Страница:
Взгляда у Петросяна не видно. Только шторки армянских ресниц тяжело: вверх-вниз, вверх-вниз.
Продолжать молчать стало невозможно. Костя пустился в тривиальную застольную лирику, сказал, какая прекрасная вещь – свобода.
Японец не реагировал.
«Ну, Блавазик, ты этого хотел?» – с укором взглянул Костя на шефа.
Но шеф и Канава-сан встали. Костя тоже.
– Молодец, Кося-сан. Мы надеемся на вас, Кося-сан, – сказал Канава и вдруг вложил ему в протянутую на прощание руку ключи. Вложил и накрыл Костину ладонь с ключами Костиными же пальцами.
– Что это? – удивился Костя.
– Это вам, Кося-сан. В Москве химия – не надо. Зарин – не надо. Газета – надо. Вы писать оцень холо-со. Мы довольна. Кремль знает: Канава-сан – «Эта Самая».
От имени «Аум-Синрикё» Канава подарил Касаткину ту самую сияющую «Субару». Стоила она, как знал Костя по рекламам, состояние.
У Касаткина потемнело в глазах. Неужели его покупают?
И как тут быть?
Если рассудить спокойно: отказываться от дара – грубость. Канава ничего не требовал, а Касаткин ничего не обещал. Спонсор наградил Костю за хорошую работу. Но плясать под японскую дудку Касаткин не собирается. Машину он в любой момент может вернуть.
Водительские права у Касаткина были со времен журфака. Но за руль Костя не сел. «Субару» пригнал на Берсеневку во двор шофер, наш, тоже неразговорчивый, парень.
На всякий случай Касаткин позвонил в МВД. Соловьев выслушал и равнодушно сказал: «Владей».
Ни «Аум-Синрикё», ни Виктор Канава следствие не интересовали. Спонсор был, таким образом, хозяином всего-навсего «культурного центра» в тихом переулке.
Теперь во дворе Дома на набережной среди иномарок лучшей машиной стала Костина.
Касаткин, правда, боялся считать ее своей, но она принадлежала ему.
А ведь, в сущности, благодетелем его был не Канава, и не Петросян, и не Соловьев, а яйцеголовый инкогнито.
Всю ночь Косте снилась безволосая голова с лицом Лобова и слепыми глазами Асахары.
27
28
29
30
Продолжать молчать стало невозможно. Костя пустился в тривиальную застольную лирику, сказал, какая прекрасная вещь – свобода.
Японец не реагировал.
«Ну, Блавазик, ты этого хотел?» – с укором взглянул Костя на шефа.
Но шеф и Канава-сан встали. Костя тоже.
– Молодец, Кося-сан. Мы надеемся на вас, Кося-сан, – сказал Канава и вдруг вложил ему в протянутую на прощание руку ключи. Вложил и накрыл Костину ладонь с ключами Костиными же пальцами.
– Что это? – удивился Костя.
– Это вам, Кося-сан. В Москве химия – не надо. Зарин – не надо. Газета – надо. Вы писать оцень холо-со. Мы довольна. Кремль знает: Канава-сан – «Эта Самая».
От имени «Аум-Синрикё» Канава подарил Касаткину ту самую сияющую «Субару». Стоила она, как знал Костя по рекламам, состояние.
У Касаткина потемнело в глазах. Неужели его покупают?
И как тут быть?
Если рассудить спокойно: отказываться от дара – грубость. Канава ничего не требовал, а Касаткин ничего не обещал. Спонсор наградил Костю за хорошую работу. Но плясать под японскую дудку Касаткин не собирается. Машину он в любой момент может вернуть.
Водительские права у Касаткина были со времен журфака. Но за руль Костя не сел. «Субару» пригнал на Берсеневку во двор шофер, наш, тоже неразговорчивый, парень.
На всякий случай Касаткин позвонил в МВД. Соловьев выслушал и равнодушно сказал: «Владей».
Ни «Аум-Синрикё», ни Виктор Канава следствие не интересовали. Спонсор был, таким образом, хозяином всего-навсего «культурного центра» в тихом переулке.
Теперь во дворе Дома на набережной среди иномарок лучшей машиной стала Костина.
Касаткин, правда, боялся считать ее своей, но она принадлежала ему.
А ведь, в сущности, благодетелем его был не Канава, и не Петросян, и не Соловьев, а яйцеголовый инкогнито.
Всю ночь Косте снилась безволосая голова с лицом Лобова и слепыми глазами Асахары.
27
ФАНТОМАС – БАБУШКА
Проснулся Костя почти параноиком. Мания преследования разыгралась.
Само собой, Фантомасами он представлял всех, кого в честь Маняши позвал сегодня к себе на Мариин день. Но это полбеды.
Как свахе всякие брюки – жених, Касаткину каждый человек казался потенциальным Яйцеголовым.
Неожиданно позвонил «оружейник» Гриша Исаев. Он звал в Оружейку на выставку «Сила православия».
Выставка как выставка. Благотворительная. Проводилась по инициативе Московской Патриархии при содействии фонда, который основал отец Мень.
Но вырученные от выставки средства шли в помощь нижнетагильской епархиальной библиотеке, сжегшей книги самого о. Александра, а заодно о.о. Шмемана и Булгакова. И об этом можно было написать интересно. Касаткин, однако, думал теперь только о Фантомасе и смерти старух.
– Спасибо, Григорий, некогда, – сказал Костя.
Но, видя Фантомаса во всех, Касаткин примерил безволосую голову и к патриарху. А ведь и любой священнослужитель, тем более священноначальник, мог наводить робингудовскую справедливость и грабить панагии и перначи, чтобы заполнить Патриаршую ризницу. Ходы под бывшим Чудовым монастырем знали все выпускники Свято-Тихоновского института.
«Ну, нет, – окоротил себя Костя, – хватит, так жить нельзя. Скоро я заподозрю, что Фантомас – моя бабушка».
Бабушка, кстати, зашевелилась. Приходила врач, села к ней на постель, похлопала по руке и сказала:
– Дружочек, надо вставать, двигаться.
Бабушка встала и задвигалась по стеночке к туалету.
Итак, следовало купить угощенье для именин.
Костя сбегал вниз, хватанул всех, какие были, салатиков и колбасок и настоящий венский шоколадный торт «Захер».
Подарок Маняще Касаткин не хотел покупать роскошный. Она стеснительна, смущать ее нельзя. Маняша и вообще считала бедность добродетелью.
В киоске с газетами, расческами, зубочистками и прочим сорочьим счастьем Костя купил платочек, красную ковбойскую, но дешевую бандану.
Вечером парадного застолья у Кости не было. Гости заходили побыть по-соседски, кто когда. Одни ели, другие ходили, приходили, уходили, возвращались и вставали покурить.
Брюханов и Кусин прибыли первыми и сидели сиднем.
Потом пришли – Лидия и Лидины местные подопечные старушки, всегда готовые покушать и посмотреть на гостей.
Потом Иванов, Володя Потехин, его Джамиля тоже, хотя у нее в последние дни были неприятные выяснения в милиции по поводу сбитого Вили.
Аркаша Блевицкий со товарищи.
Порфирьевская Тамара, уважавшая Маняшу, явилась в длинных жемчужных бусах, ажурном черном платье, яркой помаде и с кавалером-циркачом. Видно было, что пришла она не к Маняше. Барабанова, как всегда, жаждала сплетен и общества.
Пришел нижний мистер Роджерс. Он заглянул к Косте, будто зашел случайно. Однако он сел и засиделся. Его, правда, стеснялись, и с ним в первые четверть часа занимался лично Костя. Дальше Джо освоился и жадно слушал, хотя, кажется, ничего не понимал.
Костя с Маняшей по очереди то ухаживали за гостями, то присоединялись к ним сами.
Но Костя, разумеется, всё время был начеку.
С кражей оружейного пернача дело стало проясняться.
Убитых соседских старух Касаткин связывал теперь именно с ювелирным грабежом. Роза Федоровна имела ценности, более того, открыто кормилась ими. Няня Паня ценностей не имела, зато жила при Розе и знала всё, что знала она, и наоборот. Обе перед смертью хотели сказать что-то интересное.
А что, собственно, говорила Паня? Дело было у Кости за чаем. Костя сказал про парочку. А Паня: парочки у нас сахарные. Сказала: чё им ходить, а ходют и ходют. И почему-то ей было смешно. «Вчерась, – сказала она, – совсем смех».
То есть Паня не удивилась, не выругалась, не испугалась – засмеялась, значит, кто-то не опасный, понятный, знакомый, свой.
Идиот, Касаткин! Ничего не спросил он у этой Веры Хю-хю-хю! Она же ясно сказала: позвони, Костенька. Значит, она хотела сказать еще что-то.
«Что же сказала ей Паня? Надо позвонить Хю-хю-хю, пока жива».
Ждать Костя уже не мог. Он вышел в кухню, набрал крутиковский номер. Гудки. Проклятое лето, Крутикова, наверно, в отпуске.
А счастье было так возможно. Маняша спиной к нему скидывала остатки с тарелок в мусорное ведро. При слове «счастье» Костя нечаянно уперся глазами в старенькую юбку. Только теперь он вспомнил, что забыл поздравить именинницу. Решительно, один Фантомас на уме!
А в самом деле, вдруг яйцеголовый – здесь, за столом, ест свой кусочек «Захера»?
Алиби на воскресенье 17 июля опять было у всех Костиных близких, хотя и тут стопроцентно подтвердить никто ничего не мог. Возможную кандидатуру в негодяи оставалось выбрать методом исключения.
Наименее вероятные яйцеголовые – Брюханов, Лида с Маняшей, Катя, бабушка и он. Брюханов еле-еле душа в теле. Лида с Маняшей не тем живут. Катя нет, Катя – это Катя, Костина подруга. Бабушка – вообще лежачая. А сам он не украдет и не убьет даже в кошмарном сне.
Физических возможностей больше у Блевицкого, Кусина и Тамары. Но психологически они не тянут ни на убийц, ни на головорезов, знающих стратегические подземные ходы. Кусинская суть – диссидентство. Блевицкому с дружками слабо. Тут руки не алкашные, не дрожащие. Наглость и озорство Яйцеголового – от большой силы.
Иванов, Потехин, Джозеф Роджерс подозрительней всех. Они, к тому же, в состоянии нанять исполнителя.
Роджерс связан с европейским бизнесом. У него выход на лондонский аукцион. Мистер Уилсон, директор «Сотбиса», и бывший смотритель британских королевских сокровищ Энтони Блан, да и прочие, наняты, по слухам, КГБ.
Именно «Сотбис» принимает, между прочим, контрабанду и гарантирует продажу. Покупатель же трепаться не станет. Впрочем, украденный российский Филонов гуляет по Парижу не прячась.
– Костья, как ваш бабушка? – спросил Джозеф, смутившись от Костиного долгого взгляда.
– Спасибо, лучше: спит.
– Это есть прекрасно.
В хозяева, конечно, рвутся везде. Но, Боже, неужели европейцу нужен титул хозяина Кремля?
Был бы Роджерс французом, может, и рвался бы. Французы наглодались в 812-ом кремлевских ворон, облизнулись на имущество Оружейки. Им до сих пор хочется взять реванш.
Джозеф – англичанин. С другой стороны, Англия всегда была самой коварной нашей союзницей. Всегда она подкладывала нам свинью.
И все же русский есть русский. Иванов и Потехин – вот о ком надо задуматься.
Леонид Иванович вошел к Косте только что. Маняша ухаживала за ним, накладывала еду на тарелку, он со сладкой улыбкой засмотрелся.
Маняша, кстати, похорошела. Она впервые скрутила вялую косицу в гордый женский пучок и кокетливо его оплела подаренной костей красной косыночкой.
Иванов, как Гайдар, пухлый. Леонид Иванович – сладкоежка. Он ест третий кусок «Захера». За этот месяц он еще округлился. Глаза за очками черные и таинственные.
Потехин сидит, как аршин проглотил, и почти не ест. Изредка пожует горошинку, кукурузное зернышко, еще какую-то незримую крошку.
Он жилист, жёсток до некрасивости. Он как бы ороговел. Лицо рябовато от давнопрошедших подростковых авитаминозных фурункулов. Рябинки должны бы оживить лицо. Но нет, наоборот, мертвят.
Возможно, Потехин с Ивановым невиновны. Политика и власть им не нужны. У них и без того есть дело.
Потехин стремится в законный бизнес, а Иванов и вовсе – интеллигент, в бизнес он пришел из завлабов.
Но Костя подозревал обоих, потому что понимал их.
Да, они добились своего. Но настоящие престиж и самоуважение – тайные, а не явные. И Касаткин представлял, как любуются они дома втихаря на Гау и панагии.
Разговор стал сладкий. Тамара к тому же всем поддакивала. Леонид рассказывал, как проиграл позавчера в Монте-Карло кучу денег и приобрел вчера, проезжая по Окружной, – трехэтажный средневековый замок прямо у шоссе: любовница из машины увидела, захотела владеть, остановились, вышли, пошли в дом, тут же и купили.
Он? Или хватит ему для счастья того, о чем рассказывает?
– Этого мало, – услышал Костя, потерявший нить разговора.
– Один мой человечек, – продолжал Потехин, – дать на лапу не захотел, нанял лучшего адвоката, чтоб получить условно, а сел на семь лет.
Или не он?
Или всё же запретный плод слаще?
Слаще или нет, надо смотреть на реальность.
Звякнул звонок, кратко-настороженный, но резко-злой.
Ввалился незваный Бодайбо с веником гвоздик и опять с «Реми Мартеном».
– Желаю те, Мария Махдалина, мужика хорошего.
Маняша мужественно расцеловалась с Бодайбо трижды.
Октябрь сел за стол. От Бодайбо веяло корявой силой. Никого, впрочем, он не впечатлял. Смотрелся он жалко в новом спортивном, хоть и дорогом, костюме рядом с пышной Барабановой.
Беседа заглохла. Заговорил Октябрь. Он стал проклинать дочубайсовских грабителей народного добра. Дескать, прихватизировали коммуняки, а рыжий отвечай.
– Ну, ничего, – шипел Октябрь, – с ворами жить – по-волчьи выть. Надо действовать их же методами.
– А то натравили народ на умных людей.
Старухи заворчали.
Но слово «народ» – транквилизатор.
– Пра-а-льно, – продолжал он, пьянея, – Иуду распинать неинтересно. Интересно – Спасителя. Иванов с Потехиным отошли на кухню.
– Ох, Октяб Георгич, Октяб Георгич, уж этот ваш Чубайс, – заученно сказали старушки.
Провинциальная Октябрева принципиальность скоро разогнала собрание. Расходились, правда, вяло, незаметно. Рассасывались.
Вышел, покачиваясь, Бодайбо, унося свой «Реми Мартен».
Последними Костя проводил Лиду с Маняшей. Маняша обернулась в дверях благодарно. Она поправила свой пучок с красной банданой и вдруг радостно и нежно посмотрела на Касаткина.
Костя обхватил Маняшу, не за талию, а чуть повыше. Красный пучок отъехал вбок.
– Маняша, ты где? – строго крикнула Лидия, вызвав лифт.
Маняша шагнула к матери. Двери лифта раскрылись.
– Костенька, спасибо! – сказала Лидия Михайловна. Двери лифта сомкнулись.
Костя закрыл дверь.
И вдруг раздался чудовищный грохот.
Проснувшаяся и вставшая в уборную бабушка покачнулась, ухватилась за шкафчик и рухнула вместе с ним.
Костя, похолодев, прибежал.
Мягкая старушонка ничего себе не сломала. Костя доволок ее до кровати, уложил, поднял шкафчик и принялся укладывать назад старушечье барахло.
От отвращения он не рассматривал, рассовывал всё как попало.
С занюханной обувной коробки с надписью «Ганц Элеганц» неизвестных годов съехала крышка, и внутри в газетном клочке блеснуло.
Костя двумя пальцами вынул и развернул. Это был знаменитый брильянтовый пернач из Оружейки. На конской короне, в центре, блестел, как красный спекшийся плевок, рубин. С одной стороны на ушке диадемы висела цепочка, с другой – подобие плоской остроконечной шпильки – видимо, так, шпилькой сквозь уши, пернач на лошадиной голове два века назад крепился турками.
Само собой, Фантомасами он представлял всех, кого в честь Маняши позвал сегодня к себе на Мариин день. Но это полбеды.
Как свахе всякие брюки – жених, Касаткину каждый человек казался потенциальным Яйцеголовым.
Неожиданно позвонил «оружейник» Гриша Исаев. Он звал в Оружейку на выставку «Сила православия».
Выставка как выставка. Благотворительная. Проводилась по инициативе Московской Патриархии при содействии фонда, который основал отец Мень.
Но вырученные от выставки средства шли в помощь нижнетагильской епархиальной библиотеке, сжегшей книги самого о. Александра, а заодно о.о. Шмемана и Булгакова. И об этом можно было написать интересно. Касаткин, однако, думал теперь только о Фантомасе и смерти старух.
– Спасибо, Григорий, некогда, – сказал Костя.
Но, видя Фантомаса во всех, Касаткин примерил безволосую голову и к патриарху. А ведь и любой священнослужитель, тем более священноначальник, мог наводить робингудовскую справедливость и грабить панагии и перначи, чтобы заполнить Патриаршую ризницу. Ходы под бывшим Чудовым монастырем знали все выпускники Свято-Тихоновского института.
«Ну, нет, – окоротил себя Костя, – хватит, так жить нельзя. Скоро я заподозрю, что Фантомас – моя бабушка».
Бабушка, кстати, зашевелилась. Приходила врач, села к ней на постель, похлопала по руке и сказала:
– Дружочек, надо вставать, двигаться.
Бабушка встала и задвигалась по стеночке к туалету.
Итак, следовало купить угощенье для именин.
Костя сбегал вниз, хватанул всех, какие были, салатиков и колбасок и настоящий венский шоколадный торт «Захер».
Подарок Маняще Касаткин не хотел покупать роскошный. Она стеснительна, смущать ее нельзя. Маняша и вообще считала бедность добродетелью.
В киоске с газетами, расческами, зубочистками и прочим сорочьим счастьем Костя купил платочек, красную ковбойскую, но дешевую бандану.
Вечером парадного застолья у Кости не было. Гости заходили побыть по-соседски, кто когда. Одни ели, другие ходили, приходили, уходили, возвращались и вставали покурить.
Брюханов и Кусин прибыли первыми и сидели сиднем.
Потом пришли – Лидия и Лидины местные подопечные старушки, всегда готовые покушать и посмотреть на гостей.
Потом Иванов, Володя Потехин, его Джамиля тоже, хотя у нее в последние дни были неприятные выяснения в милиции по поводу сбитого Вили.
Аркаша Блевицкий со товарищи.
Порфирьевская Тамара, уважавшая Маняшу, явилась в длинных жемчужных бусах, ажурном черном платье, яркой помаде и с кавалером-циркачом. Видно было, что пришла она не к Маняше. Барабанова, как всегда, жаждала сплетен и общества.
Пришел нижний мистер Роджерс. Он заглянул к Косте, будто зашел случайно. Однако он сел и засиделся. Его, правда, стеснялись, и с ним в первые четверть часа занимался лично Костя. Дальше Джо освоился и жадно слушал, хотя, кажется, ничего не понимал.
Костя с Маняшей по очереди то ухаживали за гостями, то присоединялись к ним сами.
Но Костя, разумеется, всё время был начеку.
С кражей оружейного пернача дело стало проясняться.
Убитых соседских старух Касаткин связывал теперь именно с ювелирным грабежом. Роза Федоровна имела ценности, более того, открыто кормилась ими. Няня Паня ценностей не имела, зато жила при Розе и знала всё, что знала она, и наоборот. Обе перед смертью хотели сказать что-то интересное.
А что, собственно, говорила Паня? Дело было у Кости за чаем. Костя сказал про парочку. А Паня: парочки у нас сахарные. Сказала: чё им ходить, а ходют и ходют. И почему-то ей было смешно. «Вчерась, – сказала она, – совсем смех».
То есть Паня не удивилась, не выругалась, не испугалась – засмеялась, значит, кто-то не опасный, понятный, знакомый, свой.
Идиот, Касаткин! Ничего не спросил он у этой Веры Хю-хю-хю! Она же ясно сказала: позвони, Костенька. Значит, она хотела сказать еще что-то.
«Что же сказала ей Паня? Надо позвонить Хю-хю-хю, пока жива».
Ждать Костя уже не мог. Он вышел в кухню, набрал крутиковский номер. Гудки. Проклятое лето, Крутикова, наверно, в отпуске.
А счастье было так возможно. Маняша спиной к нему скидывала остатки с тарелок в мусорное ведро. При слове «счастье» Костя нечаянно уперся глазами в старенькую юбку. Только теперь он вспомнил, что забыл поздравить именинницу. Решительно, один Фантомас на уме!
А в самом деле, вдруг яйцеголовый – здесь, за столом, ест свой кусочек «Захера»?
Алиби на воскресенье 17 июля опять было у всех Костиных близких, хотя и тут стопроцентно подтвердить никто ничего не мог. Возможную кандидатуру в негодяи оставалось выбрать методом исключения.
Наименее вероятные яйцеголовые – Брюханов, Лида с Маняшей, Катя, бабушка и он. Брюханов еле-еле душа в теле. Лида с Маняшей не тем живут. Катя нет, Катя – это Катя, Костина подруга. Бабушка – вообще лежачая. А сам он не украдет и не убьет даже в кошмарном сне.
Физических возможностей больше у Блевицкого, Кусина и Тамары. Но психологически они не тянут ни на убийц, ни на головорезов, знающих стратегические подземные ходы. Кусинская суть – диссидентство. Блевицкому с дружками слабо. Тут руки не алкашные, не дрожащие. Наглость и озорство Яйцеголового – от большой силы.
Иванов, Потехин, Джозеф Роджерс подозрительней всех. Они, к тому же, в состоянии нанять исполнителя.
Роджерс связан с европейским бизнесом. У него выход на лондонский аукцион. Мистер Уилсон, директор «Сотбиса», и бывший смотритель британских королевских сокровищ Энтони Блан, да и прочие, наняты, по слухам, КГБ.
Именно «Сотбис» принимает, между прочим, контрабанду и гарантирует продажу. Покупатель же трепаться не станет. Впрочем, украденный российский Филонов гуляет по Парижу не прячась.
– Костья, как ваш бабушка? – спросил Джозеф, смутившись от Костиного долгого взгляда.
– Спасибо, лучше: спит.
– Это есть прекрасно.
В хозяева, конечно, рвутся везде. Но, Боже, неужели европейцу нужен титул хозяина Кремля?
Был бы Роджерс французом, может, и рвался бы. Французы наглодались в 812-ом кремлевских ворон, облизнулись на имущество Оружейки. Им до сих пор хочется взять реванш.
Джозеф – англичанин. С другой стороны, Англия всегда была самой коварной нашей союзницей. Всегда она подкладывала нам свинью.
И все же русский есть русский. Иванов и Потехин – вот о ком надо задуматься.
Леонид Иванович вошел к Косте только что. Маняша ухаживала за ним, накладывала еду на тарелку, он со сладкой улыбкой засмотрелся.
Маняша, кстати, похорошела. Она впервые скрутила вялую косицу в гордый женский пучок и кокетливо его оплела подаренной костей красной косыночкой.
Иванов, как Гайдар, пухлый. Леонид Иванович – сладкоежка. Он ест третий кусок «Захера». За этот месяц он еще округлился. Глаза за очками черные и таинственные.
Потехин сидит, как аршин проглотил, и почти не ест. Изредка пожует горошинку, кукурузное зернышко, еще какую-то незримую крошку.
Он жилист, жёсток до некрасивости. Он как бы ороговел. Лицо рябовато от давнопрошедших подростковых авитаминозных фурункулов. Рябинки должны бы оживить лицо. Но нет, наоборот, мертвят.
Возможно, Потехин с Ивановым невиновны. Политика и власть им не нужны. У них и без того есть дело.
Потехин стремится в законный бизнес, а Иванов и вовсе – интеллигент, в бизнес он пришел из завлабов.
Но Костя подозревал обоих, потому что понимал их.
Да, они добились своего. Но настоящие престиж и самоуважение – тайные, а не явные. И Касаткин представлял, как любуются они дома втихаря на Гау и панагии.
Разговор стал сладкий. Тамара к тому же всем поддакивала. Леонид рассказывал, как проиграл позавчера в Монте-Карло кучу денег и приобрел вчера, проезжая по Окружной, – трехэтажный средневековый замок прямо у шоссе: любовница из машины увидела, захотела владеть, остановились, вышли, пошли в дом, тут же и купили.
Он? Или хватит ему для счастья того, о чем рассказывает?
– Этого мало, – услышал Костя, потерявший нить разговора.
– Один мой человечек, – продолжал Потехин, – дать на лапу не захотел, нанял лучшего адвоката, чтоб получить условно, а сел на семь лет.
Или не он?
Или всё же запретный плод слаще?
Слаще или нет, надо смотреть на реальность.
Звякнул звонок, кратко-настороженный, но резко-злой.
Ввалился незваный Бодайбо с веником гвоздик и опять с «Реми Мартеном».
– Желаю те, Мария Махдалина, мужика хорошего.
Маняша мужественно расцеловалась с Бодайбо трижды.
Октябрь сел за стол. От Бодайбо веяло корявой силой. Никого, впрочем, он не впечатлял. Смотрелся он жалко в новом спортивном, хоть и дорогом, костюме рядом с пышной Барабановой.
Беседа заглохла. Заговорил Октябрь. Он стал проклинать дочубайсовских грабителей народного добра. Дескать, прихватизировали коммуняки, а рыжий отвечай.
– Ну, ничего, – шипел Октябрь, – с ворами жить – по-волчьи выть. Надо действовать их же методами.
– А то натравили народ на умных людей.
Старухи заворчали.
Но слово «народ» – транквилизатор.
– Пра-а-льно, – продолжал он, пьянея, – Иуду распинать неинтересно. Интересно – Спасителя. Иванов с Потехиным отошли на кухню.
– Ох, Октяб Георгич, Октяб Георгич, уж этот ваш Чубайс, – заученно сказали старушки.
Провинциальная Октябрева принципиальность скоро разогнала собрание. Расходились, правда, вяло, незаметно. Рассасывались.
Вышел, покачиваясь, Бодайбо, унося свой «Реми Мартен».
Последними Костя проводил Лиду с Маняшей. Маняша обернулась в дверях благодарно. Она поправила свой пучок с красной банданой и вдруг радостно и нежно посмотрела на Касаткина.
Костя обхватил Маняшу, не за талию, а чуть повыше. Красный пучок отъехал вбок.
– Маняша, ты где? – строго крикнула Лидия, вызвав лифт.
Маняша шагнула к матери. Двери лифта раскрылись.
– Костенька, спасибо! – сказала Лидия Михайловна. Двери лифта сомкнулись.
Костя закрыл дверь.
И вдруг раздался чудовищный грохот.
Проснувшаяся и вставшая в уборную бабушка покачнулась, ухватилась за шкафчик и рухнула вместе с ним.
Костя, похолодев, прибежал.
Мягкая старушонка ничего себе не сломала. Костя доволок ее до кровати, уложил, поднял шкафчик и принялся укладывать назад старушечье барахло.
От отвращения он не рассматривал, рассовывал всё как попало.
С занюханной обувной коробки с надписью «Ганц Элеганц» неизвестных годов съехала крышка, и внутри в газетном клочке блеснуло.
Костя двумя пальцами вынул и развернул. Это был знаменитый брильянтовый пернач из Оружейки. На конской короне, в центре, блестел, как красный спекшийся плевок, рубин. С одной стороны на ушке диадемы висела цепочка, с другой – подобие плоской остроконечной шпильки – видимо, так, шпилькой сквозь уши, пернач на лошадиной голове два века назад крепился турками.
28
КАСАТКИН В ЗАСАДЕ
Утром Касаткин позвонил следователям.
Соловьев с Семеновым и их эксперт-криминалист приехали, пернач завернули в полиэтиленовый мешок, в другой – найденные в той же коробке шесть брильянтовых колец, браслет и панагию «Тайная Вечеря» с хризолитовой камеей из лубянского магазина «Пещера Али-Бабы».
Соловьев остался с Касаткиным на беседу. Костя сидел, выпучив глаза. Он до сих пор не мог опомниться.
– Там помойка, – сказал Костя. – Бабка раз в сто лет открывала, чтоб всунуть дрянь, и закрывала. Туда без противогаза не заглянешь. Фантомас не дурак. Надежней тайника не найти.
Народу в его квартиру приходило много. К Клавдии Петровне заглядывали все. Бабушка почти всегда в полудреме. К шкафчику доступ открыт.
Соловьев попытался поговорить с бабушкой.
Бабушка наяву не видела никого.
– А кто вам, Клавдия Петровна, снился? – вкрадчиво спросил Соловьев.
Клавдия Петровна отвечала неразборчиво, Касаткин переводил.
Снились ей мыши.
Вскоре сообщили о результатах экспертизы. Отпечатки пальцев на вещах были только Костины.
Драгоценности привезли Касаткину обратно. Оба опера. Смотрели и говорили они, однако, вполне буднично.
– Я не крал! – сказал Костя, но оперы даже не улыбнулись.
Без лишних слов они дали Касаткину инструкции.
Косте велели держать брильянты там, где они лежали: в коробке в шкафчике на нижней полке. Разумеется, это был не подарок.
Касаткин понимающе кивнул.
Милицейское решение было правильным.
Допустим, Яйцеголовый боится обыска. Он остерегся держать краденое у себя и временно спрятал у Касаткина. Шумиха утихнет. Яйцеголовый явится за своим добром – перепрятать или реализовать.
Касаткина просили жить, как жил, но не оставлять надолго квартиры.
Техник поставил небольшой жучок-сигнал в прихожей.
И Касаткин стал «жить, как жил».
В Москве тоже все угомонилось. Люди устали от бесплодных сенсаций и затихли на дачах.
Костя пожалел, что взял отпуск.
Замечательно, конечно, что Касаткин реально участвовал теперь в расследовании. Но он жаждал действовать, а приходилось отдыхать.
Костя скучал по людям. Он радовался, когда Глеб, Паша и Виктория Петровна звонили, и болтал с ними по полдня, так что сами они не рады были, что позвонили. Даже ненасытная телефонщица Виктория стала свертывать разговор, чего не случалось прежде.
Серебряная «Субару» стояла во дворе в ряду с другими.
Костя решил не делать из спонсорского подарка истории. Подумаешь, машина.
Прошел месяц с ограбления Оружейки.
Касаткин ждал.
Заниматься ничем путным и умственным он уже не мог.
По Кате он безумно соскучился. Рядом была Маняша. Она смотрела на него, уже не скрывая нежности, и эта нежность – единственное, что радовало его.
В ожидании прошли выходные и начало новой недели.
Все было однообразно. Приходили соседи – Блевицкий, Джо, Леонид. Приходили они без видимых причин, словно чуяли, что Костя мается.
Костя нарочно оставлял их на некоторое время одних, выходя то на балкон, то на площадку. После их ухода он бегал к бабушке в комнату, лез смотреть в вонючий шкафчик. Сокровища – на месте.
В среду 17 августа был юбилей: исполнился месяц, как Фантомас украл пернач и заставил Касаткина написать «Хозяина Кремля». Юбилей Касаткинских позора и славы.
Утром Касаткин сел в «Субару» и поехал к Кате на службу. От нетерпения он даже не стал красиво ждать у входа в машине. В крутой черной куртке «Рибок» и с ключами на пальце Костя пошел в Катин справочно-библиографический зал.
За Катиным столом сидела незнакомая – добрая блондинка в кофточке со сплошными пуговичками. Блондинка посмотрела на Костины ключи, на Костю. Костю она узнала – видимо, по недавним журнальным фотографиям.
– Смирнова в отпуске, – еще добрей сказала она.
– До понедельника? – тревожно спросил Костя, ключи спрятав.
– Почему до понедельника? – удивилась добрая.
До сентября.
Жизнь рушилась.
Юбилея не вышло. Вечером Костя не пошел даже к Фомичихам. Он решил, что погасит свет и будет лежать, пока не уснет.
Близилось Преображение и еще одно памятное событие. Годовщина ГКЧП.
Но случилось новое, невозможное несчастье.
Соловьев с Семеновым и их эксперт-криминалист приехали, пернач завернули в полиэтиленовый мешок, в другой – найденные в той же коробке шесть брильянтовых колец, браслет и панагию «Тайная Вечеря» с хризолитовой камеей из лубянского магазина «Пещера Али-Бабы».
Соловьев остался с Касаткиным на беседу. Костя сидел, выпучив глаза. Он до сих пор не мог опомниться.
– Там помойка, – сказал Костя. – Бабка раз в сто лет открывала, чтоб всунуть дрянь, и закрывала. Туда без противогаза не заглянешь. Фантомас не дурак. Надежней тайника не найти.
Народу в его квартиру приходило много. К Клавдии Петровне заглядывали все. Бабушка почти всегда в полудреме. К шкафчику доступ открыт.
Соловьев попытался поговорить с бабушкой.
Бабушка наяву не видела никого.
– А кто вам, Клавдия Петровна, снился? – вкрадчиво спросил Соловьев.
Клавдия Петровна отвечала неразборчиво, Касаткин переводил.
Снились ей мыши.
Вскоре сообщили о результатах экспертизы. Отпечатки пальцев на вещах были только Костины.
Драгоценности привезли Касаткину обратно. Оба опера. Смотрели и говорили они, однако, вполне буднично.
– Я не крал! – сказал Костя, но оперы даже не улыбнулись.
Без лишних слов они дали Касаткину инструкции.
Косте велели держать брильянты там, где они лежали: в коробке в шкафчике на нижней полке. Разумеется, это был не подарок.
Касаткин понимающе кивнул.
Милицейское решение было правильным.
Допустим, Яйцеголовый боится обыска. Он остерегся держать краденое у себя и временно спрятал у Касаткина. Шумиха утихнет. Яйцеголовый явится за своим добром – перепрятать или реализовать.
Касаткина просили жить, как жил, но не оставлять надолго квартиры.
Техник поставил небольшой жучок-сигнал в прихожей.
И Касаткин стал «жить, как жил».
В Москве тоже все угомонилось. Люди устали от бесплодных сенсаций и затихли на дачах.
Костя пожалел, что взял отпуск.
Замечательно, конечно, что Касаткин реально участвовал теперь в расследовании. Но он жаждал действовать, а приходилось отдыхать.
Костя скучал по людям. Он радовался, когда Глеб, Паша и Виктория Петровна звонили, и болтал с ними по полдня, так что сами они не рады были, что позвонили. Даже ненасытная телефонщица Виктория стала свертывать разговор, чего не случалось прежде.
Серебряная «Субару» стояла во дворе в ряду с другими.
Костя решил не делать из спонсорского подарка истории. Подумаешь, машина.
Прошел месяц с ограбления Оружейки.
Касаткин ждал.
Заниматься ничем путным и умственным он уже не мог.
По Кате он безумно соскучился. Рядом была Маняша. Она смотрела на него, уже не скрывая нежности, и эта нежность – единственное, что радовало его.
В ожидании прошли выходные и начало новой недели.
Все было однообразно. Приходили соседи – Блевицкий, Джо, Леонид. Приходили они без видимых причин, словно чуяли, что Костя мается.
Костя нарочно оставлял их на некоторое время одних, выходя то на балкон, то на площадку. После их ухода он бегал к бабушке в комнату, лез смотреть в вонючий шкафчик. Сокровища – на месте.
В среду 17 августа был юбилей: исполнился месяц, как Фантомас украл пернач и заставил Касаткина написать «Хозяина Кремля». Юбилей Касаткинских позора и славы.
Утром Касаткин сел в «Субару» и поехал к Кате на службу. От нетерпения он даже не стал красиво ждать у входа в машине. В крутой черной куртке «Рибок» и с ключами на пальце Костя пошел в Катин справочно-библиографический зал.
За Катиным столом сидела незнакомая – добрая блондинка в кофточке со сплошными пуговичками. Блондинка посмотрела на Костины ключи, на Костю. Костю она узнала – видимо, по недавним журнальным фотографиям.
– Смирнова в отпуске, – еще добрей сказала она.
– До понедельника? – тревожно спросил Костя, ключи спрятав.
– Почему до понедельника? – удивилась добрая.
До сентября.
Жизнь рушилась.
Юбилея не вышло. Вечером Костя не пошел даже к Фомичихам. Он решил, что погасит свет и будет лежать, пока не уснет.
Близилось Преображение и еще одно памятное событие. Годовщина ГКЧП.
Но случилось новое, невозможное несчастье.
29
Четверг, 18 августа
Новое Катино исчезновение превратилось ночью в кошмар. Костя обнимался со змеями, а когда вырвался и нашел любимую, и припал губами к ее лицу, у нее оказалось три головы – няни Пани, Розы Федоровны и Лидии Михайловны, и целовал он фиолетовую помаду Лидии Михайловны.
К счастью, то и дело он просыпался. Заглянул к бабушке. Она тоже ворочалась. Покряхтывала. Под утро Клавдия Петровна поднялась и потащилась, цепляясь за кресла и тумбочки, в угол.
– Ба, ты что?
– Ох, мыфы там.
– Нет там мышей, ложись лучше.
Утром было ветрено и дождливо. Природа собиралась с силами к празднику.
Касаткин надел куртку и собрался в Успенский собор. Но тут по телефону пришла ужасная новость.
Скончалась Лидия Михайловна.
Особенно было страшно, что умер человек, без которого другой человек жить не может.
Потом позвонила Маняша.
– К-костя, – пробормотала она.
– Константин! – это взял трубку Бодайбо. – Зайди-кась к нам!
Костя в три прыжка взлетел к Фомичевым.
Лидия Михайловна лежала на кухне в позе зародыша, абсолютно синяя. Рот раздвинут, но сжат – сведен в судороге, так и затвердел. Маняша ходила вокруг матери. На столе – открытый «Реми Мартен», пробка и стопочка с засохшей коньячной каплей.
Милиция приехала сразу вся, «старухина» и «фантомасовская». Криминалистов, фотографов и судмедэкспертов тоже оказалось по два. Но и невооруженному глазу было видно: у Фомичевой, как у Панявиной, – отравление. Коньячная стопка до сих пор шибала в нос горьким миндалем. Из бутылки воняло так же.
В кухне остались эксперты, оперы в комнате занялись с Маняшей и Октябрем.
Маняша держалась еле-еле, на одном своем смирении. Бодайбо куражился.
Касаткин, теперь на правах посвященного в дело, «работал» вместе с ментами.
Картина складывалась следующая. Фомичевы ужинали накануне втроем, потом Бодайбо ушел к себе в комнату, а женщины смотрели телевизор, разговаривали.
– Мама, – рассказала Маняша, – опять начала, что нельзя так жить, как я, что ей стыдно за меня перед подругами, я в слезы, она в слезы, пошла на кухню, а я легла, ничего не слышала. Утром встаю, иду на кухню – мама на полу, холодная уже.
– Ничего не трогали?
– Нет. Мамочка…
Наконец-то ее голос дрогнул. Маняше дали воды. Костин «куратор» Соловьев занялся Октябрем и его «Реми Мартеном». Коньяк был открыт в воскресенье вечером в гостях у Кости, выпит наполовину. Потом Бодайбо до бутылки не дотрагивался.
– Почему?
– Она стояла на кухне у баб. А я не ходил к ним. Ну их к едрене-фене. Я пил у себя.
«В принципе, понятно, – подумал Костя. – У дикаря всё дико: сначала унесет от жмотства, потом не пьет от деревенской застенчивости».
– А кто прикасался к бутылке?
– В воскресенье, когда принес к Константину, там наливали себе все, мужики, старухи тоже.
– А потом?
– Потом я унес ее к нам, поставил на кухне.
– И кто пил? Пауза.
– Вы, Мария Георгиевна?
– Н-н-н… – Маняша застонала. – Нет же!
– А вы? – Октябрю.
– Да ну его. У меня есть в комнате.
– А враги у вас есть?
– Были, есть и будут, – оскалился Бодайбо.
– Кто?
– Все.
– Почему – все?
– А я всех вывожу на чистую воду.
– А в доме у вас есть враги?
– А поди знай. Чужая душа, как говорится.
– Может, всё же метили не в вас, а именно в Лидию Михайловну? Что такого она могла знать?
– По-моему, ничего, – сказала Маняша. – У нас с ней всегда всё вместе. Но мама не пьет!
– А вы? Маняша молчала.
– А, Мария Георгиевна?
– Да… иногда… немножко… пью… как лекарство…
– У кого мог быть цианид?
– У нас, – уже смелее сказала Маняша. – С весны. Мы морили ос. Появились почему-то осы. На карнизах. И муравьи. Но муравьи – чепуха, а осы – неприятно.
– А осы – только у вас?
– У всех на этаже. И в соседних подъездах тоже. У Потехиных. И на последнем у Блевицкого.
– Откуда взяли яд?
– Разносила няня Паня… ну, Панявина. Она могла дать кому угодно.
– А у нее откуда?
– Не знаю. Она приносила из каких-то своих запасов. Она же мыла пол во всяких великих местах. У нее всегда все всё брали. Давно когда-то она давала нам ДДТ от клопов. Потом хлорку, когда не было мыла.
У Касаткина тоже хранилась склянка с осиной отравой, тоже дала Паня. Клавдия Петровна кинула в свой помоечный шкаф и забыла. С осами справился верхний этаж.
Эксперты на кухне закончили, Лидию Михайловну увезли.
Начиналось очередное милицейское расследование. Опять убита старуха. Опять накануне те же лица. Плюс новое: Бодайбо. Новое?
Маняша, слава Богу, зарыдала. Чем носить все в себе, лучше было выплакаться.
Мать была для нее всем.
К счастью, то и дело он просыпался. Заглянул к бабушке. Она тоже ворочалась. Покряхтывала. Под утро Клавдия Петровна поднялась и потащилась, цепляясь за кресла и тумбочки, в угол.
– Ба, ты что?
– Ох, мыфы там.
– Нет там мышей, ложись лучше.
Утром было ветрено и дождливо. Природа собиралась с силами к празднику.
Касаткин надел куртку и собрался в Успенский собор. Но тут по телефону пришла ужасная новость.
Скончалась Лидия Михайловна.
Особенно было страшно, что умер человек, без которого другой человек жить не может.
Потом позвонила Маняша.
– К-костя, – пробормотала она.
– Константин! – это взял трубку Бодайбо. – Зайди-кась к нам!
Костя в три прыжка взлетел к Фомичевым.
Лидия Михайловна лежала на кухне в позе зародыша, абсолютно синяя. Рот раздвинут, но сжат – сведен в судороге, так и затвердел. Маняша ходила вокруг матери. На столе – открытый «Реми Мартен», пробка и стопочка с засохшей коньячной каплей.
Милиция приехала сразу вся, «старухина» и «фантомасовская». Криминалистов, фотографов и судмедэкспертов тоже оказалось по два. Но и невооруженному глазу было видно: у Фомичевой, как у Панявиной, – отравление. Коньячная стопка до сих пор шибала в нос горьким миндалем. Из бутылки воняло так же.
В кухне остались эксперты, оперы в комнате занялись с Маняшей и Октябрем.
Маняша держалась еле-еле, на одном своем смирении. Бодайбо куражился.
Касаткин, теперь на правах посвященного в дело, «работал» вместе с ментами.
Картина складывалась следующая. Фомичевы ужинали накануне втроем, потом Бодайбо ушел к себе в комнату, а женщины смотрели телевизор, разговаривали.
– Мама, – рассказала Маняша, – опять начала, что нельзя так жить, как я, что ей стыдно за меня перед подругами, я в слезы, она в слезы, пошла на кухню, а я легла, ничего не слышала. Утром встаю, иду на кухню – мама на полу, холодная уже.
– Ничего не трогали?
– Нет. Мамочка…
Наконец-то ее голос дрогнул. Маняше дали воды. Костин «куратор» Соловьев занялся Октябрем и его «Реми Мартеном». Коньяк был открыт в воскресенье вечером в гостях у Кости, выпит наполовину. Потом Бодайбо до бутылки не дотрагивался.
– Почему?
– Она стояла на кухне у баб. А я не ходил к ним. Ну их к едрене-фене. Я пил у себя.
«В принципе, понятно, – подумал Костя. – У дикаря всё дико: сначала унесет от жмотства, потом не пьет от деревенской застенчивости».
– А кто прикасался к бутылке?
– В воскресенье, когда принес к Константину, там наливали себе все, мужики, старухи тоже.
– А потом?
– Потом я унес ее к нам, поставил на кухне.
– И кто пил? Пауза.
– Вы, Мария Георгиевна?
– Н-н-н… – Маняша застонала. – Нет же!
– А вы? – Октябрю.
– Да ну его. У меня есть в комнате.
– А враги у вас есть?
– Были, есть и будут, – оскалился Бодайбо.
– Кто?
– Все.
– Почему – все?
– А я всех вывожу на чистую воду.
– А в доме у вас есть враги?
– А поди знай. Чужая душа, как говорится.
– Может, всё же метили не в вас, а именно в Лидию Михайловну? Что такого она могла знать?
– По-моему, ничего, – сказала Маняша. – У нас с ней всегда всё вместе. Но мама не пьет!
– А вы? Маняша молчала.
– А, Мария Георгиевна?
– Да… иногда… немножко… пью… как лекарство…
– У кого мог быть цианид?
– У нас, – уже смелее сказала Маняша. – С весны. Мы морили ос. Появились почему-то осы. На карнизах. И муравьи. Но муравьи – чепуха, а осы – неприятно.
– А осы – только у вас?
– У всех на этаже. И в соседних подъездах тоже. У Потехиных. И на последнем у Блевицкого.
– Откуда взяли яд?
– Разносила няня Паня… ну, Панявина. Она могла дать кому угодно.
– А у нее откуда?
– Не знаю. Она приносила из каких-то своих запасов. Она же мыла пол во всяких великих местах. У нее всегда все всё брали. Давно когда-то она давала нам ДДТ от клопов. Потом хлорку, когда не было мыла.
У Касаткина тоже хранилась склянка с осиной отравой, тоже дала Паня. Клавдия Петровна кинула в свой помоечный шкаф и забыла. С осами справился верхний этаж.
Эксперты на кухне закончили, Лидию Михайловну увезли.
Начиналось очередное милицейское расследование. Опять убита старуха. Опять накануне те же лица. Плюс новое: Бодайбо. Новое?
Маняша, слава Богу, зарыдала. Чем носить все в себе, лучше было выплакаться.
Мать была для нее всем.
30
ПРЕОБРАЖЕНИЕ ФАНТОМАСА
Всё случилось очень быстро.
Костя сидел с Маняшей весь день и заговаривал ей зубы. Октябрь тоже не отлучался, хотя Костя сказал ему, чтобы он не стеснялся и делал свои дела, а Маняша вообще отвернулась.
Касаткин и Бодайбо торчали в Маняшиной комнате. О еде никто не вспоминал. Наконец Октябрь взял бразды правления, сходил на кухню, разогрел кастрюлю гречневой каши, принес в комнату без чьей-либо помощи тарелки, банку огурцов. «Жизнь продолжается», – объявил он и нарезал хлеб.
Так и сидели, долго, подъедая по крупинке, откусывая огурчик, общипывая корку с буханки.
Октябрь завел любимую тему о кремлевских хозяевах. Костя, чтобы развлечь Маняшу, поддержал.
– Надули нас комсюки, – злился Октябрь.
– То есть? – провоцировал Костя.
– Продали Кремль в обмен на землю. Землю не дали и власть не дали. Сделались воротилами. Сами правят.
– Да бросьте, Октяб Георгич. Кем правят? Вами?
– Мной-то нет.
– И мной нет. А старуха с укропом у метро «Бибирево» – тоже воротила. Только она в Бибиреве, они в Кемерове. У нее свой укроп, у них свой. Давайте о вечном.
Октябрь не желал о вечном.
– Нами правят олигархи, – тупо сказал он.
– Ваша «власть олигархов» – газетная поговорка.
– Поговорка? Вот мы с ними и поговорим.
– То есть опять всё у них отнимете?
– Я – нет. Я их обезврежу иначе.
– Царской водкой? – с умыслом пошутил Костя.
– Зачем царской. Я сам себе царь.
У Бодайбо в кармане зазвонил мобильник. Октябрь сказал: «Але», – послушал, встал и, слушая трубку, пошел к себе.
Костя утешал Маняшу не слишком убедительно. Лучше бы он помолчал. Он говорил известные истины о том, что «оставьте мертвецов мертвецам». Выходило, что Маняща – тоже мертвец. Впрочем, кроткая Маняша не обижалась, а сама жалела Костю. И, как жертвенная овца, она даже перестала ему нравиться. Он готов уж был влюбиться. Но теперь она раздражала его своими смиреньем и нежностью.
Касаткин стал втайне злиться на нее и за то, что сам беспомощен, что сидит и ждет, когда менты найдут убийцу.
Касаткин все еще пытался рассуждать. Но мысли крутились, как белка в колесе, и уходили в дурную бесконечность.
А завтра, между прочим, 19-е, праздник.
– Преображение, Маняша, а значит, всё еще впереди.
– Иди, – сказала Маняша. – А то ты взял две недели и не отдохнул. Погуляй, развейся.
– Не знаю. Бабушка разбушевалась.
– Ну, посижу я с ней. Всё ж лучше, чем здесь, с этим.
Действительно, Костя скис, а убогая старушка-подружка со своим горем крепилась.
Было еще светло.
Костя вышел в прихожую, где светила экономная фомичевская лампочка, нашарил на крайнем крючке свою куртку – «наркокурьерку», на ходу натянул ее, сам открыл дверь, сам закрыл, съехал вниз и вышел во двор.
Костя глянул на «Субару». А вот Ленин «Сааб». Вот потехинские «Крайслеры». Джозефа серенькая. Ряд грязных «Жигулей». Завтра праздник. Фаворского отсвета во дворе нет. И даже простого света на тайну не пролито. Канун. Рано еще. Но все же что-то брежжит. Свечечка во мраке.
В арке подуло. Костя встряхнулся и застегнул куртку.
Храмовые луковицы на Полянке, Ордынке и на Христа Спасителя золотились, как говорится, невечерне. Даже местное небо, переплюнув питерское, за лето почти перестало темнеть.
А не пойти ли в Спасителя? Нет, конечно, в Успенье. Куда же еще, когда столько вокруг усопших.
Костя сидел с Маняшей весь день и заговаривал ей зубы. Октябрь тоже не отлучался, хотя Костя сказал ему, чтобы он не стеснялся и делал свои дела, а Маняша вообще отвернулась.
Касаткин и Бодайбо торчали в Маняшиной комнате. О еде никто не вспоминал. Наконец Октябрь взял бразды правления, сходил на кухню, разогрел кастрюлю гречневой каши, принес в комнату без чьей-либо помощи тарелки, банку огурцов. «Жизнь продолжается», – объявил он и нарезал хлеб.
Так и сидели, долго, подъедая по крупинке, откусывая огурчик, общипывая корку с буханки.
Октябрь завел любимую тему о кремлевских хозяевах. Костя, чтобы развлечь Маняшу, поддержал.
– Надули нас комсюки, – злился Октябрь.
– То есть? – провоцировал Костя.
– Продали Кремль в обмен на землю. Землю не дали и власть не дали. Сделались воротилами. Сами правят.
– Да бросьте, Октяб Георгич. Кем правят? Вами?
– Мной-то нет.
– И мной нет. А старуха с укропом у метро «Бибирево» – тоже воротила. Только она в Бибиреве, они в Кемерове. У нее свой укроп, у них свой. Давайте о вечном.
Октябрь не желал о вечном.
– Нами правят олигархи, – тупо сказал он.
– Ваша «власть олигархов» – газетная поговорка.
– Поговорка? Вот мы с ними и поговорим.
– То есть опять всё у них отнимете?
– Я – нет. Я их обезврежу иначе.
– Царской водкой? – с умыслом пошутил Костя.
– Зачем царской. Я сам себе царь.
У Бодайбо в кармане зазвонил мобильник. Октябрь сказал: «Але», – послушал, встал и, слушая трубку, пошел к себе.
Костя утешал Маняшу не слишком убедительно. Лучше бы он помолчал. Он говорил известные истины о том, что «оставьте мертвецов мертвецам». Выходило, что Маняща – тоже мертвец. Впрочем, кроткая Маняша не обижалась, а сама жалела Костю. И, как жертвенная овца, она даже перестала ему нравиться. Он готов уж был влюбиться. Но теперь она раздражала его своими смиреньем и нежностью.
Касаткин стал втайне злиться на нее и за то, что сам беспомощен, что сидит и ждет, когда менты найдут убийцу.
Касаткин все еще пытался рассуждать. Но мысли крутились, как белка в колесе, и уходили в дурную бесконечность.
А завтра, между прочим, 19-е, праздник.
– Преображение, Маняша, а значит, всё еще впереди.
– Иди, – сказала Маняша. – А то ты взял две недели и не отдохнул. Погуляй, развейся.
– Не знаю. Бабушка разбушевалась.
– Ну, посижу я с ней. Всё ж лучше, чем здесь, с этим.
Действительно, Костя скис, а убогая старушка-подружка со своим горем крепилась.
Было еще светло.
Костя вышел в прихожую, где светила экономная фомичевская лампочка, нашарил на крайнем крючке свою куртку – «наркокурьерку», на ходу натянул ее, сам открыл дверь, сам закрыл, съехал вниз и вышел во двор.
Костя глянул на «Субару». А вот Ленин «Сааб». Вот потехинские «Крайслеры». Джозефа серенькая. Ряд грязных «Жигулей». Завтра праздник. Фаворского отсвета во дворе нет. И даже простого света на тайну не пролито. Канун. Рано еще. Но все же что-то брежжит. Свечечка во мраке.
В арке подуло. Костя встряхнулся и застегнул куртку.
Храмовые луковицы на Полянке, Ордынке и на Христа Спасителя золотились, как говорится, невечерне. Даже местное небо, переплюнув питерское, за лето почти перестало темнеть.
А не пойти ли в Спасителя? Нет, конечно, в Успенье. Куда же еще, когда столько вокруг усопших.