Страница:
– Подождите, Митя! – сказал он. – Вам не кажется, что вы перебиваете интересного собеседника?
– Нет, все-таки сегодня же и скажу! – храбрился Митя, выходя покурить на балкон и наблюдая из темноты за жизнью в световой призме. Его отсутствия, казалось, не замечали. Трое людей в кухне продолжали шевелить губами и улыбаться.
Первая сигарета сломалась, он взял другую и снова посмотрел в окно:
– Если она сейчас выйдет ко мне, она скоро будет моей женой, – произнес он вполголоса.
Она не вышла, вместо нее поднялся Владимир. В накинутой на плечи куртке он вышел к Мите, неся в руках знакомую серую папку.
– А вот если не секрет, как это попало к вам? – спросил он, присаживаясь на край подоконника.
«Улисса» Мите подарила одна женщина, с которой у него на четвертом курсе случился роман. Она была старше его, красивая, но его к ней не тянуло. Вспоминать об этом, а тем более объяснять Владимиру не хотелось.
– Так, одна знакомая… Неважно! Я ведь с вами, Владимир, давно хотел поговорить!
Владимир посмотрел себе на руки:
– Что ж, говорите.
– Понимаете, Владимир, – начал Митя, удивляясь собственной храбрости, – я ведь, как выяснилось, люблю вашу жену. Мы понимаем друг друга с полуслова, мы обожаем одни и те же книги, картины, музыку… Я только читал про такое, но сам никогда не верил, что такое… – тут его голос задрожал, и он остановился.
Владимир метнул на него удивленный взгляд:
– Я, извиняюсь, не понял, – спросил он с усмешкой, – вы что же, пришли просить у меня руки моей жены?
– Нет, нет, что вы! – пробормотал Митя. – Я просто хотел вас известить!
– Очень вам благодарен. Спасибо, что известили. И что же нам теперь делать?
Митя не знал, что на это ответить. А ведь он так и думал, что случится что-нибудь подобное: Владимир будет спокоен и насмешлив, а он будет нелеп и сбивчив. Что ж, вот он и выставил себя в глупом свете. Как же ему могла так изменить интуиция и чем он был сейчас лучше Матвея?
– Я на ваше признание отвечу своего рода признанием, – вдруг произнес Владимир почти мягко. – То, что вы влюблены в… – он взял в паузу имя жены, – я знал давно и до сих пор на это смотрел и впредь собираюсь смотреть с пониманием. Вы, Митя, молоды и романтичны, и я в принципе отношусь к вам с большой симпатией, но вы совершенно ничего не понимаете в жизни, если думаете, что общие вкусы имеют в любви какое-либо значение. Аня вам не по зубам. Если б вы даже и женились на ней, вы бы все равно ее не удержали.
Митя открыл рот, чтоб ему возразить, но Владимир жестом остановил его.
– Вот видите, вы опять перебиваете! Дайте я все-таки доскажу.
– Да, да!
Митя благодарно закивал.
– Есть такие женщины… – сказал Владимир со странным выражением в лице. – Есть такие особенные женщины, которым от вас ничего не нужно. Они приходят к вам случайно и уходят случайно, отдав вам свою молодость, девственность, красоту. И звать не надо, и удержать нельзя. Вы полагаете, что вы были бы счастливы, женившись на ней?
Митя судорожно дернул головой.
– Вы ошибаетесь, – ответил Владимир, видимо, приняв это движение за кивок. – И вот вам мой совет… Хотите быть счастливы – любите ее безраздельно, тоскуйте по ней, и это самое лучшее, что вы можете получить от этой любви!
Они молчали с минуту. Потом Владимир сказал:
– «Он убил свою мать, но он не может носить серые в полоску брюки».
– Что? – спросил Митя.
– Помните это место в «Улиссе»?
Митя помнил, он кивнул.
– А что касается вкуса, – Владимир поднял на него свои странные темные глаза, – могу ведь и я, как сорок тысяч братьев. И если уж честно, то «Улисс» в этой папке – уж не знаю, какими судьбами он попал к вам, – когда-то принадлежал мне.
Он договорил, тоже поднес спичку к сигарете, которую давно мял в руке. Они оба курили и смотрели в окно на гостя.
– Мы с вами, Митя, – прошлое, – сказал Владимир, – и вот там, – он показал на Матвея, – наше будущее! Смотрите, это он показывает схему приема.
В руках у Матвея был стакан, по которому он водил пальцем, показывая что-то Ане. Было видно, как он воодушевлен.
Еще полминуты назад Мите казалось, что он вот-вот разрыдается, но вместо этого он вдруг рассмеялся. И смеялся долго. Владимир ждал, он подровнял расползшиеся в папке страницы и положил руку Мите на плечо. Это был простой жест, но подействовал отрезвляюще. Митя перестал смеяться.
– О Господи, Володя, – выдавил он, утирая лицо шарфом, – а ведь этот выбор профессии – не случайность!
Брегет
Холостяки
– Нет, все-таки сегодня же и скажу! – храбрился Митя, выходя покурить на балкон и наблюдая из темноты за жизнью в световой призме. Его отсутствия, казалось, не замечали. Трое людей в кухне продолжали шевелить губами и улыбаться.
Первая сигарета сломалась, он взял другую и снова посмотрел в окно:
– Если она сейчас выйдет ко мне, она скоро будет моей женой, – произнес он вполголоса.
Она не вышла, вместо нее поднялся Владимир. В накинутой на плечи куртке он вышел к Мите, неся в руках знакомую серую папку.
– А вот если не секрет, как это попало к вам? – спросил он, присаживаясь на край подоконника.
«Улисса» Мите подарила одна женщина, с которой у него на четвертом курсе случился роман. Она была старше его, красивая, но его к ней не тянуло. Вспоминать об этом, а тем более объяснять Владимиру не хотелось.
– Так, одна знакомая… Неважно! Я ведь с вами, Владимир, давно хотел поговорить!
Владимир посмотрел себе на руки:
– Что ж, говорите.
– Понимаете, Владимир, – начал Митя, удивляясь собственной храбрости, – я ведь, как выяснилось, люблю вашу жену. Мы понимаем друг друга с полуслова, мы обожаем одни и те же книги, картины, музыку… Я только читал про такое, но сам никогда не верил, что такое… – тут его голос задрожал, и он остановился.
Владимир метнул на него удивленный взгляд:
– Я, извиняюсь, не понял, – спросил он с усмешкой, – вы что же, пришли просить у меня руки моей жены?
– Нет, нет, что вы! – пробормотал Митя. – Я просто хотел вас известить!
– Очень вам благодарен. Спасибо, что известили. И что же нам теперь делать?
Митя не знал, что на это ответить. А ведь он так и думал, что случится что-нибудь подобное: Владимир будет спокоен и насмешлив, а он будет нелеп и сбивчив. Что ж, вот он и выставил себя в глупом свете. Как же ему могла так изменить интуиция и чем он был сейчас лучше Матвея?
– Я на ваше признание отвечу своего рода признанием, – вдруг произнес Владимир почти мягко. – То, что вы влюблены в… – он взял в паузу имя жены, – я знал давно и до сих пор на это смотрел и впредь собираюсь смотреть с пониманием. Вы, Митя, молоды и романтичны, и я в принципе отношусь к вам с большой симпатией, но вы совершенно ничего не понимаете в жизни, если думаете, что общие вкусы имеют в любви какое-либо значение. Аня вам не по зубам. Если б вы даже и женились на ней, вы бы все равно ее не удержали.
Митя открыл рот, чтоб ему возразить, но Владимир жестом остановил его.
– Вот видите, вы опять перебиваете! Дайте я все-таки доскажу.
– Да, да!
Митя благодарно закивал.
– Есть такие женщины… – сказал Владимир со странным выражением в лице. – Есть такие особенные женщины, которым от вас ничего не нужно. Они приходят к вам случайно и уходят случайно, отдав вам свою молодость, девственность, красоту. И звать не надо, и удержать нельзя. Вы полагаете, что вы были бы счастливы, женившись на ней?
Митя судорожно дернул головой.
– Вы ошибаетесь, – ответил Владимир, видимо, приняв это движение за кивок. – И вот вам мой совет… Хотите быть счастливы – любите ее безраздельно, тоскуйте по ней, и это самое лучшее, что вы можете получить от этой любви!
Они молчали с минуту. Потом Владимир сказал:
– «Он убил свою мать, но он не может носить серые в полоску брюки».
– Что? – спросил Митя.
– Помните это место в «Улиссе»?
Митя помнил, он кивнул.
– А что касается вкуса, – Владимир поднял на него свои странные темные глаза, – могу ведь и я, как сорок тысяч братьев. И если уж честно, то «Улисс» в этой папке – уж не знаю, какими судьбами он попал к вам, – когда-то принадлежал мне.
Он договорил, тоже поднес спичку к сигарете, которую давно мял в руке. Они оба курили и смотрели в окно на гостя.
– Мы с вами, Митя, – прошлое, – сказал Владимир, – и вот там, – он показал на Матвея, – наше будущее! Смотрите, это он показывает схему приема.
В руках у Матвея был стакан, по которому он водил пальцем, показывая что-то Ане. Было видно, как он воодушевлен.
Еще полминуты назад Мите казалось, что он вот-вот разрыдается, но вместо этого он вдруг рассмеялся. И смеялся долго. Владимир ждал, он подровнял расползшиеся в папке страницы и положил руку Мите на плечо. Это был простой жест, но подействовал отрезвляюще. Митя перестал смеяться.
– О Господи, Володя, – выдавил он, утирая лицо шарфом, – а ведь этот выбор профессии – не случайность!
Брегет
У меня были золотые швейцарские часы-брегет. Они достались мне от деда, к которому перешли в наследство от его отца, торговца мануфактурными изделиями из города Леово. За этим брегетом мой не лишенный сентиментальности дед однажды вернулся домой в очень неудачное время, а именно 22 июня 1941 года, когда все остальные родственники и знакомые, кто как мог и на чем мог, старались побыстрее убежать из пограничного с Румынией городка. Румыны были коллаборационистами, в шесть часов они так рьяно принялись истреблять евреев, что самому архитектору геноцида Адольфу Эйхману пришлось вылететь из Германии, чтобы обуздать их пыл.
Показывая кому-нибудь часы, я говорила: «швейцарский брегет» – и рассказывала эту историю.
Дед часы спас, но мост уже взорвали, он отстал от беженцев и потом еще три месяца мыкался по всем станциям от Молдавии до Киргизии, разыскивая своих.
Мой слушатель обычно кивал головой: вещь с историей.
Еще у меня был знакомый вор-карманник Коля. Его я знала на протяжении пятнадцати лет, из которых на свободе он провел только пять, а остальные сидел. В последний раз Колю посадили за кражу мяса у зоопаркового льва. Произошло вот что. Гуляя с детьми по зоопарку, Коля увидел, что работник положил в клетку огромную говяжью вырезку. «А мои дети едят хрен знает что!» – сказал себе Коля и, когда работник удалился, вошел в клетку. Лев Колю не тронул. Колина ли дерзость его восхитила, или лев угадал в Коле собрата по неволе, но он повел себя благородно. Зато люди, люди… Кто-то, конечно, стукнул, и Колю повязали прямо на выходе и судили за издевательство над животным и мелкое хулиганство. Это его обижало, потому что животных Коля любил больше, чем людей, к хулиганам себя не причислял, даже наоборот, как скоро покажет эта история, с хулиганством боролся. Сам же он был повсеместно уважаемым в криминальном мире вором в законе.
Рассказывая про Колю, я всегда добавляла: «Коля – вор в законе». Человек с удивлением спрашивал: «Неужели такое еще бывает?» Я объясняла, что да, бывает. Один журналист, через которого я хотела получить подработку в газете, не остановился на моих россказнях и попросил его с Колей познакомить. Устроить это было просто, потому что Коля жил на одной со мной лестничной клетке. Я пригласила Колю, журналиста и для атмосферы еще двух друзей, Клаву и Шурика. Для начала я показывала брегет, потом мы перешли к главной части.
– А что, Коля, собственно, значит «вор в законе»? – спросил журналист, наливая рюмку.
Вопрос не застал Колю врасплох. Он поднял рюмку, понюхал:
– А вот то, Леня, и значит, что, где бы я ни сидел, мне будут наливать первому!
Журналист вежливо посмеялся:
– Ну а все-таки?
– Жизнь наша, – начал Коля, и взгляд его больших, чуть вылупленных глаз заволокся, – она вроде зыбкой паутины – можно увязнуть по самые помидоры, а можно и подняться. Я, Леня, могу потянуть ниточку здесь, а далеко на севере, на другой колючей зоне, аукнется.
Я уже была знакома с Колиной теорией, но мне было интересно, что скажет журналист.
– Это же чистая эзотерика! – сказал он. – Как же ты вытаскиваешь кошелек?
– А ты что, Леня, про меня в газету писать будешь?
Журналист сказал, что про конкретно Колю он ничего писать не собирается.
– Мне образ важен. Образ – это изображение внутреннего мира, – объяснил он.
Колю объяснение устроило. Они вышли на середину комнаты, и Коля слегка толкнул журналиста в бок. Тот нервно улыбнулся и снова принял боевую стойку. Коля похлопал его по плечу:
– Да ты, Леня, расслабься!
– А я совершенно расслаблен, – ответил журналист. – Но учти, что меня так просто не сделаешь.
– Ты уверен? – спросил Коля с улыбкой.
Предвосхищая развязку, я тоже улыбнулась.
Журналист, разумеется, ахнул, когда Коля протянул ему бумажник. Все это я проходила уже не раз.
– Чистый гипноз! Тебе бы в цирке работать! – сказал журналист, поспешно убирая бумажник в карман.
Коля был польщен, и я тихо радовалась, что благодаря мне происходят такие интересные встречи. Еще выпили, еще посидели. Журналист прочитал стихотворение «Прогулка по камере». Человек он был солидный, в пиджаке, прозвучало немного претенциозно, но Коле понравилось. Польщенный, журналист хотел еще прочитать по памяти «Письма римскому другу», но запнулся на второй строфе и, добавив только, что автор тоже сидел, а теперь находится в местах отдаленных, предложил выпить.
– За свободу всех незаконно осужденных! – сказал Коля, вставая.
Мы выпили, после чего была моя очередь что-нибудь рассказать. Я и рассказала. У пивных автоматов рядом с кладбищем, где мы с подругой как-то поздно вечером пили пиво, к нам подошли двое. Один был худой, в желтой кофте. Второй – бритый крепыш в безрукавке, на плече у него синела наколка. «Погода выдалась отличная», – начал худой и в незамысловатых выражениях предложил прогуляться по кладбищу. Мы, естественно, отказались, и худой отступил. Бритый же действовал более решительно. Он взял по-другу за локоть, в ответ на что она, женщина красивая и гордая, преподаватель литературы в Институте искусств, с размаху ударила ухажера сумочкой по голове. Обстановка складывалась неприятная, тут-то я и поинтересовалась, не знают ли они Колю Мотыля.
– Тебя то есть, – сказала я Коле.
Колины тонкие брови взмыли вверх. Он спросил:
– Они знали?
– Они знали, Коля!
– Мотыль – это твоя фамилия? – перебил журналист, берясь за блокнот. Ручка торчала у него из верхнего кармана пиджака, и, расписав перо, он быстро что-то застрочил в блокноте.
– Кликуха у меня такая, Леня, – ответил Коля и снова повернулся ко мне.
– А что была за наколка у бритого? Не кинжал со змеей?
Я сказала, что в темноте не разглядела – может, и кинжал, может, и со змеей.
Коля нахмурился:
– Это – Боров, он недавно освободился.
– Хм, – сказал журналист и, записав что-то в блокноте, поднял на Колю глаза. – А откуда ты знаешь?
– Знаю что? – не понял Коля.
– Что это… Как ты его назвал?
– Боров?
– Да.
– Как не знать? Ты же, Леня, своих коллег знаешь! Так вот, я тебе ручаюсь, – сказал Коля, снова поворачиваясь ко мне, – что сюда он больше не ходец, можешь спокойно пить свое пиво!
Я испугалась, в основном за Колю, и поспешно добавила, что они нас не тронули. Даже пиво купили за свой счет.
Коля грозно молчал с полминуты, потом покачал головой:
– Это уже неважно.
– А второй? – спросил журналист. – Его тоже знаешь?
– Жорка это. С Малой Малины, – сказал Коля задумчиво. – Он – шестерка и дурак, его тоже здесь не будет!
Журналист снова что-то записал и поглядел на нас.
– Это чистый Бабель!
Коля удивленно поднял брови.
– Бабеля не знаю!
Журналист объяснил, что Бабель – это такой писатель из Одессы, и Коля улыбнулся. Одессу он уважал. Сам он был родом из Николаева, но в Одессе у него были родственники.
Когда весь коньяк был выпит и все слова сказаны, Коля отправился спать, а мы продолжали сидеть и рассуждать про воровскую жизнь.
– А я не нахожу в жизни воров ничего интересного, – сказала Клава. – Ну что можно добавить к Диккенсу или к тому же Бабелю?
Журналист считал, что есть что добавить, если подойти к теме глобально.
– Это ведь целый мир со своими правилами, ритуалами, я бы даже сказал, моралью. Я уверен, что у этого Мотыля были в жизни настоящие драмы. Вот описать бы, например, как он стал вором, почему пошел на такие крайности, как чувствовал себя после первой кражи. У него ведь, наверное, и личная жизнь имеется. Ведь, меж нами говоря, этот Коля достаточно хорош собой.
Насчет личной жизни моего соседа журналист, можно сказать, попал в точку. Коля был женат четыре раза и все на одной и той же женщине Наташе. На данном этапе – мне иногда трудно было поспеть за динамикой их отношений – Коля опять спохватился, что жить без нее не может, и делал отчаянные попытки вернуть Наташку домой. Уверял, что поедет на заработки в Сибирь, но что-то все откладывал. А что касается морали, то «не руби сук, на котором сидишь» было его любимой поговоркой.
Клава с ним не соглашалась:
– Но мне неинтересно рассматривать в микроскоп каких-то насекомых. Все это было, было, было! – восклицала она.
У Шурика, который работал на телевидении, было мнение, что писать следует о людях своего круга, которых знаешь и понимаешь. «А вор – он и в Африке вор», – говорил Шурик, не замечая, что сам себе противоречит.
Мы засиделись за этим разговором допоздна. Первым спохватился журналист, которому с утра предстояла командировка на овощной завод. Предыдущие два дня он тоже там провел.
– Сплошные обеды, материал застопорился, – пожаловался он, откланиваясь.
После журналиста, романтично обнявшись, ушли Клава с Шуриком. В прекрасном настроении от удачно сложившегося вечера – мне показалось, что все остались довольны, – я принялась убирать в комнате. Открыла окно, чтобы выветрился запах одеколона, которым журналист, видимо заглушая запах овощного завода, облился чересчур обильно, вынесла на кухню стаканы, тарелки и, когда стол очистился, заметила, что брегета нет. «Спокойно, – говорила я себе, – материя не возникает из ничего, но и, слава Богу, не исчезает бесследно». Я заглянула в ящик стола, в тумбочку, пошарила на книжных полках. Брегета не было. В принципе, у своих Коля ничего не брал, но я вспомнила, что однажды по пьяному делу он стащил у меня подаренный одним иностранцем портативный диктофон. Потом разбудил среди ночи, бешено извинялся.
Я решила оставить все до утра и пошла спать.
В десять часов утра Коли не было, и я решила его потревожить. Мне было очень неудобно, ведь он все-таки был моим другом.
– Какие люди! Милости просим! – обрадовался Коля.
По тюремной привычке спал он в брюках, а единственной рубашкой занавешивал окно. Я попросила Колю не обижаться и объяснила, что у меня накануне, когда мы сидели, пропал брегет.
Коля и не думал обижаться:
– На обиженных воду возят, – ответил он и стал выворачивать карманы. Из одного он вытащил расческу, из другого выпала розовая салфетка из ресторана «Дойна».
– В прошлое воскресенье Наташку сводил, – похвастался он, поднимая салфетку. – Давай ищи!
Мне стало еще неудобней: в комнате имелось три предмета. Матрас, под который мы заглянули, гитара и колесо от несуществующей машины. Уходя, Наташка вывезла к родителям всю их нехитрую обстановку. Коля потребовал, чтобы мы осмотрели кухонный буфет. Его Наташка не смогла забрать, потому что буфет был привинчен к стене. Кстати, привинтил его сам же Коля, но не чтоб Наташка не унесла, а чтоб самому в запальчивости не пропить.
– Может, я по инерции стащил! – настаивал Коля.
Я отказалась осматривать буфет.
В последующие недели я продолжила поиск дома. То мне вдруг приходило в голову, что брегет завалился в ящик дивана, и, открыв диван, я заглядывала в его темное нутро. То я вспоминала, что еще не смотрела в кладовке с постельными принадлежностями. Потом, мысль о Шурике не давала мне покоя. Странная вещь – подозрение! Начинаешь замечать то, чего раньше не замечала. У нас в институте на курсе по психологии однажды провели эксперимент. Показали фотографию человека и сказали, что он насильник и убийца. Вроде смотришь после этого на фотографию и видишь, как жестоко сверкают глаза, как глубоко и порочно пролегла над переносицей морщина. А в другой, параллельной группе, про того же человека сообщили, что он известный ученый, и люди тут же углядели в его лице печать выдающейся личности. Морщины, глубокая черта на переносице говорили о тяжелом умственном напряжении. Поди разберись в человеческом лице. Что оно значит? Его глаза, улыбка?
Поинтересовавшись у Шурика, который час, я заметила, что тот нервничает, отвечает слишком поспешно. Короче, задал мне пропавший брегет загадку. А напрямую спросить не получалось. Только открою рот, как вспомню, что у этого Шурика мать – инвалид, что он за ней ухаживает чуть ли не с детства. Может, думаю, ему понадобились деньги, чтобы сиделку нанять, а попросить было неудобно. В конце концов я решила прекратить этот унизительный поиск. И действительно, жить вроде стало проще.
А как-то полгода спустя я увидела в витрине ломбарда брегет. У меня не было сомнений, это был именно мой. Я вошла в магазин, и продавец, пожилой круглолицый еврей, с удовольствием мне его принес – вещица ему самому нравилась. Полюбовавшись, он протянул его мне. Брегет был теплый от солнца. Когда он занял в моей ладони знакомое место, сердце у меня на секунду сжалось, а потом отпустило. Продавец хотел мне показать, как он открывается, но я и сама знала.
Я спросила, кто сдал. Продавец стал припоминать:
– Мужчина импозантный, при пиджаке…
Вот и весь внутренний образ, в четырех словах.
Как можно небрежней я поинтересовалась о цене. Продавец посмотрел на брегет, на меня.
– Сердце мне говорит, что вам это будет стоить сто рублей.
Я удивилась, даже обиделась:
– Всего сто? Он ведь золотой, швейцарский!
Продавец расхохотался:
– Золотой, швейцарский! Дай тебе Бог такого жениха, деточка! Золотого, швейцарского!
Он стал что-то показывать, водить по ободу толстым шершавым пальцем. Проба – другой номер, печать на крышечке не та… Я, как ни смотрела, ничего не могла разглядеть. Все было мелко, неразборчиво.
– Брегет румынский, золото дутое, турецкое. Но что да, то да – вещь сработана со вкусом! – объяснил он мне.
Я вернула ему часы и вышла из магазина. Все равно у меня не было денег.
Но семейная вещь, видно, крепко держала меня. Месяца два я не могла успокоиться, потом не выдержала и пошла проверить, там ли он. Брегет лежал в витрине, будто ждал одну меня. В общем, делать было нечего, одолжила я у журналиста в залог под будущие статьи сто рублей и отправилась в ломбард. Продавцу я ничего не объясняла, да он и не спрашивал, просто обернул мой брегет куском газетной бумаги, перетянул ниткой и положил на прилавок.
Кстати, именно в этой газете была моя последняя статья «Время и бытие в стихах молодых поэтов Молдавии». Заголовок ей дал журналист и очень им гордился. Ни про какое бытие в статье не говорилось, а что касалось времени, то выходила неувязка. Обсуждаемым «молодым» поэтам было за сорок, мне же тогда исполнилось двадцать два. Я намекнула журналисту, что странно называть их «молодыми», они мне в отцы годятся.
– Время – это метафора, – ответил журналист уставшим голосом и вдруг расстроился. – И вообще, при чем здесь ты?
Я заметила, что я все-таки автор.
– Тебя никто не знал и знать не будет! Сравнение должно быть не с собой, а со стержневыми поэтами поколения. Кстати, не забудь вставить их в следующий раз, а то пойдут обиды, – добавил он.
«Кстати, надо будет не забыть», – сказала я себе, опуская брегет в карман.
При сочинении следующей статьи я вставила «стержневых» в первый же абзац. Мне-то что, пусть сравнивают с кем хотят! А про брегет я журналисту ничего не сказала: твердым моралистом я не была тогда и сейчас не являюсь.
С тех пор многое поменялось в мире. Союз распался, Молдавия откололась от России, журналист к России примкнул. Молдавского языка он не знал и учить не захотел. В Интернете иногда мелькают его «материалы», окрашенные дымкой ностальгии, воспоминаниями об интересных годах работы в молодежной газете. Я же давно живу в Америке. И вот я сижу за своим столом, по Колиной версии – на другом краю паутины, и думаю: в одном журналист все-таки ошибался. Время – не метафора. Как-то оно капает на шестеренки истории, вращает стрелки. Когда останавливается, я подкручиваю золотое дутое колесико, и оно снова начинает стучать. В остальном он был прав: меня действительно никто не знал тогда и сейчас не знает.
Показывая кому-нибудь часы, я говорила: «швейцарский брегет» – и рассказывала эту историю.
Дед часы спас, но мост уже взорвали, он отстал от беженцев и потом еще три месяца мыкался по всем станциям от Молдавии до Киргизии, разыскивая своих.
Мой слушатель обычно кивал головой: вещь с историей.
Еще у меня был знакомый вор-карманник Коля. Его я знала на протяжении пятнадцати лет, из которых на свободе он провел только пять, а остальные сидел. В последний раз Колю посадили за кражу мяса у зоопаркового льва. Произошло вот что. Гуляя с детьми по зоопарку, Коля увидел, что работник положил в клетку огромную говяжью вырезку. «А мои дети едят хрен знает что!» – сказал себе Коля и, когда работник удалился, вошел в клетку. Лев Колю не тронул. Колина ли дерзость его восхитила, или лев угадал в Коле собрата по неволе, но он повел себя благородно. Зато люди, люди… Кто-то, конечно, стукнул, и Колю повязали прямо на выходе и судили за издевательство над животным и мелкое хулиганство. Это его обижало, потому что животных Коля любил больше, чем людей, к хулиганам себя не причислял, даже наоборот, как скоро покажет эта история, с хулиганством боролся. Сам же он был повсеместно уважаемым в криминальном мире вором в законе.
Рассказывая про Колю, я всегда добавляла: «Коля – вор в законе». Человек с удивлением спрашивал: «Неужели такое еще бывает?» Я объясняла, что да, бывает. Один журналист, через которого я хотела получить подработку в газете, не остановился на моих россказнях и попросил его с Колей познакомить. Устроить это было просто, потому что Коля жил на одной со мной лестничной клетке. Я пригласила Колю, журналиста и для атмосферы еще двух друзей, Клаву и Шурика. Для начала я показывала брегет, потом мы перешли к главной части.
– А что, Коля, собственно, значит «вор в законе»? – спросил журналист, наливая рюмку.
Вопрос не застал Колю врасплох. Он поднял рюмку, понюхал:
– А вот то, Леня, и значит, что, где бы я ни сидел, мне будут наливать первому!
Журналист вежливо посмеялся:
– Ну а все-таки?
– Жизнь наша, – начал Коля, и взгляд его больших, чуть вылупленных глаз заволокся, – она вроде зыбкой паутины – можно увязнуть по самые помидоры, а можно и подняться. Я, Леня, могу потянуть ниточку здесь, а далеко на севере, на другой колючей зоне, аукнется.
Я уже была знакома с Колиной теорией, но мне было интересно, что скажет журналист.
– Это же чистая эзотерика! – сказал он. – Как же ты вытаскиваешь кошелек?
– А ты что, Леня, про меня в газету писать будешь?
Журналист сказал, что про конкретно Колю он ничего писать не собирается.
– Мне образ важен. Образ – это изображение внутреннего мира, – объяснил он.
Колю объяснение устроило. Они вышли на середину комнаты, и Коля слегка толкнул журналиста в бок. Тот нервно улыбнулся и снова принял боевую стойку. Коля похлопал его по плечу:
– Да ты, Леня, расслабься!
– А я совершенно расслаблен, – ответил журналист. – Но учти, что меня так просто не сделаешь.
– Ты уверен? – спросил Коля с улыбкой.
Предвосхищая развязку, я тоже улыбнулась.
Журналист, разумеется, ахнул, когда Коля протянул ему бумажник. Все это я проходила уже не раз.
– Чистый гипноз! Тебе бы в цирке работать! – сказал журналист, поспешно убирая бумажник в карман.
Коля был польщен, и я тихо радовалась, что благодаря мне происходят такие интересные встречи. Еще выпили, еще посидели. Журналист прочитал стихотворение «Прогулка по камере». Человек он был солидный, в пиджаке, прозвучало немного претенциозно, но Коле понравилось. Польщенный, журналист хотел еще прочитать по памяти «Письма римскому другу», но запнулся на второй строфе и, добавив только, что автор тоже сидел, а теперь находится в местах отдаленных, предложил выпить.
– За свободу всех незаконно осужденных! – сказал Коля, вставая.
Мы выпили, после чего была моя очередь что-нибудь рассказать. Я и рассказала. У пивных автоматов рядом с кладбищем, где мы с подругой как-то поздно вечером пили пиво, к нам подошли двое. Один был худой, в желтой кофте. Второй – бритый крепыш в безрукавке, на плече у него синела наколка. «Погода выдалась отличная», – начал худой и в незамысловатых выражениях предложил прогуляться по кладбищу. Мы, естественно, отказались, и худой отступил. Бритый же действовал более решительно. Он взял по-другу за локоть, в ответ на что она, женщина красивая и гордая, преподаватель литературы в Институте искусств, с размаху ударила ухажера сумочкой по голове. Обстановка складывалась неприятная, тут-то я и поинтересовалась, не знают ли они Колю Мотыля.
– Тебя то есть, – сказала я Коле.
Колины тонкие брови взмыли вверх. Он спросил:
– Они знали?
– Они знали, Коля!
– Мотыль – это твоя фамилия? – перебил журналист, берясь за блокнот. Ручка торчала у него из верхнего кармана пиджака, и, расписав перо, он быстро что-то застрочил в блокноте.
– Кликуха у меня такая, Леня, – ответил Коля и снова повернулся ко мне.
– А что была за наколка у бритого? Не кинжал со змеей?
Я сказала, что в темноте не разглядела – может, и кинжал, может, и со змеей.
Коля нахмурился:
– Это – Боров, он недавно освободился.
– Хм, – сказал журналист и, записав что-то в блокноте, поднял на Колю глаза. – А откуда ты знаешь?
– Знаю что? – не понял Коля.
– Что это… Как ты его назвал?
– Боров?
– Да.
– Как не знать? Ты же, Леня, своих коллег знаешь! Так вот, я тебе ручаюсь, – сказал Коля, снова поворачиваясь ко мне, – что сюда он больше не ходец, можешь спокойно пить свое пиво!
Я испугалась, в основном за Колю, и поспешно добавила, что они нас не тронули. Даже пиво купили за свой счет.
Коля грозно молчал с полминуты, потом покачал головой:
– Это уже неважно.
– А второй? – спросил журналист. – Его тоже знаешь?
– Жорка это. С Малой Малины, – сказал Коля задумчиво. – Он – шестерка и дурак, его тоже здесь не будет!
Журналист снова что-то записал и поглядел на нас.
– Это чистый Бабель!
Коля удивленно поднял брови.
– Бабеля не знаю!
Журналист объяснил, что Бабель – это такой писатель из Одессы, и Коля улыбнулся. Одессу он уважал. Сам он был родом из Николаева, но в Одессе у него были родственники.
Когда весь коньяк был выпит и все слова сказаны, Коля отправился спать, а мы продолжали сидеть и рассуждать про воровскую жизнь.
– А я не нахожу в жизни воров ничего интересного, – сказала Клава. – Ну что можно добавить к Диккенсу или к тому же Бабелю?
Журналист считал, что есть что добавить, если подойти к теме глобально.
– Это ведь целый мир со своими правилами, ритуалами, я бы даже сказал, моралью. Я уверен, что у этого Мотыля были в жизни настоящие драмы. Вот описать бы, например, как он стал вором, почему пошел на такие крайности, как чувствовал себя после первой кражи. У него ведь, наверное, и личная жизнь имеется. Ведь, меж нами говоря, этот Коля достаточно хорош собой.
Насчет личной жизни моего соседа журналист, можно сказать, попал в точку. Коля был женат четыре раза и все на одной и той же женщине Наташе. На данном этапе – мне иногда трудно было поспеть за динамикой их отношений – Коля опять спохватился, что жить без нее не может, и делал отчаянные попытки вернуть Наташку домой. Уверял, что поедет на заработки в Сибирь, но что-то все откладывал. А что касается морали, то «не руби сук, на котором сидишь» было его любимой поговоркой.
Клава с ним не соглашалась:
– Но мне неинтересно рассматривать в микроскоп каких-то насекомых. Все это было, было, было! – восклицала она.
У Шурика, который работал на телевидении, было мнение, что писать следует о людях своего круга, которых знаешь и понимаешь. «А вор – он и в Африке вор», – говорил Шурик, не замечая, что сам себе противоречит.
Мы засиделись за этим разговором допоздна. Первым спохватился журналист, которому с утра предстояла командировка на овощной завод. Предыдущие два дня он тоже там провел.
– Сплошные обеды, материал застопорился, – пожаловался он, откланиваясь.
После журналиста, романтично обнявшись, ушли Клава с Шуриком. В прекрасном настроении от удачно сложившегося вечера – мне показалось, что все остались довольны, – я принялась убирать в комнате. Открыла окно, чтобы выветрился запах одеколона, которым журналист, видимо заглушая запах овощного завода, облился чересчур обильно, вынесла на кухню стаканы, тарелки и, когда стол очистился, заметила, что брегета нет. «Спокойно, – говорила я себе, – материя не возникает из ничего, но и, слава Богу, не исчезает бесследно». Я заглянула в ящик стола, в тумбочку, пошарила на книжных полках. Брегета не было. В принципе, у своих Коля ничего не брал, но я вспомнила, что однажды по пьяному делу он стащил у меня подаренный одним иностранцем портативный диктофон. Потом разбудил среди ночи, бешено извинялся.
Я решила оставить все до утра и пошла спать.
В десять часов утра Коли не было, и я решила его потревожить. Мне было очень неудобно, ведь он все-таки был моим другом.
– Какие люди! Милости просим! – обрадовался Коля.
По тюремной привычке спал он в брюках, а единственной рубашкой занавешивал окно. Я попросила Колю не обижаться и объяснила, что у меня накануне, когда мы сидели, пропал брегет.
Коля и не думал обижаться:
– На обиженных воду возят, – ответил он и стал выворачивать карманы. Из одного он вытащил расческу, из другого выпала розовая салфетка из ресторана «Дойна».
– В прошлое воскресенье Наташку сводил, – похвастался он, поднимая салфетку. – Давай ищи!
Мне стало еще неудобней: в комнате имелось три предмета. Матрас, под который мы заглянули, гитара и колесо от несуществующей машины. Уходя, Наташка вывезла к родителям всю их нехитрую обстановку. Коля потребовал, чтобы мы осмотрели кухонный буфет. Его Наташка не смогла забрать, потому что буфет был привинчен к стене. Кстати, привинтил его сам же Коля, но не чтоб Наташка не унесла, а чтоб самому в запальчивости не пропить.
– Может, я по инерции стащил! – настаивал Коля.
Я отказалась осматривать буфет.
В последующие недели я продолжила поиск дома. То мне вдруг приходило в голову, что брегет завалился в ящик дивана, и, открыв диван, я заглядывала в его темное нутро. То я вспоминала, что еще не смотрела в кладовке с постельными принадлежностями. Потом, мысль о Шурике не давала мне покоя. Странная вещь – подозрение! Начинаешь замечать то, чего раньше не замечала. У нас в институте на курсе по психологии однажды провели эксперимент. Показали фотографию человека и сказали, что он насильник и убийца. Вроде смотришь после этого на фотографию и видишь, как жестоко сверкают глаза, как глубоко и порочно пролегла над переносицей морщина. А в другой, параллельной группе, про того же человека сообщили, что он известный ученый, и люди тут же углядели в его лице печать выдающейся личности. Морщины, глубокая черта на переносице говорили о тяжелом умственном напряжении. Поди разберись в человеческом лице. Что оно значит? Его глаза, улыбка?
Поинтересовавшись у Шурика, который час, я заметила, что тот нервничает, отвечает слишком поспешно. Короче, задал мне пропавший брегет загадку. А напрямую спросить не получалось. Только открою рот, как вспомню, что у этого Шурика мать – инвалид, что он за ней ухаживает чуть ли не с детства. Может, думаю, ему понадобились деньги, чтобы сиделку нанять, а попросить было неудобно. В конце концов я решила прекратить этот унизительный поиск. И действительно, жить вроде стало проще.
А как-то полгода спустя я увидела в витрине ломбарда брегет. У меня не было сомнений, это был именно мой. Я вошла в магазин, и продавец, пожилой круглолицый еврей, с удовольствием мне его принес – вещица ему самому нравилась. Полюбовавшись, он протянул его мне. Брегет был теплый от солнца. Когда он занял в моей ладони знакомое место, сердце у меня на секунду сжалось, а потом отпустило. Продавец хотел мне показать, как он открывается, но я и сама знала.
Я спросила, кто сдал. Продавец стал припоминать:
– Мужчина импозантный, при пиджаке…
Вот и весь внутренний образ, в четырех словах.
Как можно небрежней я поинтересовалась о цене. Продавец посмотрел на брегет, на меня.
– Сердце мне говорит, что вам это будет стоить сто рублей.
Я удивилась, даже обиделась:
– Всего сто? Он ведь золотой, швейцарский!
Продавец расхохотался:
– Золотой, швейцарский! Дай тебе Бог такого жениха, деточка! Золотого, швейцарского!
Он стал что-то показывать, водить по ободу толстым шершавым пальцем. Проба – другой номер, печать на крышечке не та… Я, как ни смотрела, ничего не могла разглядеть. Все было мелко, неразборчиво.
– Брегет румынский, золото дутое, турецкое. Но что да, то да – вещь сработана со вкусом! – объяснил он мне.
Я вернула ему часы и вышла из магазина. Все равно у меня не было денег.
Но семейная вещь, видно, крепко держала меня. Месяца два я не могла успокоиться, потом не выдержала и пошла проверить, там ли он. Брегет лежал в витрине, будто ждал одну меня. В общем, делать было нечего, одолжила я у журналиста в залог под будущие статьи сто рублей и отправилась в ломбард. Продавцу я ничего не объясняла, да он и не спрашивал, просто обернул мой брегет куском газетной бумаги, перетянул ниткой и положил на прилавок.
Кстати, именно в этой газете была моя последняя статья «Время и бытие в стихах молодых поэтов Молдавии». Заголовок ей дал журналист и очень им гордился. Ни про какое бытие в статье не говорилось, а что касалось времени, то выходила неувязка. Обсуждаемым «молодым» поэтам было за сорок, мне же тогда исполнилось двадцать два. Я намекнула журналисту, что странно называть их «молодыми», они мне в отцы годятся.
– Время – это метафора, – ответил журналист уставшим голосом и вдруг расстроился. – И вообще, при чем здесь ты?
Я заметила, что я все-таки автор.
– Тебя никто не знал и знать не будет! Сравнение должно быть не с собой, а со стержневыми поэтами поколения. Кстати, не забудь вставить их в следующий раз, а то пойдут обиды, – добавил он.
«Кстати, надо будет не забыть», – сказала я себе, опуская брегет в карман.
При сочинении следующей статьи я вставила «стержневых» в первый же абзац. Мне-то что, пусть сравнивают с кем хотят! А про брегет я журналисту ничего не сказала: твердым моралистом я не была тогда и сейчас не являюсь.
С тех пор многое поменялось в мире. Союз распался, Молдавия откололась от России, журналист к России примкнул. Молдавского языка он не знал и учить не захотел. В Интернете иногда мелькают его «материалы», окрашенные дымкой ностальгии, воспоминаниями об интересных годах работы в молодежной газете. Я же давно живу в Америке. И вот я сижу за своим столом, по Колиной версии – на другом краю паутины, и думаю: в одном журналист все-таки ошибался. Время – не метафора. Как-то оно капает на шестеренки истории, вращает стрелки. Когда останавливается, я подкручиваю золотое дутое колесико, и оно снова начинает стучать. В остальном он был прав: меня действительно никто не знал тогда и сейчас не знает.
Холостяки
Перед тем как открыть кассу, Гилберт Стэплтон привычным движением закатал рукава своей любимой льняной рубашки. Пятна меланомы четко проступили на гладкой безволосой коже. Все началось с мелочей: с того, что он вдруг стал раздражителен и голова начала считать время. Только что ему было сорок пять и вдруг ни с того ни с сего исполнилось шестьдесят, и оставшееся время жизни вдруг ужалось настолько, что он мог заглянуть за край. Его тихая мечта, которую он, как белка свой орех, то перепрятывал глубже, то снова извлекал из-под вороха листьев, опять отдалялась от него. Он мечтал уйти на раннюю пенсию, переехать в Англию и потихоньку заняться историей. Когда некоторое время назад младший брат, волнуясь и заикаясь по телефону, сказал, что дом нужно продать и перевезти мать поближе к нему, Гилберт поначалу категорически отказался. Брат, человек мягкий, практически безвольный, долго после этого не заводил разговор на эту тему, но прошло полтора года, мать практически не выходила из дома, и брат снова обратился к Гилберту. Как черт из коробочки выпрыгнул и покупатель – один из коллег брата готов был купить дом. Названная сумма Гилберта озадачила: так мало, не обманывают ли их? Но брат заверил, что на большее рассчитывать не приходится. Сам по себе дом ничего не стоил, коллега покупал его из-за земли. «Скоро и она обесценится из-за наводнений», – сказал брат, и Гилберт согласился подписать. С этим брат и прилетал сегодня. По крайней мере, как думал Гилберт, он делал благородное дело, за которое мог себя уважать.
Их магазин, располагавшийся в цокольном этаже исторического здания рядом с гарвардской площадью, в то утро был тих. Гилберт сел глубже и пристроил ноги на низкий кожаный стульчик. Помещение он снимал у частного мужского клуба «Пи». На втором этаже, где находился клуб, Билл отдавал распоряжения единственной работавшей там женщине, Клаудии. Когда она готовила, всегда пела грустную гватемальскую песню, одну и ту же. Голос у нее был красивый, молодой, но слов Гилберт не мог разобрать. Он посмотрел вверх, оглядел стены. Зимой они сделали ремонт, пришлось повозиться, перетаскивая коробки с книгами. Свежая краска источала приятный запах, к нему примешивался древесный аромат, исходящий от новых стеллажей. В информационном отделе отец Пол уже принимал заказ, и второй телефон продолжал звонить. Ничего, подождут. Во французской секции в своем обычном углу присела мадам Бланшетт. Ее склоненную голову и немного безумный кошачий взгляд прикрывала брезентовая шляпа. Читая книгу, мадам Бланшетт шевелила ртом с белой, как после молока, полоской над верхней губой. Это от перекиси водорода. У женщин в этом возрасте пробиваются усики. Да, жизнь пытается всех перемешать в одном котле. Стирает разницу между полами, стирает акцент. Вот и мадам Бланшетт – знала ли она, что будет вот так просиживать в этом подвале? Муж был французским культурным атташе. Вечная память. Гилберт его помнил. Учтивый человек, всегда с улыбкой. Если уходить, то вот так: быстро, не доставляя никому хлопот. Он и не доставит.
Гилберт встал и прошелся вдоль стеллажей, проводя ладонью по корешкам книг, приветственно кивая посетителям, он знал почти всех. Тридцать лет работы на одном и том же месте. Тридцать лет и два месяца – это большой срок для человеческой жизни. Он уже знал по опыту, что, как медленно ни двигались стрелки, время бежало быстро. Летели дни, годы. Брат приезжал сегодня после обеда, и Гилберт ждал его с нетерпением.
В полдень он, как обычно, отланчевал в их маленькой кухне. Когда заканчивал, в кухню, потирая руки, вошел отец Пол. Он достал из сумки свой бутерброд и аккуратно положил его на тарелку:
– Я хотел с вами кое-чем поделиться, Гилберт. Вы уже закончили?
– Ничего-ничего, я могу задержаться. Пятница – легкий день!
– Представляете, Гилберт, – начал отец Пол, присаживаясь напротив, – на днях, когда вы ходили на прием к врачу, подходит ко мне одна женщина. Она по-английски не говорит, испаноязычная, по акценту я сразу определил, что из Испании.
– Это так очевидно?
– Конечно, кастильский выговор! Да, так вот… Представляете, в магазине полно покупателей, а она вдруг на глазах у всех падает передо мной на колени, и в лице у нее – а оно у нее такое деликатное, тонкое – ужасное страдание!
Гилберт поднял на него глаза. Круглая, загорелая голова отца Пола чуть склонилась, открыв тонзуру среди белых волос:
– Что же такое случилось? – спросил Гилберт.
– Просит исповедовать! Я объяснил, что не имею права.
– Я не знал про это.
– Это еще не все! Она, знаете, зашла опять в конце рабочего дня и опять чуть не плачет! Рассказала, что здесь в гостях, у нее случилась, м-м-м, ну, скажем беда… А священник в церкви по-испански не говорит, и хоть бросай все и лети назад в Испанию!
Гилберт посмотрел на часы. История затягивалась.
– Что же вы сделали? – спросил, шагнув к двери.
– Я ее в нашем дворе исповедовал!
От неожиданности Гилберт остановился на пороге.
Бывший священник, а ныне его подчиненный, отец Пол старательно заткнул за воротничок сутаны салфетку. Так он делал всегда: берег свою одежду.
Их магазин, располагавшийся в цокольном этаже исторического здания рядом с гарвардской площадью, в то утро был тих. Гилберт сел глубже и пристроил ноги на низкий кожаный стульчик. Помещение он снимал у частного мужского клуба «Пи». На втором этаже, где находился клуб, Билл отдавал распоряжения единственной работавшей там женщине, Клаудии. Когда она готовила, всегда пела грустную гватемальскую песню, одну и ту же. Голос у нее был красивый, молодой, но слов Гилберт не мог разобрать. Он посмотрел вверх, оглядел стены. Зимой они сделали ремонт, пришлось повозиться, перетаскивая коробки с книгами. Свежая краска источала приятный запах, к нему примешивался древесный аромат, исходящий от новых стеллажей. В информационном отделе отец Пол уже принимал заказ, и второй телефон продолжал звонить. Ничего, подождут. Во французской секции в своем обычном углу присела мадам Бланшетт. Ее склоненную голову и немного безумный кошачий взгляд прикрывала брезентовая шляпа. Читая книгу, мадам Бланшетт шевелила ртом с белой, как после молока, полоской над верхней губой. Это от перекиси водорода. У женщин в этом возрасте пробиваются усики. Да, жизнь пытается всех перемешать в одном котле. Стирает разницу между полами, стирает акцент. Вот и мадам Бланшетт – знала ли она, что будет вот так просиживать в этом подвале? Муж был французским культурным атташе. Вечная память. Гилберт его помнил. Учтивый человек, всегда с улыбкой. Если уходить, то вот так: быстро, не доставляя никому хлопот. Он и не доставит.
Гилберт встал и прошелся вдоль стеллажей, проводя ладонью по корешкам книг, приветственно кивая посетителям, он знал почти всех. Тридцать лет работы на одном и том же месте. Тридцать лет и два месяца – это большой срок для человеческой жизни. Он уже знал по опыту, что, как медленно ни двигались стрелки, время бежало быстро. Летели дни, годы. Брат приезжал сегодня после обеда, и Гилберт ждал его с нетерпением.
В полдень он, как обычно, отланчевал в их маленькой кухне. Когда заканчивал, в кухню, потирая руки, вошел отец Пол. Он достал из сумки свой бутерброд и аккуратно положил его на тарелку:
– Я хотел с вами кое-чем поделиться, Гилберт. Вы уже закончили?
– Ничего-ничего, я могу задержаться. Пятница – легкий день!
– Представляете, Гилберт, – начал отец Пол, присаживаясь напротив, – на днях, когда вы ходили на прием к врачу, подходит ко мне одна женщина. Она по-английски не говорит, испаноязычная, по акценту я сразу определил, что из Испании.
– Это так очевидно?
– Конечно, кастильский выговор! Да, так вот… Представляете, в магазине полно покупателей, а она вдруг на глазах у всех падает передо мной на колени, и в лице у нее – а оно у нее такое деликатное, тонкое – ужасное страдание!
Гилберт поднял на него глаза. Круглая, загорелая голова отца Пола чуть склонилась, открыв тонзуру среди белых волос:
– Что же такое случилось? – спросил Гилберт.
– Просит исповедовать! Я объяснил, что не имею права.
– Я не знал про это.
– Это еще не все! Она, знаете, зашла опять в конце рабочего дня и опять чуть не плачет! Рассказала, что здесь в гостях, у нее случилась, м-м-м, ну, скажем беда… А священник в церкви по-испански не говорит, и хоть бросай все и лети назад в Испанию!
Гилберт посмотрел на часы. История затягивалась.
– Что же вы сделали? – спросил, шагнув к двери.
– Я ее в нашем дворе исповедовал!
От неожиданности Гилберт остановился на пороге.
Бывший священник, а ныне его подчиненный, отец Пол старательно заткнул за воротничок сутаны салфетку. Так он делал всегда: берег свою одежду.