Катасонова Елена. Возвращение в Коктебель

   - Мне все равно, - сказала Натка. - А почему?
   - Ну ведь я же придумал про Ленинку... - простодушно объяснил Дима.
   Натка взглянула на него как-то странно, и он смешался.
   - Что-то не так?
   Она пожала плечами.
   - Не знаю... Разве ты не имеешь права с кем-то идти по улице?
   - Имею... Но тут рядом живут наши знакомые...
   Дима смешался и замолчал. Ей не понять! У них с Ольгой все общее: дом, дача, друзья. Ох ты дача! Он даже остановился. Ведь уже осень, они наезжают туда лишь по субботам: собрать яблоки, перевезти в город вещи. Если как следует протопить... Но вдруг Ольга возьмет да приедет? И потом, ему настолько не оторваться... А соседи?.. Как же быть? Опыта - никакого: всю жизнь - верный муж...
   - Ешь! - Дима протянул Натке яблоко. - Из моего сада!
   Надо хорошенько запомнить: все - в единственном числе, а то привык мы да мы...
   Натка задумчиво сгрызла яблоко, нерешительно взглянула на Диму. Он придвинулся к ней ближе, обнял за плечи.
   - Что, медвежонок, что? Почему ты так смотришь?
   - Можно поехать к Гале, - запинаясь, проговорила Натка.
   - К Гале? - осторожно переспросил Дима - как по хрупкому льду, боясь поверить, боясь ошибиться. - Ты хочешь познакомить меня с твоей Галей?
   - Нет, не знакомить... Она дала мне ключ... Вообще-то сейчас она на работе...
   - Так что ж мы сидим? - вскричал Дима, и на них оглянулись с соседней лавочки. - Надо поймать такси!
   - Не надо. Это совсем рядом.
   Высокий и длинный, в причудливых изломах дом. Они набирают, сверившись с записной книжкой, код - "Сим-сим, открой дверь"... Едут на восьмой этаж - не говоря ни слова и друг на друга не глядя. Натка возится со сложным замком.
   - Дай мне.
   Дима отпирает дверь, они входят. Он набрасывает зачем-то цепочку, целует Натку.
   - Тихо, погоди, тихо...
   Два чужеземца в незнакомой стране. Два бесприютных скитальца. В подобных случаях полагается, кажется, что-то с собой приносить - цветы, коньяк, - только не было у него никаких случаев. Ничего-то он не умеет, о тайных встречах на конспиративных квартирах только читал: "Не тронь тарелку: она чужая..."
   Прохладные простыни, любимое тело - как шоколадка. Лишь белая полосочка на груди и белый треугольник внизу живота. Дима целует Наткины шею и грудь, губы его спускаются ниже. Нежность такая, что он с трудом удерживается от слез.
   - Родная, родная моя!
   Он подсовывает руки Натке под спину, прижимает ее к себе, сгорая от нетерпения. И такая в нем сила, такая мощь, как мог он носить этот пламень в себе?.. И вот они уже не два человека, а единое целое, один ритм, одно дыхание, и два сердца колотятся в такт. Как же они подходят друг другу!
   - Тихо, медвежонок, тихонечко, не спеши...
   - Но я не могу, не могу...
   - Ну хорошо, только не так остро, помедленней, подожди...
   Но ее желание, этот светлый поток, захватывает его, этой буре противиться он не может! А потом - такая вселенская тишина... Милая, милая... Все забытые, сентиментальные, смешные слова - для нее.
   - Надо вставать... - Натка тянется за часами.
   - Еще немного...
   - Пора... Скоро придет Галя.
   - Помнишь, как я оттирал тебя мочалкой - там, в Коктебеле, - а ты смеялась и поворачивалась под душем? Я тебя так люблю, а ты?
   - И я.
   - Правда?
   - Правда.
   Встают. Старательно прячут простыни. Гасят свет. Запирают дверь. Ключ - под коврик; он будет лежать там пятнадцать минут.
   - Как странно, что мне с тобой ничего не стыдно, - удивленно прислушиваясь к себе, говорит Натка.
   - И мне, - эхом откликается Дима. - Как раз сейчас об этом подумал. Почему так?
   - Потому что любовь.
   - Ага, поэтому. Наверное... Точно... Что же будет теперь, медвежонок?
   - Не знаю.
   - Я люблю тебя, так люблю! Мне все хочется говорить об этом.
   - И мне.
   - Правда?
   - Правда.
   6
   - Где ты была? Я звоню, звоню...
   В трубке истошный вопль Зины, и от этого вопля начинает бешено колотиться сердце.
   - В гостях, - сдержанно отвечает Натка, стараясь говорить ровно и тихо, чтобы успокоить Зину.
   - В каких еще гостях? В рабочее время? - грозно вопрошает Зина. Она кричит, хохочет, рыдает: в который раз от нее отвалил благоверный. - Всем на меня наплевать! Ларка в Прибалтике, ты где-то шляешься!
   - А мама?
   - Что - мама?.. Мне нужна ты!
   - Зачем?
   - Ах, зачем? Там у Вовки какая-то шлюха...
   Натка сжимается: вот как таких называют... Господи, до чего больно! Но что ж это Зина так голосит? От крика ее болит сердце, раскалывается голова, и ничем, ничем Зину не остановишь.
   - Ты должна на него повлиять, ясно?
   - Как же я повлияю? - вяло сопротивляется Натка.
   - Как хочешь! Уговори, пригрози. Ты и начальника его знаешь!
   - Нет, - пугается Натка. - Не надо начальника...
   - Это еще почему? - бесится Зина.
   Натка догадывается, что ее ожидает, но все-таки произносит:
   - Потому что не принято, неинтеллигентно.
   В голове гул, жарко пульсирует кровь в висках. Напротив, в ящике, анальгин и мамин спазган.
   - Погоди минуту, - просит Натка, пытаясь дотянуться до ящика.
   - Нет, слушай! - велит Зина. - А издеваться надо мной - это интеллигентно? Мучить Ларочку...
   - При чем здесь Лара? - вздыхает Натка.
   - Как - при чем? - разъяряется Зина. - Ах ты... Ах ты... - и, не найдя подходящего слова, а может, сдержавшись, грохает на рычаг трубку.
   Что ж, и это не новость: вечно швыряет трубку, если что не по ней. В таких случаях мама и Натка всегда перезванивают, и, переждав несколько длинных гудков, Зина смягчается. Но сейчас Натка встает, идет к серванту, выдвигает ящичек, достает анальгин, возвращается к телефону, задумчиво и печально выкручивает звонок на самое тихое. На улице хорошо... В их Сокольниках настоящее, буйное лето... Натка сбрасывает с себя махровый халат - собиралась поваляться в ванной, - торопливо влезает в серые домашние брюки, застегивает на груди голубую рубаху, сует ноги в старые босоножки, но скрыться не успевает: трещит телефон. Натка дрожит от собственной дерзости: впервые не даст она Зине выкричаться. Ни за что не снимет трубку, не позволит все вывалить на нее, испортить ей такой счастливый, такой удивительный день!
   - Мам, я пойду погуляю!
   - Но кажется, звонит телефон? - Из своей комнаты появляется мама.
   - Мне некогда, я ушла.
   Тихо. Темно. Сквозь листву таинственно светят вполне обычные днем фонари. Никого. Все сидят по домам, нырнув с головой в телевизор. Навстречу идет человек с собакой. До чего ж друг на друга похожи! Не глядя на Натку, оба с достоинством проходят мимо - каждый сам по себе, хотя шагают вроде бы вместе. Натка поднимает голову, смотрит в небо - как жаль, что не видно сегодня звезд! Пахнет травой, пахнет липой... Она всегда теперь будет гулять вечерами. Была б у нее собака, они бы гуляли вдвоем - как этот, с догом. Лена в свое время просила, и Натка к тому склонялась, но воспротивилась мама, и обе они смирились.
   - Что же ты бросила трубку? - с возмущением встречает ее мама.
   - Я? - изумляется Натка.
   - Зиночка так обиделась! Ах, доченька, какой он подлец! Съезди, детка, к нему на работу.
   - Зачем?
   - Как - зачем? - всплескивает руками мама. - Володя тебя уважает, ты всегда их мирила.
   - Раньше он уходил к матери, а теперь...
   - Деточка, ты должна.
   Мама смотрит строго, даже сурово, а сама такая маленькая, худенькая, беспомощная старушка. Сил уже нет никаких, и как она в самом деле может заставить Натку?
   - Хорошо, мамочка, съезжу.
   Натка уходит в кухню и слышит, как мама звонит старшей дочери:
   - Все в порядке: она поедет, не сердись, Зинуля.
   Ужасна эта проклятая слышимость панельных домов!
   - Володя?
   - Да.
   - Встретимся после работы?
   Молчание. Вздох.
   - Может, не надо? - Он тут же спохватывается: - Нет, конечно, я всегда рад тебя видеть, но если ты насчет Зины...
   - А насчет кого же?
   - Милая, пощади! Сколько можно? Ведь ты все понимаешь!
   - Володя, пожалуйста...
   Свояк, как всегда, сдается: не умеет противиться женщинам.
   - Хорошо, заеду.
   В шесть тридцать его серая "Волга" подкатывает к проходной. Володя открывает дверцу, Натка садится, смотрит на него в удивлении: подтянут, выбрит, веселые, молодые глаза. Ни капли раскаяния! Впервые замечает Натка, как он хорош собой, когда не затравлен.
   Они отъезжают в глухой переулок за поворотом, ставят машину и начинают ходить туда-сюда по узкому тротуару. Глядя под ноги, Натка мямлит что-то банальное про общую дочь, прожитые вместе годы, про то, что Зина хорошая, только нервная. Но похоже, ее не слушают: Володя молчит, думает о своем, потом неожиданно останавливается, хватает Натку за плечи и поворачивает к себе.
   - Дурочка, - нежно говорит он. - Ничего ты, Натик, не понимаешь. Ведь как я жил? Давным-давно на все уж махнул рукой, думал, все позади, кончено, и вдруг... Не ждал, не гадал, смирился с этим вечным криком, попреками, с тем, что оба несчастны! А тут - радость! И чтобы я эту радость отдал? Никогда! Так ей и скажи: "Никогда".
   - И тебе не жаль Зину?
   - Еще как жаль! Давно жаль. Как разлюбил, так и жалею. Чувствую себя предателем, негодяем, готов был всю жизнь терпеть - сначала из-за дочери, потом, когда дочь выросла, - от ощущения безнадежности, непонятной, необъяснимой вины. Готов был терпеть вечный крик, жадность, чудовищный эгоизм...
   - Что такое ты говоришь?
   Свояк взглядывает на Натку и замолкает. Машет рукой.
   - Тебе не понять. Вы такие разные! Я, знаешь, часто об этом думал: сестры, а какие разные... Вот скажи, только честно: разве Зина любит меня?
   Натка собирается с духом, чтобы соврать.
   - Не надо, молчи, - спасает ее Володя. Он снимает галстук, сует в карман, расстегивает ворот белоснежной рубахи. - Она тебе сестра, ну и терпи! А с меня хватит! Я вырвался, понимаешь? Там меня любят, и я люблю. Он гневно смотрит на Натку. - Ты же человек честный, как ты можешь меня уговаривать? Зина не любила меня никогда.
   - Неправда, - слабо возражает Натка.
   - Да пойми ты, она никого не любит - просто не знает, как это делается! - Лицо его пылает, он идет все быстрее, Натка с трудом поспевает за ним.
   - А Лару? - спрашивает она.
   - Ну, Лару... Да. Как свое продолжение... Какие же вы слепые - ты, Софья Петровна! А вообще и я был таким: вечные истерики принимал за любовь...
   - Володя, я не хочу это слышать!
   - Неужели в тебе совсем нет справедливости? - не слушает ее Володя. Ты же видела нашу жизнь! Ведь мы всю жизнь несчастны. А теперь... Хочешь, познакомлю с Катюшей?
   Он останавливается, улыбается. Он произносит это простое имя с благоговением, трепетом.
   - Нет, не хочу, - торопливо говорит Натка. С ума он сошел, что ли?
   - Да-да, ты права, - спохватывается Володя, - так, конечно, не делается... Ах ты моя дорогая... Отвезти тебя домой? - Он так явно, так неприлично счастлив...
   - Нет, спасибо, я на метро.
   - Ну, как хочешь.
   Натка делает последнюю попытку - безнадежную, знает.
   - Ты все-таки подумай, взвесь еще раз.
   - Нечего мне взвешивать! - неожиданно вспыхивает Володя, и тут только она понимает, как он изнервничался. - На той, второй чаше весов нет ничего, так ей и скажи!
   - Может, это увлечение... Оно пройдет.
   - Ох, не говори так! Этого я не вынесу.
   Натка уныло прощается, переходит улицу и спускается в душное, злое метро. Час пик. Плотная людская масса впихивает ее в поезд. А дома ждет не дождется Зина.
   Бедная мама, съежившись в кресле, зябко кутается в большую полосатую шаль: последние годы все мерзнет. На столе горка грязной посуды; обедали, пили чай, потом Зина варила для себя кофе. Натка, конечно, тоже бы что-нибудь съела, но на нее бросаются с двух сторон:
   - Ну, как?
   Все, что можно, смягчая, стараясь щадить, Натка рассказывает. Мягко советует: надо подождать, повременить.
   - Да ты, я вижу, рехнулась! - кричит сестра. - Он там с какой-то блядью...
   - Зина, ты что? При маме...
   Но разве Зину уймешь?
   - Говорила тебе, иди к завотделом! Там у них не твой идиотский завод! Это же Минсредмаш! Там с него сдерут стружку, живо домой прибежит как миленький!
   - Но сейчас другое время, - напоминает Натка.
   - Во тебе - другое! - Ей под нос суют здоровенную фигу. - Ишь ты, другое! Всякие шлюхи будут у порядочных женщин мужей отбивать!
   "Неужели она нарочно?" - пугается Натка. А Зина и не собирается держать камень за пазухой; она швыряет его в сестру - прямо в сердце.
   - Что молчишь? - зло смеется она. - У самой небось рыльце в пушку!
   - Девочки, не ссорьтесь, - пугается мама.
   Натка молча уходит в кухню, подходит к плите, чиркает спичкой о коробок. Спичка сразу ломается. Дрожащими пальцами Натка вынимает другую, зажигает газ, ставит на конфорку суп. Влетает Зина.
   - Что ж ты ушла? Тут такое творится, а она, видите ли, ушла! Обиделась... Нашла когда обижаться!
   - Я с работы, - сухо напоминает Натка. - И, насколько я понимаю, тебе удар судьбы пообедать не помешал?
   - Ах та-а-ак... Супом меня попрекаешь? Ну, спасибо, сестрица!
   Грохает входная дверь, с потолка сыплется штукатурка.
   - Натуся, ты плачешь? - увидев, что дочь смеется, мама пугается еще больше. - Что с тобой?
   - Ох, мамочка, ох... С Зиной нашей как ни кинь - все клин...
   - Детка моя, Зиночка у нас нервная...
   - Садись, мамуль, выпей чаю - согреешься. Хорошо, что нет Лены.
   - Да, ты уж ей не рассказывай.
   - Почему мы все это должны терпеть?
   - Потому что родная кровь.
   Часть вторая
   Затерявшись где-то,
   Робко верим мы
   В непрозрачность света
   И прозрачность тьмы.
   Максимилиан Волошин
   1
   - Медвежонок, ты меня любишь?
   Натка молчит, зарывается глубже в подушку. Хорошо, что темно и не видно ее лица.
   - А у нас годовщина. Нам скоро пять, медвежонок. Ты не забыла?
   Нет, она не забыла.
   - Дима, скажи, почему мы врозь, когда так хорошо вместе?
   Дима напрягается, каменеет.
   - Мне не хочется говорить об этом.
   - Так стыдно делить тебя с другой женщиной...
   - Сколько можно повторять: ни с кем ты меня не делишь. И хватит об этом!
   - Но я не могу, не могу, - всхлипывает Натка. - И когда ты говоришь о любви, мне все кажется, ты надо мной смеешься.
   - Почему? - поражен Дима. - Что за бред, Натка?
   - Да какой уж там бред... - Слезы ручьями текут по щекам. Изо всех сил Натка старается хоть не всхлипывать. - Зачем ты спрашиваешь? Для чего? Хочется еще раз услышать, что тебя всегда ждут, а ты прибегаешь и убегаешь...
   - Я же сказал: не хочу больше об этом...
   Его плечо - как скала. Натка задыхается от обиды и гнева, самой настоящей ненависти.
   - Не могу, не могу, - пытается она объяснить.
   - Ну, если тебе без меня будет легче... - тянет Дима.
   Что такое он говорит?.. Жар охватывает обнаженное Наткино тело только что его ласкали и миловали, а теперь могут бросить?
   - Да, наверное, легче...
   Словно кто-то другой произносит эти слова: разве могут они друг без друга?
   - Давай подождем немного, - тут же отступает Дима. - Отметим нашу годовщину, потом решим.
   Какая там годовщина? Что отмечать? Чего решать? Слова, слова... Страшно и стыдно лежать с ним рядом, голова раскалывается от горьких, сумбурных мыслей. "Так, наверное, и бывают инсульты", - задыхается Натка. Собрав все силы, рывком встает с дивана, сгребает свои вещички и торопливо скрывается в ванной. Что же делать? Господи, подскажи! Расстаться с ним она, конечно, не сможет. Ждать, пока бросит? Что у него там за Оля такая? Чем его держит? Тем, что больна? Говорит, что-то с сердцем. Может, врет? Но ведь не поехала же она в Коктебель... Страшно выходить из ванной, страшно видеть Диму. Он уже оделся, заварил чай, разобранная постель прикрыта небрежно брошенным покрывалом, волосы приглажены мокрой щеткой. Диме пора домой. Дима торопится.
   - Иди, - слабо говорит Натка, - я еще немного побуду.
   - С чего ты взяла, что мне некогда? - злится на ее догадливость Дима. - Дай мне хоть выпить чаю.
   Прохладный поцелуй на прощание - голодное тело накормлено, нежность уничтожена дурацкими вопросами неблагодарной Натки, - ритуальная фраза:
   - Я тебе позвоню.
   Да не нужны ей больше его звонки! Они давно уже не приносят радости, после них еще тяжелее. Давно не знает она, что сказать: о самом главном, единственно важном говорить не велено... И все время чувствует Натка, что нет у них будущего, а значит, и настоящего.
   Эти женщины... Что им в конце концов надо? Он же любит ее, действительно любит, ведь она ни минуты в этом не сомневается! Никогда, ни с кем не было ему так хорошо, ничего подобного - даже близко! - он не испытывал: такого медленного, глубокого, нескончаемого наслаждения. А какая у нее кожа - тонкая, как у ребенка, а волосы - запах свежести и травы! Зачем ей духи, когда так чудесно, изумительно пахнет кожа? И эти ее прямые плечи, стройная, без единой морщинки шея, фиалковые глаза - смотрят задумчиво, строго, и такая в них глубина... О чем же она все думает? Какие мрачности перед ней маячат? Ведь так повезло в жизни! Есть теплый, надежный дом, есть мама и дочка, есть он - преданный, любящий, постоянный! И с работой повезло, по-настоящему, по-крупному повезло: одних изобретений десятка два, не меньше, и это у женщины! В чем же, черт побери, дело?
   Дима спешит домой и сердится, злится, спорит мысленно с Наткой. Кто возит Софью Петровну к врачам? Кто прошлым летом занимался с Леночкой биологией? Разве поступила бы она в МГУ без его уроков? А обои?.. Кто тем же летом клеил обои? Что ли, не он? Зачем же Натка все портит? Отчего так часто у нее на глазах даже слезы? Вечно женщины путают любовь с браком, а это, между прочим, совершенно разные вещи!
   А с женой он, кстати, и вправду не спит... Ну, почти не спит... Да какая в самом деле разница? Разве можно сравнить эти механические, судорожные движения - без ласки, без слов - с тем, что у него с Наткой? Нет, женщинам не понять... Если честно, так Ольге уже ничего и не надо так, остатки, поскребыши, в основном самолюбие и тоскливый страх: никому не нужна! Приходится, конечно, считаться...
   Дима досадливо встряхивает головой. Ладно, хватит, надо переключаться: он уже почти дома. Обидно, видите ли, одной отдыхать! Да он был бы счастлив! Всю жизнь - как на привязи, хоть волком вой! Коктебель исключение, и то - спасибо стенокардии. Если бы не она... Страшно представить! У него бы не было Натки.
   Печальное, обиженное лицо... Легкая фигурка в чужой квартире... Прижать бы ее снова к себе, расцеловать фиалковые глаза... Да что же это? Ведь только что были вместе, а он уже соскучился, и все в нем рвется туда к Натке... Ну, вот и станция, пора выходить.
   Пахнет тополем - пока ехал в метро, по Москве промчался теплый, легкий дождь, - сгущаются сиреневые поздние сумерки. Ах, Господи, к чему эти тяжелые, безнадежные разговоры? Все равно ведь ничего не изменишь! Зачем мучить друг друга? Лучше бы еще немного побыли вместе... Дима осторожно скашивает глаза, смотрит вниз. Вроде бы ничего: плащ скрывает его нестерпимое вожделение, а дома ждет проверенное лекарство - Ольга. Стоит ее увидеть, и все успокоится, можно смело снимать плащ и садиться ужинать, притворяясь, будто ужасно проголодался.
   - Завтра к обеду будут наши, - встречает его радостным известием Ольга. - Прокрути мясо - я его уже разморозила, - сделаем фарш. Только поешь сначала.
   - Как там у них дела? - спрашивает Дима, усаживаясь за стол.
   - Хорошо. Теща в Игоре души не чает.
   - Он у нас парень что надо...
   Дима рассеянно крошит хлеб, поглядывая на Олю. Совсем расплылась за эти пять лет. И распустилась. Ходит в старом халате, стоптанных тапках, с какой-то нелепой тряпкой на голове. Снует между плитой и столом, что-то беспрестанно рассказывая, на диво неинтересное.
   Дима кивает, вставляет стертые реплики - "да ну?" и "правда?" и "что ты говоришь?" - стараясь съесть все, что дали, - вообще-то Натка его накормила.
   "А ты могла бы бросить свой дом и старуху мать? - продолжает он спорить с Наткой. - Да-да, не хмыкай: я отношусь к Ольге примерно так же... Можешь ты взять чемодан и уйти, а она - как хочет? Да, утомила и надоела, да, старая, некрасивая, но куда же ее девать?.. А дом? Полжизни ждали, стояли в бесконечных очередях, бегали, унижались, интриговали, и - бросить? Или разделить, уничтожить дом? Черта лысого мне позволят! Да я и сам не хочу. Да и делить тут нечего".
   - Чего это ты головой крутишь? - с любопытством спрашивает Ольга.
   - Задумался.
   - Как в институте?
   - А его уже, можно сказать, и нет, одно название. Вся надежда теперь на МП: заказов масса - все хотят есть чистые продукты, дышать чистым воздухом... Ничего, старушка, не пропадем. У тебя вон пенсия...
   - Не смей называть меня старушкой, - добродушно ворчит Ольга, хмуря светлые брови.
   - Не буду, не буду. Ну ладно, где твое мясо? Давай-ка его сюда!
   Дима с энтузиазмом крутит ручку старенькой, тугой мясорубки.
   - Все, готово!
   - Мерси, - кокетливо наклоняет голову Ольга, и Дима пугается: чего это она, а? Ну ладно, не важно, надо еще сделать два звонка и написать письмо в Калининград: завязываются выгодные контакты.
   Он смотрит на телефон - Натка, наверное, уже дома, - призывает себя к порядку и звонит директору МП. Разговор долгий и важный. Дважды в дверь всовывается Ольга. Делая зверское лицо, Дима отчаянно машет: "Уйди!" Закончив беседу, выходит в кухню.
   - Сколько раз повторять: не входи, когда я разговариваю! Ты меня сбиваешь!
   - Но мне надо связаться с Игорем.
   Звонит. Уточняет время визита.
   - Дай-ка трубку, - смягчается Дима. - Привет, сынище!
   Ольга меж тем врубает драгоценный свой телевизор. Наконец-то! Что бы он без него делал?
   - Пока, сынок! До встречи.
   Ускользнув к себе, Дима осторожно снимает трубку, набирает привычный номер.
   - Медвежонок, ты как? В порядке?
   - Хорошо, что ты позвонил, - отвечает Натка.
   Что-то в ее голосе пугает Диму.
   - Захотелось, и позвонил, - сдержанно отвечает он. На всякий случай по имени Натку не называет, привычно избегает глаголов. Только бы Ольга не схватила параллельную трубку! Но тогда ведь она пропустит что-нибудь важное в идиотских объяснениях героев. Да и кому звонить: подруги тоже ежевечерне смотрят эту галиматью.
   - Я все думаю о нас с тобой, - печально шелестит в трубке Наткин голос. - Такое бесконечное унижение... Ты прав - надо расстаться...
   Как - прав? Разве он говорил что-нибудь? Да, верно, сегодня... Но это ведь просто так, чтобы опомнилась... Разве могут они расстаться?
   - Не надо спешить, Наташа, - выдавливает он из себя ее имя, нарушая табу. - Давай встретимся завтра и все обсудим, идет?
   - Нет, не могу больше.
   Неужели она плачет? Ах, не надо было звонить; он же видел, что она расстроена.
   - Хочешь, приеду? - отчаянно шепчет Дима, и - совсем геройски: Прямо сейчас?
   Как - приедет? Что скажет Ольге? Не важно, не важно! Лишь бы остановить Натку. Что-нибудь он придумает.
   - Не мучай меня. Пожалуйста, - плачет Натка.
   - Нет, подожди!
   Короткие гудки - как нож по сердцу: ведь это он всегда первым клал трубку: боялся Ольги. Но сейчас он никого, ничего не боится! Набирает и набирает номер - знакомые сочетания цифр непонятно мучительны. Длинно гудят насмешливые гудки. Она не смеет так с ним поступать! Скоро их годовщина, он припрятал от Ольги деньги, хотел купить индийские бусы... Пять лет - это же целая жизнь!
   Ольга снимает параллельную трубку: кончилась очередная бредовая серия, и она спешит обменяться мнениями с подругой - кто кого любит и кто кого бросит. А его бросила Натка... Дима вскакивает с кресла, вбегает в кухню.
   - Пойду пройдусь.
   Ольга равнодушно кивает. Сейчас ей не до него: она азартно спорит с приятельницей - женится или нет какой-то бездельник, кретин, идиот! С тех пор как ушла с работы, совсем отупела!
   У автомата никого, к счастью, нет. Дима звонит и звонит. Натка не берет трубку. Гадина, предательница, родная, любимая! Медвежонок, не делай этого!
   2
   Высокий человек в черном молча берет его за руку, тянет в гору. Кто он? Откуда? Мрачный капюшон скрывает хмурое, чужое лицо. Куда идут они? Неизвестно. С какой стати Дима ему подчиняется? Извилистая тропа узка и опасна, ноги скользят по глине. Небо наглухо задернуто тяжелыми тучами. Душно, душно... Будет гроза?
   Дима стонет, хрипит, задыхается, неведомая сила пружиной подбрасывает его. Схватившись за горло, он рывком садится и просыпается.
   Ночь. Спальня. Через тумбочку от него посапывает Ольга. Ни его стоны, ни скрип пружин, когда он вот так, рывком, сел в постели, ее не разбудят; у Ольги железный сон.
   Неуверенной, вялой рукой Дима берет стакан, медленно, глотками, стараясь не торопиться, пьет воду. Глотается с великим трудом: там, внутри, что-то сузилось, сжалось, сухость такая, что не проглотить слюны. Дима старательно, мерно дышит, воздух со свистом вырывается из натруженных легких. Что с ним такое? Почему такая лютая слабость? Холодный пот ручьем струится по позвоночнику - от шеи к самому кобчику. "Натка, я умираю..." Он умирает, а она ни о чем не догадывается. Умирает, а она не снимает трубку! Дима чуть не плачет от страха, бессильного гнева, жалости к самому себе. Вот умрет - она еще пожалеет!
   Он встает, сует ноги в тапки, держась за стены, бредет в туалет. Кружится голова, дрожат колени и совсем, ну совсем нет воздуха! В ванной он чуть не падает от слабости, в кухне настежь распахивает окно. Ночная прохлада вливается в комнату. Он дышит, дышит, дышит... Садится у самого окна и вдруг понимает, что плачет. У него никого нет, кроме Натки, а она его бросила! Как - никого? А Ольга, а сын? Да, конечно, только это совсем другое: о них он заботится и за них боится, а любит Натку одну-единственную. Как же случилось, что ее нет больше?..
   Утром перепуганная Ольга вызывает врача, и начинается какая-то чушь: чем он болел в детстве, да нет ли у него астмы, да не страдал ли он аллергией? Диме смешно: он-то знает, в чем дело, но причина, по сегодняшним меркам, просто анекдотична. Любовь... Скажите, пожалуйста... Да разве можно назвать врачу такую смешную, несовременную такую причину?