Кассирова Елена. Пирожок с человечиной

   Костиков, судя по замызганным тренировочным, искал на совесть. Как нового человека, его, по крайней мере, не успели купить.
   Но дело зависло.
   Жуткая находка в подвальном овощном контейнере не прояснила ничего..
   А Костя продолжал рассуждения.
   «Работорговая» версия отпадала, раз мертвы все семеро.
   Месть исключалась. Счеты сводят свои. Местная РНЕ могла отметить только Ваняеву с Петраковым.
   Допустим, преступник – рэкетир. Допустим, вымогал он у обоих парней с продажи фашистских агиток, у Антона с аренд, у Олега с киоска и у Кисюк-младшей с ее мелких услуг. Они не заплатили, он убил. Но зачем было убивать пышечек Машу с Дашей? Бизнесом они точно не занимались.
   Притом за неуплату дани киллеры расстреливали, а труп оставляли на виду. А тут часть бросили, часть – нет. Это было самым важным.
   Костя вспоминал антоново лицо, вжатое в контейнерную решетку, и у него опять зеленело в глазах. Он хватал «Дорал», отламывал фильтр и глубоко затягивался несколько раз подряд.
   Как ни крути, трупы, вернее, туловища зачем-то понадобились. Семь раз востребовано было, грубо говоря, мясо, туша. Если так, потребителем товара являлась чудовищная промышленная артель или медбанда. Местные оздоровительные секты не тянули на убийство. К тому же преступнику понадобился конкретный, так сказать, материал. Речь шла о новом преступном бизнесе – торговле человеческой плотью. Бизнес был, и Интерпол по всему миру сбивался с ног в поисках торговцев. Но не верилось, что рядом в четырех стенах кто-то кромсает ближнего… Казалось странным, что в данном митинском деле напрашивались версии чудовищные до фантастичности: ритуальное убийство, медицинское, промышленное! Этого быть не могло!
   Костиков спокойно говорил, что быть могло все. Но зачем, к примеру, гаврилинской, отца Сергия, мыловарне варить роскошное мыло из человечьего жира. Весь сериковский товар и без того находил спрос. Артель осмотрели. Работала она правильно. Свечной завод как свечной завод. Главный барыш для храма. Отец Сергий отделался штрафом за сокрытие дополнительного источника дохода – аренды храмового подвала. Кроме того, проникнуть в подвал при замке на соплях мог кто угодно. Ни отец Сергий, ни Кучин не стали бы держать вещдок у самих себя.
   Другое дело, торговля внутренними органами на благо ксенотрансплантологии. Стоили они бешеных денег. Рынок был огромный. В той же Германии и Японии китайцы и россияне сбывали сердце, легкие, печень, почки. Костя перебрал митинцев. Никто не имел связей с заграницей. Один Костин Паша Паукер ездил к родне в Кельн, но в Митине он был один раз у Кости на Масленицу. А Канава занимался другими делами. Правда, сферы деятельности имел широкие.
   Тем не менее круг поисков сужался. В деле требовались специалисты, в крайнем случае – студенты старших курсов медвузов. Уличить спеца было трудно. Но ведь спец только резал людей, а кто-то поставлял их ему. Действовал тут, скорее всего, скромный нестрашный гражданин. Возможно, и ему помогали резвые молодцы. Решались на дело, по-видимому, из острой нужды.
   А вот тут, увы, Костя терялся. Нуждались вокруг все. Костины этажные нищие спускали деньги в сомнительных клубах. Мира ждала нового гранта от Сороса, но Госдума назвала его «агентом ЦРУ», и он обиделся. Митя порой сдавал кровь для покупки «ширки». Чемодан после больницы еле ходил по заказам и за резиновые прокладки в унитазных бачках получал гроши. Утюг и Беленький были очень скользкие типы.
   Но Беленького Костя больше не подозревал. Именно потому, что выяснил его тайные амбиции. Жалкого мидовского гуру можно было не опасаться.
   Исключил из подозрительных Костя еще и Миру. Ее жизнь скрывалась в больнице и ЛЭКе. Но тайны генно-инженерных мышей данного дела не касались.
   Всего двое вне подозрений. Немного.
   – Кот, выпей чаю, – жалела Костю Катя.
   – А ты?
   – Я не в силах.
   – Не переживай, киска. Наша хата с краю.
   – Из хаты скоро мы уберемся.
   – Не уберемся. А из дерьма выберемся, – обещал Костя, держась за соломинку рассуждения.

25
КАРАУЛ, ПОМОГИТЕ!

   Выбирался из дерьма Костя всего сутки. На другой день, 26 марта, он в нем утонул.
   На рассвете в пятницу в конце коридора раздался крик:
   – Дгяни! Ах, дгяни! Дгяни пагшивые! Нет, но какие дгяни!
   Костя выскочил в коридор в трусах.
   Мирина дверь была настежь. Мира Львовна стояла в каракулевой шубе посреди комнаты. Дверцы шкафов раскрыты, ящики тумбочек выдвинуты, содержимое вывалено, все вверх дном.
   – Что случилось, Мира Львовна? – спросил Костя.
   – Дгяни…
   – Воры? – спросил Костя.
   – Дгяни…
   – Надо вызвать милицию. – Костя оглянулся в поисках телефона.
   – Нет-нет.
   Мира резала непривычно зло.
   – Не надо мигицию.
   – Почему? Напишете заявление о краже.
   – Нет.
   – Но надо же их поймать.
   – Не надо.
   – Почему?
   – Всех не пегеговишь.
   В это утро она пришла с дежурства и обнаружила сломанный замок и разор.
   – А что украли, Мира Львовна?
   Мира понемногу успокаивалась. Она проворно прихлопнула шкафные дверцы, задвинула ящики, подняла с пола шкатулку с рассыпанными красными бусами, перевернула опрокинутый стул, сняла и повесила шубу на плечики.
   – Да что кгасть! Кагакугь на мне, а зогота не имею.
   – Но ведь что-то пропало.
   – Бгошь.
   – Дорогая?
   – Стекгяшка. Дугаки.
   – Что ж они полезли?
   – Кгетины. Тешили, что вгачи в бгигьянтах.
   – Странно. Кто же это мог быть?
   – Дагюбой. Дгяни. Богваны. Постучалась и заглянула Катя.
   – Такое впечатление, что что-то искали, – сказала она.
   – Ну, гадно, гадно, детоньки, все в погядке, – вдруг заторопилась доктор Кац. – Вы-то как сами? Как здоговье, Костя?
   – Здоровье коровье.
   – Ой, смотгите. Опять отечный.
   – Чаи он гоняет, вот и раздулся, – объяснила Катя.
   – Почему чаи?
   – Есть неохота, – ответил Костя, подтянув трусы.
   – Это почки, – сказала Мира. – Нет аппетита – камни. Могу, детка, погожить вас к себе, пговегиться.
   – Нет, нет, что вы, – заторопился Костя.
   Они вернулись к себе. В окно проглянуло солнышко. Катя легла досыпать. Костя зевнул и надел брюки.
   Катька, может, права. Квартирные воры крадут аккуратней. Но красть мог неумелый. Срочно понадобились деньги. Бросалось в глаза, как неграмотно взял он стеклянную брошь. Искать у Кац было нечего. Она не создавала секретное оружие. Она смотрела мышам в брюшко.
   Мира еще осенью поведала ему свою жизнь. Папа был вгачом-вгедитегем, умер от инфаркта в день освобождения, за ним, от инсульта, – мама, тегапевт. Мира стала «угогогом», муж, тоже уролог, уехал в Израиль, она патриотично отдалась задрипанной двухсотке и гаврилинским афганцам.
   Предположим, у Кац искали все же научные сведения. Скорее всего на заказ. А брошь – прихватили. Если так, увидят, что стекло, и выбросят.
   Костя подошел к окну, глянул вниз, на помойку.
   Как всегда, копошился там знакомый черный чер­вячок. Поволяйка выуживала бутылки на субботнюю выпивку.
   Костя дождался, пока она обрыла баки, достал с антресолей старый хозяйский ватник, служивший, видимо, всем прежним жильцам сначала тюфяком, потом половой тряпкой, надел его, натянул ушанку до глаз, обмотался, как ребенок на прогулке в мороз, до глаз шарфиком и спустился во двор.
   Было еще светло. Поволяйка скрылась в направлении плешки, больше никого не было.
   Костя приступил к осмотру помойки. Ничего особенного он не ждал, но проверить хотел.
   Баки были почти пусты, доверху наполнялись они к вечеру. На дне лежали мокрые газеты с овощными очистками и смятые молочные пакеты. Один бак стоял полный. В кучу упаковочного пенопласта кинута была подозрительная дермантиновая сумка со сломанной молнией. Костя осторожно заглянул. В сумке лежали пенальчики, напоминавшие емкости для бутербродов. Под ними посверкивала, как рубин, стеклянная роза на булавке.
   Костя вытащил верхний пенал.
   На старой, в царапинах, металлической коробке стояло клеймо «Медхехника» и советский знак качества. Это был герметический медицинский контейнер. Очевидно, на соровские деньги сменили оборудование в этой ее ЛЭК, и Мира, по совковой привычке хапать, унесла к себе казенное списанное старье.
   Костя с опаской приоткрыл крышку. Контейнер был чист, словно никогда ничего в себе не хранил.
   Костя с отвращением перебрал остальные, еще десять, все чистые.
   Один он положил в целлофановый пакет. Пальцев на металле, скорее всего, не было. В милицию Костя все же позвонил. Они приехали, но не возились. Вещи извлекли из мусора и вернули владелице, только и всего. О Костином звонке, по Костиной просьбе, умолчали. Дядьков сказал, что вызывали нижние соседи. Услышали, мол: Кац сгоряча кричала на весь дом.
   Мира любезно приняла пеналы и брошь и сдала ментам же на экспертизу.
   К четырем милиция отбыла. Дом постепенно наполнился движением, загудел. Жильцы возвращались со всех своих законных и не очень работ. Оба лифта ходили без передыха. Подростки гулко перекликались на лестнице и вбегали и выбегали, грохоча ботинками.
   Костя выглянул в коридор. Их отсек был тих, но сквозняк доносил какое-то неспокойствие. Косте впервые за долгое время мучительно захотелось уюта и полноценного обеда с первым, вторым и третьим.
   Он опять схватил куртку, выскочил вниз, купил в универсаме пачку быстрых супов «Раз – и готово», спагетти, коробочку корейского салата, вино «Сангрия» и торт-мороженое с башнями из бизе.
   На подъездной двери висел листок с эрэнъевской свастикой. Те же листки мелькали сегодня на улице на стенах, но Костя по дороге не остановился. Сейчас прочел:
   «Еврейский трансплантарий торгует русскими почками! Долой жидов из ЦМРИА!»
   Костя видел это и раньше и спрашивал Миру, не подаст ли в суд. Мира тогда сказала:
   – Суды, кисугя, завагены исками. Кгевету уже не пгинимают. Тогько кгиминаг».
   Света в подъезде опять не было. Лифт не ходил. Костя побежал вверх по лестнице и кого-то нагнал. Человек поднимался тяжело, но бесшумно. По железной кубышке Костя догадался, что это Чемодан, замедлил прыть и пошел за ним. У окон, между этажами, Костин взгляд упирался в чемодановские руки и ноги. Руки были неслесарски тонкие, а на ногах сандалеты. В таких не ходят зимой и не чинят сантехнику.
   – Вить, у нас течет кран, – сказал Костя. – Поможете?
   – Щас – нет, – был ответ. Чемодан остановился, поставил чемодан на пол. Железная кубышка почему-то не громыхнула. Опустилась глухо, словно набитая мягким. Слесарь достал блокнотик и что-то корябнул карандашом.
   – А когда? – спросил Костя.
   – Тогда.
   «Действительно, шиз», – подумал Костя.
   У себя на этаже они разошлись по отсекам. Двери хлопнули от сквозняка.
   Дома Катя лежала на тахте, делая комариными ногами упражнения для похудения икр, и смотрела первые вечерние сенсационные вести: главный прокурор Стервятов арестован у проституток.
   – Видишь, – сказал Костя.
   Новость, как нарочно, подтверждала его идею.
   – Что – вижу? – спросила Катя.
   – Что у всех тайная жизнь.
   Костя прилег к Кате, обнял ее за плечи и притянул к себе.
   – Ты про кого? – ядовито сказала она.
   – Про…
   И тут раздался жуткий вопль.
   – Бомжи, – дернулась Катя.
   – Какие бомжи?
   – Их выпустили сегодня днем. Зверино завыли. Костя вскочил.
   – Подожди, – робко сказала Катя. Минуту молчали и смотрели друг на друга.
   – Караул! Помогите! – крикнули с лестницы. Костя выскочил и бросился на крик.
   – Костя, осторожно! – раздалось ненужное Катино напутствие.
   На площадке было пусто, на чердачной лестнице пусто, но чердачная решетка распахнута, и сверху доносился тихий неприятный стук.
   Костя влетел на чердак.
   Перед ним стоял Серый, сложив на груди руки. Маленький, в опрятной шинели и цигейковом треухе, он был похож на Наполеона.
   В правом углу, у бывшего лежбища, Опорок швырял о стену Поволяйку. Она падала, он поднимал ее за ворот и швырял опять. Знакомая красная кофточка билась, как мячик.
   – Не части, – руководил Серый. Опорок в азарте жахнул по кофточке резко и коротко, как гасят в баскетболе свечу.
   – Размазывай, говорю! Чё частишь?
   Костя подскочил к Опорку и схватил его за руки.
   – Иди отсюда, – беззлобно сказал Опорок.
   – Да-да, иди, – сказал Серый.
   – Вы ее убьете! – крикнул Костя. Опорок улыбнулся.
   – Ну, – подтвердил он.
   – Нюра, пошли со мной, – позвал Костя.
   Поволяйка лежала.
   Костя шагнул к ней, но Опорок прихватил его сзади мощной медвежьей рукой, как девушку.
   Костя отвел руку.
   Тогда Опорок толкнул его в подколенный сгиб, вскочил ему на колено, как на ступеньку, развернулся, набирая размах, и ударил в ухо.
   Они повалились, Костя – навзничь, Опорок – на него, но успел изогнуться, поджать колени, приземлиться на корточки и вскочить.
   Это было настоящее, классическое тхеквондо.
   Опорок наступил Косте на грудную клетку.
   – Давай, – сказал Серый.
   Опорок помахал ногой и рубанул косолапой ступней Косте по ребрам.

25
ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ

   Поволяйка уцелела, их забрали уже всех троих, а Касаткина отвезли в двухсотку в реанимацию.
   Лежал Костя сутки трупом. Впрочем, отделался он дешево. Сломано было ребро и отбиты легкие и почки. Несильное сотрясение мозга, гематомы и челюстная травма не представляли опасности. В воскресенье его перевели в общую палату.
   Несколько дней он плевался и писал кровью. Гипсов на ребро не ставили и обещали, что болеть будет долго.
   Болело и ребро, и под ребром, и везде. Под ребром боль была адская.
   Мира считала, что это почки, а Костя – что битье. Почки действительно могли быть плохими в бабушку. Но Костя надеялся, что болело на нервной почве. И все же, попав в больницу, увлекся и стал искать у себя болезни. На самом деле, есть он давно не в состоянии. Решил, что болен нефритом, панкреатитом, холециститом, желчно-каменной и в придачу туберкулезом. В Костином отбитом мясе источником боли было всё.
   В воскресенье на рентген он полз полдня. Легкие оказались чистые. До радиоизотопной ренографии дали отлежаться и отдохнуть.
   Мира положила его к себе и предложила по блату даром отдельный бокс. Костя отказался.
   В палате лежали еще трое, люди как люди: бухгалтер Николай Иванович в очках, бухгалтерски вникавший во всё, Иван Николаевич, равнодушный алкоголик, и человек без свойств и имени, накрытый газетой.
   В понедельник 29 марта, первый Костин палатный день, пришла Катя, слава Богу, без кульков. Стряпня была бы пыткой. Кроме того, для ренографии Мира велела «погогодать».
   Катя принесла гиацинт и гоголь-моголь. И есть вдруг захотелось. На еду, однако, не было сил. Шея держалась плохо, челюсть воспалилась и еле двигалась. Косте после всего хотелось нежности. Гоголь-моголь был именно то, что надо. Катя поняла и расстаралась, хоть была неумеха. В скользкой сахарной яичной массе попадались сопли белка и комки желтка, но Костя глотал с наслаждением. Гоголь-моголь сам утекал внутрь и утешал, как любовь.
   Костя не мог оторваться от нектара, как Жирный от пирожков. Он заглотал всю банку, яиц двадцать. Хотел еще – больше не было. Вьшизал края и стенку, докуда достал язык.
   Катя рассказала, что бомжи опять в ИВЗ, Нюрку Поволяеву выпустили, у нее выбиты передние зубы. Катя собрала ей гуманитарную помощь в узелок, чистые тряпочки, чай, масло. Отнесла. Жалко ее.
   – Тебе жалко всех, кроме меня.
   – Она безнадежная. В воскресенье опять напилась.
   – А Чемодан приходил?
   – Зачем?
   – Чинить кран.
   – Нет. Зато к Харчихе приходили оперативники с ордером на обыск.
   – Зачем?
   – Не знаю. Кто-то, иаверно, настучал. Но она давно дала тягу.
   – К «сястре», – вспомнил Костя.
   Замок взломали с понятыми Катей и Жиринским. У нее ничего не было, кроме ста сорока пакетов муки с жучками.
   – Жучки – чепуха, – сказал Костя. – Это тебе не пинякинская отрава.
   – В любом случае, – поморщилась Катя, – мясо добывала Кисюха.
   – Вот пусть с Кисюхи и спросят. И с твоего Жиринского. Он у Харчихи был главным клиентом.
   – Бедный человек.
   – Не жалей. У него свой кайф.
   – Тем более бедный.
   – Зато делает, что хочет.
   Гоголь-моголь полностью обволок отбитые внутренности. На душе стало спокойно.
   После Катиного ухода Костя нашел в палатном холодильнике еще банку с гоголь-моголем и время от времени прикладывался. Растягивая удовольствие, съедал по ложечке.
   Стоило попасть в больницу, чтобы впервые за всю зиму почувствовать наконец в животе – рай.

26
РАЙ В ЖИВОТЕ

   Соседи по палате лежали с камнями в почках. Алкоголик – после операции, бухгалтер Николай Ивано­вич – до.
   Костя молча смотрел в окно. Николай Иванович покашливал и смотрел на Костю. Надо было отозваться.
   – Ну, как вас здесь лечат? – вежливо спросил Костя.
   – Одно лечат, другое калечат, – по-простому ответил пьяница.
   – Не в том дело, – сказал Николай Иванович.
   – А в чем? – спросил Костя.
   – В чем, в чем, – сказал Николай Иванович. – Керосином дело пахнет, вот в чем.
   И с места в карьер он выложил Косте всё. Рассказывал он нервно. Видно было, что ему не по себе.
   Про больницу и раньше ходили слухи. Еще недавно у себя в подъезде Костя сорвал с двери фашистскую писульку: «Двухсотка – филиал трансплантария». Но здесь, в этом самом якобы филиале, слух не казался смешным. Говорили, по словам Николая Ивановича, что у больных вырезают здоровый орган и продают.
   – Да, я думал об этом, – сказал Костя. – Не пойму только, как у них с транспортировкой. Оборудование, емкости… попробуй, вывези незаметно.
   Вдруг шевельнулся сосед, накрытый газетой.
   – «Оборудование, – прочел он вслух то, что читал молча, – легко размещается в небольшом чемоданчике».
   – А? – оглянулся на него Костя.
   – Нате, почитайте, почем нынче почки, – сказал молчун.
   – А почем?
   – Десять тысяч долларов штука. – Молчун кинул ему газету и накрылся другой.
   – Какая к ляду транспортировка, – возразил бух­галтер. – Своим не хватает. Петровский когда начал пересадки, почек донорских была сотня на нос. А теперь одна почка на сто человек. У них тут очередь.
   – Очередь – не криминал, – сказал Костя. – Ампутировать здоровый орган – слишком рискованно. Как они разрежут человека, ему не сказав?
   – А ему говорят, что орган – гниль.
   Костя вспомнил, что осенью удалили почку отмороженному слесарю Чемодану. Действительно, объявили, что – «гниль».
   – Гниль, – задумчиво повторил Костя.
   – Алкашам-то плевать, – отозвался Иван Никола­евич. – Им еще лучше. Водка внутрь идет легче. Меньше надо. Дешевле.
   – Нет, все равно чушь, – махнул рукой Костя. – Ну, найдут таких больных одного-двух. Это не бизнес.
   – Это не бизнес, а бизнес у них… – начал Николай Иванович и вдруг стих.
   – Бизнес у них дубари, – помог Иван Николаевич.
   – Какие дубари?
   – Какие, какие, – снова воспрял Николай Ивано­вич. – Жмуры. Здесь же морг. Привезут после ДТП кого-нибудь при смерти, докончат – и давай.
   – Что – давай?
   – Как – что? – Николай Иванович сердито глянул на Костю. – Вынут к матери всё – вот что, – вдруг рявкнул он.
   Иван Николаевич равнодушно смотрел в потолок, другой больной шуршал. Оба, по всему, были крепкие орешки.
   – Нужны доказательства, – сказал Костя.
   – Кому это? Родня, если объявится, увезет в гробу. В нутро к покойнику не полезет. А на забор органов у нас презумпция согласия.
   – Труп на всё, дескать, согласный. – Пьяница почесался под одеялом и повернулся к ним спиной спать. Костя вздохнул.
   – Подковались вы тут, граждане, – сказал он. – А у меня всех знаний – три занятия на военке в анатомичке. Только и помню, где внутри – что.
   – В общем, мой вам совет, – заключил Николай Иванович, – не соглашайтесь на операцию.
   – Но ведь вы согласились.
   – Ну – то я! У меня давнее дело. Камушек с кулак. Сколько раз были приступы. Того и гляди, застрянет. Тогда, сказали, – шок и перитонит. Швах.
   – Но у меня тоже что-то не то. Живот болит, есть не хочу, отеки. Кац говорит – почки.
   – Вам еще рано.
   – А мне есть в кого: у меня бабка почечница.
   – А от нервов не может?
   – Может.
   – Ну, так проверьтесь сперва на стороне.
   Разговор заглох, Костя съел ложку гоголь-моголя.
   А вдруг у него язва на нервной почве. Или рак, а косит под этот самый нефрит. Вроде так бывает. Нервы переплелись, запутались и сигналят не там. И кажется, что болит зуб, а это сердце. В Митино наживешь всё.
   Костя съел еще ложку яичного нектара и погасил на тумбочке лампочку.
   В среду было обследование.
   Ренолог потыкал в него тубой аппарата, поиграл кнопками, посмотрел на датчики и сел писать.
   – Ну что? – спросил Костя.
   – Лет до ста протянете, – ответил врач и, заполнив несколько строк, вернул ему карту. Стрельнул по нему глазами-буравчиками. – Почки в порядке, эвакуаторная функция чуть замедлена вследствие, видимо, внешнего воздействия.
   – Да, было дело, – сказал Костя.
   – Но секреторная в норме. Гуляйте, – закончил врач.
   Эндоскопия вывернула ему все внутренности и ничего не нашла.
   На УЗИ докторша извертела его властными ледяными пальцами и сказала, что он чист, как младенец.
   Оставалось сдать анализ мочи. Костя стоял в коридоре, с интересом читая свою карту.
   Подошла медсестра Олечка с ямочками на щечках, отобрала, хлопнула картой Костю по лбу.
   – Иди, писай, – сказала она. Костя сдал анализ с легким сердцем.
   * * *
   Вечером он решился.
   Выпишут его дня через два. Больше такого случая не представится.
   Ему даже хотелось, чтобы подозрения подтвердились, хотелось, чтобы виноватыми оказались чужие врачи с хищными глазами и пальцами, а не милые соседи с его этажа!
   Во дворе больницы за двумя тополями стояло зданьице, зеленая коробочка, с затянутыми окошками. Новая дверь чернела спереди и старая сбоку.
   Утром в четверг он позвонил Кате и заказал свой складной «викторинокс» и кило фисташек.
   Фисташки Катя привезла, а нож, сказала, в джинсах, в больнице.
   Днем Костя подкараулил, когда Олечка зазвенела ключами у гардеробной и, позвонив из автомата на лестнице, вызвал ее в сестринскую к телефону. Пока Олечка ходила, он юркнул в каптерку, нашел штаны и выкрал нож и свитер.
   Вечером он положил перед Олечкой на посту на столе фисташки и, дождавшись, когда соседи заснули и дальний гудеж стих, снова выглянул в коридор.
   Никого. Дверь сестринской приоткрыта. Он дошел и глянул. Расчет был верен. Олечка с санитаркой засели над фисташками.
   Он надел свитер для тепла и маскировки и спустился в холл. Если кто встретится, решит, что Костя – студент-медик. 1-й областной мединститут, МОМИ, был по соседству. Молодежь в халатах мельтешила внизу с утра до вечера.
   В холле тоже никого. Дежурная сидит над журналом в круге лампы. Бортик над столом скрыл ей обзор.
   Костя прошел пригнувшись. Слева дверь учебной кафедры, справа выход.
   Костя медленно открыл, вышел, прошел предбанник, оттянул задвижку и оглянулся. Дежурная строго и слепо посмотрела из-под лампы во мрак и снова опустила голову.
   Костя вышел на воздух. Небо было чистым, звезд­ным. Начинался апрель. Пахло полузимне-полувесенне временем, когда ты уже влюблен, а еще не знаешь, хотя тот, в кого ты влюблен, уже знает.
   Касаткина это, увы, не касалось.
   Он обогнул здание и подошел к зеленой коробочке. Боковая дверь была заперта. Под ручкой-скобкой блестел обычный, квартирного типа, замковый кружок с щелью.
   Костя вынул из ножа испытанную «звездочку» и попробовал. Нет.
   Плоское лезвие и шило с крючочком тоже не дали результата.
   В какой-то палате мелькнул свет.
   Если Костю хватятся и поймут, куда он лазил, будет нехорошо.
   Пока всё тихо. Соседям плевать, а Николай Ивано­вич на снотворном.
   Костя стал вынимать из ножа лезвия подряд и тыкать по очереди. Нет.
   Остались капсула с бечевками, лупка и ноженки.
   Костя ткнул с досадой ноженки в щель и, привалившись к двери спиной, сполз на корточки.
   Значит, ничего не узнать.
   В щели звякнуло. Дверь под его спиной подалась, Костя едва не слетел куда-то вниз.
   Он вошел, прикрыл дверь и нащупал выключатель. Голая лампочка на шнуре тускло осветила спуск.
   Сразу от порога круто шли вниз ступеньки. В конце, в раскрытой двери, торчали на столе ступни, заскорузлые, с белым налетом. Так и есть. Морг.
   Костя выглянул на всякий случай во двор, потом плотно закрыл дверь, сошел в подвал и включил свет. Загудели и зажглись, мигая, люминисцентные трубки.
   Столы в два ряда уходили вправо вглубь. На столах, накрытые клеенкой и не накрытые, лежали тела. Костя оглядел их бегло. Старался не рассматривать. Чувствовал себя Хамом, увидавшим наготу отца. Но оправдывался: это не люди, это мясо, двадцать две, согласно таблице, мясных части от головизны до ливера.
   И, если не подходить, не было ничего ужасного. Запах неприятный, но морально всё давно выдохлось.
   Подойти было необходимо.
   Костя пошел между столами. Поднимал клеенки, скользил глазами по лицам и торсам.
   Разумеется, он не рассчитывал, что увидит туловища пропавших. Но, если есть здесь, в больнице, криминальная медактивность, следы найдет и слепой.
   В общем, по составу это был обыкновенный народ. Оживи они – стали б как два ряда в вагоне метро, просто лица обоего пола.