Катерли Нина. Зелье

постылой комнате и будет ждать, ждать, ждать...
И потом: все эти годы она, оказывается, была уверена, что он не женится
на ней только из-за матери, считала причину вполне уважительной, готова
терпеть хоть до старости, хотя, конечно, ей очень бы хотелось иметь
ребенка, но - что уж тут поделать! - Олег ей нужнее всякого ребенка, и она
надеялась, что хоть когда-нибудь, хоть не скоро, а все равно они будут
вместе, поэтому одна мысль, что может быть как-то иначе, для нее ужас,
трагедия, чуть ли не повод к самоубийству, ей ведь совсем недавно бывший
муж предлагал помириться (а молчала!), но она сказала - нет и никаких
разговоров быть не может, все девчонки говорят, что она дура, но ей даже в
голову... И вот сегодня, когда она услышала...
- ...Решила, что я подлец.
- Нет, нет! Я знаю: ты очень хороший, благородный, лучше всех! Просто
ты выпил этой гадости. Это отравление, яд действует на головной мозг... -
и вдруг ее взгляд остановился на бутылке из-под зелья, и она внезапно
умолкла. Не отрываясь и медленно бледнея, она смотрела на бутылку, на
_пустую_ бутылку, пустую, потому что...
- Но я ведь тоже... - зачем-то она поднесла руку к горлу. - Я выпила и
- ничего? Значит...
- Что - "значит"?
Варвара поднялась с дивана. Очень бледная и прямая, стояла она перед
Олегом.
- Ты меня любишь?
Не чувствовал он сейчас никакой любви. Он чувствовал усталость. И еще
какую-то обреченность, как будто на крутом спуске, когда отвернуть уже
нельзя, заметил камень, вот перед собой в двух метрах, а скорость - под
сто... Варя смотрела ему в глаза и ждала.
- Не знаю, - с трудом проговорил Мокшин. - Сейчас, наверное... Не
знаю...
- Тогда уходи. Слышишь, уходи. Только скорее! Скорее! Скорее! - Она
говорила очень тихо, почти шепотом. Но получился крик.
И Мокшин ни объяснять, ни возражать не стал. Ушел.



13

- Ты? - удивилась мать, точно прийти должен был кто-то другой.
- Я же говорил, что приду ночевать.
- Правда? - обрадовалась она. - А я забыла. Неужели ты говорил?
- И даже два раза.
- Сейчас поставлю чайник. Тебе тут звонила девушка. Лариса. Ты голоден?
А почему ты не остался у Вари?
...Не хочу я сейчас разговаривать, не хочу никакого чаю, что вы все в
душу-то лезете?!
- Варя меня выгнала.
Мать вдруг принялась смеяться.
- Вот так номер! - веселилась она. - _Она тебя_! Ни за что не поверю.
Это просто ход, чтобы заставить тебя наконец жениться. А ты-то раскис, вон
бледный весь! Ну, беги, беги, умоляй, валяйся в ногах, проси руки и
сердца.
- Мама, я ведь говорил. Это мое дело, перестань ты вмешиваться, хватит
уже, повмешивалась...
- Ах вот оно как! Я же и виновата. Его выгнали, а мать виновата.
Вмешивалась, видите ли, не давала устроить семейное счастье.
- Спокойной ночи.
Олег направился было к двери в свою комнату, но мать встала у него на
дороге.
- Я тебе помешала жениться? Так ты считаешь? Да? Скажи честно - я?
- Ну, а кто еще? Сама знаешь. Зачем эта комедия? У меня голова болит,
завтра поговорим.
Но у Анны Герасимовны темперамент был - будь здоров.
- Нет, вы только послушайте! - закричала она. - Я мешала! Как только
язык повернулся?! Всю жизнь ему отдала, до тридцати пяти лет - за маминой
спиной. Обедики, компотики! Все для него, и вот дождалась, спасибо!.. - В
голосе ее уже слышались слезы. - Женись, сделай одолжение. Переедешь к
ней... да нет, зачем переезжать, приводи ее сюда, а я...
"Умру... Или уйду в богадельню"... Так?
- Не волнуйся, сейчас это, как видишь, не актуально, да и вообще не
женюсь я ни на ком, пока...
- Пока я не умру. Ждешь моей смерти. Тебе лучше было бы одному?
- Ничего я не жду. А одному... Да. В каком-то смысле, может быть, и
лучше. Проще.
Вот и сказал. Сказал, что думал.
Вся вдруг съежившись, глядя испуганными глазами и слабо отмахиваясь,
мать двигалась к двери. Не проронив ни слова, она исчезла в своей комнате.
Надо было немедленно идти за ней, что-то говорить, объяснять,
оправдываться.
Олег не мог говорить, не было у него сил оправдываться, он ничего
больше сегодня не мог.



14

Ночь прошла отвратительно. Едва заснув, Мокшин тут же толчком
просыпался с колотящимся сердцем, вставал, пил воду, ложился, засыпал
опять. И опять, вздрогнув, открывал глаза. Душная сухая темень наполняла
комнату: кончался апрель, погода уже неделю стояла почти летняя, а топили
так, что невозможно было прикоснуться к раскаленным батареям.
...С матерью получилось скверно, хуже некуда. Да и с Варькой. Взаимное
вранье стало нормой, и всякая искренность производит впечатление
стихийного бедствия. День за днем, с утра до вечера: "Ах, Алечка, мы так
давно не виделись, как вы прекрасно выглядите, похорошели, помолодели". И
Алечка (Алевтина Яковлевна) сияет, ходит именинницей, а ведь она же
_знает_, что за последний год прибавила восемь килограммов, расплылась,
разъехалась, как опара, подбородок свисает на грудь и в очереди ее сегодня
назвали "мамашей". Все это она знает, помнит, в зеркало смотрится
ежедневно, но ни за что не скажет: "Зачем эта глупая лесть?", а напротив,
тоже что-нибудь в ответ соврет, приличествующее моменту, и пошкандыбает,
страшно довольная, на своих бревнообразных ногах.
"Провожая вас на заслуженный отдых, мы все надеемся, дорогой Павел
Петрович, что вы еще много-много лет будете таким же здоровым, бодрым и
молодым, как сейчас. И мы сможем еще не раз обратиться к вам за помощью и
советом по работе... ваш бесценный опыт, ваши знания... всегда...
никогда..."
От этого Павла Петровича не знали как избавиться, - на рабочем месте он
обычно спал, когда к нему обращались - не слышал, а если слышал, то
отвечал невпопад и через минуту забывал, о чем речь. Но на заслуженный
отдых идти не желал ни в какую, выпирали, он отбивался, но вот,
наконец-то: "Будем за советами... бесценный опыт..." И все это произносит
человек, который два года, изводясь, ждал этого дня, которого завтра
назначат на место всем опостылевшего Павла Петровича, а тот (еще бы!) все
тоже понимает, но тем не менее тянет прочувственную речь, роняет слезу на
грудь своему ненавистному преемнику и уходит домой, качаясь под грузом
букетов и коробок с подарками.
"Дорогая! Я люблю тебя и обязуюсь обожать до гробовой доски. Другие
женщины для меня, разумеется, не существуют, я их в упор не вижу, потому
что ты - самая прекрасная и ослепительная, сто очков вперед дашь
какой-нибудь Мерилин Монро. Кроме того, ты еще невероятно умна, чертовски
образованна и..."
...А, да что перечислять!
В половине седьмого Мокший решил вставать. Он побрился, вымыл лицо,
причесал мокрые волосы. Из зеркала на него посмотрел довольно угрюмый,
неприятный тип.
В комнате матери была полная тишина. Нарочно громко шаркая туфлями, он
направился в кухню... Варвара все-таки позвонит, в этом нет сомнения.
Скорее всего, на работу. Можно бы, конечно, позвонить самому. Но что ей
сказать? Извиняться? За что? Мокшин налил в кофейник воды и с грохотом
поставил его на плиту. Похоже, его сегодня решили оставить без завтрака.
Демонстрация протеста. Ладно. С матерью уж как-нибудь, мать все-таки... И
он пошел к ней.
И замер на пороге.
Кровать аккуратно застелена. Домашние тапки стоят носками внутрь на
коврике, вон - цветы на подоконнике политы, и даже форточка открыта. А
куда же она девалась ни свет ни заря? И он ничего не слышал.
Хлопнув дверью, он ворвался в кухню, выключил газ, дрожащими руками
схватил булькающий кофейник, обжегся, выругался и бросил кофейник в
раковину. Со звоном слетела крышка, рванулся пар, а Мокшин уже был в
коридоре, с яростью рвал с вешалки плащ, непослушными пальцами шнуровал
ботинки, ткнулся взглядом в свою дубленку и подумал, что мать после трех
напоминании не убрала ее в нафталин. Вспомнил, как она ругала его за эту
дубленку: зачем купил, барахло, ты инженер, а не мясник. Вечно
вмешивается. Вот ведь - ей все можно! Она - не выбирает выражений! Мокшин
споткнулся о портфель, почему-то стоящий на полу, и изо всех сил поддал
его ногой. Сняла зачем-то со столика, поставила на пол. Торопилась. Куда?
Вздорная, бестолковая старуха. Убежала. Воображает, что он кинется искать,
звонить по "скорым помощам". Сейчас! Он надел шляпу, взглянул в зеркало и
опять отметил, вроде даже с каким-то удовлетворением, что выглядит хуже
некуда.
На улице сияло солнце. Около подъезда протирал стекла и кузов своих
недавно приобретенных "жигулей" Павлов, сосед с третьего этажа, очень
толстый мужчина в кожаной куртке с меховым воротником.
- С хорошей погодкой! - радостно приветствовал он Мокшина, продолжая
любовно почесывать машинный бок и почти не поворачивая головы. - А вы, по
обыкновению, в форме. Как огурец!
Ответа он явно не ждал, но у Мокшина вдруг что-то задрожало внутри, и
удивившим его самого неожиданно звонким голосом он сказал:
- Зачем врать? Противно же, честное слово!
Рука Павлова замерла на стекле, он повернул к Мокшину совершенно
оторопелое лицо.
- Перебрал, что ли, вчера?
Хорошо было бы сказать, что да, надрался, как скотина, ничего не помню,
башка трещит, опохмелиться нечем, так что, сам понимаешь, сосед, не до
любезностей, будь здоров. Но Мокшин только мрачно посмотрел на Павлова и
пошел прочь, ненавидя себя, ненавидя этого толстяка, весь свет, погрязший
во вранье, и автора веселенькой книжки про силу духа.



15

Несмотря на то что Мокшин выскочил сегодня из дому раньше обычного, он
почему-то умудрился опоздать. Вошел, когда все уже сидели на рабочих
местах, и только малохольная Зотова еще докрашивала ресницы, с куриной
озабоченностью глядя в осколок зеркала, прикрепленный к изнанке чертежной
доски. Увидев начальника, она вздрогнула, отдернула руку от глаза и
испуганно шмыгнула за кульман.
- Здравствуйте, - сказал Мокшин всем сразу. Раньше ответы звучали
громко и весело, иногда, надо признать, слишком даже весело, развязно,
чуть не нахально. Но теперь - шелест какой-то, шебуршание, вздох.
На столе в "кабинете" (стеклянный закуток два на два метра) в развязной
позе молча сидел телефон. Выпятив брюхо, он скалился всеми своими цифрами.
Мокшин снял трубку, подержал в руке, медленно положил на рычаг. Снял опять
и решительно набрал свой домашний номер. Длинные наглые гудки сказали ему,
что матери дома нет. Он бросил трубку, и телефон сразу затрещал.
Черт! Это была Лариса.
- Олег Николаевич, - сказала она, - зайдите к директору.
Гробовая тишина придавила кульманы, едва Мокшин появился на пороге. Он
шел к двери и вдруг услышал у себя за спиной возбужденный шепот. Почему-то
он резко остановился, обернулся, но комната, подавившись своим шепотом,
затаилась.
В коридоре рядом с доской Почета, с которой на Мокшина чванливо смотрел
товарищ Жуков В.А., сфотографированный в мятой рубашке, истово и элегантно
курили две расфуфыренные особы из машинописного бюро. Олега они проводили
долгими взглядами, и от этих привычных женских взглядов он немного пришел
в себя, поправил галстук, вспомнил, что собирался надеть сегодня
югославский костюм, впрочем, этот серый, английский, тоже ничего, сойдет
для директора. А югославский можно надеть завтра в филармонию. Варвара...
а, черт!.. но он уже входил в приемную.
- Прошу, - пригласила Лариса, и он устремился к приоткрытой
директорской двери, а Лариса зачем-то пошла следом.
В кабинете было пусто и тихо. Молчали три телефона на специальном
столике. Огромный письменный стол надменно сверкал всей своей
полированностью. Ни единой бумажки не лежало на нем, а обычно они
громоздились горой. В распахнутую форточку орали воробьи, сквозняк листал
перекидной календарь. А в дверях, красивая и загадочная, стояла Лариса и
смотрела на Мокшина.
- Виктора Никитича вызвали в министерство. Вчера уехал, - спокойно
сообщила она, входя. - Садитесь.
...Так. Сегодня ко всему прочему нам еще остро необходимы лирические
разговоры. А дело явно идет к тому: вид взволнованный, платье новое,
прическа тоже новая - строго, но изящно. Села. Закинула ногу на ногу.
Понятно: это чтобы лучше разглядели, какие у нас колени и вообще. И
замечательные туфельки, последний крик. Где они их берут? У Варьки таких
отродясь не было. И не будет. Не умеет достать, дуреха. Да и зарплата -
того... Да и тетка в деревне.
- Знаете что, Лариса, - сказал Мокшин очень вежливо, - я лучше зайду
как-нибудь в другой раз. Насколько я понимаю, вы меня сюда вызвали не для
делового разговора. А к неделовому я не способен. Настроение плохое, еще
нахамлю.
- А другого раза не будет, - кокетливо сказала Лариса и покачала своей
красивой ногой. - Мы теперь долго не увидимся.
- Едете в отпуск? - учтиво спросил Олег.
- М-м... допустим.
...Ну, хорошо. А дальше? Да, был у нее на дне рождения. Понял все
взгляды, намеки и прикосновения. Танцевали, и я, как воспитанный человек,
говорил комплименты. Но, когда было предложено остаться, чтобы "помочь
убрать", - ушел. Ушел! И, знаешь что, втянуть меня сейчас в тягомотный
разговор я не дам... Хватит уже объяснений, сыт по горло.
- Ларочка! - очень оживленно заговорил Мокшин. - Я искренне рад, что вы
наконец вырветесь из постылых стен нашего офиса. Поезжайте. Загорайте.
Сводите с ума мужчин. Влюбитесь в хорошего, красивого и перспективного
физика. Или в генетика. Он несомненно ответит вам взаимностью. А я с
восторгом и букетом роз прибегу на вашу свадьбу.
Уф-ф-ф...
Лариса все улыбалась, хотя на шее выступили красные пятна.
- Благодарю за пожелания, они очень уместны, - она поправила на коленях
юбку, - самое трогательное в них - поспешность. Должна сказать, дорогой
Олег Николаевич, что ваше самомнение выглядит довольно смешно...
...Врет. Все врет. И понятно: женское самолюбие. Конечно, обиделась,
вон и щеки покраснели, а в глазах тоска, даже сквозь праведный гнев
видно...
- Вы можете сколько угодно воображать себя плейбоем, дело ваше, но это
еще не значит, что каждая женщина только и ждет, как бы признаться вам в
любви.
...Все поняла. Молодец, ей-богу!..
- Я просила вас зайти потому, - продолжала она, становясь все более
официальной и надменной, - что завтра меня уже не будет, а тут лежит
документ, с которым вам будет интересно ознакомиться.
Лариса встала, взяла с директорского стола какую-то папку, вынула из
нее листок и протянула Мокшину.
Вот это да!
В заявлении на имя директора института копировщица А.Я.Зленко требовала
немедленно перевести ее в другую группу. С товарищем Мокшиным О.Н.
работать ей стало невозможно из-за его постоянных придирок и, главное,
из-за безобразного, неуважительного отношения к подчиненным, непомерного
самомнения и нежелания ни с кем и ни с чем считаться. Если дирекция,
говорилось в конце, не отреагирует на это заявление должным образом,
Алевтина Яковлевна будет вынуждена уволиться.
- Ну как?
- Свинство... - спокойно сказал Мокшин, - свинство и клевета. Ни к кому
я не придирался. Просто люди не выносят, когда им говорят правду.
- Почему это, интересно, вы решили, что ваше личное мнение и есть
правда? - задиралась Лариса. Но Мокшину было не до нее.
- Пока я давал им консультации, как похудеть, да истолковывал сны, был
"самый обаятельный" и "самый человечный", а как вместо этого потребовал
работу, сразу стал безобразный и неуважительный.
- При чем здесь сны? Почему вы считаете всех глупее себя? - она явно
мстила за разочарование, за унижение, которое только что так мужественно
пережила. - Мне, например, вы в прошлый раз тоже не стали гадать, я же не
злюсь.
- Да вы-то тут при чем?! Вам, если уж на то пошло, я не стал гадать в
ваших же интересах.
- То есть как это?
- Лариса, хватит, не до того.
- Но почему же вы все-таки мне не стали гадать?
...До чего настырна... Ну, получай...
- Да потому, что у вас рука... ненормальная. Плохой получается прогноз.
...Нет, какова Алевтина?!
- Что значит "плохой прогноз"?
- Да дьявол возьми, охота вам! Плохой, бессмысленный. Вас, Ларочка,
согласно этому прогнозу, вообще уже нет на свете. Вы в раю. Играете на
лютне или на чем там? На арфе. Под сенью кущ. В самом крайнем случае,
попадете туда сегодня. Вот сейчас на нас с вами обрушится потолок...
Директор уже видел эту кляузу? А? Лариса?
Лариса стояла с застывшим белым лицом, держа перед собой ладонь и с
ужасом вглядываясь в нее, точно это был чужой опасный предмет. В третий
раз за последние сутки Мокшин видел такое выражение лица. Вчера - Варвара,
потом мать и вот теперь... Беззвучно шевеля губами и все так же держа руку
на отлете, Лариса начала пятиться к двери, запнулась и упала бы, если бы
Мокшин не успел подхватить ее. Он чувствовал, как она дрожит, да нет,
пожалуй, это нельзя было назвать дрожью - ее било, трясло, колотило так,
что стучали зубы. Мокшин посадил ее в кресло, и она сразу поникла, а лицо
закрыла руками.
Это был уже перебор. Опять истерика, еще одна, не многовато ли? А, так
тебе и надо, Мокшин, не связывайся. Дамский угодник выискался -
объяснения, драмы, слезы. В отделе три четверти баб - вот вам и обиды,
сказать ничего никому нельзя.
Лариса не двигалась. Он налил в стакан воды из графина.
- Лариса!
Она не шевельнулась.
В приемной застучали каблуки.
- Олег Николаевич! Вас ищут, там собрание... - Это была Майя Зотова.
- Тут Ларисе Николаевне... плохо, - буркнул Мокшин. Этого еще только не
хватало, сцена у фонтана при свидетелях.
В темном коридоре он чуть не наскочил на шагающего навстречу товарища
Жукова.
- Куда это ты, Олег Николаевич? Собрание в зале. Явка обязательна для
всех.
- Да отвяжитесь вы! - рявкнул Олег и, не замедляя шага, проскочил мимо.
Больше он никого не встретил.
В рабочей комнате не было ни души. Только кульманы стыдливо белели
брошенными листами чертежей. Он взглянул на часы: до обеденного перерыва
еще далеко, это что же такое, демонстрация? А-а... да, собрание...
Кажется, провожают на пенсию Тихомирова из тринадцатого отдела, моего
"предшественника"... Мокшин усмехнулся.
Потом он пытался звонить домой. Не дозвонился. Набрал номер Варвариной
работы - "Варвары Александровны нет на месте". Через пять минут телефон
снова сообщил: "Варвара Александровна вышла". А окажись она на месте - что
тогда?
Тогда он мог бы сказать ей, что ему тошно, что он, как бы там ни было,
плохо себе представляет свою жизнь без нее.
Выходит, вчера он говорил неправду? Нет, вчера он говорил то, что
думал. Но ведь и это, сейчас, тоже истинная правда. Еще, пожалуй, он мог
бы сказать... но сказать было некому: телефон в третий раз не без
злорадства доложил, что Варвара Александровна на отделении. Когда будет?
Об этом телефон не имел понятия, ему, телефону, Варвара Александровна не
докладывает.
За окном пошел дождь. В соседней комнате тишина, и Мокшин вдруг поймал
себя на том, что ему страшно. Страшно услышать там их шаги и голоса.
Некоторое время он понуро сидел за столом. "Все могут короли, все могут
короли..." В голову назойливо лезли слова дурацкой песенки. А почему
дурацкой? Варькина любимая песня... "Но что ни говори, жениться по
любви..." Телефон искоса наблюдал за Мокшиным.
Дверь отворилась, и на пороге возник Жуков, дорогой начальник, не
поленился лично прийти. Лично! В целях руководящего взыскания.
- Озверел? - поинтересовался Жуков, садясь напротив Мокшина на "стул
для посетителей". - Совсем уже взбесился? Старика Тихомирова уважить не
можешь?
Выговор есть выговор, независимо от того, делается он в официальной
форме или вот так, псевдодружески. Так даже противнее. Мокшин молча сидел
с каменным лицом и холодно разглядывал Жукова. Обычно Жуков носил довольно
безвкусный темный костюм, а тусклые, плохо отглаженные рубашки украшал не
менее унылыми галстуками. Сегодня он вырядился в джинсы и черный свитер с
пузырями на локтях - видно, решил начать новую жизнь современного
руководителя западного толка, отсюда и тон. Пожалуй, не так глупо, о чем
Мокшин тут же и сказал в лицо начальнику, - делать карьеру, так уж делать
ее как следует, молодец. На эти слова Жуков загадочно усмехнулся и спросил
Олега, почему он последнее время всем без разбору хамит и что же все-таки
плохого ему сделал несчастный Тихомиров.
- Про старика я забыл, - признался Мокшин. - И он, я думаю, без меня
обошелся. Тем более что мне вроде собираются дать его отдел, о чем ему
уже, конечно, доложили. Наверняка это все трепотня, да я и не соглашусь,
но слухи ходят.
- Поэтому ты всем и хамишь?
- Ладно, - миролюбиво сказал Олег, - если насчет Зленко, то с ней я и
верно того... Только надоела уж очень.
- Да черт с ней, со Зленкой, - отмахнулся Жуков, - читал ее кляузу,
пускай увольняется. Скверная баба, склочница, я директору так и сказал. Но
ты же не только ей, ты всем без разбору врезаешь, люди вон, забитые, в
воду опущенные ходят, страх глядеть.
- Говорю то, что есть. Правду.
- Да с чего ты взял, будто все, что ты думаешь, - правда?! Ясновидец
какой нашелся! И потом - правда правдой, а жестокость-то зачем?
- Вас понял. Сейчас мне сурово сообщат, что выкладывать гестаповцам,
где партизаны, - нехорошо, а также не стоит объявлять больному, что у него
рак и он скоро умрет. Да? Так вот: это все экстремальные дела, а в обычной
жизни лучше все-таки смотреть фактам в лицо. Не обижайся.
Радостная улыбка Жукова выглядела прямо-таки вызывающе.
- Можешь не оправдываться, тут у тебя полный о'кей, со мной все
получилось как надо. А вот с Тихомировым, с другими... не знаю...
- Извини, - Мокшин перебил Жукова, - мне надо позвонить.
Дома все еще не отвечали, а у Вари было занято, и Олег положил трубку:
не исключено, что она как раз звонит сюда. Но телефон молчал.
- Слушай, Вова, скажи честно, ты зачем сюда пришел? Чтобы я у тебя
прощения просил? Чтобы успокоил: мол, пошутил я тогда, не бери в голову,
ты дельный инженер и тэ дэ?
- Не угадал. Я порадовать тебя хотел. Ухожу от вас.
...В конце концов, к Варваре можно просто пойти вечером домой. Без
всяких звонков и договоренностей, глупо же устраивать драму из пустяка.
Подумаешь - повод для скандала: "Что было бы, если бы через сто лет..."
- В отпуск, что ли?
- В никуда, - с удовольствием объявил Жуков. - Искать по свету.
Директору сказал, что нашел место, где больше платят. Ну, что уставился?
Чистая правда, столь тобой любимая. Ухожу в никуда. На улицу. А ты, дурак,
знай, что ты мой благодетель.
- Ты что?!
- А то. Десять лет... погоди... двенадцать исполняю роль инженера. Как
в театре. Ну, свалял дурака, пошел в технический вуз, так что же теперь,
до пенсии отбывать? А потом с чистой совестью на свободу? Долг свой за
обучение я уже отработал, пойду хоть водителем на поливальную машину, у
меня как раз права есть, а там, говорят, с дипломом берут - дефицит
рабочей силы. Или в зоопарк, к слону. Да хоть телеграммы разносить! И как
это мне, самодовольному дебилу, за столько лет никто ни разу не сказал? Ты
пришел и сказал. Такие дела... Ну и рожа у тебя! Вот и сиди с ней, а я
пошел. Мне еще две недели отрабатывать, и я хочу все оставить в идеальном
порядке. Чтобы все жалели: от нас ушел замечательный работник и чуткий
руководитель. Я ведь тщеславный - жуть!



16

Спокойно. Что, собственно говоря, случилось? Сейчас соберемся с мыслями
и все поймем. Так. Жуков, значит, решил уйти. Бросает работу, которая его
_не устраивает_. При чем же здесь я со своей прямотой? При том. Все очень
даже хорошо - я ему помог, он мучился и мог до самой пенсии промучиться, а
я сказал - и он решился. Вот тебе и Володька! Хотя все, конечно, скажут,
что псих... Все хорошо, понял ты?! В этом случае все нормально. Так,
дальше... Только бы никто не лез, не приставал с вопросами, с
разговорами...
Майя вошла тихо, он даже не слышал. Она стояла перед столом и смотрела
своими печальными газельими глазами.
"Жалеет, - подумал Мокшин, - знает про Зленкино заявление, Лариса
сказала".
На длинных Майиных ресницах набухли две совершенно одинаковые круглые
слезы и одновременно очень аккуратно упали на щеки.
- Жалко, - всхлипнула Майя, - ужас какой с Ларисой.
...Ах да, в самом деле. Еще ведь и Лариса в истерике. М-да...
- У нее что, нервы не в порядке?
- Тут у кого хочешь нервы сдадут, что вы! А вы разве не знаете? Все
знают. Помните, мы на позапрошлой неделе на флюорографию ходили? Вы еще не
пошли. Ну вот... У нее что-то обнаружили, что-то в легких, понимаете? Она
очень переживает и нервничает, завтра на обследование ложится. Ну вот...
Что она там еще говорила? Быстро-быстро, тоненьким своим голоском. И
слезы, аккуратненькие, блестящие, как бусинки, сыпались на щеки.



17

Он выбежал под дождь и только на трамвайной остановке обнаружил, что
держит шляпу в одной руке, плащ - в другой, а портфель оставил на работе.
Черт с ним, с портфелем! Черт с ним, с дождем! Со всем!
Кое-как, сунув руки в рукава плаща и нахлобучив шляпу, Олег втиснулся в
первый же подошедший трамвай, даже не взглянув на номер. Вагон был набит,
молоденькая девушка поспешно уступила Мокшину место.
"Вот на таких ты и поглядываешь как на потенциальных невест, а они тебе
места уступают, скоро папашей называть начнут", - скорбно подумал Олег,
однако сел - ноги не держали, почему-то накатила страшная слабость и
сонливость. И он заснул.



18

Спал Мокшин недолго, от силы пять каких-нибудь минут, и проснулся, как
прошлой ночью, от толчка.
...Трамвай стоял на остановке, вагон наполовину был пуст и продолжал
пустеть прямо на глазах. Подталкивая друг друга в спины, люди, не
оборачиваясь, торопливо и беззвучно выходили в переднюю дверь. Когда вышел
последний, Мокшин понял, что проспал, не слышал объявления водителя, а
трамвай сейчас пойдет в парк. Он засуетился, встал, но в это время двери
закрылись, трамвай сорвался с места и двинулся, набирая скорость. На
заднем стекле нелепо перекрещивались две узкие полоски бумаги. Где он
видел их? Совсем недавно это было...
За окном тащились незнакомые окраинные улицы. Серые, осевшие, нежилые
дома, сараи, какие-то склады. Один склад, казалось, не имел конца, все
длился, длился. Потом начались новые кварталы - шлаки и блоки, стекло и
бетон. Подъемные краны, бульдозеры. И все это было неживое, брошенное, все
стояло без движения, замерев. Только дождь упрямо и непреклонно сыпал с
низкого неба. Осенним казалось это грязноватое рыхлое небо, и
разгвазданные пустыри, и одинокое растерянное дерево, забытое посреди
строительной площадки. Высокий недостроенный дом напомнил сломанный зуб.
И город внезапно кончился. Трамвай несся теперь так, что у Мокшина все
плыло в глазах. Последний признак города - кучи строительного мусора - и
те исчезли. Черные, плоские, серые поля тянулись по обеим сторонам
трамвайной колеи. Мокшину показалось, что трамвай начинает притормаживать.
Определенно, они ехали теперь гораздо медленнее. И остановились.
Мокшин увидел, как водитель выходит из своей кабины, как приближается
по проходу. На кого-то он похож... Разве разглядишь лицо, когда оно до
половины скрыто дурацким шарфом, а до бровей нахлобучена безобразная
старая шляпа.
- Понимаешь, - сказал водитель, усаживаясь рядом с Мокшиным, - такая
история: идут двое и видят драку. Там посреди дороги лежит шар, и вот два
мужика дерутся. Один кричит, что шар белый, а другой - что черный. Эти
двое, которые, значит, идут, остановились. Один из них говорит: "Вообще-то
приближенно можно считать, что шар черный, потому что он коричневый".
Другой как вскинется: "Ты что, ослеп? Он желтый!" - "Желтый?! Да ты..."
Слово за слово, и разодрались тоже. Ну, сам понимаешь, за ними появились
еще двое. И еще. Часу не прошло, а там такая драка, жуткое дело. Приплелся
еще один старик: "Вы что, ребята, с ума посходили? Какой вам шар? Нету
никакого шара". Они и ему дали по ушам. Скоро такая толпа собралась,
конца-краю не видно, и все дерутся. И все орут: "Белый! Желтый! Черный!
Лиловый! Красный! Голубой!" Ну, дерутся, аж кости трещат. Страшное дело.
- И дальше что?
- Все.
- Бред какой-то.
- А хочешь знать, какой был шар? - наклоняясь к Мокшину, спросил
водитель и подмигнул.
- Ну?
- Лапезовый.
- Чего?
- Пусиный, говорю, гутяевый.
- Гутяевый, значит? - громко спросил Мокшин и взял водителя за плечо. -
Будем, значит, ребята, врать направо и налево?
- Ты на меня собак не вешай, - водитель убрал руку Мокшина и поднялся,
- правда - дело святое. Правды и Мамай не съел, слыхал поговорку? Правда -
это правда. А есть еще... милосердие называется. Красиво? Мило-сердие...
Очень медленно трамвай двинулся с места. Водитель с индифферентным
видом смотрел в окно. Снова по обе стороны тянулись и тянулись черные
пустые поля. Только их видел Мокшим, а еще - горизонт.



19

Дождя здесь не было. Четкой линией горизонт отделил землю от
бледнеющего вечернего неба. Трамвай шел к горизонту.
Горизонт приближался. Когда до него осталось всего каких-нибудь сто
метров, вагон резко затормозил и все двери открылись. Мокшин вышел,
разминая затекшее тело. Уже начинало темнеть. Трамвай стоял, передние
колеса его зарылись в грязь. Пахло полынью, хотя ни единого стебелька
нигде не было видно. Ни травинки.
Потоптавшись у вагона, Мокшин неуверенно двинулся вперед, к горизонту.
Из-под обрыва потягивало холодом. В черной глубине, посвечивая, не
торопясь проплывали созвездия. Двигался, разворачиваясь, сносимый течением
ковш Большой Медведицы. Легкая и плоская, как фанерка, скользнула луна.
Мелкая россыпь блестящих звезд рыбачьим косяком промчалась мимо.
Мокшин поднял голову. Небо над ним было по-весеннему высоким и светлым,
с неяркими внимательными звездами.
"Небеса", - подумал он и хотел иронически усмехнуться, но усмешки не
получилось.
Небо светилось над его головой и впереди. И слева, где слабо мерцали
городские огни. И справа, и за спиной. Везде.