Страница:
– Вы правильно сделали, – сказал Гилберт после короткого раздумья. – Это все такие формальности! В нашей церкви с ними меньше считаются.
– Спасибо, Гилберт!
Отец Пол перекрестился и стал медленно есть.
Где-то зазвонил колокольчик, Гилберта ждал покупатель.
– Я пойду, – сказал он нерешительно, глядя, как монах медленно и нежадно ест свой сухой бутерброд с сыром.
Отец Пол улыбнулся:
– Я недолго, скоро к вам присоединюсь!
Отпустив покупателя, Гилберт высыпал в кассу новую пачку меди. Цент доллар бережет. У них с отцом Полом никогда не было недостач. Гилберт гордился тем, что не побоялся взять того к себе на работу. После того как святой отец ушел из монастыря, он жил случайными заработками, в основном переводами. «В его возрасте, – подумал Гилберт, – без страхового полиса очень тяжело». Начав работать в книжном магазине, отец Пол получил все медицинские льготы. Мужественный человек. До того он два года жил в Доминиканской Республике, его разговорный испанский, насколько Гилберт мог судить, был совершенен. Их связывала многолетняя дружба. Оказавшись в роли начальника, Гилберт разрешил монаху остаться в сутане, только попросил носить более официальную обувь.
Действительно, стрелки на часах еле ползли. Было полчетвертого, когда Гилберт, хромая, вышел из магазина. По пятницам в бухгалтерии он получал сумку с деньгами. Оставаясь в полукруглой тени анфилады, он обогнул выступающее в переулок кирпичное здание «Вордсворта». Великая книжная культура уходила в прошлое, и замазанные известкой окна закрывшегося книжного гиганта напоминали об этом. Во внутреннем дворе было непривычно пусто. Контейнер с остатками демонтированной мебели успели вывезти; на том месте, где он стоял, остался влажный прямоугольный след. Как хорошо, что у них здесь было оплаченное помещение! В дверях Гилберт известил о своем приходе легким покашливанием. У бухгалтера был гость. Их постоянный покупатель профессор Флеминг уже собирался уходить, но, увидев Гилберта, задержался на пороге:
– А, Гилберт! – воскликнул он, как всегда, радостно и приподнял соломенную шляпу. – Легки на помине! Мы только что говорили о вас с Уолтером. Вышла статья в нашем историческом ревю – совершенно по вашей теме! Вы как англичанин скажите: в основе английской культуры со времен колоний лежит двойной стандарт? Я не люблю обобщений, но иногда в них что-то есть. Вы не находите? Характер нации.
Флеминг по-птичьи помигал глазами:
– Почитайте, почитайте, голубчик, мне будет интересно с вами поговорить!
Вот за это Гилберт и любил свою работу, за встречи с такими людьми, как Флеминг, которые мыслили и обозревали историю. В ожидании, пока бухгалтер откроет сейф, Гилберт присел к столу и полистал университетский каталог. Ирония заключалась в том, думал он, что от Англии он всю жизнь пытался взять лучшее – достоинство и аристократизм, то есть то, чего там уже, наверное, не осталось. А от Америки – то, чего там еще не народилось, – те же достоинство и аристократизм. Вот это он и скажет Флемингу, когда увидит его в следующий раз.
– Вы торопитесь, Гилберт? Хотите кусок хорошей запеканки? – спросил бухгалтер, доставая из холодильника коробку. – Я сам приготовил. Старый рецепт, такого вам не поднесут ни в одном ресторане!
Не дожидаясь ответа, он разложил запеканку на две тарелки и подал Гилберту столовый прибор. Медленно ел и все рассказывал про своего племянника из Медфорда. Там было двое мальчиков-близнецов, которых Гилберт знал и думал, что они еще в младших классах.
– Нет, Гилберт, они уже в одиннадцатом, – сказал Уолтер, утирая полный подбородок салфеткой. – Племянник переживает, что дети теряют французский язык, на котором, как вы знаете, говорит с ними мать.
– В семье они на каком говорят? – спросил Гилберт.
– Дома еще иногда по-французски, но читать на нем их уже не заставишь… В школе они выбрали испанский, потому что это практичней. И конечно, Гилберт, уровень образования в наших школах оставляет желать лучшего! Вам повезло, что вы отучились в Англии, где такие прекрасные государственные школы. Дети вашего брата как учатся?
Когда Гилберт говорил об Англии, речь его замедлялась:
– Очень хорошо. При университете, где Уильям работает, замечательная школа. Брату все это очень удобно: он подвозит детей с утра, забирает после работы. Он сегодня прилетает. Я вам не говорил? Он хочет продать дом, чтобы мать переехала в город.
Из скромности Гилберт умолчал, что дом записан на его имя.
– Вот как! Кто-то уже есть на примете?
– Уильям все устроил! М-да… Сегодня все и подпишем.
Он нахмурился, и бухгалтер, человек наблюдательный, это заметил:
– Ваша матушка как поживает?
– Она поживает неплохо, но, конечно, с памятью у нее проблемы! М-да… В общем, Уолтер, ничего нового нет в том, что с возрастом мы не становимся лучше!
– Да! – вздохнул бухгалтер, собирая крошки со стола. – Мы не становимся моложе, вот это уж точно! Так значит, брат прилетает сегодня! Во сколько? Вы, наверное, поедете встречать?
Гилберт объяснил, что точного времени он не знает, но думает, что Уильям будет во второй половине дня.
– Это хорошо, что вы с братом хотя бы время от времени видитесь, – сказал Уолтер с пониманием. – У меня, как вы знаете, с собственным братом сложные отношения, а вот зато с племянником, тьфу-тьфу… Это очень важно, иметь кого-то в семье… Особенно, Гилберт, для закоренелых холостяков.
Он протянул Гилберту сумку с деньгами:
– Здесь три тысячи. Я уже пересчитал. Может, успеете до пяти?
Солнце нависало над башней с часами, и площадь, как бы расширившаяся в периметре от жары, быстро заполнялась людьми. Туристы, среди них было много из стран Азии, задерживались перед витринами. Гилберт постоял в дверях крытой галереи, припоминая что-то. Да, сначала в университетский магазин за ревю! Скучающий за столиком открытого кафе его старый партнер по шахматам показал ему на доску. «Нет, нет, не сегодня!» – прокричал Гилберт и поспешил мимо. Статья об Англии. Хорошо, что не забывают старушку Европу! Он давно не заглядывал сюда. Слава Богу, все по-прежнему. Его рука протянулась к бумажной пирамиде и вытащила из металлической скобы крепкий, пахнущий свежей печатью номер. Как он любил запах книг! После того как он бросил курить, обоняние у него стало как в молодости. Прекрасно пахли итальянские и французские издания, немецкие тоже имели приятный запах, а вот словари и учебники из Индии из-за многомесячных транспортировок в трюмах кораблей пахли плесенью и рассохшимся резиновым клеем.
У продавщицы было хитрое, как у лисички, лицо. Она метнула в его сторону вопросительный взгляд:
– Что-то ищете?
– Как пахнет! – сказал Гилберт и еще раз приложил журнал к лицу.
Она не поняла, что он имеет в виду, поджала тонкие губы:
– Хотите использовать вашу скидку?
– Не в этот раз. У меня в августе будут большие покупки. Очень большие, – добавил он и посмотрел на полку новинок.
Вот-вот должна была поступить в продажу биография Черчилля. Трехтомник. Он давно его дожидался.
– За журнал с вас пять долларов, – сказала она. – Вам нужен пакет?
– Не надо, – сказал Гилберт, пряча чек в карман.
Ему следовало поторопиться: брат мог приехать с минуты на минуту. Обгоняя туристов, он быстро пошел в сторону банка и у двери в недоумении остановился. Такого с ним раньше не случалось: сумочка с деньгами осталась в магазине. Подгоняя непослушное, отяжелевшее от жары тело, он двинулся сквозь толпу. Ему пришлось идти против течения, навстречу вдруг хлынувшим из всех подворотен студентам. Вязкая человеческая масса обволакивала его со всех сторон и делала путь вдвое длинней. На переходе больная нога скользнула по крышке люка, и он чуть не упал. Бешено заколотилось сердце. Но он выровнялся, потянул на себя медную ручку и, проскочив меж двух зазевавшихся туристок, подбежал к прилавку. Слава Богу, обошлось. Терракотовая сумочка темнела на фоне окна, и лисичка, кладя ее на прилавок, уже не была с ним сурова.
– Я увидела ее и сразу переложила в безопасное место! – сказала она.
Он утер лоб салфеткой и спросил, который час. Ремешок на его часах истерся, и он благоразумно носил часы в кармане жилета, который оставил в магазине.
– Без двадцати трех пять.
Во время ремонта в магазине Гилберт установил во дворе стол с двумя скамейками, на которые они с братом и сели. Внутренний двор всегда держал прохладу. Брат медленно открыл пачку «Галуаза», под глазами у него были мешки. Не в пример Гилберту он закурил поздно, но без сигарет не мог.
– Однако у тебя усталый вид! – сказал Гилберт. – Трудный перелет? Где твой чемодан?
– Я прилетел еще вчера. Не хотел тебя утруждать и остановился в отеле.
Гилберт опешил:
– Какие глупости! Ты меня ни капли не утруждаешь. Сегодня же перенесем твои вещи ко мне!
Немного вымученная улыбка натянула тонкие губы Уильяма:
– Мне не дали трех дней, завтра на рассвете лечу обратно! Но давай оставим этот разговор. Расскажи лучше о себе! Ты закончил лечение? Что говорят врачи? Эти пятна, – он посмотрел на его руки, – они по-прежнему не сходят?
– Все нормально. Я чувствую себя нормально. Просто с этим ремонтом было много возни, все легло на меня…
– Да, ты рассказывал… – сказал брат задумчиво.
Большой, сутулый, с этими мешками, нависавшими на худые щеки, он сидел напротив Гилберта и все тянул носом, как будто не мог надышаться. Докурив одну сигарету, он тут же вынул другую и так же жадно ею затянулся. Гилберт любил запах дыма, когда-то он и сам с удовольствием курил сигарету-другую за вином, но с тех пор, как лежал в больнице, больше не возвращался к этому занятию. И все-таки вид голубой струйки дыма, винтообразно взбирающейся вверх, доставлял ему эстетическое удовольствие. Потом он перевел взгляд на брата:
– В магазине стало очень красиво и просторно! Ты просто не узнаешь!
– Да, да, верю, но, может быть, в другой раз? Во сколько ты сегодня освобождаешься? Я бы хотел тебя пригласить поужинать.
– Скоро, скоро. Ты докуривай и пойдем внутрь!
Уильям не уловил настойчивости в его голосе:
– Я ведь могу здесь подождать! А пока что подготовлю все бумаги…
– Другого раза может и не быть! – сказал Гилберт.
Он придержал для Уильяма тяжелую дверь и, подождав, пока тот войдет, плотно прикрыл ее у них за спиной.
– Я тебе писал, что мы зимой поменяли ковры, поставили новые стеллажи… Вот смотри, я сам спроектировал, у нас, знаешь, не было денег нанять кого-то. Сейчас я тебя познакомлю с нашим монахом. Тридцать лет во францисканском монастыре, старый наставник умер, а с новым он не поладил. Я, по сути, взял на себя большую ответственность, когда принял его на работу. Он, хотя и говорил на восьми языках, но поначалу не умел пользоваться телефоном. Путался, нажимал сразу на все кнопки… Ха-ха…
Идя на полшага впереди Уильма, Гилберт еще что-то рассказывал, разводя руками. Потом он оглянулся и увидел, что брат его не слушает. Сдвинув белесые брови, Уильям лихорадочно рылся в портфеле.
– Где же эта чертова бумажка? – бормотал брат. – Ты знаешь, о чем я говорю? О завещании матери… На случай ее скоропостижной смерти…
Наконец-то он нашел то, что искал, и протянул бумагу Гилберту.
Увидев почерк матери, Гилберт почувствовал, что к горлу подступает знакомый горячий комок. Ему вдруг захотелось крикнуть: «Ах, оставьте вы все меня в покое! Она еще меня переживет!» И он закричал и дрожащими руками стал рвать протянутый братом документ, который оказался жестким, – и тогда Гилберт, вцепившись в него зубами и порезав о край нижнюю губу, все-таки разорвал бумагу на части. Сначала он рыдал безмолвно, потом рыдания задели какие-то другие, более глубинные струны и перешли в голос. Только один раз взрослым мужчиной он так плакал, когда по дороге из Африки, на корабле, отчим умер от непонятной инфекции. Но тогда слезы несли утешение, теперь нет. Вода в глазах и боль в груди – вот что были эти слезы. Еще час назад он осознавал себя благородным наследником славного имени и вдруг оказался таким же, как они, – ничтожеством, червяком, корчащимся на асфальте во время дождя, который, кстати, уже стучал в окно, покрывая его широкими полосами воды.
Крупная капля пота сбежала у брата с переносицы и повисла на кончике носа. Он отвел глаза:
– Прости меня, Гилберт, что я пристаю к тебе со всеми этими делами…
– Прости и ты, ради Бога! – бормотал Гилберт. – Эта нога… Да я еще сегодня понервничал, потерял сумочку с деньгами… Сейчас я все склею, подпишу. Я это умею.
Кивок брата перешел в плавное покачивание головы:
– Не волнуйся, Гилберт! У меня сохранилась копия, этого будет достаточно. Я не должен говорить, как я тебе благодарен!
– Оставь, о чем ты! – Гилберт отмахнулся.
Уильям вынул папку, подал ему:
– Если хочешь, можешь прочитать, но, поверь, здесь все в порядке, – сказал брат уже другим, более решительным голосом. – Я поставил галочки в тех местах, где ты должен расписаться. Был сегодня у юриста, потому задержался.
После того как с деловой частью было покончено, им обоим стало легче. Убрав бумаги в портфель, брат присел на ступеньку винтовой лестницы.
– Как у вас славно, Гилберт! – вздохнул он. – Если бы ты знал, как это все отличается от моего быта! Студенты, шум… Я бы дорого дал, чтобы жить вот так! – и он обвел рукой полки с книгами. Потом он привстал, уступая дорогу последним уходящим покупателям, и снова присел на край ступеньки, спиной к чугунным перилам:
– Нет, все-таки у вас очень хорошо! И так стало уютно после ремонта! Магазин ведь принадлежит издательству «Галлимар», не так ли? – спросил он.
Гилберт закрыл кассу, и они пошли к выходу:
– Принадлежал! А вот год назад, когда старый Галлимар умер, магазин перекупил канадский француз. Мишель Колье… Ты, может быть, слышал про него. Он держит магазин в Лондоне. М-да… Я там, правда, ни разу не был, но говорят, что выглядит хорошо, хотя стандарты у него уже другие. Мишель Колье? Нет, не знаешь? Он должен был приехать месяц назад, но застрял в Нэнтакете и, судя по всему, там гуляет. Вчера опять звонил, говорил, что задерживается. Где ты хочешь ужинать? – спросил Гилберт, переводя разговор на более насущную тему.
Он открыл над ними зонт, но высокий Уильям под ним не поместился и просто поднял капюшон. Неуклюжий, с тонкой шеей и висящими, как веревки, вдоль тела длинными тонкими руками, он вышагивал рядом, стараясь примериться к степенному шагу Гилберта.
– Мне все равно! Только позволь мне заплатить! – ответил брат.
Но Гилберт снова чувствовал себя старше:
– Вот уж нет! – сказал он мягко, но твердо. – Я как-никак у себя дома!
В ресторане было пусто, в дверях стояли два официанта и смотрели на них как простые смертные смотрят на кинозвезд. Уильям вспомнил ресторан, они были в нем три года назад. Сели за столик у неработающего летом камина, и Гилберт заказал Chateau тагдаих девяносто шестого года. На самом деле Гилберт еще три дня назад зарезервировал здесь места. Это был дорогой старый ресторан с хорошим поваром, который знал Гилберта. Они с братом мирно беседовали и пили вино.
– Ей будет очень удобно рядом со мной, – продолжал брат. – Больница рядом, а там, у нас в деревне, бывало, река так разольется, что никуда и не доберешься.
Явно, что Уильям чувствовал необходимость оправдать поспешность продажи их семейного гнезда. Гилберту стало его жаль:
– Ведь ты это делаешь не для себя! – сказал он Уильяму с отцовской нотой в голосе.
За время, что они ужинали, дождь кончился. Гилберт отвел брата в гостиницу и вышел к остановке. Подъехавший автобус обдал его брызгами воды. Он утер лицо тыльной стороной ладони и вспомнил этот жест. Где-то в старом фильме, который он смотрел в детстве, английского офицера бьют по лицу, а он утирает кровь рукавом и улыбается. В ожидании, пока водитель опустит подъемник и ввезет мужчину в инвалидном кресле, Гилберт рассматривал калеку. Вот уж кому не повезло! Остаться без ног в таком молодом возрасте!
Что могло случиться? В автобусе инвалидное кресло поставили рядом с Гилбертом. Рассматривая переразвитый торс мужчины, Гилберт поднял глаза и увидел, что тот глядит на него с состраданием. Неприятно удивленный жалостливым взглядом инвалида, Гилберт покраснел и отвернулся к окну. Ветер гнал облака, которые неслись обратно к океану, и над Кембриджем разливался ясный розовый закат. «Закат красен – путь мореплавателя ясен», – вспомнил он старую английскую поговорку. Трудный день завершался неплохо. Гилберт знал, что брат исполнит обещание и послезавтра же вышлет ему дневники отчима. Он начнет работать. Запишет свой кусок истории и прокомментирует записи в дневниках. Ему, по сути, повезло, что он носил фамилию отчима: с такой фамилией легче будет опубликовать труд. В Америке, где отчим преподавал в самые важные годы жизни, его помнили и чтили даже больше, чем в Англии. «Так всегда. Нет пророка в своем отечестве!» – подумал Гилберт. Представляя себе, как покажет книгу Флемингу, он мысленно стал готовить сопроводительную фразу. История с точки зрения частного лица. Разве не это являлось ведущим направлением в истории? Он улыбнулся скромной улыбкой и уже по-другому, с гордой ясностью, повернулся к калеке.
Мстители
– Спасибо, Гилберт!
Отец Пол перекрестился и стал медленно есть.
Где-то зазвонил колокольчик, Гилберта ждал покупатель.
– Я пойду, – сказал он нерешительно, глядя, как монах медленно и нежадно ест свой сухой бутерброд с сыром.
Отец Пол улыбнулся:
– Я недолго, скоро к вам присоединюсь!
Отпустив покупателя, Гилберт высыпал в кассу новую пачку меди. Цент доллар бережет. У них с отцом Полом никогда не было недостач. Гилберт гордился тем, что не побоялся взять того к себе на работу. После того как святой отец ушел из монастыря, он жил случайными заработками, в основном переводами. «В его возрасте, – подумал Гилберт, – без страхового полиса очень тяжело». Начав работать в книжном магазине, отец Пол получил все медицинские льготы. Мужественный человек. До того он два года жил в Доминиканской Республике, его разговорный испанский, насколько Гилберт мог судить, был совершенен. Их связывала многолетняя дружба. Оказавшись в роли начальника, Гилберт разрешил монаху остаться в сутане, только попросил носить более официальную обувь.
Действительно, стрелки на часах еле ползли. Было полчетвертого, когда Гилберт, хромая, вышел из магазина. По пятницам в бухгалтерии он получал сумку с деньгами. Оставаясь в полукруглой тени анфилады, он обогнул выступающее в переулок кирпичное здание «Вордсворта». Великая книжная культура уходила в прошлое, и замазанные известкой окна закрывшегося книжного гиганта напоминали об этом. Во внутреннем дворе было непривычно пусто. Контейнер с остатками демонтированной мебели успели вывезти; на том месте, где он стоял, остался влажный прямоугольный след. Как хорошо, что у них здесь было оплаченное помещение! В дверях Гилберт известил о своем приходе легким покашливанием. У бухгалтера был гость. Их постоянный покупатель профессор Флеминг уже собирался уходить, но, увидев Гилберта, задержался на пороге:
– А, Гилберт! – воскликнул он, как всегда, радостно и приподнял соломенную шляпу. – Легки на помине! Мы только что говорили о вас с Уолтером. Вышла статья в нашем историческом ревю – совершенно по вашей теме! Вы как англичанин скажите: в основе английской культуры со времен колоний лежит двойной стандарт? Я не люблю обобщений, но иногда в них что-то есть. Вы не находите? Характер нации.
Флеминг по-птичьи помигал глазами:
– Почитайте, почитайте, голубчик, мне будет интересно с вами поговорить!
Вот за это Гилберт и любил свою работу, за встречи с такими людьми, как Флеминг, которые мыслили и обозревали историю. В ожидании, пока бухгалтер откроет сейф, Гилберт присел к столу и полистал университетский каталог. Ирония заключалась в том, думал он, что от Англии он всю жизнь пытался взять лучшее – достоинство и аристократизм, то есть то, чего там уже, наверное, не осталось. А от Америки – то, чего там еще не народилось, – те же достоинство и аристократизм. Вот это он и скажет Флемингу, когда увидит его в следующий раз.
– Вы торопитесь, Гилберт? Хотите кусок хорошей запеканки? – спросил бухгалтер, доставая из холодильника коробку. – Я сам приготовил. Старый рецепт, такого вам не поднесут ни в одном ресторане!
Не дожидаясь ответа, он разложил запеканку на две тарелки и подал Гилберту столовый прибор. Медленно ел и все рассказывал про своего племянника из Медфорда. Там было двое мальчиков-близнецов, которых Гилберт знал и думал, что они еще в младших классах.
– Нет, Гилберт, они уже в одиннадцатом, – сказал Уолтер, утирая полный подбородок салфеткой. – Племянник переживает, что дети теряют французский язык, на котором, как вы знаете, говорит с ними мать.
– В семье они на каком говорят? – спросил Гилберт.
– Дома еще иногда по-французски, но читать на нем их уже не заставишь… В школе они выбрали испанский, потому что это практичней. И конечно, Гилберт, уровень образования в наших школах оставляет желать лучшего! Вам повезло, что вы отучились в Англии, где такие прекрасные государственные школы. Дети вашего брата как учатся?
Когда Гилберт говорил об Англии, речь его замедлялась:
– Очень хорошо. При университете, где Уильям работает, замечательная школа. Брату все это очень удобно: он подвозит детей с утра, забирает после работы. Он сегодня прилетает. Я вам не говорил? Он хочет продать дом, чтобы мать переехала в город.
Из скромности Гилберт умолчал, что дом записан на его имя.
– Вот как! Кто-то уже есть на примете?
– Уильям все устроил! М-да… Сегодня все и подпишем.
Он нахмурился, и бухгалтер, человек наблюдательный, это заметил:
– Ваша матушка как поживает?
– Она поживает неплохо, но, конечно, с памятью у нее проблемы! М-да… В общем, Уолтер, ничего нового нет в том, что с возрастом мы не становимся лучше!
– Да! – вздохнул бухгалтер, собирая крошки со стола. – Мы не становимся моложе, вот это уж точно! Так значит, брат прилетает сегодня! Во сколько? Вы, наверное, поедете встречать?
Гилберт объяснил, что точного времени он не знает, но думает, что Уильям будет во второй половине дня.
– Это хорошо, что вы с братом хотя бы время от времени видитесь, – сказал Уолтер с пониманием. – У меня, как вы знаете, с собственным братом сложные отношения, а вот зато с племянником, тьфу-тьфу… Это очень важно, иметь кого-то в семье… Особенно, Гилберт, для закоренелых холостяков.
Он протянул Гилберту сумку с деньгами:
– Здесь три тысячи. Я уже пересчитал. Может, успеете до пяти?
Солнце нависало над башней с часами, и площадь, как бы расширившаяся в периметре от жары, быстро заполнялась людьми. Туристы, среди них было много из стран Азии, задерживались перед витринами. Гилберт постоял в дверях крытой галереи, припоминая что-то. Да, сначала в университетский магазин за ревю! Скучающий за столиком открытого кафе его старый партнер по шахматам показал ему на доску. «Нет, нет, не сегодня!» – прокричал Гилберт и поспешил мимо. Статья об Англии. Хорошо, что не забывают старушку Европу! Он давно не заглядывал сюда. Слава Богу, все по-прежнему. Его рука протянулась к бумажной пирамиде и вытащила из металлической скобы крепкий, пахнущий свежей печатью номер. Как он любил запах книг! После того как он бросил курить, обоняние у него стало как в молодости. Прекрасно пахли итальянские и французские издания, немецкие тоже имели приятный запах, а вот словари и учебники из Индии из-за многомесячных транспортировок в трюмах кораблей пахли плесенью и рассохшимся резиновым клеем.
У продавщицы было хитрое, как у лисички, лицо. Она метнула в его сторону вопросительный взгляд:
– Что-то ищете?
– Как пахнет! – сказал Гилберт и еще раз приложил журнал к лицу.
Она не поняла, что он имеет в виду, поджала тонкие губы:
– Хотите использовать вашу скидку?
– Не в этот раз. У меня в августе будут большие покупки. Очень большие, – добавил он и посмотрел на полку новинок.
Вот-вот должна была поступить в продажу биография Черчилля. Трехтомник. Он давно его дожидался.
– За журнал с вас пять долларов, – сказала она. – Вам нужен пакет?
– Не надо, – сказал Гилберт, пряча чек в карман.
Ему следовало поторопиться: брат мог приехать с минуты на минуту. Обгоняя туристов, он быстро пошел в сторону банка и у двери в недоумении остановился. Такого с ним раньше не случалось: сумочка с деньгами осталась в магазине. Подгоняя непослушное, отяжелевшее от жары тело, он двинулся сквозь толпу. Ему пришлось идти против течения, навстречу вдруг хлынувшим из всех подворотен студентам. Вязкая человеческая масса обволакивала его со всех сторон и делала путь вдвое длинней. На переходе больная нога скользнула по крышке люка, и он чуть не упал. Бешено заколотилось сердце. Но он выровнялся, потянул на себя медную ручку и, проскочив меж двух зазевавшихся туристок, подбежал к прилавку. Слава Богу, обошлось. Терракотовая сумочка темнела на фоне окна, и лисичка, кладя ее на прилавок, уже не была с ним сурова.
– Я увидела ее и сразу переложила в безопасное место! – сказала она.
Он утер лоб салфеткой и спросил, который час. Ремешок на его часах истерся, и он благоразумно носил часы в кармане жилета, который оставил в магазине.
– Без двадцати трех пять.
Во время ремонта в магазине Гилберт установил во дворе стол с двумя скамейками, на которые они с братом и сели. Внутренний двор всегда держал прохладу. Брат медленно открыл пачку «Галуаза», под глазами у него были мешки. Не в пример Гилберту он закурил поздно, но без сигарет не мог.
– Однако у тебя усталый вид! – сказал Гилберт. – Трудный перелет? Где твой чемодан?
– Я прилетел еще вчера. Не хотел тебя утруждать и остановился в отеле.
Гилберт опешил:
– Какие глупости! Ты меня ни капли не утруждаешь. Сегодня же перенесем твои вещи ко мне!
Немного вымученная улыбка натянула тонкие губы Уильяма:
– Мне не дали трех дней, завтра на рассвете лечу обратно! Но давай оставим этот разговор. Расскажи лучше о себе! Ты закончил лечение? Что говорят врачи? Эти пятна, – он посмотрел на его руки, – они по-прежнему не сходят?
– Все нормально. Я чувствую себя нормально. Просто с этим ремонтом было много возни, все легло на меня…
– Да, ты рассказывал… – сказал брат задумчиво.
Большой, сутулый, с этими мешками, нависавшими на худые щеки, он сидел напротив Гилберта и все тянул носом, как будто не мог надышаться. Докурив одну сигарету, он тут же вынул другую и так же жадно ею затянулся. Гилберт любил запах дыма, когда-то он и сам с удовольствием курил сигарету-другую за вином, но с тех пор, как лежал в больнице, больше не возвращался к этому занятию. И все-таки вид голубой струйки дыма, винтообразно взбирающейся вверх, доставлял ему эстетическое удовольствие. Потом он перевел взгляд на брата:
– В магазине стало очень красиво и просторно! Ты просто не узнаешь!
– Да, да, верю, но, может быть, в другой раз? Во сколько ты сегодня освобождаешься? Я бы хотел тебя пригласить поужинать.
– Скоро, скоро. Ты докуривай и пойдем внутрь!
Уильям не уловил настойчивости в его голосе:
– Я ведь могу здесь подождать! А пока что подготовлю все бумаги…
– Другого раза может и не быть! – сказал Гилберт.
Он придержал для Уильяма тяжелую дверь и, подождав, пока тот войдет, плотно прикрыл ее у них за спиной.
– Я тебе писал, что мы зимой поменяли ковры, поставили новые стеллажи… Вот смотри, я сам спроектировал, у нас, знаешь, не было денег нанять кого-то. Сейчас я тебя познакомлю с нашим монахом. Тридцать лет во францисканском монастыре, старый наставник умер, а с новым он не поладил. Я, по сути, взял на себя большую ответственность, когда принял его на работу. Он, хотя и говорил на восьми языках, но поначалу не умел пользоваться телефоном. Путался, нажимал сразу на все кнопки… Ха-ха…
Идя на полшага впереди Уильма, Гилберт еще что-то рассказывал, разводя руками. Потом он оглянулся и увидел, что брат его не слушает. Сдвинув белесые брови, Уильям лихорадочно рылся в портфеле.
– Где же эта чертова бумажка? – бормотал брат. – Ты знаешь, о чем я говорю? О завещании матери… На случай ее скоропостижной смерти…
Наконец-то он нашел то, что искал, и протянул бумагу Гилберту.
Увидев почерк матери, Гилберт почувствовал, что к горлу подступает знакомый горячий комок. Ему вдруг захотелось крикнуть: «Ах, оставьте вы все меня в покое! Она еще меня переживет!» И он закричал и дрожащими руками стал рвать протянутый братом документ, который оказался жестким, – и тогда Гилберт, вцепившись в него зубами и порезав о край нижнюю губу, все-таки разорвал бумагу на части. Сначала он рыдал безмолвно, потом рыдания задели какие-то другие, более глубинные струны и перешли в голос. Только один раз взрослым мужчиной он так плакал, когда по дороге из Африки, на корабле, отчим умер от непонятной инфекции. Но тогда слезы несли утешение, теперь нет. Вода в глазах и боль в груди – вот что были эти слезы. Еще час назад он осознавал себя благородным наследником славного имени и вдруг оказался таким же, как они, – ничтожеством, червяком, корчащимся на асфальте во время дождя, который, кстати, уже стучал в окно, покрывая его широкими полосами воды.
Крупная капля пота сбежала у брата с переносицы и повисла на кончике носа. Он отвел глаза:
– Прости меня, Гилберт, что я пристаю к тебе со всеми этими делами…
– Прости и ты, ради Бога! – бормотал Гилберт. – Эта нога… Да я еще сегодня понервничал, потерял сумочку с деньгами… Сейчас я все склею, подпишу. Я это умею.
Кивок брата перешел в плавное покачивание головы:
– Не волнуйся, Гилберт! У меня сохранилась копия, этого будет достаточно. Я не должен говорить, как я тебе благодарен!
– Оставь, о чем ты! – Гилберт отмахнулся.
Уильям вынул папку, подал ему:
– Если хочешь, можешь прочитать, но, поверь, здесь все в порядке, – сказал брат уже другим, более решительным голосом. – Я поставил галочки в тех местах, где ты должен расписаться. Был сегодня у юриста, потому задержался.
После того как с деловой частью было покончено, им обоим стало легче. Убрав бумаги в портфель, брат присел на ступеньку винтовой лестницы.
– Как у вас славно, Гилберт! – вздохнул он. – Если бы ты знал, как это все отличается от моего быта! Студенты, шум… Я бы дорого дал, чтобы жить вот так! – и он обвел рукой полки с книгами. Потом он привстал, уступая дорогу последним уходящим покупателям, и снова присел на край ступеньки, спиной к чугунным перилам:
– Нет, все-таки у вас очень хорошо! И так стало уютно после ремонта! Магазин ведь принадлежит издательству «Галлимар», не так ли? – спросил он.
Гилберт закрыл кассу, и они пошли к выходу:
– Принадлежал! А вот год назад, когда старый Галлимар умер, магазин перекупил канадский француз. Мишель Колье… Ты, может быть, слышал про него. Он держит магазин в Лондоне. М-да… Я там, правда, ни разу не был, но говорят, что выглядит хорошо, хотя стандарты у него уже другие. Мишель Колье? Нет, не знаешь? Он должен был приехать месяц назад, но застрял в Нэнтакете и, судя по всему, там гуляет. Вчера опять звонил, говорил, что задерживается. Где ты хочешь ужинать? – спросил Гилберт, переводя разговор на более насущную тему.
Он открыл над ними зонт, но высокий Уильям под ним не поместился и просто поднял капюшон. Неуклюжий, с тонкой шеей и висящими, как веревки, вдоль тела длинными тонкими руками, он вышагивал рядом, стараясь примериться к степенному шагу Гилберта.
– Мне все равно! Только позволь мне заплатить! – ответил брат.
Но Гилберт снова чувствовал себя старше:
– Вот уж нет! – сказал он мягко, но твердо. – Я как-никак у себя дома!
В ресторане было пусто, в дверях стояли два официанта и смотрели на них как простые смертные смотрят на кинозвезд. Уильям вспомнил ресторан, они были в нем три года назад. Сели за столик у неработающего летом камина, и Гилберт заказал Chateau тагдаих девяносто шестого года. На самом деле Гилберт еще три дня назад зарезервировал здесь места. Это был дорогой старый ресторан с хорошим поваром, который знал Гилберта. Они с братом мирно беседовали и пили вино.
– Ей будет очень удобно рядом со мной, – продолжал брат. – Больница рядом, а там, у нас в деревне, бывало, река так разольется, что никуда и не доберешься.
Явно, что Уильям чувствовал необходимость оправдать поспешность продажи их семейного гнезда. Гилберту стало его жаль:
– Ведь ты это делаешь не для себя! – сказал он Уильяму с отцовской нотой в голосе.
За время, что они ужинали, дождь кончился. Гилберт отвел брата в гостиницу и вышел к остановке. Подъехавший автобус обдал его брызгами воды. Он утер лицо тыльной стороной ладони и вспомнил этот жест. Где-то в старом фильме, который он смотрел в детстве, английского офицера бьют по лицу, а он утирает кровь рукавом и улыбается. В ожидании, пока водитель опустит подъемник и ввезет мужчину в инвалидном кресле, Гилберт рассматривал калеку. Вот уж кому не повезло! Остаться без ног в таком молодом возрасте!
Что могло случиться? В автобусе инвалидное кресло поставили рядом с Гилбертом. Рассматривая переразвитый торс мужчины, Гилберт поднял глаза и увидел, что тот глядит на него с состраданием. Неприятно удивленный жалостливым взглядом инвалида, Гилберт покраснел и отвернулся к окну. Ветер гнал облака, которые неслись обратно к океану, и над Кембриджем разливался ясный розовый закат. «Закат красен – путь мореплавателя ясен», – вспомнил он старую английскую поговорку. Трудный день завершался неплохо. Гилберт знал, что брат исполнит обещание и послезавтра же вышлет ему дневники отчима. Он начнет работать. Запишет свой кусок истории и прокомментирует записи в дневниках. Ему, по сути, повезло, что он носил фамилию отчима: с такой фамилией легче будет опубликовать труд. В Америке, где отчим преподавал в самые важные годы жизни, его помнили и чтили даже больше, чем в Англии. «Так всегда. Нет пророка в своем отечестве!» – подумал Гилберт. Представляя себе, как покажет книгу Флемингу, он мысленно стал готовить сопроводительную фразу. История с точки зрения частного лица. Разве не это являлось ведущим направлением в истории? Он улыбнулся скромной улыбкой и уже по-другому, с гордой ясностью, повернулся к калеке.
Мстители
Все утро мы сидим на крыльце – я, Лука, Мальколм, Диана и Мирский – и думаем, как нам убить папашу нашего друга Галилео. Галилео – самый лучший ученик в классе, и во время тестов он всем помогает, и к тому же он – один из нас. А мы – это шестерка верных, поэтому мы против того, чтобы Галилео забрали у матери и отправили жить к какому-то непонятному отцу.
– Который даже его не любит! – говорит Лука. – Вы знаете, что он сделал? Он отобрал у него телефон, чтобы Галилео не мог ни с кем созвониться.
– Влезем по пожарной лестнице, разобьем окно и, когда этот отец войдет, толкнем на него какой-нибудь шкаф! – говорит Мальколм.
Он смотрит на нас, и, как всегда, когда фантазирует, его кривые зубы выступают из-под верхней губы, которая из-за этого уже немного раздвоена.
Мальколм был первым, кто узнал новость, от которой мы пришли в ярость. Но Мальколм, при всех его достоинствах, увы, не Эйнштейн. И, как вы уже, наверное, могли заметить, воображение у него детское.
Другое дело Лука, на чьем крыльце мы и сидим. Он первый возражает Мальколму. Он это умеет, он очень тактичный человек, наш Лука.
– Если мы разобьем окно, – говорит он, ковыряя палкой землю, – то полиция поймет, что в доме кто-то был! К тому же откуда тебе известно, что у него есть шкаф?
– Придумай что-нибудь получше! – отвечает Мальколм.
Он обижен и не смотрит на Луку. Но, надо отдать Мальколму должное, он быстро справляется:
– Может быть, ты и прав. Тогда – план «Би»! Находим какого-нибудь трехлетку, сажаем за руль и сами садимся рядом. Когда этот отец подойдет к дому, мы выедем из-за поворота и – бац, прямо на него. Потом выскочим из машины и все!
От счастья, что придумал такое, он морщит нос.
– А что с трехлеткой будет? Ты подумал? – спрашивает Лука.
– Ничего с ним не будет, ему же только три года!
Хотя план с машиной нам кажется более продуктивным, чем со шкафом, но и в нем мы видим явные недостатки.
– Трехлетних тоже судят! – говорю я Мальколму, потому что сам видел по телевизору такой сюжет.
– Не может быть! Я не верю! – упрямится Мальколм.
– Джон прав, – заступается за меня Мирский. – Им дают условный срок, а потом, когда им исполняется восемнадцать лет, сажают в тюрьму и дают большой срок как уже взрослым.
Мальколм знает, что кто-кто, а Мирский не из тех людей, которые болтают лишь бы что. У него отец – адвокат, и он все знает про суды и всякое такое. Поэтому Мальколм замолкает. Но он еще уточнит, обещает ему Мирский торжественно.
– Не говори отцу про наши планы! – просит Лука. – Адвокаты и полиция всегда заодно!
Мирский разводит руками:
– Я не такой идиот! И вообще, ты не знаешь моего отца! Он ни за что не скажет полиции. Он полицию презирает за то, что у них, у девяноста девяти процентов, умственный коэффициент низкий.
– Какой низкий? – спрашиваю я.
– Ниже, чем у нас. Даже ниже, чем у брата Галилео.
Тут мы все вспоминаем, что у Галилео есть младший брат Рафаэль, и это нас озадачивает.
– И его тоже отдали отцу? – вспыхивает Диана.
Диана – единственная девочка в нашей шестерке, но мы ее терпим, потому что она занимается тейквондо и может ногой дать в голову даже самому здоровому в классе. Например, быку Браяну, который не отличается умом, зато довольно мощно дерется. Она это проделала однажды, и мы все были свидетелями, как этот Браян от ее удара перелетел через два ряда парт. Так что она имеет право голоса.
Мы смотрим на нее, но она снова молчит, и почему-то глаза у нее на мокром месте. У девчонок всегда так, даже у тейквондисток, они сначала должны поплакать.
– Я просто предлагаю отравить его к чертям собачьим, – говорит Мирский, и мы все смотрим на него с уважением и немного с ужасом. Вот это уже взрослый разговор! Мирский действительно старше нас почти на год, потому что родился в декабре и из-за этого не смог пойти в школу со своими ровесниками. У Мирского уже на зубах пластинки, которые он все время ощупывает языком. Он тоже хочет быть адвокатом, и ему нужна полноценная внешность.
– Я точно бы его отравил, – повторяет он, скалясь, и улыбка у него из-за этих пластинок дьявольская.
– Чем? – спрашиваем мы хором. – Крысиным ядом?
– Ни в коем случае, – отвечает Мирский и кривится от нашей наивности. – Ртутью!
– Ртутью! Где ты возьмешь столько ртути? – спрашиваю я. – В градуснике?
Мирский качает головой:
– В батарейках! Мы купим в аптеке десять штук и вытащим из них ртуть. Comprenez vous, les enfants?
Les enfants молчат.
– He понимаю, как ты потом эту ртуть подольешь ему, – честно отвечаю я.
Мирский, обводя нас спокойными глазами, вздыхает:
– Эх, мелюзга! Очень даже просто! Выясним, где его папаша обедает, и летом я устроюсь официантом в тот же ресторан. Каждый день я буду добавлять ему в еду по десять миллиграммов ртути. Никто ничего не заметит, потому что я буду это делать очень постепенно.
У Мирского очки, в которых я вижу наши уменьшенные отражения.
– Постепенно? – спрашиваю я. – Сколько же надо ждать?
– Недолго. Так отравили Наполеона.
– Вау! – говорим мы.
– Да, – отвечает Мирский, – я вам говорю, это – железная смерть!
Потом мы все смотрим на Диану, которая одна пока ничего не предложила. У Дианы, как у всех девчонок, глубокий эмоциональный мир, но мы знаем, что когда она его переборет, отцу Галилео не поздоровится. Девчонки коварны, а Диана еще и умна. У нее тоже умственный коэффициент зашкаливает. Как и у Галилео.
– Ну, ты что скажешь? – спрашивает меня Мирский.
В этот момент мать Луки мисс Романа выходит на крыльцо, и я ничего не успеваю ответить. Она несет в руках поднос с горячим шоколадом и бутылку пенящихся сливок. Она очень добрая, эта мисс Романа, и не жалеет нам ничего. Другие родители, включая моих и, конечно, Мирского, требуют, чтобы мы ели здоровую пищу. Но мисс Романа кладет в шоколадное молоко столько сахара, сколько мы хотим, и сливки она тоже не забирает. Она оставляет всю бутылку на крыльце, и мы по очереди кладем на шоколад большую шапку сливок. Моя – больше других. Я думаю, скребя голову, но всё почему-то не о том. Направление моих мыслей мне самому непонятно. Я думаю почему-то об этом неизвестном мне отце Галилео: что мы знаем про него?
– Тебе дать трубочку? – спрашивает меня мисс Романа, и я киваю, но продолжаю думать.
Все остальные тоже думают, кто о чем.
– Что это вы сегодня такие тихие? Может, замышляете чего? – спрашивает мисс Романа и смотрит на Луку.
Да, это именно то, о чем я говорил: женщины коварны и наблюдательны. Впрочем, надо ли этому удивляться? Мы и впрямь ведем себя необычно. В любой другой день мы бы уже карабкались на стену, которая отделяет дом Луки от соседнего дома, где живут какие-то муж с женой. Это очень высокая стена, сложенная из больших гладких плит. Их, наверное, навезли из каменоломни, где работает этот сосед.
Мысль о каменоломне дает мне идею помощнее той, что была у Мирского, и я наконец перестаю думать об отце Галилео.
Мисс Романа уходит кормить младшего брата Луки.
– Галилео даст ему снотворное, и, когда он заснет, мы положим его на самом краю каменоломни. Во сне человек хоть раз, да поворачивается на другой бок! – говорю я и демонстрирую им свою мысль. Для этого я кладу пену на край стакана и жду, пока она скатится в него. Потом я незаметно начинаю дуть на нее сбоку, но проклятая пена только колышется и не хочет падать в стакан. К тому же я еще не объяснил им, что означает моя демонстрация, поэтому они перестают обращать на меня внимание и опять начинают говорить о ртути и о том, как Мирскому устроиться в этот ресторан. Это правда, что Мирский выглядит взрослым, но не настолько, чтобы его туда взяли, думаю я, но ничего не говорю.
Диана поднимается с крыльца и одергивает шорты. Сзади на ногах у нее две красные полоски, следы от ступеньки, на которой она сидела. Она смотрит, как мы смотрим на ее ноги:
– Что? – говорит она.
Мальколм краснеет как рак:
– Ничего, – отвечает он, выставляя вперед свои зубы.
– Я вот что хотела бы выяснить, – с вызовом говорит Диана, и по лицу ее видно, что она еще не переборола свой эмоциональный мир. – Что она такое сделала, что Галилео должен жить с этим отцом?
– Который даже его не любит! – говорит Лука. – Вы знаете, что он сделал? Он отобрал у него телефон, чтобы Галилео не мог ни с кем созвониться.
– Влезем по пожарной лестнице, разобьем окно и, когда этот отец войдет, толкнем на него какой-нибудь шкаф! – говорит Мальколм.
Он смотрит на нас, и, как всегда, когда фантазирует, его кривые зубы выступают из-под верхней губы, которая из-за этого уже немного раздвоена.
Мальколм был первым, кто узнал новость, от которой мы пришли в ярость. Но Мальколм, при всех его достоинствах, увы, не Эйнштейн. И, как вы уже, наверное, могли заметить, воображение у него детское.
Другое дело Лука, на чьем крыльце мы и сидим. Он первый возражает Мальколму. Он это умеет, он очень тактичный человек, наш Лука.
– Если мы разобьем окно, – говорит он, ковыряя палкой землю, – то полиция поймет, что в доме кто-то был! К тому же откуда тебе известно, что у него есть шкаф?
– Придумай что-нибудь получше! – отвечает Мальколм.
Он обижен и не смотрит на Луку. Но, надо отдать Мальколму должное, он быстро справляется:
– Может быть, ты и прав. Тогда – план «Би»! Находим какого-нибудь трехлетку, сажаем за руль и сами садимся рядом. Когда этот отец подойдет к дому, мы выедем из-за поворота и – бац, прямо на него. Потом выскочим из машины и все!
От счастья, что придумал такое, он морщит нос.
– А что с трехлеткой будет? Ты подумал? – спрашивает Лука.
– Ничего с ним не будет, ему же только три года!
Хотя план с машиной нам кажется более продуктивным, чем со шкафом, но и в нем мы видим явные недостатки.
– Трехлетних тоже судят! – говорю я Мальколму, потому что сам видел по телевизору такой сюжет.
– Не может быть! Я не верю! – упрямится Мальколм.
– Джон прав, – заступается за меня Мирский. – Им дают условный срок, а потом, когда им исполняется восемнадцать лет, сажают в тюрьму и дают большой срок как уже взрослым.
Мальколм знает, что кто-кто, а Мирский не из тех людей, которые болтают лишь бы что. У него отец – адвокат, и он все знает про суды и всякое такое. Поэтому Мальколм замолкает. Но он еще уточнит, обещает ему Мирский торжественно.
– Не говори отцу про наши планы! – просит Лука. – Адвокаты и полиция всегда заодно!
Мирский разводит руками:
– Я не такой идиот! И вообще, ты не знаешь моего отца! Он ни за что не скажет полиции. Он полицию презирает за то, что у них, у девяноста девяти процентов, умственный коэффициент низкий.
– Какой низкий? – спрашиваю я.
– Ниже, чем у нас. Даже ниже, чем у брата Галилео.
Тут мы все вспоминаем, что у Галилео есть младший брат Рафаэль, и это нас озадачивает.
– И его тоже отдали отцу? – вспыхивает Диана.
Диана – единственная девочка в нашей шестерке, но мы ее терпим, потому что она занимается тейквондо и может ногой дать в голову даже самому здоровому в классе. Например, быку Браяну, который не отличается умом, зато довольно мощно дерется. Она это проделала однажды, и мы все были свидетелями, как этот Браян от ее удара перелетел через два ряда парт. Так что она имеет право голоса.
Мы смотрим на нее, но она снова молчит, и почему-то глаза у нее на мокром месте. У девчонок всегда так, даже у тейквондисток, они сначала должны поплакать.
– Я просто предлагаю отравить его к чертям собачьим, – говорит Мирский, и мы все смотрим на него с уважением и немного с ужасом. Вот это уже взрослый разговор! Мирский действительно старше нас почти на год, потому что родился в декабре и из-за этого не смог пойти в школу со своими ровесниками. У Мирского уже на зубах пластинки, которые он все время ощупывает языком. Он тоже хочет быть адвокатом, и ему нужна полноценная внешность.
– Я точно бы его отравил, – повторяет он, скалясь, и улыбка у него из-за этих пластинок дьявольская.
– Чем? – спрашиваем мы хором. – Крысиным ядом?
– Ни в коем случае, – отвечает Мирский и кривится от нашей наивности. – Ртутью!
– Ртутью! Где ты возьмешь столько ртути? – спрашиваю я. – В градуснике?
Мирский качает головой:
– В батарейках! Мы купим в аптеке десять штук и вытащим из них ртуть. Comprenez vous, les enfants?
Les enfants молчат.
– He понимаю, как ты потом эту ртуть подольешь ему, – честно отвечаю я.
Мирский, обводя нас спокойными глазами, вздыхает:
– Эх, мелюзга! Очень даже просто! Выясним, где его папаша обедает, и летом я устроюсь официантом в тот же ресторан. Каждый день я буду добавлять ему в еду по десять миллиграммов ртути. Никто ничего не заметит, потому что я буду это делать очень постепенно.
У Мирского очки, в которых я вижу наши уменьшенные отражения.
– Постепенно? – спрашиваю я. – Сколько же надо ждать?
– Недолго. Так отравили Наполеона.
– Вау! – говорим мы.
– Да, – отвечает Мирский, – я вам говорю, это – железная смерть!
Потом мы все смотрим на Диану, которая одна пока ничего не предложила. У Дианы, как у всех девчонок, глубокий эмоциональный мир, но мы знаем, что когда она его переборет, отцу Галилео не поздоровится. Девчонки коварны, а Диана еще и умна. У нее тоже умственный коэффициент зашкаливает. Как и у Галилео.
– Ну, ты что скажешь? – спрашивает меня Мирский.
В этот момент мать Луки мисс Романа выходит на крыльцо, и я ничего не успеваю ответить. Она несет в руках поднос с горячим шоколадом и бутылку пенящихся сливок. Она очень добрая, эта мисс Романа, и не жалеет нам ничего. Другие родители, включая моих и, конечно, Мирского, требуют, чтобы мы ели здоровую пищу. Но мисс Романа кладет в шоколадное молоко столько сахара, сколько мы хотим, и сливки она тоже не забирает. Она оставляет всю бутылку на крыльце, и мы по очереди кладем на шоколад большую шапку сливок. Моя – больше других. Я думаю, скребя голову, но всё почему-то не о том. Направление моих мыслей мне самому непонятно. Я думаю почему-то об этом неизвестном мне отце Галилео: что мы знаем про него?
– Тебе дать трубочку? – спрашивает меня мисс Романа, и я киваю, но продолжаю думать.
Все остальные тоже думают, кто о чем.
– Что это вы сегодня такие тихие? Может, замышляете чего? – спрашивает мисс Романа и смотрит на Луку.
Да, это именно то, о чем я говорил: женщины коварны и наблюдательны. Впрочем, надо ли этому удивляться? Мы и впрямь ведем себя необычно. В любой другой день мы бы уже карабкались на стену, которая отделяет дом Луки от соседнего дома, где живут какие-то муж с женой. Это очень высокая стена, сложенная из больших гладких плит. Их, наверное, навезли из каменоломни, где работает этот сосед.
Мысль о каменоломне дает мне идею помощнее той, что была у Мирского, и я наконец перестаю думать об отце Галилео.
Мисс Романа уходит кормить младшего брата Луки.
– Галилео даст ему снотворное, и, когда он заснет, мы положим его на самом краю каменоломни. Во сне человек хоть раз, да поворачивается на другой бок! – говорю я и демонстрирую им свою мысль. Для этого я кладу пену на край стакана и жду, пока она скатится в него. Потом я незаметно начинаю дуть на нее сбоку, но проклятая пена только колышется и не хочет падать в стакан. К тому же я еще не объяснил им, что означает моя демонстрация, поэтому они перестают обращать на меня внимание и опять начинают говорить о ртути и о том, как Мирскому устроиться в этот ресторан. Это правда, что Мирский выглядит взрослым, но не настолько, чтобы его туда взяли, думаю я, но ничего не говорю.
Диана поднимается с крыльца и одергивает шорты. Сзади на ногах у нее две красные полоски, следы от ступеньки, на которой она сидела. Она смотрит, как мы смотрим на ее ноги:
– Что? – говорит она.
Мальколм краснеет как рак:
– Ничего, – отвечает он, выставляя вперед свои зубы.
– Я вот что хотела бы выяснить, – с вызовом говорит Диана, и по лицу ее видно, что она еще не переборола свой эмоциональный мир. – Что она такое сделала, что Галилео должен жить с этим отцом?