке и мокасинах, казался касаткинской тенью.
После этого прорвало дорогие иллюстрированные журналы. На обложке «Плейбоя» Касаткин смотрелся потрясающе. Костю уже узнавали на улице, а когда он заходил в булочную, продать ему булочку сбегался весь магазин. У дверей дома и редакции дежурили поклонники с цветами и бумажками и ручками – взять автограф. Каждый день утром вместе с «Известиями» Касаткин вынимал из почтового ящика письма с предложением руки и сердца от женщин и мужчин. Некоторые обещали покончить с собой.
Теперь Касаткин или кричал во сне, или мучился бессонницей.
Правда, Костины женщины были молодцы. Катя ревновала к публике скромно и даже справилась с подвальным стрессом. Маняша сказала, что, если у Кости нет сейчас денег заплатить за бабушку, она подождет. В редакции Виктория Петровна показала себя с лучшей стороны: она опять снимала трубку, спрашивала: «Кто говорит?» – и подзывала Костю очень выборочно. Чаще сама отвечала. Даже собственные длинные, окутанные тайной телефонные разговоры Виктория прекратила. Она не хотела беспокоить Касатика.
Но покой и не снился.
19
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ФАНТОМАСА
А Костин роман с милицией, в общем платонический, продолжался.
Участковый Николай Николаевич Овсянников и молоденький Дима Минин навестили его. Но только уже ради следствия. «Костиным», то есть «фантомасовским», делом занялись верхи.
Сперва Костя ходил на Петровку к следователю Савицкому, к оперативникам Соловьеву и Семенову, видел даже начальника их, полковника Колокольникова. Потом они сами приходили говорить к Косте, потом опять вызывали к себе закреплять показания.
Но закреплять было особо и нечего.
Сам Костя преступника не видел. Очевидцев опросили по второму разу. Но продавщицы, в том числе со Сретенки и Цветного, покупатели с Лубянки, где увели панагию, уже сказали всё, что могли, в районных отделениях два месяца назад. Этосамовские касаткин-ские газетные художества – не доказательства.
Катя тоже рассказала всё, что знала. Костя верил, что не врет. Скрывать ей нечего. Всё, что есть у нее, – Костя и работа в библиотеке.
К тому же у Кати есть свидетель – бомж.
Бомжа из сквера нашли в морге. Тип утонул там же в фонтане. Странно, зачем фонтан включили, если сквер все равно огорожен строительными бытовками. Костя опознал ушанку. Разговор с бомжом Касаткин помнил, но толку от алкаша – как от козла молока. Бомж твердил про мужика и бабу.
Но его «мелкому чернявому мужику с белой говешкой на ветровке» соответствовала гражданка Смирнова Екатерина Евгеньевна, стриженая, в куртке «Найк». Тем более, что первой спустилась она, по ее словам. Значит, если Катя – «чернявый», то человек в робе и с хвостиком – и есть тот самый, «проводник». Хвостом могли быть щегольские, нестриженые и стянутые сзади волосы или парик.
Можно предположить, что преступник – женщина. Костя задумался, конечно. Но нет, дух не тот. Наглый, резкий и размашистый. У женщины действия ограничены, уютны, не масштабны.
Катиного слоника на Петровке исследовали. Он давно был отмыт и надушен Катиными любимыми африканскими пачулями. Брошь вернули.
Работать опергруппа, конечно, продолжала, но на опермероприятия Костю не брали. Сам Касаткин им не звонил. Верней, решился, набрал номер одного из следователей, Соловьева, он попроще, но тот сказал: «Работаем».
– Зацепки есть? – спросил Костя.
– Работаем.
– Где, Виктор Тимофеевич?
– У вас во дворе.
Действительно, МВД посадило на скамейке у подъезда наружку.
Даже юродивый Виля что-то почуял: исчез.
Складывалось впечатление, что на Петровке никто ничего не делает.
Это, конечно, только впечатление. Группа работала, и не одна, проверяла картотеки, отрабатывала версии.
Но пресса стала возмущаться. Мимкин объявил, что милиция не только бездействует, но еще и выгораживает преступника. В следующих «Итогах» Сикелев резюмировал, что вокруг президента – темные дела, и призвал для беседы претендентов в президенты, гг. Вялинского и Хулиганова. Но день выдался жаркий. Г-н Вялинский ответил довольно вяло, что, мол, вот видите, я же говорил, власть давно пора сменить. Г-н Хулиганов говорил то же, но, как всегда, хищно улыбался.
Касаткин решил не дергаться. На прессу, конечно, наплевать. Просто на Петровке работали, судя по всему, деликатно.
Пахло, и правда, кремлевщиной. Кремля отведавший, ничего другого не захочет. Кроме того, преступник, как известно, на место преступления всегда вернется.
И потом Костя знал: места следственных экспериментов не слишком покажешь. Подземные техслужбы и Оружейка практически засекречены. Государственная тайна. Мы вам позвоним, гражданин Касаткин. Шумихи пока не нужно.
Потому шумихи и не было. Газеты шумели, но как всегда. Они ни о чем толком не знали. Хотя речь шла о государственной тайне. Старые материалы газетчики, поленившись, не нашли. Москва, не только подземная, всякая вообще была при советской власти практически залитована.
Фантомас, как дьявол, знаток сердец, стал хозяином умов. А красивый честный Касаткин, выходило, – его законным представителем.
Что ж, Костя собственными руками выпустил из бутылки джинна.
Но обидно, что поднял эту бучу он, тишайший и любящий Костенька.
Только женщины, как всегда, скрашивали Касаткину жизнь. Маняша ухаживала за бабушкой и взвалила на себя еще и Брюханова. На место Пани никого не нашлось. Маняша обстирывала и кормила старика и не жаловалась. Наоборот, она как-то просияла лицом. Даже сохлая ее кожа порозовела.
С Катей Маняша говорила ласково, хотя ревновала к ней Костю.
Словом, вторая мать Мария.
Когда она выносила бабкино судно – казалось, вообще над головой у Маняши нимб!
«Вот что значит призвание, – думал Костя. И это бывшая советская принцесса! Она грустит для вида, а в душе рада-радехонька, что кончился совок. Ей не стыдно заняться любимым делом. Конечно, замуж она не вышла зря. Она прирожденная мать семейства. Но бодливой корове… Ну, ничего. Она заботится о чужих людях, это еще прекрасней.
Правда, Катя немного испортила Косте радость. Случилось вот что.
Маняша отсчитывала бабушкины гомеопатические шарики.
Но вдруг она не выдержала. После всех этих безумных дней у труженицы сдали нервы. Наружка у подъезда, Костина слава, Катина взбалмошность. Вообще страшно, неуютно.
Маняша заплакала и рассыпала шарики.
Костя, не решаясь утешить, кинулся елозить за шариками у Маняшиных старушечьих туфель.
Вошла Катя. Постояла, глядя на Костю с негодованием. Она вообразила Бог весть что.
Потом Катя повернулась и вышла. У Кости в комнате она собрала здоровой рукой сумку и ушла совсем. Дверь хлопнула оглушительно.
Костя побежал, вбежал за Катей в лифт. Съезжая, он пытался успокоить ее.
– Кать, ты что? – твердил он.
– А ничего. Иди к своей старухе, гладь ножку.
– Кать, у старух нет ножек!
– Ну, ручку.
Костя выскочил за ней из подъезда, но схватить ее было не за что. За талию – испортишь дело, а за руки неудобно: в одной сумка, другая в гипсе.
Убедить словом тоже неудобно: значит, обижать ту, убогую.
Наружка на скамейке закрылся газетой.
Участковый Николай Николаевич Овсянников и молоденький Дима Минин навестили его. Но только уже ради следствия. «Костиным», то есть «фантомасовским», делом занялись верхи.
Сперва Костя ходил на Петровку к следователю Савицкому, к оперативникам Соловьеву и Семенову, видел даже начальника их, полковника Колокольникова. Потом они сами приходили говорить к Косте, потом опять вызывали к себе закреплять показания.
Но закреплять было особо и нечего.
Сам Костя преступника не видел. Очевидцев опросили по второму разу. Но продавщицы, в том числе со Сретенки и Цветного, покупатели с Лубянки, где увели панагию, уже сказали всё, что могли, в районных отделениях два месяца назад. Этосамовские касаткин-ские газетные художества – не доказательства.
Катя тоже рассказала всё, что знала. Костя верил, что не врет. Скрывать ей нечего. Всё, что есть у нее, – Костя и работа в библиотеке.
К тому же у Кати есть свидетель – бомж.
Бомжа из сквера нашли в морге. Тип утонул там же в фонтане. Странно, зачем фонтан включили, если сквер все равно огорожен строительными бытовками. Костя опознал ушанку. Разговор с бомжом Касаткин помнил, но толку от алкаша – как от козла молока. Бомж твердил про мужика и бабу.
Но его «мелкому чернявому мужику с белой говешкой на ветровке» соответствовала гражданка Смирнова Екатерина Евгеньевна, стриженая, в куртке «Найк». Тем более, что первой спустилась она, по ее словам. Значит, если Катя – «чернявый», то человек в робе и с хвостиком – и есть тот самый, «проводник». Хвостом могли быть щегольские, нестриженые и стянутые сзади волосы или парик.
Можно предположить, что преступник – женщина. Костя задумался, конечно. Но нет, дух не тот. Наглый, резкий и размашистый. У женщины действия ограничены, уютны, не масштабны.
Катиного слоника на Петровке исследовали. Он давно был отмыт и надушен Катиными любимыми африканскими пачулями. Брошь вернули.
Работать опергруппа, конечно, продолжала, но на опермероприятия Костю не брали. Сам Касаткин им не звонил. Верней, решился, набрал номер одного из следователей, Соловьева, он попроще, но тот сказал: «Работаем».
– Зацепки есть? – спросил Костя.
– Работаем.
– Где, Виктор Тимофеевич?
– У вас во дворе.
Действительно, МВД посадило на скамейке у подъезда наружку.
Даже юродивый Виля что-то почуял: исчез.
Складывалось впечатление, что на Петровке никто ничего не делает.
Это, конечно, только впечатление. Группа работала, и не одна, проверяла картотеки, отрабатывала версии.
Но пресса стала возмущаться. Мимкин объявил, что милиция не только бездействует, но еще и выгораживает преступника. В следующих «Итогах» Сикелев резюмировал, что вокруг президента – темные дела, и призвал для беседы претендентов в президенты, гг. Вялинского и Хулиганова. Но день выдался жаркий. Г-н Вялинский ответил довольно вяло, что, мол, вот видите, я же говорил, власть давно пора сменить. Г-н Хулиганов говорил то же, но, как всегда, хищно улыбался.
Касаткин решил не дергаться. На прессу, конечно, наплевать. Просто на Петровке работали, судя по всему, деликатно.
Пахло, и правда, кремлевщиной. Кремля отведавший, ничего другого не захочет. Кроме того, преступник, как известно, на место преступления всегда вернется.
И потом Костя знал: места следственных экспериментов не слишком покажешь. Подземные техслужбы и Оружейка практически засекречены. Государственная тайна. Мы вам позвоним, гражданин Касаткин. Шумихи пока не нужно.
Потому шумихи и не было. Газеты шумели, но как всегда. Они ни о чем толком не знали. Хотя речь шла о государственной тайне. Старые материалы газетчики, поленившись, не нашли. Москва, не только подземная, всякая вообще была при советской власти практически залитована.
Фантомас, как дьявол, знаток сердец, стал хозяином умов. А красивый честный Касаткин, выходило, – его законным представителем.
Что ж, Костя собственными руками выпустил из бутылки джинна.
Но обидно, что поднял эту бучу он, тишайший и любящий Костенька.
Только женщины, как всегда, скрашивали Касаткину жизнь. Маняша ухаживала за бабушкой и взвалила на себя еще и Брюханова. На место Пани никого не нашлось. Маняша обстирывала и кормила старика и не жаловалась. Наоборот, она как-то просияла лицом. Даже сохлая ее кожа порозовела.
С Катей Маняша говорила ласково, хотя ревновала к ней Костю.
Словом, вторая мать Мария.
Когда она выносила бабкино судно – казалось, вообще над головой у Маняши нимб!
«Вот что значит призвание, – думал Костя. И это бывшая советская принцесса! Она грустит для вида, а в душе рада-радехонька, что кончился совок. Ей не стыдно заняться любимым делом. Конечно, замуж она не вышла зря. Она прирожденная мать семейства. Но бодливой корове… Ну, ничего. Она заботится о чужих людях, это еще прекрасней.
Правда, Катя немного испортила Косте радость. Случилось вот что.
Маняша отсчитывала бабушкины гомеопатические шарики.
Но вдруг она не выдержала. После всех этих безумных дней у труженицы сдали нервы. Наружка у подъезда, Костина слава, Катина взбалмошность. Вообще страшно, неуютно.
Маняша заплакала и рассыпала шарики.
Костя, не решаясь утешить, кинулся елозить за шариками у Маняшиных старушечьих туфель.
Вошла Катя. Постояла, глядя на Костю с негодованием. Она вообразила Бог весть что.
Потом Катя повернулась и вышла. У Кости в комнате она собрала здоровой рукой сумку и ушла совсем. Дверь хлопнула оглушительно.
Костя побежал, вбежал за Катей в лифт. Съезжая, он пытался успокоить ее.
– Кать, ты что? – твердил он.
– А ничего. Иди к своей старухе, гладь ножку.
– Кать, у старух нет ножек!
– Ну, ручку.
Костя выскочил за ней из подъезда, но схватить ее было не за что. За талию – испортишь дело, а за руки неудобно: в одной сумка, другая в гипсе.
Убедить словом тоже неудобно: значит, обижать ту, убогую.
Наружка на скамейке закрылся газетой.
20
АДСКАЯ СМЕСЬ
Отключить телефон, погасить свет и лечь носом к стенке было уже нельзя. Представитель Фантомаса должен отвечать обществу.
И Костя держался. Он даже и забыл о себе.
В ближайших двух номерах Касаткин описал «оружейную» кражу, конечно, как положено. За что купил, за то продал. Но совесть мучила.
Касаткин изображал, что все понимает, а не понимал ничего.
Оружейную палату ограбить невозможно.
В принципе, бандиты грабили мировые музеи с совершеннейшей охранной системой, и Лувр, и галерею Уфицци, и даже нью-йоркский Современного Искусства, где вообще ни дыхни.
А в Оружейке стекла с донбасского завода и дубовые витрины тридцать второго года.
И всё равно. Оружейка слишком связана с Кремлем и властью. Ограбление тянет не на кражу, а на измену Родине.
Костя вспомнил Маняшино «зачем». Зачем, дескать, лезть, возникать. И Панине – «носить грязь». Дома, что ли, не сидится.
А затем, старушки! Затем, что кровь кое в ком кипит!
Все уже знали, что и как в Оружейке случилось. И теперь Касаткин вновь и вновь восстанавливал картину ограбления.
Костя – такой же человек, как и следователи. При его чутье он может понять кое-что. А теперь уже и обязан.
Народу в воскресенье 17-го в Оружейной палате было много. Среди посетителей никто не выделялся. Днем в одном зале в углу раздался детский голос: «Ой, мама, смотри, какашка»! Мать зашипела: «Ш-ш-ш», – но было поздно. Все головы повернулись в сторону детского голоска.
В угол уже бежала дежурная. За ней бросились остальные.
На полу лежал полиуретановый коричневый сувенир из магазина хохм на Большой Никитской. Известная лавка «Приколы». Купить там можно пластиковых мух, кривые «пьяные» кружки, вампировские клыки, накладные уши и резиновую расчлененку.
Экскурсанты, особенно родители с детьми, посмеялись над коричневой штучкой и пошли к другим экспонатам.
Тревогу забила экскурсовод.
Экскурсоводша, девушка-инязовка, подвела итальянцев к екатерининской витрине и автоматически-привычно объявила:
– Е куэсто э ун презенте ди сультано турко Абдульракман алла ностра гранде императриче Катарина.
– Коз э? Коз э? – изумились в группе.
– Е ун перначчио, – пояснила дотошным дуракам экскурсовод, не зная, как по-итальянски «пернач». – Кон ун рубино унико «Шак-ин-шак», – уточнила.
– Ма дов э, дов э?
– Да вот же он, экко, – сказала экскурсовод.
Но в витринном стекле зияла брешь. На черном бархате тускнело овальное пятно от смятых ворсинок, и под ним белела бумажка: «Пернач. Конский бриллиантовый головной убор. Рубин „Шах-ин-шах“. Подарок султана Абдула Рахмана Екатерине II по случаю заключения русско-турецкого мира 1774 г.»
Экскурсовод обомлела. Глаза итальянцев были расширены, но пусты. Инязовка оглядела спокойный зал и побежала к дежурной.
Кража оказалась простой и тихой, будто украли репродукцию левитановского «Мостика» из фойе кинотеатра «Алмаз», где давно не фильмы, а секондхенд, и выставка-продажа пальм и традесканций.
«Ну, хорошо, – рассуждал Костя, – ну устроил бандит секрет со стеклом. Но хватились быстро. Примет, правда, нет. Оружейницы подозрительных типов не помнят. Но уж больно знакомый почерк».
Опять этот злобный до озорства вызов. Полиуретановый глупый сувенир на полу напоминает игры: маскарад, мэйловые фокусы, резиновую шапочку, еще что-то…
Дежурная Крутикова Вера Константиновна, давняя верная сотрудница-служака, вызвала ментов тут же.
Милиция впускает-выпускает народ только у Троицких. Посты в воротах с двух сторон. Шеренгой не пройти. Два проходика в арке. Между ними железяки. Народ течет двумя ручейками. Школьники, иностранцы и мамы с детьми. Пары, группы, одиночки…
От Оружейки до Кутафьей башни минут семь бегу. Но по Кремлю не побежишь. И то, спасибо свободе. Раньше не погулял бы с руками в карманах. Пятнадцать минут ходьбы.
Прозевала ли милиция? Вряд ли. Фантомас ждал в зале, когда отвлекутся на игрушечную фекалию. Итальянцы подошли к перначу минуты через четыре. Плюс оповещение – две-три. Оповещение троицких караульных – секунд пять. Куда же Фантомас делся?
Бронированное витринное стекло прожжено сильнейшей кислотой, не плавиковой, не серной. Это какая-то адская смесь. О составе ее то ли не знали, то ли молчали.
И Костя держался. Он даже и забыл о себе.
В ближайших двух номерах Касаткин описал «оружейную» кражу, конечно, как положено. За что купил, за то продал. Но совесть мучила.
Касаткин изображал, что все понимает, а не понимал ничего.
Оружейную палату ограбить невозможно.
В принципе, бандиты грабили мировые музеи с совершеннейшей охранной системой, и Лувр, и галерею Уфицци, и даже нью-йоркский Современного Искусства, где вообще ни дыхни.
А в Оружейке стекла с донбасского завода и дубовые витрины тридцать второго года.
И всё равно. Оружейка слишком связана с Кремлем и властью. Ограбление тянет не на кражу, а на измену Родине.
Костя вспомнил Маняшино «зачем». Зачем, дескать, лезть, возникать. И Панине – «носить грязь». Дома, что ли, не сидится.
А затем, старушки! Затем, что кровь кое в ком кипит!
Все уже знали, что и как в Оружейке случилось. И теперь Касаткин вновь и вновь восстанавливал картину ограбления.
Костя – такой же человек, как и следователи. При его чутье он может понять кое-что. А теперь уже и обязан.
Народу в воскресенье 17-го в Оружейной палате было много. Среди посетителей никто не выделялся. Днем в одном зале в углу раздался детский голос: «Ой, мама, смотри, какашка»! Мать зашипела: «Ш-ш-ш», – но было поздно. Все головы повернулись в сторону детского голоска.
В угол уже бежала дежурная. За ней бросились остальные.
На полу лежал полиуретановый коричневый сувенир из магазина хохм на Большой Никитской. Известная лавка «Приколы». Купить там можно пластиковых мух, кривые «пьяные» кружки, вампировские клыки, накладные уши и резиновую расчлененку.
Экскурсанты, особенно родители с детьми, посмеялись над коричневой штучкой и пошли к другим экспонатам.
Тревогу забила экскурсовод.
Экскурсоводша, девушка-инязовка, подвела итальянцев к екатерининской витрине и автоматически-привычно объявила:
– Е куэсто э ун презенте ди сультано турко Абдульракман алла ностра гранде императриче Катарина.
– Коз э? Коз э? – изумились в группе.
– Е ун перначчио, – пояснила дотошным дуракам экскурсовод, не зная, как по-итальянски «пернач». – Кон ун рубино унико «Шак-ин-шак», – уточнила.
– Ма дов э, дов э?
– Да вот же он, экко, – сказала экскурсовод.
Но в витринном стекле зияла брешь. На черном бархате тускнело овальное пятно от смятых ворсинок, и под ним белела бумажка: «Пернач. Конский бриллиантовый головной убор. Рубин „Шах-ин-шах“. Подарок султана Абдула Рахмана Екатерине II по случаю заключения русско-турецкого мира 1774 г.»
Экскурсовод обомлела. Глаза итальянцев были расширены, но пусты. Инязовка оглядела спокойный зал и побежала к дежурной.
Кража оказалась простой и тихой, будто украли репродукцию левитановского «Мостика» из фойе кинотеатра «Алмаз», где давно не фильмы, а секондхенд, и выставка-продажа пальм и традесканций.
«Ну, хорошо, – рассуждал Костя, – ну устроил бандит секрет со стеклом. Но хватились быстро. Примет, правда, нет. Оружейницы подозрительных типов не помнят. Но уж больно знакомый почерк».
Опять этот злобный до озорства вызов. Полиуретановый глупый сувенир на полу напоминает игры: маскарад, мэйловые фокусы, резиновую шапочку, еще что-то…
Дежурная Крутикова Вера Константиновна, давняя верная сотрудница-служака, вызвала ментов тут же.
Милиция впускает-выпускает народ только у Троицких. Посты в воротах с двух сторон. Шеренгой не пройти. Два проходика в арке. Между ними железяки. Народ течет двумя ручейками. Школьники, иностранцы и мамы с детьми. Пары, группы, одиночки…
От Оружейки до Кутафьей башни минут семь бегу. Но по Кремлю не побежишь. И то, спасибо свободе. Раньше не погулял бы с руками в карманах. Пятнадцать минут ходьбы.
Прозевала ли милиция? Вряд ли. Фантомас ждал в зале, когда отвлекутся на игрушечную фекалию. Итальянцы подошли к перначу минуты через четыре. Плюс оповещение – две-три. Оповещение троицких караульных – секунд пять. Куда же Фантомас делся?
Бронированное витринное стекло прожжено сильнейшей кислотой, не плавиковой, не серной. Это какая-то адская смесь. О составе ее то ли не знали, то ли молчали.
21
ВОЛКИ ИЛИ ОВЦЫ
Ответственного по связям с прессой дирекция кремлевских музеев, разумеется, не имела. В музеях всё и так напоказ. К позорной дырке в витрине журналистов не подпустили.
Впрочем, витрину-то прятали недолго. Через неделю Оружейку снова открыли для публики.
Витрина сияла свежим стеклом, на месте пернача лежала ендова.
Однако главного оружейника, Евгения Борисовича Францева, Костя долго не мог добиться.
«И зачем тебе о-о-он, – пела Виктория, выдыхая кольцами дым. – Он тебе не ну-у-ужен».
Костя знал, что не нужен. Но нужна видимость интервью. Нужна широта охвата. Объективность. С одной стороны – грабитель, с другой – хранитель. И поле для обозрения именно между Фантомасом и Францевым.
Костю кремлемузейщики боялись и шугали. Совершенно неожиданно помог советский блат. Старик Брюханов. Маняща, убираясь у него, рассказала ему о Костиных делах. Старик, благодарный Маняше, Францева припомнил.
В шестидесятых, до отъезда в свои страны, Брюханов преподавал в МГИМО и приметил студента Францева за безродность. При распределении комиссия спросила, куда Францев хочет. Иногородний Францев стыдливо сказал – в «Союзпушнину». «Пушнинки захотелось?» – захохотала комиссия.
Но Брюханов вдруг расчувствовался. Он, преподаватель истории совдипломатии, но уже тогда коллекционер хрусталя и соболей, устроил себе Францева в «Ювелирэкспорт».
С тех пор Францев ходил к нему. Ходил по сей день.
Жена и дети у Брюханова умерли. Остался внук Саша. Но – «Сашке, негодяю, – говорил старик, – на деда насрать».
Поговаривали, что Францев зарится на брюхановское наследство. Но скорее всего Брюханову он был просто предан и никогда не забывал его помощи.
Францев уважил старика и согласился встретиться с Костей. Но в Кремле принять Касаткина он не пожелал, а пришел на встречу с ним в последнее июльское воскресенье к Брюханову.
Костя лежал, как бабушка, глядя в потолок. К старику вызвала его Маняша. Она устроила на массивном брюхановском столе водку с черным хлебом и шпротами и чай в золоченых чашках, подаренных Брюхану Гомулкой.
Костя подсел к столу.
Евгений Борисович Костю по фото в «Плейбое» узнал сразу. Никакой радости от знакомства он, правда, не выразил. Он просто мотнул головой, вздохнул и чокнулся за знакомство.
Францев был крупный и гладкий, то ли хорошо кормленный, то ли сильно обласканный.
Костя ждал, что Францев заговорит.
– Да, – скрипнул Брюханов, – вот так вот.
– Да, так, – отозвался Францев.
Костя раскрыл рот и приготовился задать вопрос.
Но тут Францев понял, что лучше говорить самому, чем отвечать, и затараторил.
Директор ГОП стал хвалиться музейной работой, будто ничего не случилось. Будто не был он опозорен на весь мир.
Фантомасовой кражей занялось чуть ли не всё МВД, а Францев нагло бахвалится. Как бывший советский чиновник, он втирает Касаткину очки.
Все у нас замечательно. И люди замечательные. Криминал был в двадцатых-тридцатых. ГОПом ведали коновалы и мясники. Дмитрий Дмитриевич, последний приличный директор, застрелился. Остальных спецов еще до войны скормили комарам на Соловках. Грабарь с Кориным уцелели, счастливое исключение. А музея, собственно, не было. Был склад. И брал со склада кто хотел и кому хотел. Анатолий Васильевич – себе. Местное начальство просто сбагривало сокровища курсантам в подвалы. А в историческом, друг мой, пространстве, не Палата была Оружейная, а палатка, походная. Катали добро и в 812-ом, и в первую мировую, и в нашу всё в тех же зеленых ящиках. Лучше б не распаковывали вовсе. Правда, в июне 41-го дали новые короба для тронов и карет. Освободили помещение для ремонта – к двадцать второму числу. Вот ведь как вовремя. Войну объявили – ГОП эвакуировали на Урал. Двести восемьдесят шесть багажных мест покатили в мои родные края. Я тогда, правда, под стол пешком ходил.
– А контроль в то время был? – спросил Костя.
– Если вы о народном – был, но плохой, – сказал Францев и посмотрел на старшего товарища. – Зато сейчас хороший.
– В каком смысле?
– Сами себе хозяева.
– А средств нет? – Костя ожидал ответа, что «нет, потому и охрана плохая».
– Средства есть, охрана на высшем уровне.
– Выходит, украл кто-то свой?
– Свой себе не враг. А украл враг.
– ЦРУ, – пояснил Брюханов. – Их работа. Францев молчал согласно.
– Но зачем ЦРУ – Оружейка?
– Затем, что в Оружейке лучшие в мире сокровища. А ЦРУ хочет быть хозяином всего лучшего. И заодно показать налогоплательщикам, что существует оно на их деньги не зря. А то с арабами сплошные проколы. Нужен реванш.
– Но…
– Никаких «но».
– Выходит, скоро мы останемся без сокровищ?
– Не бойтесь, Константин Константинович. – Францев тряхнул седой волной волос. – У нас в запасных сундуках скатерть-самобранка и ковер-самолет. Правда, товарищ Брюханов?
Брюханов хрипло захихикал.
«Всюду им мерещится ЦРУ, – думал, уходя, Костя. – Старые волки! Не волки, а бараны, старые козлы! Самое смешное, если они правы. Что ж тогда правда? Волки они или овцы?»
– Сами они ЦРУ, – шепнула Маняша в прихожей, высунув голову в дверь вслед за Костей.
Впрочем, витрину-то прятали недолго. Через неделю Оружейку снова открыли для публики.
Витрина сияла свежим стеклом, на месте пернача лежала ендова.
Однако главного оружейника, Евгения Борисовича Францева, Костя долго не мог добиться.
«И зачем тебе о-о-он, – пела Виктория, выдыхая кольцами дым. – Он тебе не ну-у-ужен».
Костя знал, что не нужен. Но нужна видимость интервью. Нужна широта охвата. Объективность. С одной стороны – грабитель, с другой – хранитель. И поле для обозрения именно между Фантомасом и Францевым.
Костю кремлемузейщики боялись и шугали. Совершенно неожиданно помог советский блат. Старик Брюханов. Маняща, убираясь у него, рассказала ему о Костиных делах. Старик, благодарный Маняше, Францева припомнил.
В шестидесятых, до отъезда в свои страны, Брюханов преподавал в МГИМО и приметил студента Францева за безродность. При распределении комиссия спросила, куда Францев хочет. Иногородний Францев стыдливо сказал – в «Союзпушнину». «Пушнинки захотелось?» – захохотала комиссия.
Но Брюханов вдруг расчувствовался. Он, преподаватель истории совдипломатии, но уже тогда коллекционер хрусталя и соболей, устроил себе Францева в «Ювелирэкспорт».
С тех пор Францев ходил к нему. Ходил по сей день.
Жена и дети у Брюханова умерли. Остался внук Саша. Но – «Сашке, негодяю, – говорил старик, – на деда насрать».
Поговаривали, что Францев зарится на брюхановское наследство. Но скорее всего Брюханову он был просто предан и никогда не забывал его помощи.
Францев уважил старика и согласился встретиться с Костей. Но в Кремле принять Касаткина он не пожелал, а пришел на встречу с ним в последнее июльское воскресенье к Брюханову.
Костя лежал, как бабушка, глядя в потолок. К старику вызвала его Маняша. Она устроила на массивном брюхановском столе водку с черным хлебом и шпротами и чай в золоченых чашках, подаренных Брюхану Гомулкой.
Костя подсел к столу.
Евгений Борисович Костю по фото в «Плейбое» узнал сразу. Никакой радости от знакомства он, правда, не выразил. Он просто мотнул головой, вздохнул и чокнулся за знакомство.
Францев был крупный и гладкий, то ли хорошо кормленный, то ли сильно обласканный.
Костя ждал, что Францев заговорит.
– Да, – скрипнул Брюханов, – вот так вот.
– Да, так, – отозвался Францев.
Костя раскрыл рот и приготовился задать вопрос.
Но тут Францев понял, что лучше говорить самому, чем отвечать, и затараторил.
Директор ГОП стал хвалиться музейной работой, будто ничего не случилось. Будто не был он опозорен на весь мир.
Фантомасовой кражей занялось чуть ли не всё МВД, а Францев нагло бахвалится. Как бывший советский чиновник, он втирает Касаткину очки.
Все у нас замечательно. И люди замечательные. Криминал был в двадцатых-тридцатых. ГОПом ведали коновалы и мясники. Дмитрий Дмитриевич, последний приличный директор, застрелился. Остальных спецов еще до войны скормили комарам на Соловках. Грабарь с Кориным уцелели, счастливое исключение. А музея, собственно, не было. Был склад. И брал со склада кто хотел и кому хотел. Анатолий Васильевич – себе. Местное начальство просто сбагривало сокровища курсантам в подвалы. А в историческом, друг мой, пространстве, не Палата была Оружейная, а палатка, походная. Катали добро и в 812-ом, и в первую мировую, и в нашу всё в тех же зеленых ящиках. Лучше б не распаковывали вовсе. Правда, в июне 41-го дали новые короба для тронов и карет. Освободили помещение для ремонта – к двадцать второму числу. Вот ведь как вовремя. Войну объявили – ГОП эвакуировали на Урал. Двести восемьдесят шесть багажных мест покатили в мои родные края. Я тогда, правда, под стол пешком ходил.
– А контроль в то время был? – спросил Костя.
– Если вы о народном – был, но плохой, – сказал Францев и посмотрел на старшего товарища. – Зато сейчас хороший.
– В каком смысле?
– Сами себе хозяева.
– А средств нет? – Костя ожидал ответа, что «нет, потому и охрана плохая».
– Средства есть, охрана на высшем уровне.
– Выходит, украл кто-то свой?
– Свой себе не враг. А украл враг.
– ЦРУ, – пояснил Брюханов. – Их работа. Францев молчал согласно.
– Но зачем ЦРУ – Оружейка?
– Затем, что в Оружейке лучшие в мире сокровища. А ЦРУ хочет быть хозяином всего лучшего. И заодно показать налогоплательщикам, что существует оно на их деньги не зря. А то с арабами сплошные проколы. Нужен реванш.
– Но…
– Никаких «но».
– Выходит, скоро мы останемся без сокровищ?
– Не бойтесь, Константин Константинович. – Францев тряхнул седой волной волос. – У нас в запасных сундуках скатерть-самобранка и ковер-самолет. Правда, товарищ Брюханов?
Брюханов хрипло захихикал.
«Всюду им мерещится ЦРУ, – думал, уходя, Костя. – Старые волки! Не волки, а бараны, старые козлы! Самое смешное, если они правы. Что ж тогда правда? Волки они или овцы?»
– Сами они ЦРУ, – шепнула Маняша в прихожей, высунув голову в дверь вслед за Костей.
22
ХЮ-ХЮ-ХЮ
Итак, Францев не раскололся. Никаких нынешних секретов Оружейки Касаткину он не выдал. Придется идти к Паниной начальнице Вере Константиновне.
Скромная сотрудница будет говорить еще меньше.
Но Касаткин влез в дело по уши.
А других источников информации не наблюдалось.
В последний день июля, воскресный, Вера Константиновна Крутикова была тут как тут. Предупредил ли ее Францев, нет ли – неизвестно. Но Костя пришел, увидел, победил. Его любили все женщины, включая старушек.
Костя остановился у входа в зал. Оружейница сидела у двери на стуле. Седоватые кудряшки, восковое лицо. Губы сложены сердечком и похожи на куриную гузку. Сидит она прямо, ноги поджаты. Блузочка и вязаный самодельный жилет. Костя наклонился к ее уху и сказал:
– Я от Фантомаса.
Вера Константиновна прижала руки к груди и посмотрела взглядом больной козы.
– Костенька!
Вера Константиновна видела Костю впервые. Но покойная няня Паня годами рассказывала Вере про Дом на набережной и его высокопоставленных жильцов. Касаткин-внук был ей известен, еще не родившись. А теперь он к тому же красовался на первой странице
«Культуры в Москве» у Веры Константиновны в служебной комнате.
Вера Константиновна вызвала на стул Ирочку и повела Костю к себе. Она поставила перед ним полосатую кружку с почерневшей от заварки трещинкой, налила чаю.
Скромная сотрудница будет говорить еще меньше.
Но Касаткин влез в дело по уши.
А других источников информации не наблюдалось.
В последний день июля, воскресный, Вера Константиновна Крутикова была тут как тут. Предупредил ли ее Францев, нет ли – неизвестно. Но Костя пришел, увидел, победил. Его любили все женщины, включая старушек.
Костя остановился у входа в зал. Оружейница сидела у двери на стуле. Седоватые кудряшки, восковое лицо. Губы сложены сердечком и похожи на куриную гузку. Сидит она прямо, ноги поджаты. Блузочка и вязаный самодельный жилет. Костя наклонился к ее уху и сказал:
– Я от Фантомаса.
Вера Константиновна прижала руки к груди и посмотрела взглядом больной козы.
– Костенька!
Вера Константиновна видела Костю впервые. Но покойная няня Паня годами рассказывала Вере про Дом на набережной и его высокопоставленных жильцов. Касаткин-внук был ей известен, еще не родившись. А теперь он к тому же красовался на первой странице
«Культуры в Москве» у Веры Константиновны в служебной комнате.
Вера Константиновна вызвала на стул Ирочку и повела Костю к себе. Она поставила перед ним полосатую кружку с почерневшей от заварки трещинкой, налила чаю.