Страница:
С тех самых первых дней я никогда не видел Мордюкову в проходных ролях, и в каждом фильме она всегда лучше всех.
8 августа. Мама поступила в концертную бригаду при ЦДКЖ, и уехали они своим вагоном на гастроли в Мичуринск, Тамбов и Рязань. Уехала в гриппе, с радикулитными болями. Живу один, готовлю на неделю суп и бобы.
На "Детфильме" меня прикрепили к группе комбинированных съемок, и с режиссером Некрасовым я ездил в Тушино на шлюзы выбирать натуру. Когда будет спущена вода, мы на дне посадим деревья, построим избушку и разместим мотоциклы, посадим на них "немцев" и затопим водой - это инженер Сергеев так задумал и всех утопил! А Ира Чистякова, которая тоже работает на картине, ездила в Инфизкульт и наняла нескольких красивых студентов, умеющих плавать, чтобы изображать тонущих немцев.
9 августа. Опять война! Вчера в 10 вечера Левитан поведал нам, что с 9 августа СССР находится в состоянии войны с Японией. Лишь три месяца мы отдохнули!
К нам приехала Франческа Гааль, по которой мы сходили с ума до войны из-за "Петера". На фото она очень красива и в большой белой шляпе, каких у нас и не носят.
Умер Протазанов, мне жаль - я любил его картины. Он начал работать над "Волками и овцами", теперь их будет заканчивать Барнет.
Прочел "Земляничку" Эльзы Триоле - беллетризированная автобиография, очень хорошо написанная.
11 августа. Вчера была вечерняя съемка "Инженера". Хохлова репетировала с Ниной Архиповой, Малишевским (вахтанговцы) и Тихомировой (МХАТ) в одной из комнат. Вышли они оттуда красные, как из бани. Кстати, о Хохловой. Тут я ее разглядел ближе, чем в институте. Это экстравагантная женщина с занимательной наружностью - высокая, костлявая, длинноногая, длиннорукая, хорошо сложена. Копна рыжих волос, никак не убранных. Одета небрежно, но оригинально, обувь всегда элегантная. На животе носит сумку с буквой "Ш" - Шура. За собою ей некогда следить, ибо картина, хозяйство, преподавание, Кулешов...
Она умна, остроумна и хитра. Если ее спросить: "Александра Сергеевна, который сейчас час?", она скажет: "Видите ли, Вася, когда мы с Кулешовым в Самарканде во время войны ездили на охоту, то Юткевич"... и т.п., а сама во время этой тирады думает - что будет, если я скажу семь часов, а что, если полвосьмого? Прикинув все это, она отвечает: "Да, скоро пора ужинать!"
В выражениях она не стесняется, курит беспрерывно, вынимая папиросу лишь во время сна. Мне она очень нравится, так как ее надо все время разгадывать и она ни на кого не похожа.
Итак, Хохлова с новой силой взялась за Архипову, и вскоре план отсняли. Место занял Кулешов, стал репетировать поцелуй. Все его не устраивало. И он в отчаянии закричал: "Шура, ты у нас, кажется, специалистка по целомудрию? Займись ими!" Хохлова почесала в голове и ответила: "Да, я специалистка. А ну, идите сюда!" И начала мусолить актеров.
Мне было интересно, а Кулешов сказал: "Вот видишь, в кино надо работать только аскетам, скопцам и духоборам. Надо отказаться от всякой личной жизни". Чего о нем не скажешь.
26 августа. Мне дали доверенность на получение трех трофейных немецких мотоциклов, я ездил за город, получил, расписался в возвращении их не позже 1 сентября, погрузил на грузовик и привез их к вечеру на канал.
28 августа спустили воду из шлюза, на дно натыкали деревьев, построили избушку, опустили туда мои мотоциклы и две пушки, посадили "немцев". Поставили кадр, снимало три камеры в люльках. По ходу действия инженер Сергеев пускал воду, и все немцы погибали. Съемка, пустили воду, все затопило к чертовой бабушке, Кулешов доволен. Спустили воду, чтобы поднять технику и деревья, и тут видим, что двух мотоциклов нет, как не бывало! Их унесло в люки, которые забыли закрыть. Что тут началось! Особенно со мной. Ведь я же за них расписался! Несколько ночей не сплю... Что-то будет?
P.S. 1997. Вот прошло уже пятьдесят два года, но с меня или с "Детфильма" никто ничего не спросил. Какая странная история. Верно, мотоциклы списали в разбитые трофеи или еще что-нибудь - война-то кончилась всего три месяца назад! И я забыл про этот случай, вспомнил лишь сейчас, когда просматривал дневник...
14 сентября. У меня был флюс, и в следующей съемке шлюза (средние планы и укрупнения) я не участвовал. А там случилась трагедия - когда пустили воду и "немцы начали тонуть", то один из инфизкультовцев действительно утонул, у него произошел разрыв сердца в воде. Никто этого не заметил, и лишь после съемки его хватились. Было ему двадцать лет! Потом, когда следователи смотрели отснятые кадры, то было видно, как он в числе других "захлебывался", но с ним это было на самом деле, а никто из окружающих не понял, они все кричали "Помогите!", играя. Когда воду из шлюза спускали, его тело унесло в люк, и он всплыл через три дня возле какой-то деревни в немецкой форме. Там очень испугались, дали знать в милицию, и его увезли в морг. Следствие установило, что смерть наступила от разрыва сердца и группа не виновата.
17 сентября. Комитет по кинематографии просмотрел материал, съемки не понравились, особенно актеры, сказали хорошее только об операторе. Остановили строительство декораций в павильоне, группа в трауре. Ходят слухи, что Кулешова снимут с картины. Но зарплату заплатили.
Вчера в Москву впервые после войны прилетели Арагон с Эльзой Триоле. [В газете было напечатано - "с супругой", будто у нее нет своего литературного имени. Они обижены. Еще бы! Она во Франции сейчас самая популярная писательница, получила Гонкуровскую премию, цитата из ее романа стоит девизом на билете французской компартии - а у нас "супруга".] Очень они красивые, знаменитые. Всю войну провели в Сопротивлении, издавали журнал в подполье, рассказывают много интересного. Сегодня во Франции жизнь очень тяжелая.
19 сентября. Были в гостях Катя Абрамова, Сильва Горовиц, Шихматов и Борис Барнет. Барнету понравились мои рисунки, и один он взял с собой. Он сказал, что "Волки и овцы" закрыли и закроют "Инженера Сергеева". Последнее для меня очень печально, я еще две недели мог бы поработать.
"На тонком льду" с Соней Хени. Виртуозка. Танцуют на коньках "Половецкие пляски" в кокошниках.
Петров экранизировал "Без вины виноватые" с Тарасовой. Она всюду одинакова. Понравился молодой дебютант Дружников. Но вообще мелодрама - дело беспроигрышное, особенно если хорошие актеры.
1 октября. "Инженера Сергеева" закрыли. Начались занятия в институте, и нам по режиссуре дали задание разработать "Душечку". Козинцев очень любит Чехова. Хохлова сказала, что на актерский факультет в этом году приняли очень талантливую девочку, "но лицом она очень похожа на задницу". Вот так так!
7 октября. По актерскому мастерству у нас новый педагог Владимир Белокуров. Он известен по фильму "Валерий Чкалов", но я видел его во МХАТе Чичиковым, он очень обаятельный. Мы беседовали часа два, было интересно. Долго обсуждали, что играть - отрывки или пьесу? Я в числе тех, кто за отрывки, тогда можно будет выбрать что-то по душе. А в пьесе дадут какую-нибудь бузовую роль...
10 октября. В Доме кино показывали "Касабланку" с Ингрид Бергман и Хамфри Богартом. Оба замечательные. Потрясающая сцена, когда поют "Марсельезу". Бергман - шведская актриса, это ее первая роль в Голливуде. До этого мы видели ее в "Газовом свете", но тот фильм снят позднее.
1 ноября. Чеховскую "Душечку" надо разбить на сцены, нарисовать декорации, костюмы, реквизит и т.д. Нужно изучить 90-е годы прошлого века. Рылся в "Ниве", кое-что нашел, рисовал.
Впервые слушал Андроникова на сцене, а до этого только у папы дома. Хохотал феерически. Эльза Триоле спросила Арагона: "Ты понимаешь, насколько это гениально?"
23 декабря. Мама уехала 7 декабря на два месяца на гастроли в Крым и прислала всего лишь одну телеграмму.
В Клубе писателей Михаил Светлов читал свою новую пьесу "Бранденбургские ворота", в прозе. Все пронизано теплым юмором, есть сильные драматические места. Мне пьеса понравилась.
Приехал Козинцев, всех без исключения ругает за "Душечку". Крах, все дрожат.
По актерскому мастерству ставим ужасно бездарную пьесу Федина "Испытание чувств" - героическая трагедия. У меня роль конферансье - бред собачий.
Наконец-то показали картину Козинцева и Трауберга "Простые люди" ("Буря"). Премьера в Доме кино прошла с большим успехом. Фильм об эвакуации авиационного завода в Ташкент, очень мне знакомая ситуация, но все не так. Блестяще снято Москвиным, многие кадры неуловимо напоминают и "Максима" и "Одну". Это последняя картина, которую Козинцев и Трауберг делали вдвоем.
1946
Довоенные театральные впечатления, которые еще не успели выветриться из памяти, хочу занести в дневник, а то чем дальше, тем они все тускнеют, тускнеют...
Я помню чудные мгновенья... Спектакли, как им и положено, уходят в небытие, оставляя после себя лишь горстку фотографий, противоречивые рецензии и сомнительные легенды. И только отдельные сцены или выдающиеся лицедеи продолжают отражать свет рампы в памяти театралов, которых с годами становится все меньше и меньше. А вот фильмам ничего не делается - уже сто лет они покоятся в несгораемых хранилищах и в любую минуту их можно просмотреть, чтобы лишний раз убедиться, как меняется художественная правда. Модные течения уносят в океан забвения тысячи километров целлулоидных страстей и сюжетов, лишь одинокие вершины настоящих произведений возвышаются среди потока новаций, исканий и авангарда, который вскоре неизбежно становится арьергардом. И все же, все же...
Мизансцена или кадр, интонация или взгляд, му-зыкальная фраза и выразительный жест - отчего врезались они в память на годы? Отчего? Кроме ТАЛАНТА, нет у меня объяснений всем этим "чудным мгновеньям", которые мне посчастливилось пережить в отрочестве.
В конце тридцатых, когда мне было лет четырнадцать, я ночами перекликался в очередях за билетами во МХАТ. На что удавалось достать билет, то и смотрел. "Смерть Пазухина" с Тархановым и Ф.Шевченко, "Горячее сердце" с Иваном Москвиным, К.Еланской и Б.Добронравовым, "Три сестры" с молоденькой Гошевой. А на "халтурах" в клубах (так их беззлобно называли сами мхатовцы) видел "Дядюшкин сон" с Н.Хмелевым и О.Л.Книппер-Чеховой. Запомнился Борис Добронравов в "Женитьбе Белугина", до сих пор помню слезы в его голубых глазах и, чтобы не расплакаться, сжатые кулаки в белых перчатках. Конечно, что-то я понимал, что-то нет. "Враги", например. Было неинтересно и скучно, но одна сцена... (Думал, что тогда, в детстве показалось неинтересно и скучно, с трудом перечел пьесу нынче - удивительный примитив.) Но одна, повторяю, сцена... Очень красивая, статная Татьяна (Алла Тарасова) просит следователя Скроботова (Николай Хмелев) освободить господина Синцова. Они стоят посреди сцены, друг против друга. Он отказывает. Она долго смотрит ему в глаза. Зал замирает. Она делает шаг навстречу, подходит вплотную. Тихо спрашивает: "А если я попрошу вас оставить его?" Он медленно качает головой, не отрывая от нее взгляда. Она приближает к нему лицо. В зале гробовая тишина. "Даже если я... (Знаменитая мхатовская пауза)... о-о-о-очень... попрошу вас?.."
Это сказано таинственно и обещающе. Она ждет. Ждет зал. Хмелев медленно тянется к ней за поцелуем. И она. Мы все это видим в профиль. И в самый последний момент она резко и дерзко отворачивается, лицом в зал, с усмешкой в глазах: "Не могу". А он остается с носом. Эту игру я помню, как вчера. Правда, их сцену я несколько раз видел в концертах, Тарасова и Хмелев играли ее часто. Концерты тех лет отличались от нынешних: в них пели и танцевали солисты Большого, был музыкальный номер, эстрадный исполнитель. И обязательно отрывок из спектакля, инсценировка или скетч. Тарасова и Хмелев играли сцену из "Врагов" (из "Анны Карениной" - никогда), Еланская и Ершов - "Воскресение", Вера Попова читала монолог "Страсти-мордасти", инсценировки рассказов Чехова исполняли Тарханов и Скульская, Кторов и Петкер играли "Дорогую собаку". Я ее хорошо помню. Стол, два стула. Кторов сидел справа и по ходу действия пел два романса под гитару. Пел замечательно, как умеют петь драматические артисты высокого класса. Рассказ был грустный, и то, что пел и как пел Кторов, придавало ему определенное настроение:
Завтра утром с первой зарею
Мы покидаем Кавказ.
Плачьте, красавицы, негой объятые,
Правьте поминки по нас...
Опустившийся отставной полковник (Петкер) пытался продать собаку. Было жаль и его, и собаку, и веяло со сцены какой-то безысходностью. Не было ничего театрального, было ощущение настоящего и желание, чтобы собаку купили, чтобы разговор не оборвался, чтобы Кторов пел бы еще... Но рассказ подходил к концу, Петкер смотрел на пустой стакан и поглаживал на коленях воображаемого пса, а Кторов, перебирая струны, пел романс, который только через несколько лет станет популярным - с легкой руки Козловского. Словно сегодня вижу я надменное лицо Кторова, слышу его голос:
Как часто осени порою
Бывает день, бывает час,
Когда повеет вдруг весною
И что-то встрепенется в нас...
"Калитка хлопнула, и полковник остался один", - ставил он точку, когда затихал гитарный аккорд... Артисты поднимались и медленно уходили за кулисы в полной тишине. И лишь спустя какое-то время начинались аплодисменты.
Я хорошо помню замечательную Блюменталь-Тамарину, видел ее в Малом театре - это, конечно, было до войны, - она играла мать в пьесе Гусева "Слава". Только одну ее и помню, она была маленькая, сморщенная, очень натуральная. Монолог она читала, стоя у рампы и обращаясь в зал - безо всяких затей. Ее встречали и провожали аплодисментами. И еще я помню ее по фильмам, она много снималась. В каких-то мемуарах я прочел, что она обожала своего мужа Блюменталя, а потом до конца своих дней боготворила сына. И когда говорили: "Вы знаете, какая неприятность?..", она, не дослушав, всплескивала руками: "С Блюменталем?" Или: "Вы слышали, только что..." Она вскрикивала: "Что, умер Блюменталь?" Сначала это относилось к мужу, потом к сыну. Ее сын был артистом, я его однажды видел, и он мне запомнился. Он имел свою передвижную гастрольную труппу, играли они то в провинции, то в московских клубах. Я купил билет в клуб Кухмистерова (теперь там Театр имени Гоголя) и пошел на спектакль "Кин, или Гений и беспутство", роль Кина была коронной ролью Блюменталь-Тамарина. Полупустой зал был длинный, неуютный, темный. Спектакль шел в полумраке, дабы скрыть убожество постановки. Это, как я понимаю, был типичный захолустный спектакль со столичным гастролером. Помню придворных дам, одетых в бедные черные платья, которые старались не выходить на свет. Все было неинтересно, кроме Блюменталь-Тамарина. Я чувствовал игру талантливую и страстную, подчеркнуто театральную, столь непохожую на реальность Малого или МХАТа. Хорошо помню, как долго умирал Кин, лежа у рампы, он читал большой монолог. В черном, с белыми жабо и манжетами. Как же иначе? Успех был средний. В зале было холодно, на улице темно - шла финская война. А в 41-м, в первые же дни войны, Блюменталь-Тамарин подался к немцам. Не попал в плен, а именно бежал к ним, как тогда говорили. И присовокупляли: "Слава богу, что мать не дожила до этого дня. Она бы умерла в ту же минуту..."
P.S. 1997. Как знать? А может, и обрадовалась бы. Всякое бывало.
Рядом с нами, в саду Баумана был летний театр, огромный сарай в стиле барокко! Там играли разные театры, и до войны я смотрел много спектаклей. Например, "Егора Булычова" со Щукиным и Мансуровой. Ничего не понял и ничего не помню, кроме этих двух имен. Потом смотрел "Опасный поворот", его играла труппа Областного театра. Мне очень понравилось, пьесу я уже знал и любил. В середине тридцатых годов в этом барочном сарае летом гастролировал театр Завадского, который тогда работал в Ростове-на-Дону. Я видел "Стакан воды" с Марецкой в роли королевы. Мне Марецкая очень нравилась по фильмам, и из-за нее-то я и пошел. Помню, открылся занавес, и королева, сидя на троне, сюсюкала с настоящей живой болонкой и кормила ее из рук, а сама она была в огненно-рыжем парике, очень курчавом. Специально из-за Марецкой я пошел на "Школу неплательщиков". Там были прекрасные соломенные стулья, сделанные по рисунку Тышлера в виде человеческих фигур, руки в бока. Вера Петровна играла кокотку, и я помню, как она капризно спрашивала нараспев: "А что же делать мне, мне, которая всю себя посвятила мужчинам?" Мне это показалось очень неприличным, и я не отрывал от нее глаз. Ее поклонника, богатого буржуа играл Осип Абдулов. Ему была прописана трудотерапия, и он ходил, опираясь на лопату, как на тросточку. Лопата была никелированная, ее украшал шелковый бант, точно гитару. Ясно было, что он не копал ею ни секунды. Каждое действие предваряла танцевальная пара, которая перед закрытым занавесом исполняла танго. Сначала все шло чинно, перед вторым же действием это было уже как-то нервно, партнеры вроде бы ссорились, платье разорвалось... Перед финалом это была уже катастрофа, дама была с подбитым глазом, оборванка, кавалер хромал и хрипел. Даже мне, школьнику, было ясно, что это самая настоящая деградация буржуазного общества. На долгие годы запомнилась фамилия танцовщицы - Табунщикова, а партнер был Завадский - может быть, сын?
P.S. 1998. Недавно выяснил, что Завадский - действительно сын Юрия Александровича, а Табунщикова - многолетняя и верная жена Мордвинова.
Я послал Вере Петровне фото, вырезанное из газеты, с просьбой автографа. Это было что-то блеклое, но другого не было. Она подписала и прислала еще снимок из "Школы неплательщиков", который я очень берегу.
Кстати, в 8-9 классах я увлекался автографами артистов, которые мне нравились. Я писал им письма и посылал фото с конвертом, на котором был обратный адрес. И все отвечали! К сожалению, часть фото погибла при эвакуации, а часть лежала у меня на письменном столе под стеклом, опрокинулась чернильница, чернила потекли под стекло, и фотографии безнадежно испачкались. Но все же мне было жаль их выкинуть...
В 1940 году в Москве была декада Ленинградского искусства, впервые привезли "Ромео и Джульетту" с Улановой и Сергеевым. Я, конечно, проник по входному билету, уж очень много шумели и писали о спектакле. Но - увы. Не произвело никакого впечатления и было невыразимо скучно. Да и то сказать после "Лебединого" и "Трех толстяков" - вдруг сразу "Ромео". Всему свое время. А вот "Опасный поворот" у Акимова (постановка Г.Козинцева) привел меня в восторг. Мне очень понравилась пьеса с ее неожиданным поворотом, вся эта элегантная атмосфера, красивые актрисы Юнгер, Сухаревская и Гошева в вечерних платьях, модно причесанные - Козинцев не признавал париков, - эта обтекаемая белая мебель. Всех поразило подвешенное зеркало, в котором отражалась комната, где мужчины играли в карты и иногда смеялись - "они, конечно, сказали какую-нибудь скабрезность", - добродушно замечала дама-журналистка, восторгаясь дружными милыми парами, которые вскоре окажутся лжецами и негодяями... (Кстати, играли они в том же клубе Кухмистерова, где я видел "Кина", - наверно, в Москве в то время было трудно со сценическими площадками.) Так вот, это подвешенное зеркало напомнило мне спектакль, который я видел в Детском театре у Наталии Сац, они еще играли на Тверской, там сейчас Театр имени Станиславского. Тогда еще не разогнали МХАТ Второй и не отдали помещение детям. Спектакль назывался "Аул Кидже" - в аул приезжает учительница, а басмачи, разумеется, затевают сжить ее со свету. На сцене стояла сакля, действие разворачивалось возле нее, и вдруг медленно поднималась крыша сакли, точно крышка гигантской пудреницы, на внутренней стороне, как бы на потолке, было укреплено большое зеркало, и в нем отражались люди, которые затевали заговор. Когда действие происходило вне сакли, там гас свет, когда снова нужно было вернуться в саклю - свет там зажигался и снова было видно отражение. Видимо, этот прием в те годы "витал в воздухе"...
Имя Мейерхольда я слышал в нашем доме с детства. И когда мне минуло тринадцать лет - в 37-м году, - я попал на "Ревизора" в его театр. Играли они в помещении, где теперь театр Ермоловой. После закрытия ТИМа там выступала труппа Викторины Кригер, затем открылся Театр эстрады и миниатюр, который давал по два спектакля в вечер.
Это было дневное представление, и мы пошли с Мишей Любушиным, моим закадычным другом. Его потом убили на войне. Мы сидели в первом ряду и так хохотали и даже, кажется, визжали от восторга, что в антракте капельдинерша попросила нас вести себя спокойнее - мешаем артистам играть. То, что я увидел у Мейерхольда, было не похоже ни на что. Я сразу пришел в восторг, мне понравилось все и запомнилось надолго. Я отлично помню, что занавеса не было, а в глубине сцены, во всю ее ширину, стояла полукруглая стена цвета красного дерева с дверьми, откуда появлялись персонажи. Посреди стояла фурка, слегка наклоненная в зал. В антракте рабочие сцены меняли на ней мебель и бутафорию.
Хлестаков - Мартинсон.
Городничиха - Зинаида Райх.
Хлестакова постоянно сопровождал высокий офицер - они играли в карты, пили вино. Но - ни слова. Он появлялся много раз. Осип читал монолог не в публику или сам по себе, как обычно, а рассказывал о петербургской жизни трактирной поломойке. Она слушала, завороженная, и время от времени раскатисто хохотала басом. Играла ее Багорская, которая в другом составе играла городничиху.
В будуаре Анна Андреевна и Марья Антоновна ссорились, и мамаша в сердцах кидала в дочку подвернувшийся под руку роман. Толстая книжка была растрепана по страничкам, и ворох листков летел и в строптивую дочку, и в публику. Один листок я поймал и увидел, что это затрепанная страничка из настоящего французского романа. В антракте билетерши их собирали.
В этой же сцене мы аж подпрыгнули от громкого выстрела и от восторга стрелял какой-то офицер в шкафу у городничихи, и оттуда вываливалась целая их орава - с гитарой, с цветами - и пели романс в ее честь... До этого Бобчинский ошибался дверью и открывал гардероб, где сидел офицер, закрывал ее и в трансе еле находил настоящую. Это было очень смешно.
Я где-то читал про выстрел другое - что стрелялся офицер у ног городничихи в конце романса. Может быть, это было в другой редакции?
В сцене письма все сидят в фурке, как сельди в бочке, а стены в фурке ажурные. После строк о городничихе она падает в обморок. Несколько офицеров уносят ее, подняв на вытянутых руках, под траурный марш - в пышном платье, сильно декольтированную, дебелую. Да, любимая жена Мастера Зинаида Райх запомнилась мне в спектакле больше других...
Появляется чиновник, который приносит депешу о приезде настоящего ревизора. Сверху опускается огромное белое полотно, на котором текст депеши. За этим должна идти немая сцена. "Текст" поднимается, актеров нет. На сцене стоят куклы в человеческий рост в позах "немой сцены". И на вызовы из всех дверей выходят исполнители и кланяются на фоне манекенов.
Запала такая подробность: когда актеры выходили на вызовы, кто-то из них вышел в дверь и, наверно, услышав что-то, задержался в створках, задержался и держал их открытыми, пока из глубины - я это хорошо видел - бежала З.Райх, приподняв платье, колыхаясь полным телом. Переступив порог, она подала партнеру руку, и они медленно пошли к рампе, где она присела в глубоком реверансе. Перед этим аплодисменты стихли, и З.Райх пошла в гримуборную, но аплодисменты усилились, она решила вернуться, и произошло то, что я описал. Пустяк, а мне врезался в память этот бег актрисы на фоне какой-то закулисной суматохи. Но тут может быть и другое - это было во второй раз, когда я видел "Ревизора", и уже вышло постановление о закрытии театра и доигрывались проданные спектакли. И это был последний "Ревизор", и я все понимал, что актеры играют в последний раз! И в последний раз Зинаида Райх выходит на поклон в роли городничихи. И он, этот последний поклон, был такой - с бегом из глубины. Я его вижу, как сегодня. Уверен, что он остался только в моей, тогда еще детской, памяти и вместе со мною уйдет в небытие.
Вообще-то театр закрылся "Дамой с камелиями", и Зинаида Райх по окончании упала в обморок на сцене, но это описано другими свидетелями. Я слышал об этом тогда - мама с кем-то говорила об этом по телефону.
Мне купили билеты на "Горе уму", тоже на объявленный спектакль, который стоял в афише еще до решения о закрытии ТИМа. Значит, это было начало 1938 года, февраль. Мы пошли с мамой.
"Горе от ума" я еще не читал, в школе "не проходил" и многие вещи, конечно, не понял. Но кое-что из спектакля помню.
Он шел с прозрачным занавесом. Занавес задвигался, но было видно все, что делалось на сцене, как переставлялась декорация, вносили и выносили мебель, выходили и рассаживались актеры... Рабочие сцены были в ливреях фамусовских слуг, в пудреных париках и белых чулках... Я, конечно, просидел все антракты, глядя на эти перестановки, на всю эту закулисную кухню. (Недавно я прочитал, что Мейерхольда ругали за то, что его спектакли шли без занавеса. Тут он сделал занавес, и стали ругать - почему прозрачный?)
...Первая сцена с Софьей. Она переодевалась за ширмой, а Чацкий сидел рядом. Из-за ширмы доносились ее реплики, и время от времени взлетали в воздух какие-то части ее туалета, видимо, она что-то стремительно скидывала, переодеваясь. И шел их диалог.
...За закрытым занавесом перед самым началом какой-то картины артисты, играющие Чацкого и Молчалина, подтягивались на локтях, опираясь на консоль, кто больше. Конечно, это не было поставлено, просто артисты разминались, коротали время перед выходом. Сцена была перегорожена посередине, в одной части действовали Фамусов и Скалозуб, в другой еще кто-то. Игра шла то тут, то там...
8 августа. Мама поступила в концертную бригаду при ЦДКЖ, и уехали они своим вагоном на гастроли в Мичуринск, Тамбов и Рязань. Уехала в гриппе, с радикулитными болями. Живу один, готовлю на неделю суп и бобы.
На "Детфильме" меня прикрепили к группе комбинированных съемок, и с режиссером Некрасовым я ездил в Тушино на шлюзы выбирать натуру. Когда будет спущена вода, мы на дне посадим деревья, построим избушку и разместим мотоциклы, посадим на них "немцев" и затопим водой - это инженер Сергеев так задумал и всех утопил! А Ира Чистякова, которая тоже работает на картине, ездила в Инфизкульт и наняла нескольких красивых студентов, умеющих плавать, чтобы изображать тонущих немцев.
9 августа. Опять война! Вчера в 10 вечера Левитан поведал нам, что с 9 августа СССР находится в состоянии войны с Японией. Лишь три месяца мы отдохнули!
К нам приехала Франческа Гааль, по которой мы сходили с ума до войны из-за "Петера". На фото она очень красива и в большой белой шляпе, каких у нас и не носят.
Умер Протазанов, мне жаль - я любил его картины. Он начал работать над "Волками и овцами", теперь их будет заканчивать Барнет.
Прочел "Земляничку" Эльзы Триоле - беллетризированная автобиография, очень хорошо написанная.
11 августа. Вчера была вечерняя съемка "Инженера". Хохлова репетировала с Ниной Архиповой, Малишевским (вахтанговцы) и Тихомировой (МХАТ) в одной из комнат. Вышли они оттуда красные, как из бани. Кстати, о Хохловой. Тут я ее разглядел ближе, чем в институте. Это экстравагантная женщина с занимательной наружностью - высокая, костлявая, длинноногая, длиннорукая, хорошо сложена. Копна рыжих волос, никак не убранных. Одета небрежно, но оригинально, обувь всегда элегантная. На животе носит сумку с буквой "Ш" - Шура. За собою ей некогда следить, ибо картина, хозяйство, преподавание, Кулешов...
Она умна, остроумна и хитра. Если ее спросить: "Александра Сергеевна, который сейчас час?", она скажет: "Видите ли, Вася, когда мы с Кулешовым в Самарканде во время войны ездили на охоту, то Юткевич"... и т.п., а сама во время этой тирады думает - что будет, если я скажу семь часов, а что, если полвосьмого? Прикинув все это, она отвечает: "Да, скоро пора ужинать!"
В выражениях она не стесняется, курит беспрерывно, вынимая папиросу лишь во время сна. Мне она очень нравится, так как ее надо все время разгадывать и она ни на кого не похожа.
Итак, Хохлова с новой силой взялась за Архипову, и вскоре план отсняли. Место занял Кулешов, стал репетировать поцелуй. Все его не устраивало. И он в отчаянии закричал: "Шура, ты у нас, кажется, специалистка по целомудрию? Займись ими!" Хохлова почесала в голове и ответила: "Да, я специалистка. А ну, идите сюда!" И начала мусолить актеров.
Мне было интересно, а Кулешов сказал: "Вот видишь, в кино надо работать только аскетам, скопцам и духоборам. Надо отказаться от всякой личной жизни". Чего о нем не скажешь.
26 августа. Мне дали доверенность на получение трех трофейных немецких мотоциклов, я ездил за город, получил, расписался в возвращении их не позже 1 сентября, погрузил на грузовик и привез их к вечеру на канал.
28 августа спустили воду из шлюза, на дно натыкали деревьев, построили избушку, опустили туда мои мотоциклы и две пушки, посадили "немцев". Поставили кадр, снимало три камеры в люльках. По ходу действия инженер Сергеев пускал воду, и все немцы погибали. Съемка, пустили воду, все затопило к чертовой бабушке, Кулешов доволен. Спустили воду, чтобы поднять технику и деревья, и тут видим, что двух мотоциклов нет, как не бывало! Их унесло в люки, которые забыли закрыть. Что тут началось! Особенно со мной. Ведь я же за них расписался! Несколько ночей не сплю... Что-то будет?
P.S. 1997. Вот прошло уже пятьдесят два года, но с меня или с "Детфильма" никто ничего не спросил. Какая странная история. Верно, мотоциклы списали в разбитые трофеи или еще что-нибудь - война-то кончилась всего три месяца назад! И я забыл про этот случай, вспомнил лишь сейчас, когда просматривал дневник...
14 сентября. У меня был флюс, и в следующей съемке шлюза (средние планы и укрупнения) я не участвовал. А там случилась трагедия - когда пустили воду и "немцы начали тонуть", то один из инфизкультовцев действительно утонул, у него произошел разрыв сердца в воде. Никто этого не заметил, и лишь после съемки его хватились. Было ему двадцать лет! Потом, когда следователи смотрели отснятые кадры, то было видно, как он в числе других "захлебывался", но с ним это было на самом деле, а никто из окружающих не понял, они все кричали "Помогите!", играя. Когда воду из шлюза спускали, его тело унесло в люк, и он всплыл через три дня возле какой-то деревни в немецкой форме. Там очень испугались, дали знать в милицию, и его увезли в морг. Следствие установило, что смерть наступила от разрыва сердца и группа не виновата.
17 сентября. Комитет по кинематографии просмотрел материал, съемки не понравились, особенно актеры, сказали хорошее только об операторе. Остановили строительство декораций в павильоне, группа в трауре. Ходят слухи, что Кулешова снимут с картины. Но зарплату заплатили.
Вчера в Москву впервые после войны прилетели Арагон с Эльзой Триоле. [В газете было напечатано - "с супругой", будто у нее нет своего литературного имени. Они обижены. Еще бы! Она во Франции сейчас самая популярная писательница, получила Гонкуровскую премию, цитата из ее романа стоит девизом на билете французской компартии - а у нас "супруга".] Очень они красивые, знаменитые. Всю войну провели в Сопротивлении, издавали журнал в подполье, рассказывают много интересного. Сегодня во Франции жизнь очень тяжелая.
19 сентября. Были в гостях Катя Абрамова, Сильва Горовиц, Шихматов и Борис Барнет. Барнету понравились мои рисунки, и один он взял с собой. Он сказал, что "Волки и овцы" закрыли и закроют "Инженера Сергеева". Последнее для меня очень печально, я еще две недели мог бы поработать.
"На тонком льду" с Соней Хени. Виртуозка. Танцуют на коньках "Половецкие пляски" в кокошниках.
Петров экранизировал "Без вины виноватые" с Тарасовой. Она всюду одинакова. Понравился молодой дебютант Дружников. Но вообще мелодрама - дело беспроигрышное, особенно если хорошие актеры.
1 октября. "Инженера Сергеева" закрыли. Начались занятия в институте, и нам по режиссуре дали задание разработать "Душечку". Козинцев очень любит Чехова. Хохлова сказала, что на актерский факультет в этом году приняли очень талантливую девочку, "но лицом она очень похожа на задницу". Вот так так!
7 октября. По актерскому мастерству у нас новый педагог Владимир Белокуров. Он известен по фильму "Валерий Чкалов", но я видел его во МХАТе Чичиковым, он очень обаятельный. Мы беседовали часа два, было интересно. Долго обсуждали, что играть - отрывки или пьесу? Я в числе тех, кто за отрывки, тогда можно будет выбрать что-то по душе. А в пьесе дадут какую-нибудь бузовую роль...
10 октября. В Доме кино показывали "Касабланку" с Ингрид Бергман и Хамфри Богартом. Оба замечательные. Потрясающая сцена, когда поют "Марсельезу". Бергман - шведская актриса, это ее первая роль в Голливуде. До этого мы видели ее в "Газовом свете", но тот фильм снят позднее.
1 ноября. Чеховскую "Душечку" надо разбить на сцены, нарисовать декорации, костюмы, реквизит и т.д. Нужно изучить 90-е годы прошлого века. Рылся в "Ниве", кое-что нашел, рисовал.
Впервые слушал Андроникова на сцене, а до этого только у папы дома. Хохотал феерически. Эльза Триоле спросила Арагона: "Ты понимаешь, насколько это гениально?"
23 декабря. Мама уехала 7 декабря на два месяца на гастроли в Крым и прислала всего лишь одну телеграмму.
В Клубе писателей Михаил Светлов читал свою новую пьесу "Бранденбургские ворота", в прозе. Все пронизано теплым юмором, есть сильные драматические места. Мне пьеса понравилась.
Приехал Козинцев, всех без исключения ругает за "Душечку". Крах, все дрожат.
По актерскому мастерству ставим ужасно бездарную пьесу Федина "Испытание чувств" - героическая трагедия. У меня роль конферансье - бред собачий.
Наконец-то показали картину Козинцева и Трауберга "Простые люди" ("Буря"). Премьера в Доме кино прошла с большим успехом. Фильм об эвакуации авиационного завода в Ташкент, очень мне знакомая ситуация, но все не так. Блестяще снято Москвиным, многие кадры неуловимо напоминают и "Максима" и "Одну". Это последняя картина, которую Козинцев и Трауберг делали вдвоем.
1946
Довоенные театральные впечатления, которые еще не успели выветриться из памяти, хочу занести в дневник, а то чем дальше, тем они все тускнеют, тускнеют...
Я помню чудные мгновенья... Спектакли, как им и положено, уходят в небытие, оставляя после себя лишь горстку фотографий, противоречивые рецензии и сомнительные легенды. И только отдельные сцены или выдающиеся лицедеи продолжают отражать свет рампы в памяти театралов, которых с годами становится все меньше и меньше. А вот фильмам ничего не делается - уже сто лет они покоятся в несгораемых хранилищах и в любую минуту их можно просмотреть, чтобы лишний раз убедиться, как меняется художественная правда. Модные течения уносят в океан забвения тысячи километров целлулоидных страстей и сюжетов, лишь одинокие вершины настоящих произведений возвышаются среди потока новаций, исканий и авангарда, который вскоре неизбежно становится арьергардом. И все же, все же...
Мизансцена или кадр, интонация или взгляд, му-зыкальная фраза и выразительный жест - отчего врезались они в память на годы? Отчего? Кроме ТАЛАНТА, нет у меня объяснений всем этим "чудным мгновеньям", которые мне посчастливилось пережить в отрочестве.
В конце тридцатых, когда мне было лет четырнадцать, я ночами перекликался в очередях за билетами во МХАТ. На что удавалось достать билет, то и смотрел. "Смерть Пазухина" с Тархановым и Ф.Шевченко, "Горячее сердце" с Иваном Москвиным, К.Еланской и Б.Добронравовым, "Три сестры" с молоденькой Гошевой. А на "халтурах" в клубах (так их беззлобно называли сами мхатовцы) видел "Дядюшкин сон" с Н.Хмелевым и О.Л.Книппер-Чеховой. Запомнился Борис Добронравов в "Женитьбе Белугина", до сих пор помню слезы в его голубых глазах и, чтобы не расплакаться, сжатые кулаки в белых перчатках. Конечно, что-то я понимал, что-то нет. "Враги", например. Было неинтересно и скучно, но одна сцена... (Думал, что тогда, в детстве показалось неинтересно и скучно, с трудом перечел пьесу нынче - удивительный примитив.) Но одна, повторяю, сцена... Очень красивая, статная Татьяна (Алла Тарасова) просит следователя Скроботова (Николай Хмелев) освободить господина Синцова. Они стоят посреди сцены, друг против друга. Он отказывает. Она долго смотрит ему в глаза. Зал замирает. Она делает шаг навстречу, подходит вплотную. Тихо спрашивает: "А если я попрошу вас оставить его?" Он медленно качает головой, не отрывая от нее взгляда. Она приближает к нему лицо. В зале гробовая тишина. "Даже если я... (Знаменитая мхатовская пауза)... о-о-о-очень... попрошу вас?.."
Это сказано таинственно и обещающе. Она ждет. Ждет зал. Хмелев медленно тянется к ней за поцелуем. И она. Мы все это видим в профиль. И в самый последний момент она резко и дерзко отворачивается, лицом в зал, с усмешкой в глазах: "Не могу". А он остается с носом. Эту игру я помню, как вчера. Правда, их сцену я несколько раз видел в концертах, Тарасова и Хмелев играли ее часто. Концерты тех лет отличались от нынешних: в них пели и танцевали солисты Большого, был музыкальный номер, эстрадный исполнитель. И обязательно отрывок из спектакля, инсценировка или скетч. Тарасова и Хмелев играли сцену из "Врагов" (из "Анны Карениной" - никогда), Еланская и Ершов - "Воскресение", Вера Попова читала монолог "Страсти-мордасти", инсценировки рассказов Чехова исполняли Тарханов и Скульская, Кторов и Петкер играли "Дорогую собаку". Я ее хорошо помню. Стол, два стула. Кторов сидел справа и по ходу действия пел два романса под гитару. Пел замечательно, как умеют петь драматические артисты высокого класса. Рассказ был грустный, и то, что пел и как пел Кторов, придавало ему определенное настроение:
Завтра утром с первой зарею
Мы покидаем Кавказ.
Плачьте, красавицы, негой объятые,
Правьте поминки по нас...
Опустившийся отставной полковник (Петкер) пытался продать собаку. Было жаль и его, и собаку, и веяло со сцены какой-то безысходностью. Не было ничего театрального, было ощущение настоящего и желание, чтобы собаку купили, чтобы разговор не оборвался, чтобы Кторов пел бы еще... Но рассказ подходил к концу, Петкер смотрел на пустой стакан и поглаживал на коленях воображаемого пса, а Кторов, перебирая струны, пел романс, который только через несколько лет станет популярным - с легкой руки Козловского. Словно сегодня вижу я надменное лицо Кторова, слышу его голос:
Как часто осени порою
Бывает день, бывает час,
Когда повеет вдруг весною
И что-то встрепенется в нас...
"Калитка хлопнула, и полковник остался один", - ставил он точку, когда затихал гитарный аккорд... Артисты поднимались и медленно уходили за кулисы в полной тишине. И лишь спустя какое-то время начинались аплодисменты.
Я хорошо помню замечательную Блюменталь-Тамарину, видел ее в Малом театре - это, конечно, было до войны, - она играла мать в пьесе Гусева "Слава". Только одну ее и помню, она была маленькая, сморщенная, очень натуральная. Монолог она читала, стоя у рампы и обращаясь в зал - безо всяких затей. Ее встречали и провожали аплодисментами. И еще я помню ее по фильмам, она много снималась. В каких-то мемуарах я прочел, что она обожала своего мужа Блюменталя, а потом до конца своих дней боготворила сына. И когда говорили: "Вы знаете, какая неприятность?..", она, не дослушав, всплескивала руками: "С Блюменталем?" Или: "Вы слышали, только что..." Она вскрикивала: "Что, умер Блюменталь?" Сначала это относилось к мужу, потом к сыну. Ее сын был артистом, я его однажды видел, и он мне запомнился. Он имел свою передвижную гастрольную труппу, играли они то в провинции, то в московских клубах. Я купил билет в клуб Кухмистерова (теперь там Театр имени Гоголя) и пошел на спектакль "Кин, или Гений и беспутство", роль Кина была коронной ролью Блюменталь-Тамарина. Полупустой зал был длинный, неуютный, темный. Спектакль шел в полумраке, дабы скрыть убожество постановки. Это, как я понимаю, был типичный захолустный спектакль со столичным гастролером. Помню придворных дам, одетых в бедные черные платья, которые старались не выходить на свет. Все было неинтересно, кроме Блюменталь-Тамарина. Я чувствовал игру талантливую и страстную, подчеркнуто театральную, столь непохожую на реальность Малого или МХАТа. Хорошо помню, как долго умирал Кин, лежа у рампы, он читал большой монолог. В черном, с белыми жабо и манжетами. Как же иначе? Успех был средний. В зале было холодно, на улице темно - шла финская война. А в 41-м, в первые же дни войны, Блюменталь-Тамарин подался к немцам. Не попал в плен, а именно бежал к ним, как тогда говорили. И присовокупляли: "Слава богу, что мать не дожила до этого дня. Она бы умерла в ту же минуту..."
P.S. 1997. Как знать? А может, и обрадовалась бы. Всякое бывало.
Рядом с нами, в саду Баумана был летний театр, огромный сарай в стиле барокко! Там играли разные театры, и до войны я смотрел много спектаклей. Например, "Егора Булычова" со Щукиным и Мансуровой. Ничего не понял и ничего не помню, кроме этих двух имен. Потом смотрел "Опасный поворот", его играла труппа Областного театра. Мне очень понравилось, пьесу я уже знал и любил. В середине тридцатых годов в этом барочном сарае летом гастролировал театр Завадского, который тогда работал в Ростове-на-Дону. Я видел "Стакан воды" с Марецкой в роли королевы. Мне Марецкая очень нравилась по фильмам, и из-за нее-то я и пошел. Помню, открылся занавес, и королева, сидя на троне, сюсюкала с настоящей живой болонкой и кормила ее из рук, а сама она была в огненно-рыжем парике, очень курчавом. Специально из-за Марецкой я пошел на "Школу неплательщиков". Там были прекрасные соломенные стулья, сделанные по рисунку Тышлера в виде человеческих фигур, руки в бока. Вера Петровна играла кокотку, и я помню, как она капризно спрашивала нараспев: "А что же делать мне, мне, которая всю себя посвятила мужчинам?" Мне это показалось очень неприличным, и я не отрывал от нее глаз. Ее поклонника, богатого буржуа играл Осип Абдулов. Ему была прописана трудотерапия, и он ходил, опираясь на лопату, как на тросточку. Лопата была никелированная, ее украшал шелковый бант, точно гитару. Ясно было, что он не копал ею ни секунды. Каждое действие предваряла танцевальная пара, которая перед закрытым занавесом исполняла танго. Сначала все шло чинно, перед вторым же действием это было уже как-то нервно, партнеры вроде бы ссорились, платье разорвалось... Перед финалом это была уже катастрофа, дама была с подбитым глазом, оборванка, кавалер хромал и хрипел. Даже мне, школьнику, было ясно, что это самая настоящая деградация буржуазного общества. На долгие годы запомнилась фамилия танцовщицы - Табунщикова, а партнер был Завадский - может быть, сын?
P.S. 1998. Недавно выяснил, что Завадский - действительно сын Юрия Александровича, а Табунщикова - многолетняя и верная жена Мордвинова.
Я послал Вере Петровне фото, вырезанное из газеты, с просьбой автографа. Это было что-то блеклое, но другого не было. Она подписала и прислала еще снимок из "Школы неплательщиков", который я очень берегу.
Кстати, в 8-9 классах я увлекался автографами артистов, которые мне нравились. Я писал им письма и посылал фото с конвертом, на котором был обратный адрес. И все отвечали! К сожалению, часть фото погибла при эвакуации, а часть лежала у меня на письменном столе под стеклом, опрокинулась чернильница, чернила потекли под стекло, и фотографии безнадежно испачкались. Но все же мне было жаль их выкинуть...
В 1940 году в Москве была декада Ленинградского искусства, впервые привезли "Ромео и Джульетту" с Улановой и Сергеевым. Я, конечно, проник по входному билету, уж очень много шумели и писали о спектакле. Но - увы. Не произвело никакого впечатления и было невыразимо скучно. Да и то сказать после "Лебединого" и "Трех толстяков" - вдруг сразу "Ромео". Всему свое время. А вот "Опасный поворот" у Акимова (постановка Г.Козинцева) привел меня в восторг. Мне очень понравилась пьеса с ее неожиданным поворотом, вся эта элегантная атмосфера, красивые актрисы Юнгер, Сухаревская и Гошева в вечерних платьях, модно причесанные - Козинцев не признавал париков, - эта обтекаемая белая мебель. Всех поразило подвешенное зеркало, в котором отражалась комната, где мужчины играли в карты и иногда смеялись - "они, конечно, сказали какую-нибудь скабрезность", - добродушно замечала дама-журналистка, восторгаясь дружными милыми парами, которые вскоре окажутся лжецами и негодяями... (Кстати, играли они в том же клубе Кухмистерова, где я видел "Кина", - наверно, в Москве в то время было трудно со сценическими площадками.) Так вот, это подвешенное зеркало напомнило мне спектакль, который я видел в Детском театре у Наталии Сац, они еще играли на Тверской, там сейчас Театр имени Станиславского. Тогда еще не разогнали МХАТ Второй и не отдали помещение детям. Спектакль назывался "Аул Кидже" - в аул приезжает учительница, а басмачи, разумеется, затевают сжить ее со свету. На сцене стояла сакля, действие разворачивалось возле нее, и вдруг медленно поднималась крыша сакли, точно крышка гигантской пудреницы, на внутренней стороне, как бы на потолке, было укреплено большое зеркало, и в нем отражались люди, которые затевали заговор. Когда действие происходило вне сакли, там гас свет, когда снова нужно было вернуться в саклю - свет там зажигался и снова было видно отражение. Видимо, этот прием в те годы "витал в воздухе"...
Имя Мейерхольда я слышал в нашем доме с детства. И когда мне минуло тринадцать лет - в 37-м году, - я попал на "Ревизора" в его театр. Играли они в помещении, где теперь театр Ермоловой. После закрытия ТИМа там выступала труппа Викторины Кригер, затем открылся Театр эстрады и миниатюр, который давал по два спектакля в вечер.
Это было дневное представление, и мы пошли с Мишей Любушиным, моим закадычным другом. Его потом убили на войне. Мы сидели в первом ряду и так хохотали и даже, кажется, визжали от восторга, что в антракте капельдинерша попросила нас вести себя спокойнее - мешаем артистам играть. То, что я увидел у Мейерхольда, было не похоже ни на что. Я сразу пришел в восторг, мне понравилось все и запомнилось надолго. Я отлично помню, что занавеса не было, а в глубине сцены, во всю ее ширину, стояла полукруглая стена цвета красного дерева с дверьми, откуда появлялись персонажи. Посреди стояла фурка, слегка наклоненная в зал. В антракте рабочие сцены меняли на ней мебель и бутафорию.
Хлестаков - Мартинсон.
Городничиха - Зинаида Райх.
Хлестакова постоянно сопровождал высокий офицер - они играли в карты, пили вино. Но - ни слова. Он появлялся много раз. Осип читал монолог не в публику или сам по себе, как обычно, а рассказывал о петербургской жизни трактирной поломойке. Она слушала, завороженная, и время от времени раскатисто хохотала басом. Играла ее Багорская, которая в другом составе играла городничиху.
В будуаре Анна Андреевна и Марья Антоновна ссорились, и мамаша в сердцах кидала в дочку подвернувшийся под руку роман. Толстая книжка была растрепана по страничкам, и ворох листков летел и в строптивую дочку, и в публику. Один листок я поймал и увидел, что это затрепанная страничка из настоящего французского романа. В антракте билетерши их собирали.
В этой же сцене мы аж подпрыгнули от громкого выстрела и от восторга стрелял какой-то офицер в шкафу у городничихи, и оттуда вываливалась целая их орава - с гитарой, с цветами - и пели романс в ее честь... До этого Бобчинский ошибался дверью и открывал гардероб, где сидел офицер, закрывал ее и в трансе еле находил настоящую. Это было очень смешно.
Я где-то читал про выстрел другое - что стрелялся офицер у ног городничихи в конце романса. Может быть, это было в другой редакции?
В сцене письма все сидят в фурке, как сельди в бочке, а стены в фурке ажурные. После строк о городничихе она падает в обморок. Несколько офицеров уносят ее, подняв на вытянутых руках, под траурный марш - в пышном платье, сильно декольтированную, дебелую. Да, любимая жена Мастера Зинаида Райх запомнилась мне в спектакле больше других...
Появляется чиновник, который приносит депешу о приезде настоящего ревизора. Сверху опускается огромное белое полотно, на котором текст депеши. За этим должна идти немая сцена. "Текст" поднимается, актеров нет. На сцене стоят куклы в человеческий рост в позах "немой сцены". И на вызовы из всех дверей выходят исполнители и кланяются на фоне манекенов.
Запала такая подробность: когда актеры выходили на вызовы, кто-то из них вышел в дверь и, наверно, услышав что-то, задержался в створках, задержался и держал их открытыми, пока из глубины - я это хорошо видел - бежала З.Райх, приподняв платье, колыхаясь полным телом. Переступив порог, она подала партнеру руку, и они медленно пошли к рампе, где она присела в глубоком реверансе. Перед этим аплодисменты стихли, и З.Райх пошла в гримуборную, но аплодисменты усилились, она решила вернуться, и произошло то, что я описал. Пустяк, а мне врезался в память этот бег актрисы на фоне какой-то закулисной суматохи. Но тут может быть и другое - это было во второй раз, когда я видел "Ревизора", и уже вышло постановление о закрытии театра и доигрывались проданные спектакли. И это был последний "Ревизор", и я все понимал, что актеры играют в последний раз! И в последний раз Зинаида Райх выходит на поклон в роли городничихи. И он, этот последний поклон, был такой - с бегом из глубины. Я его вижу, как сегодня. Уверен, что он остался только в моей, тогда еще детской, памяти и вместе со мною уйдет в небытие.
Вообще-то театр закрылся "Дамой с камелиями", и Зинаида Райх по окончании упала в обморок на сцене, но это описано другими свидетелями. Я слышал об этом тогда - мама с кем-то говорила об этом по телефону.
Мне купили билеты на "Горе уму", тоже на объявленный спектакль, который стоял в афише еще до решения о закрытии ТИМа. Значит, это было начало 1938 года, февраль. Мы пошли с мамой.
"Горе от ума" я еще не читал, в школе "не проходил" и многие вещи, конечно, не понял. Но кое-что из спектакля помню.
Он шел с прозрачным занавесом. Занавес задвигался, но было видно все, что делалось на сцене, как переставлялась декорация, вносили и выносили мебель, выходили и рассаживались актеры... Рабочие сцены были в ливреях фамусовских слуг, в пудреных париках и белых чулках... Я, конечно, просидел все антракты, глядя на эти перестановки, на всю эту закулисную кухню. (Недавно я прочитал, что Мейерхольда ругали за то, что его спектакли шли без занавеса. Тут он сделал занавес, и стали ругать - почему прозрачный?)
...Первая сцена с Софьей. Она переодевалась за ширмой, а Чацкий сидел рядом. Из-за ширмы доносились ее реплики, и время от времени взлетали в воздух какие-то части ее туалета, видимо, она что-то стремительно скидывала, переодеваясь. И шел их диалог.
...За закрытым занавесом перед самым началом какой-то картины артисты, играющие Чацкого и Молчалина, подтягивались на локтях, опираясь на консоль, кто больше. Конечно, это не было поставлено, просто артисты разминались, коротали время перед выходом. Сцена была перегорожена посередине, в одной части действовали Фамусов и Скалозуб, в другой еще кто-то. Игра шла то тут, то там...