Страница:
— Эй, Зюзя, держи его! Смотри, что гад со мной сделал!
Парни растерянно смотрели на окровавленного Крючкова. Потом бросились к Богданову. Тот кинулся в одну сторону, в другую, но к нему с разных сторон подходили люди. Тогда оп остановился, сунул руку в карман брюк:
— Не подходите. Всех перестреляю.
Ребята остановились, только Зюзя сделал несколько шагов вперед. Его опередил Степан. Продравшись сквозь кустарник, он прямо шел на Богданова.
— Не бойтесь. Нет у него ничего в карманах. При мне он одевался.
Зюзя схватил Богданова и обшарил его карманы.
Крючков тоже подошел к Богданову и резко рванул пояс его модных брюк, крючки и пуговицы посыпались в траву.
— Теперь не уйдет.
— За что он тебя? — спросил Зюзя, стягивая с себя рубашку. — Давай завяжу, а то смотреть на тебя страшно.
Пока Зюзя неумело обматывал Степану голову, тот объяснял:
— Вор он, да и подлец порядочный. Хотел смотаться, а меня подставить вместо себя. Я не соглашался, ну вот он и решил меня прибрать. Мало ему одного! Ну, пошли…
— Куда? — испуганно спросил какой-то паренек.
— Как — куда? В милицию, там его какой-то полковник ждет не дождется.
— А, из Москвы? Он у нас вчера был. Ничего мужик.
Вся ватага направилась в городской отдел, беседка опустела.
Богданов шел молча, обеими руками поддерживая спадающие брюки. Молча двигались остальные, только Степан изредка сквозь зубы стонал и ругался. Процессия с каждым шагом обрастала. Присоединялись знакомые и просто любопытные прохожие. Когда поравнялись с Дворцом культуры, кто-то предложил:
— Может, в дружину? А то Степану, чего доброго, не дойти.
Рогов, Звягин, Кудрявцев опешили, когда в их комнату ввалилась вся компания «беседочников». В комнате стало тесно. Степан положил перед собой нож и, опускаясь на стул, всей грудью навалился, прикрыл его. С усилием, превозмогая боль, прошептал:
— Вызывайте милицию и «скорую помощь».
Оставался чай. Пусть говорят что угодно. Но что он может с собой поделать, если привык к этому напитку. Привык, и все. Пил его в Забайкалье. По нескольку чайников в день выпивал в Средней Азии. Дома завел культ чая и сердится, когда сын пьет такой же, как и он сам. Мальчишке двадцать один год, а он туда же. «Мальчишка»! Дорохов усмехнулся. Когда ему исполнилось двадцать один, он уже три года работал в уголовном розыске. Ему уже доверяли самостоятельно гонять банды, а тут «мальчишка»… Балуем мы своих детей, что ли? Опекаем излишне.
Потягивая крепчайший чай, полковник отдыхал.
Кто-то постучал в дверь и спросил разрешения войти. Дорохов взглянул на часы: ночь — одиннадцать часов, а кого-то черти несут. Стук повторился, и Дорохов крикнул:
— Входите!
Пришел начальник штаба дружины Рогов, а вместе с ним еще какой-то парень лет двадцати пяти, а может, и меньше. Оба они остановились у порога, увидели, что Дорохов стоит в одних носках, увидели недопитый чай и не знали, заходить ли им или уйти.
Полковник нагнулся, полез под стол и объяснил:
— Проклятая туфля! Вон где оказалась. Да вы заходите, Женя. Не стесняйтесь. Садитесь, а мне мой домашний вид простите. Хотите чаю?
— Александр Дмитриевич, наш секретарь заводского комитета комсомола хочет с вами познакомиться.
— Товарищ Зверев. Знаю вашу фамилию, знаю. Я к вам тоже ведь собирался, но потом.
Он пожал крепкую руку парня и автоматически повторил про себя его словесный портрет с собственными выводами: брюнет, лицо открытое, приятное, на лбу шрам, старый, давнишний, видно, в детстве отчаянный был; загорелый, наверное, мало сидит в кабинете. Одет просто, значит, без претензий. Держится свободно, независимо, — это хорошо.
— Чем кончилась лавровская история, вы, товарищ Зверев, знаете. Но у меня к вам есть другое дело. Вы в беседке бывали? Ну, в той, что в сквере.
— Был раза два. Возле. И Рогов мне о ней рассказывал.
— Нет, это все не то. Рогов и его дружинники ребят из беседки разогнать хотели, а саму беседку сломать. Мне думается, что это неправильно, там нужен комсомольский вожак, умный и обаятельный — спортсмен, турист или кто-нибудь в этом роде. В общем, интересный человек. Чтобы не речи «толкал», не нотации им читал, а сумел бы их заинтересовать увлекательным делом и постепенно перевел бы их в клуб. Там же, в этой беседке, готовый музыкальный ансамбль, есть и свои чтецы-декламаторы. Репертуар, конечно, не тот, — улыбнулся Дорохов. — Но будет гораздо хуже, если дирижировать в беседках начнут Славины или Богдановы, а они уже, имейте в виду, пытались.
Беседа затянулась далеко за полночь. Полковник рассказал комсомольцам о том, что он видел в других городах. Говорил об успешной организации шефства, об объединении ребят по интересам. Зверев и Рогов тоже высказали немало ценных соображений.
Когда Дорохов провожал молодых людей, он почувствовал удовлетворение — посетителями беседки займется комитет комсомола завода.
Совсем рассвело, когда в кабинете Дорохова собрались все местные и приехавшие из соседних районов работники. Несмотря на бессонную ночь, настроение у всех было приподнятое, точно в большой праздник. Киселев подвел итоги операции:
— В квартире Богданова мы ничего не нашли. Ни одной подозрительной вещи, разве что около килограмма конфет «Холодок». Попалось несколько писем, среди них есть интересные, наверное, наведут они нас на тех, кому сбывались краденые товары. В гараже Крючкова нашли тридцать две пары туфель, много шерстяных платьев и кофт и ткань всю полностью, с последней кражи. Самое интересное оказалось в автомашине «Москвич», что стояла во дворе у Бориса Воронина. У них частный дом с садом, вот туда и спрятал Богданов свою машину. Посмотрели мы — как будто ничего нет. Стали обыскивать, ощупывать и под приборной доской, возле руля, в специальных зажимах нашли пистолет, исправный, заряженный. В спинке заднего сиденья оказался тайник, в нем деньги, около трех тысяч рублей, и документы с фотографией Богданова, но на другую фамилию. Думаю, что этот ворюга почувствовал, что вот-вот его раскусят, и приготовился незаметно сбежать. У парикмахера, — Киселев взглянул на Дорохова, видно, припомнил давешний разговор о законности обыска, — наш Козленков и Григорьев нашли шерстяные вещи, семь пар новых туфель, а в тайнике, в полу, облигации трехпроцентного займа на две тысячи триста рублей. — Киселев помолчал и неожиданно попросил: — Может, теперь объясните нам, товарищ полковник, свои соображения? Кое-что во всех ваших выводах до сих пор неясно.
Дорохов посмотрел на часы, было половина пятого утра. За окном рождался новый солнечный день. Ему подумалось, что только в уголовном розыске можно совещаться в такое время, но не мог же он вот так отпустить их всех по домам, не рассказав, как и почему пришел к своим выводам.
— Ну что ж, раскрою, как говорится, вам все свои карты. Начну с убийства Славина. Когда мне рассказали, что за парень этот Лавров, я ему поверил. Поверил не потому, что он мне понравился. Просто его честность объективно подтверждалась. Сразу возник вопрос, почему Славин, абсолютно трезвый, решил расправиться с дружинником. Не мог же он вот просто так взять нож и пойти следить за первым встречным. Ходить по пятам, выжидать, когда будет подходящий момент и удобное место. Редко, очень редко бывают безмотивные убийства.
Вот я и стал искать мотив. Кроме того, мне пришло в голову, что если убийство Лаврова подготавливалось заранее, то кто-то заинтересованный в этом деле мог наблюдать за непосредственным исполнителем — Славиным. Проверяя это предположение, разыскал обертки конфет. Сначала я подумал, что их мог съесть сам Славин. Но потом выяснилось, что он конфет не любил. Вполне логично было предположить, что нож взял этот самый наблюдавший. Нет ножа, и картина сразу меняется. Но так мог поступить только умный, хладнокровный, закоренелый преступник. Вот и пришлось мне вспомнить дедукцию и индукцию, то есть от частного случая, покушения на жизнь Лаврова, перейти к общему — оперативной обстановке. Сразу нашлись кражи из магазинов. Во всех кражах был разный метод. В одном случае — пролом стены, в другом — подбор ключей. В третьем — пропил потолка. Можно было считать, что это действуют разные преступники. Но меня насторожило, что ни на одном месте преступления не оказалось следов. Ни обуви, ни пальцев. Сначала это показалось странным, а потом решил, что это вполне закономерно. Что, если хотите, это характерный почерк опытных преступников, и как это ни парадоксально, подумалось, что разные способы краж тоже маскировка. Дальше сам собой напрашивался вывод, что эти воры живут здесь, в самом городе. Тут они обворовали один магазин, а потом переметнулись к соседям. Дома-то ведь проще засыпаться. Тем более, что парикмахера очень многие знали.
Когда я нашел у него в халате записку, где говорилось о буфете против железнодорожной станции, полученную накануне кражи, то был почти полностью уверен, что Славин участник краж. При знакомстве с Богдановым бросились в глаза его татуировки. Особенно якорь. Он был неуклюжий и тушь разных оттенков. Долго не мог додуматься, какую именно татуировку он в якорь переделал. Потом уже сообразил, что это был кинжал, обвитый змеей. Одно время у «блатных» модны были такие кинжалы со змеями. Ну, а самое главное — подвела Богданова старая привычка. Он прочел протокол, расписался, снова прочел и давай прочерки делать там, где строчки в его ответах до конца страницы не доходили. Это уже была оплошность совершенно недопустимая… Когда-то была такая манера у преступников: боялись, что им что-нибудь допишут в протоколе, вот и не оставляли ни одной свободной строки в своих показаниях. В общем, как ни конспирировался этот матерый жулик, подвела его излишняя осторожность. А диктовал эту осторожность животный страх, обычный страх, когда тень за медведя принимают. Внешне Богданов держался хорошо. Но это только внешне. Запросил я Москву. Ответ вы знаете. Кстати, еще до получения телеграммы, как только вы, Виталий Александрович, сказали о конфетной обертке в «Москвиче», ну, думаю, все, как говорится, «в цвет». Теперь еще раз насчет Лаврова. Именно страх толкнул преступников на попытку его убить. Сейчас объясню. Меня неустанно преследовала мысль, где же пересеклись пути Лаврова, Славина и Богданова. Попросил Олега припомнить все, что с ним произошло, где он был, с кем встречался, о чем разговаривал последние дни. Исписал он целую тетрадь, и как вы думаете? Так и не вспомнил, что видел Богданова со своим автомобилем, когда он со Славиным прятал краденое. Что касается его дружбы с Крючковым, то она давнишняя, с детства. Оказывается, Лавров очень переживал, когда Степан совершил хулиганство и был осужден. Считал себя виноватым, что не удержал друга вовремя. Через день после кражи Богданов увидел Лаврова вместе с Крючковым и решил, что ему конец.
Уговорить парикмахера убрать Лаврова Богданову не стоило большого труда: ведь Славин сбил в Узловой милиционера, а это в лучшем случае покушение на убийство. Последнюю кражу они совершили на угнанном автомобиле, а потом похищенное перегрузили в свою машину. Остальное вы знаете. Вот, пожалуй, и все… Хотя еще несколько слов. Когда Богданов послал парикмахера на расправу, он решил понаблюдать за ним. Вот так в жасминовых кустах появились обертки «Холодка». Если позволите, вам один совет: несмотря на занятость, вы хоть изредка встречайтесь и обсуждайте свои дела и еще побольше занимайтесь молодежью, да поосновательнее. Как бы это сказать получше? — Дорохов замолчал, подыскивая слова, и, видно не найдя других, закончил: — Нужно в душу ребятам заглядывать, только тепло, по-дружески.
Полковник, задумавшись, смотрел в окно, а потом, обернувшись к капитану, спросил:
— Ты можешь найти гербовую печать?
— Могу. У дежурного есть.
— Тогда знаешь что, отметь мне командировку и закажи билет на утренний рейс, я как раз успею. Устрою своим домашним праздник: они раньше чем через десяток дней меня не ждут, а я уж больно по дочурке соскучился.
Киселев вышел из кабинета и быстро вернулся.
— Послал Козленкова в аэропорт, он привезет вам билет в гостиницу, а вот печать. Давайте вашу командировку.
Прощаясь, Дорохов почувствовал, что у Киселева не осталось и следа от той настороженности, с которой он его встретил.
— Достал, Александр Дмитриевич, на первый рейс, через сорок минут вы будете в воздухе.
Дорохов спрятал билет, расплатился, хотел взять свой чемодан, но Киселев его опередил:
— Мы с Козленковым вас проводим.
Николай, улыбаясь, пододвинул корзину к полковнику:
— А это вам. Персики.
— Да что вы, ребята! — скрывая растерянность, заторопился Дорохов. — У нас в Москве фруктов на каждом углу больше, чем у вас.
— Это персики особенные, — запротестовал Козленков, — их наш Захар Яковлевич сам выращивал.
Дорохов приподнял газету, прикрывавшую содержимое корзины, и увидел крупные розовобокие пушистые плоды. Киселев, переминаясь с ноги на ногу, попросил:
— Возьмите, Александр Дмитрич, от чистой души, вашей дочке. Я ведь тоже первоэтажник, и вместо балкона у меня под окнами сад. Эти персики я привез из Крыма, посадил, выходил, и вот уже третий урожай.
Прощаясь, Дорохов подумал, что из этой командировки он увезет с собой не только персики. В его наполовину исписанном блокноте останется на память много фамилий хороших людей.
КИРИЛЛ БУЛЫЧЕВ
Парни растерянно смотрели на окровавленного Крючкова. Потом бросились к Богданову. Тот кинулся в одну сторону, в другую, но к нему с разных сторон подходили люди. Тогда оп остановился, сунул руку в карман брюк:
— Не подходите. Всех перестреляю.
Ребята остановились, только Зюзя сделал несколько шагов вперед. Его опередил Степан. Продравшись сквозь кустарник, он прямо шел на Богданова.
— Не бойтесь. Нет у него ничего в карманах. При мне он одевался.
Зюзя схватил Богданова и обшарил его карманы.
Крючков тоже подошел к Богданову и резко рванул пояс его модных брюк, крючки и пуговицы посыпались в траву.
— Теперь не уйдет.
— За что он тебя? — спросил Зюзя, стягивая с себя рубашку. — Давай завяжу, а то смотреть на тебя страшно.
Пока Зюзя неумело обматывал Степану голову, тот объяснял:
— Вор он, да и подлец порядочный. Хотел смотаться, а меня подставить вместо себя. Я не соглашался, ну вот он и решил меня прибрать. Мало ему одного! Ну, пошли…
— Куда? — испуганно спросил какой-то паренек.
— Как — куда? В милицию, там его какой-то полковник ждет не дождется.
— А, из Москвы? Он у нас вчера был. Ничего мужик.
Вся ватага направилась в городской отдел, беседка опустела.
Богданов шел молча, обеими руками поддерживая спадающие брюки. Молча двигались остальные, только Степан изредка сквозь зубы стонал и ругался. Процессия с каждым шагом обрастала. Присоединялись знакомые и просто любопытные прохожие. Когда поравнялись с Дворцом культуры, кто-то предложил:
— Может, в дружину? А то Степану, чего доброго, не дойти.
Рогов, Звягин, Кудрявцев опешили, когда в их комнату ввалилась вся компания «беседочников». В комнате стало тесно. Степан положил перед собой нож и, опускаясь на стул, всей грудью навалился, прикрыл его. С усилием, превозмогая боль, прошептал:
— Вызывайте милицию и «скорую помощь».
* * *
Хорошо, когда есть у дежурного чайник. Сахар или конфеты и чай всегда можно купить. В конце концов, можно у кого-нибудь попросить. Это в войну пили кипяток. Да и то что-нибудь заваривали, кто морковь, кто какую-нибудь траву. Дорохов тогда очень любил черную смородину. Почки, ветки иди листья — все равно. Сейчас, когда все было уже позади, Александр Дмитриевич готовился пить чай. А что ему оставалось делать еще? Допрашивать Богданова? Рано. Со Степаном Крючковым он успел вдосталь наговориться в больнице. Ему наложили несколько швов, и дежурный хирург разрешил с ним разговаривать. Уйти в гостиницу нельзя, неприлично. Нужно дождаться, когда вернутся сотрудники с обысков. Он хотел и сам поехать на обыски, но решил: не буду мешать людям, и без меня справятся.Оставался чай. Пусть говорят что угодно. Но что он может с собой поделать, если привык к этому напитку. Привык, и все. Пил его в Забайкалье. По нескольку чайников в день выпивал в Средней Азии. Дома завел культ чая и сердится, когда сын пьет такой же, как и он сам. Мальчишке двадцать один год, а он туда же. «Мальчишка»! Дорохов усмехнулся. Когда ему исполнилось двадцать один, он уже три года работал в уголовном розыске. Ему уже доверяли самостоятельно гонять банды, а тут «мальчишка»… Балуем мы своих детей, что ли? Опекаем излишне.
Потягивая крепчайший чай, полковник отдыхал.
Кто-то постучал в дверь и спросил разрешения войти. Дорохов взглянул на часы: ночь — одиннадцать часов, а кого-то черти несут. Стук повторился, и Дорохов крикнул:
— Входите!
Пришел начальник штаба дружины Рогов, а вместе с ним еще какой-то парень лет двадцати пяти, а может, и меньше. Оба они остановились у порога, увидели, что Дорохов стоит в одних носках, увидели недопитый чай и не знали, заходить ли им или уйти.
Полковник нагнулся, полез под стол и объяснил:
— Проклятая туфля! Вон где оказалась. Да вы заходите, Женя. Не стесняйтесь. Садитесь, а мне мой домашний вид простите. Хотите чаю?
— Александр Дмитриевич, наш секретарь заводского комитета комсомола хочет с вами познакомиться.
— Товарищ Зверев. Знаю вашу фамилию, знаю. Я к вам тоже ведь собирался, но потом.
Он пожал крепкую руку парня и автоматически повторил про себя его словесный портрет с собственными выводами: брюнет, лицо открытое, приятное, на лбу шрам, старый, давнишний, видно, в детстве отчаянный был; загорелый, наверное, мало сидит в кабинете. Одет просто, значит, без претензий. Держится свободно, независимо, — это хорошо.
— Чем кончилась лавровская история, вы, товарищ Зверев, знаете. Но у меня к вам есть другое дело. Вы в беседке бывали? Ну, в той, что в сквере.
— Был раза два. Возле. И Рогов мне о ней рассказывал.
— Нет, это все не то. Рогов и его дружинники ребят из беседки разогнать хотели, а саму беседку сломать. Мне думается, что это неправильно, там нужен комсомольский вожак, умный и обаятельный — спортсмен, турист или кто-нибудь в этом роде. В общем, интересный человек. Чтобы не речи «толкал», не нотации им читал, а сумел бы их заинтересовать увлекательным делом и постепенно перевел бы их в клуб. Там же, в этой беседке, готовый музыкальный ансамбль, есть и свои чтецы-декламаторы. Репертуар, конечно, не тот, — улыбнулся Дорохов. — Но будет гораздо хуже, если дирижировать в беседках начнут Славины или Богдановы, а они уже, имейте в виду, пытались.
Беседа затянулась далеко за полночь. Полковник рассказал комсомольцам о том, что он видел в других городах. Говорил об успешной организации шефства, об объединении ребят по интересам. Зверев и Рогов тоже высказали немало ценных соображений.
Когда Дорохов провожал молодых людей, он почувствовал удовлетворение — посетителями беседки займется комитет комсомола завода.
Совсем рассвело, когда в кабинете Дорохова собрались все местные и приехавшие из соседних районов работники. Несмотря на бессонную ночь, настроение у всех было приподнятое, точно в большой праздник. Киселев подвел итоги операции:
— В квартире Богданова мы ничего не нашли. Ни одной подозрительной вещи, разве что около килограмма конфет «Холодок». Попалось несколько писем, среди них есть интересные, наверное, наведут они нас на тех, кому сбывались краденые товары. В гараже Крючкова нашли тридцать две пары туфель, много шерстяных платьев и кофт и ткань всю полностью, с последней кражи. Самое интересное оказалось в автомашине «Москвич», что стояла во дворе у Бориса Воронина. У них частный дом с садом, вот туда и спрятал Богданов свою машину. Посмотрели мы — как будто ничего нет. Стали обыскивать, ощупывать и под приборной доской, возле руля, в специальных зажимах нашли пистолет, исправный, заряженный. В спинке заднего сиденья оказался тайник, в нем деньги, около трех тысяч рублей, и документы с фотографией Богданова, но на другую фамилию. Думаю, что этот ворюга почувствовал, что вот-вот его раскусят, и приготовился незаметно сбежать. У парикмахера, — Киселев взглянул на Дорохова, видно, припомнил давешний разговор о законности обыска, — наш Козленков и Григорьев нашли шерстяные вещи, семь пар новых туфель, а в тайнике, в полу, облигации трехпроцентного займа на две тысячи триста рублей. — Киселев помолчал и неожиданно попросил: — Может, теперь объясните нам, товарищ полковник, свои соображения? Кое-что во всех ваших выводах до сих пор неясно.
Дорохов посмотрел на часы, было половина пятого утра. За окном рождался новый солнечный день. Ему подумалось, что только в уголовном розыске можно совещаться в такое время, но не мог же он вот так отпустить их всех по домам, не рассказав, как и почему пришел к своим выводам.
— Ну что ж, раскрою, как говорится, вам все свои карты. Начну с убийства Славина. Когда мне рассказали, что за парень этот Лавров, я ему поверил. Поверил не потому, что он мне понравился. Просто его честность объективно подтверждалась. Сразу возник вопрос, почему Славин, абсолютно трезвый, решил расправиться с дружинником. Не мог же он вот просто так взять нож и пойти следить за первым встречным. Ходить по пятам, выжидать, когда будет подходящий момент и удобное место. Редко, очень редко бывают безмотивные убийства.
Вот я и стал искать мотив. Кроме того, мне пришло в голову, что если убийство Лаврова подготавливалось заранее, то кто-то заинтересованный в этом деле мог наблюдать за непосредственным исполнителем — Славиным. Проверяя это предположение, разыскал обертки конфет. Сначала я подумал, что их мог съесть сам Славин. Но потом выяснилось, что он конфет не любил. Вполне логично было предположить, что нож взял этот самый наблюдавший. Нет ножа, и картина сразу меняется. Но так мог поступить только умный, хладнокровный, закоренелый преступник. Вот и пришлось мне вспомнить дедукцию и индукцию, то есть от частного случая, покушения на жизнь Лаврова, перейти к общему — оперативной обстановке. Сразу нашлись кражи из магазинов. Во всех кражах был разный метод. В одном случае — пролом стены, в другом — подбор ключей. В третьем — пропил потолка. Можно было считать, что это действуют разные преступники. Но меня насторожило, что ни на одном месте преступления не оказалось следов. Ни обуви, ни пальцев. Сначала это показалось странным, а потом решил, что это вполне закономерно. Что, если хотите, это характерный почерк опытных преступников, и как это ни парадоксально, подумалось, что разные способы краж тоже маскировка. Дальше сам собой напрашивался вывод, что эти воры живут здесь, в самом городе. Тут они обворовали один магазин, а потом переметнулись к соседям. Дома-то ведь проще засыпаться. Тем более, что парикмахера очень многие знали.
Когда я нашел у него в халате записку, где говорилось о буфете против железнодорожной станции, полученную накануне кражи, то был почти полностью уверен, что Славин участник краж. При знакомстве с Богдановым бросились в глаза его татуировки. Особенно якорь. Он был неуклюжий и тушь разных оттенков. Долго не мог додуматься, какую именно татуировку он в якорь переделал. Потом уже сообразил, что это был кинжал, обвитый змеей. Одно время у «блатных» модны были такие кинжалы со змеями. Ну, а самое главное — подвела Богданова старая привычка. Он прочел протокол, расписался, снова прочел и давай прочерки делать там, где строчки в его ответах до конца страницы не доходили. Это уже была оплошность совершенно недопустимая… Когда-то была такая манера у преступников: боялись, что им что-нибудь допишут в протоколе, вот и не оставляли ни одной свободной строки в своих показаниях. В общем, как ни конспирировался этот матерый жулик, подвела его излишняя осторожность. А диктовал эту осторожность животный страх, обычный страх, когда тень за медведя принимают. Внешне Богданов держался хорошо. Но это только внешне. Запросил я Москву. Ответ вы знаете. Кстати, еще до получения телеграммы, как только вы, Виталий Александрович, сказали о конфетной обертке в «Москвиче», ну, думаю, все, как говорится, «в цвет». Теперь еще раз насчет Лаврова. Именно страх толкнул преступников на попытку его убить. Сейчас объясню. Меня неустанно преследовала мысль, где же пересеклись пути Лаврова, Славина и Богданова. Попросил Олега припомнить все, что с ним произошло, где он был, с кем встречался, о чем разговаривал последние дни. Исписал он целую тетрадь, и как вы думаете? Так и не вспомнил, что видел Богданова со своим автомобилем, когда он со Славиным прятал краденое. Что касается его дружбы с Крючковым, то она давнишняя, с детства. Оказывается, Лавров очень переживал, когда Степан совершил хулиганство и был осужден. Считал себя виноватым, что не удержал друга вовремя. Через день после кражи Богданов увидел Лаврова вместе с Крючковым и решил, что ему конец.
Уговорить парикмахера убрать Лаврова Богданову не стоило большого труда: ведь Славин сбил в Узловой милиционера, а это в лучшем случае покушение на убийство. Последнюю кражу они совершили на угнанном автомобиле, а потом похищенное перегрузили в свою машину. Остальное вы знаете. Вот, пожалуй, и все… Хотя еще несколько слов. Когда Богданов послал парикмахера на расправу, он решил понаблюдать за ним. Вот так в жасминовых кустах появились обертки «Холодка». Если позволите, вам один совет: несмотря на занятость, вы хоть изредка встречайтесь и обсуждайте свои дела и еще побольше занимайтесь молодежью, да поосновательнее. Как бы это сказать получше? — Дорохов замолчал, подыскивая слова, и, видно не найдя других, закончил: — Нужно в душу ребятам заглядывать, только тепло, по-дружески.
* * *
Разошлись отдыхать сотрудники, остались в кабинете Дорохов да Киселев.Полковник, задумавшись, смотрел в окно, а потом, обернувшись к капитану, спросил:
— Ты можешь найти гербовую печать?
— Могу. У дежурного есть.
— Тогда знаешь что, отметь мне командировку и закажи билет на утренний рейс, я как раз успею. Устрою своим домашним праздник: они раньше чем через десяток дней меня не ждут, а я уж больно по дочурке соскучился.
Киселев вышел из кабинета и быстро вернулся.
— Послал Козленкова в аэропорт, он привезет вам билет в гостиницу, а вот печать. Давайте вашу командировку.
Прощаясь, Дорохов почувствовал, что у Киселева не осталось и следа от той настороженности, с которой он его встретил.
* * *
В номер к полковнику Козленков пришел вместе с Киселевым. У Николая в руках была большая плетеная корзина. Он поставил ее на пол и из кармана извлек билет.— Достал, Александр Дмитриевич, на первый рейс, через сорок минут вы будете в воздухе.
Дорохов спрятал билет, расплатился, хотел взять свой чемодан, но Киселев его опередил:
— Мы с Козленковым вас проводим.
Николай, улыбаясь, пододвинул корзину к полковнику:
— А это вам. Персики.
— Да что вы, ребята! — скрывая растерянность, заторопился Дорохов. — У нас в Москве фруктов на каждом углу больше, чем у вас.
— Это персики особенные, — запротестовал Козленков, — их наш Захар Яковлевич сам выращивал.
Дорохов приподнял газету, прикрывавшую содержимое корзины, и увидел крупные розовобокие пушистые плоды. Киселев, переминаясь с ноги на ногу, попросил:
— Возьмите, Александр Дмитрич, от чистой души, вашей дочке. Я ведь тоже первоэтажник, и вместо балкона у меня под окнами сад. Эти персики я привез из Крыма, посадил, выходил, и вот уже третий урожай.
Прощаясь, Дорохов подумал, что из этой командировки он увезет с собой не только персики. В его наполовину исписанном блокноте останется на память много фамилий хороших людей.
КИРИЛЛ БУЛЫЧЕВ
УМЕНИЕ КИДАТЬ МЯЧ
Фантастическая повесть
Он пришел, коротко звякнул в дверь, словно надеялся, что его не услышат и не откроют. Я открыл. Его лицо было мне знакомо. Раза два я оказывался с ним в лифте, но не знал, на каком этаже ему выходить, и оттого чувствовал себя неловко, смотрел в стенку, делал вид, что задумался, чтобы он первым нажал кнопку или первым спросил: «Вам на какой этаж?».
— Извините, ради бога, — сказал он. — Вы смотрите телевизор?
— Сейчас включу, — сказал я. — А что там?
— Ни в коем случае! Простите. Я пошел. Я только в случае, если вы смотрите, потому что у меня сломался телевизор, а я решил…
— Да заходите же, — сказал я. — Все равно сейчас включу. Делать нечего.
Мне пришлось взять его за локоть, почти затянуть в прихожую. Он поглядел на тапочки, стоявшие в ряд под вешалкой, и спросил:
— Ботинки снимать?
— Не надо, — сказал я.
Я был рад, что он пришел. Принадлежа к бунтующим рабам телевизора, я могу заставить себя его не включать. Даже два-три дня не включать. Но если я сдался, включил, то он будет работать до последних тактов прощальной мелодии, до слов диктора «спокойной ночи», до того, как исчезнет изображение ночной Москвы и сухо зашуршит пустой экран. В тот вечер я боролся с собой, полагая, что чтение — более продуктивный способ убить время. Я был доволен собой, но рука тянулась к выключателю, как к сигарете. Я обогнал гостя и включил телевизор.
— Садитесь, — сказал я. — Кто играет?
— Играют в баскетбол, — тихо ответил гость. — На кубок европейских чемпионов. Я вам действительно не мешаю?
— Никого нет дома. Поставить кофе?
— Что вы! Ни в коем случае.
Он осторожно уселся на край кресла, и только тут я заметил, что он все-таки успел снять ботинки и остаться в носках, но не стал ничего ему говорить, чтобы не ввергнуть его в еще большее смущение. Гость был мне приятен. Хотя бы потому, что был мал ростом, хрупок и печален. Я симпатизирую маленьким людям, потому что сам невысок и всегда трачу много сил на то, чтобы никто не подумал, есть ли у меня комплекс по этой части. Он есть. Иногда мой комплекс заставляет меня казаться себе щенком пуделя среди догов и искать нору, чтобы спрятаться. Иногда принимает форму наполеоновских мечтаний и тайного желания укоротить некоторых из людей, глядящих на меня сверху вниз, по крайней мере на голову. Но я никого еще не укоротил на голову, хотя не могу избавиться от некоторой, надеюсь неизвестной окружающим, антипатии к родной сестре, которая выше меня и с которой я не люблю ходить по улицам. А вот тех, кто ниже меня ростом, я люблю. Я им многое прощаю.
Когда-то, еще в школе, мой комплекс разыгрывался, выходил из рамок и приводил к конфликтам, которые плохо кончались для меня. Я мечтал стать сильным. Я собирал сведения о маленьких гениях — я вообще одно время был уверен, что гении бывают лишь маленького роста, отчего исключал из их числа Петра Первого, Горького и кое-кого еще. Я хранил вырезки о жизни штангистов-легковесов и боксеров в весе пера. Я смотрел баскетбол лишь тогда, когда на площадке играл Алачачян — это был самый маленький разыгрывающий в сборной Союза. Но как-то я увидел его в жизни и понял, что он человек выше среднего роста. И перестал смотреть баскетбол вообще.
С годами все это сгладилось. Я не стал гением и понял, что небольшой рост еще не обязательное качество великого человека. Я бросил собирать вырезки о спортсменах, я сильно растолстел и подобрел к людям. Я спокойно смотрел на великанов, понимая, что и у них свои беды и трудности.
— Вот так, — сказал с удовлетворением мой гость, когда центровой югославов промахнулся по кольцу, хотя никто не мешал ему положить мяч в корзину.
В голосе гостя звучало злорадство. И я подумал, что он, наверно, не смог воспитать в себе философский взгляд на жизнь.
Центровой тяжело затрусил обратно, к центру площадки. Бежать ему было тяжело, потому что каждая нога его была длиннее и тяжелей, чем я весь. Мой гость усмехнулся. Я лишь внутренне пожалел центрового.
— Курлов, — представился вдруг мой гость, когда югославы взяли тайм-аут. — Николай Матвеевич. Физиолог. Две недели, как к вам в дом переехал. На шестой этаж.
Теперь хоть запомню, на какую кнопку нажимать, если окажусь с ним в лифте, подумал я. Н сказал:
— А я Коленкин. Герман Коленкин.
— Очень приятно.
Югославы распрямились и разошлись, оставив маленького тренера в одиночестве. Я знал, что это обман. Тренер вовсе не маленький. Он обыкновенный.
Наши били штрафные. Мне интересно было наблюдать за Курловым. Интереснее, чем за экраном. Он поморщился. Ага, значит, промах. Потом кивнул. Доволен.
Между таймами я приготовил кофе. Обнаружил в буфете бутылку венгерского ликера. Курлов признался, что я ему также приятен. Не объяснил почему, я не стал спрашивать — ведь не только сами чувства, но и побуждения к ним обычно взаимны.
— Вы думаете, что я люблю баскетбол? — спросил Курлов, когда команды вновь вышли на площадку. — Ничего подобного. Я к нему глубоко равнодушен. И за что можно любить баскетбол?
Вопрос был обращен ко мне. Глаза у Курлова были острые в углах и настойчивые. Он привык, что собеседник первым отводит взгляд.
— Как — за что? Спорт — это… — ответить было нелегко, потому что к вопросу я не готовился. — Понимаете…
— Сам принцип соревнования, — подсказал мне Курлов. — Азарт игрока, заложенный в каждом из нас?
Я нашел другой ответ:
— Скорее не так. Зависть.
— Ага! — Курлов обрадовался.
— Но не простая зависть. Очевидно, для меня, как и для других людей, спортсмены — воплощение наших тайных желаний, олицетворение того, что не дано сделать нам самим. Наверно, это относится и к музыкантам, и к певцам. Но со спортсменами это очевиднее. Ведь никто не говорил и не писал о том, что Моцарту в детстве сказали, что у него нет музыкального слуха, и тогда он стал тренироваться, пока не превратился в гениального музыканта. Так сказать нельзя — здесь талант чистой воды. А вот про спортсмена такого-то вы можете прочесть, что в детстве он был хилым, что врачи запретили ему все, кроме медленной ходьбы, но он тренировался так упорно, что стал чемпионом мира но барьерному бегу. Я попятно говорю?
— Дальше некуда. А что вы можете сказать тогда об этих?
Курлов щеголевато опрокинул в рот рюмку с ликером. Глаза у него блестели.
— То же самое.
— А не кажется вам, что здесь все зависит от роста? От игры природы. Родился феномен — два с половиной метра. Вот команда и кидает ему мячи, а он забрасывает их в корзинку.
Я был не согласен с Курловым.
— Такие уникумы — исключение. Мы знаем о двух-трех, не больше. Игру делает команда.
— Ну-ну.
На экране высоченный центровой перехватил мяч, посланный над головами игроков, сделал неловкий шаг и положил мяч в корзину.
Курлов улыбнулся.
— Талант, труд, — сказал он. — Все это теряет смысл, стоит в дело вмешаться человеческой мысли. Парусные суда исчезли, потому что появился паровой котел. А он куда менее красив, чем грот-мачта с полным вооружением.
— Оттого, что изобрели мотоциклы, появился мотобол, — возразил я, — футбол не исчез.
— Ну-ну, — сказал Курлов. Он остался при своем мнении. — Поглядите, что эти люди умеют делать из того, что недоступно вам, человеку ниже среднего роста (я внутренне поклонился Курлову), человеку умственного труда. Они умеют попадать мячом в круглое отверстие, причем не издалека. Метров с трех-пяти. И притом делают массу ошибок.
Говорил он очень серьезно, настолько серьезно, что я решил перевести беседу в несколько более шутливый план.
— Я бы не взялся им подражать, — сказал я. — Даже если бы потратил на это всю жизнь.
— Чепуха, — сказал Курлов. — Совершенная чепуха и бред. Все на свете имеет реальное объяснение. Нет неразрешимых задач. Эти молодые люди тратят всю жизнь на то, чтобы достичь устойчивой связи между мозговыми центрами и мышцами рук. Глаз всегда или почти всегда может правильно оценить, куда следует лететь мячу. А вот рука после этого ошибается.
— Правильно, — ответил я. — Знаете, я когда-то учился рисовать. Я совершенно точно в деталях представлял себе, что и как я нарисую. А рука не слушалась. И я бросил рисовать.
— Молодец! — одобрил Курлов. — Спасибо.
Последнее относилось к тому, что я наполнил его рюмку.
— Значит, — продолжал Курлов, — система «мозг-рука» действует недостаточно четко. Дальнейшее — дело физиологов. Стоит лишь найти неполадки в этой системе, устранить их — и баскетболу крышка.
Курлов строго посмотрел на экран. Я понял, что комплексы, которые мне удалось в себе подавить, цепко держали в когтистых лапах моего соседа.
— Ради этого я и пришел.
— Сюда?
— Да. Пришел смотреть телевизор. И теперь я знаю, что могу превратить в гениального баскетболиста любого неуча. Вас, например.
— Спасибо, — сказал я. — Когда же я стану баскетболистом?
— Мне нужно два месяца сроку. Да, два месяца, не больше. Но потом не жалуйтесь.
— Чего же жаловаться? — улыбнулся я. — Каждому приятны аплодисменты трибун.
Я встретился с Курловым вновь недели через две. В лифте. Он раскланялся со мной и сказал:
— Мне на шестой.
— Помню.
— И, кстати, в моем распоряжении еще шесть недель.
— Как так? — Я забыл о разговоре у телевизора.
— Шесть недель, и после этого вы становитесь великим баскетболистом.
Прошло не шесть недель, а больше. Месяца три. Но потом часов в семь вечера вновь раздался звонок в дверь. Курлов стоял на лестнице с большой сумкой в руке.
— Разрешите?
— У вас снова сломался телевизор?
Курлов ничего не ответил. Он был деловит. Он спросил:
— Дома никого?
— Никого, — ответил я.
— Тогда раздевайтесь.
— Вы говорите, как грабитель.
— Раздевайтесь, а то стемнеет. До пояса. Да послушайте, в конце концов! Вы хотите стать великим баскетболистом или нет?
— Но ведь это была…
— Нет, не шутка. Я решил эту задачку и дарю вам первому удивительную способность управлять собственными руками. Казалось бы, бог должен был позаботиться об этом с самого начала, так пет, приходится вносить коррективы.
Сумку он поставил в коридоре на пол, из кармана пиджака извлек небольшую плоскую коробку. В ней обнаружился шприц, ампулы.
— Почему вы не спросите, не опасно ли это для жизни? — спросил он не без сарказма.
— Признаться, я растерян.
— «Растерян» — правильное слово. Но, надеюсь, не напуган? Или мне сбегать домой за дипломом доктора медицинских наук? Нет? Ну и хорошо. Больно не будет.
Я покорно стащил с себя рубашку, майку, благо был теплый вечер. Мне тогда не пришла в голову мысль, что мой сосед может быть сумасшедший, убийца. Эта мысль мелькнула после того, как он вкатил мне под правую лопатку два кубика раствора. Но было поздно.
— Вот и отлично, — сказал Курлов. — Я ставил уже опыты с обезьянами. Результаты поразительные. Надеюсь, у вас будут не хуже.
— А что с обезьянами? — глупо спросил я, натягивая майку.
— Извините, ради бога, — сказал он. — Вы смотрите телевизор?
— Сейчас включу, — сказал я. — А что там?
— Ни в коем случае! Простите. Я пошел. Я только в случае, если вы смотрите, потому что у меня сломался телевизор, а я решил…
— Да заходите же, — сказал я. — Все равно сейчас включу. Делать нечего.
Мне пришлось взять его за локоть, почти затянуть в прихожую. Он поглядел на тапочки, стоявшие в ряд под вешалкой, и спросил:
— Ботинки снимать?
— Не надо, — сказал я.
Я был рад, что он пришел. Принадлежа к бунтующим рабам телевизора, я могу заставить себя его не включать. Даже два-три дня не включать. Но если я сдался, включил, то он будет работать до последних тактов прощальной мелодии, до слов диктора «спокойной ночи», до того, как исчезнет изображение ночной Москвы и сухо зашуршит пустой экран. В тот вечер я боролся с собой, полагая, что чтение — более продуктивный способ убить время. Я был доволен собой, но рука тянулась к выключателю, как к сигарете. Я обогнал гостя и включил телевизор.
— Садитесь, — сказал я. — Кто играет?
— Играют в баскетбол, — тихо ответил гость. — На кубок европейских чемпионов. Я вам действительно не мешаю?
— Никого нет дома. Поставить кофе?
— Что вы! Ни в коем случае.
Он осторожно уселся на край кресла, и только тут я заметил, что он все-таки успел снять ботинки и остаться в носках, но не стал ничего ему говорить, чтобы не ввергнуть его в еще большее смущение. Гость был мне приятен. Хотя бы потому, что был мал ростом, хрупок и печален. Я симпатизирую маленьким людям, потому что сам невысок и всегда трачу много сил на то, чтобы никто не подумал, есть ли у меня комплекс по этой части. Он есть. Иногда мой комплекс заставляет меня казаться себе щенком пуделя среди догов и искать нору, чтобы спрятаться. Иногда принимает форму наполеоновских мечтаний и тайного желания укоротить некоторых из людей, глядящих на меня сверху вниз, по крайней мере на голову. Но я никого еще не укоротил на голову, хотя не могу избавиться от некоторой, надеюсь неизвестной окружающим, антипатии к родной сестре, которая выше меня и с которой я не люблю ходить по улицам. А вот тех, кто ниже меня ростом, я люблю. Я им многое прощаю.
Когда-то, еще в школе, мой комплекс разыгрывался, выходил из рамок и приводил к конфликтам, которые плохо кончались для меня. Я мечтал стать сильным. Я собирал сведения о маленьких гениях — я вообще одно время был уверен, что гении бывают лишь маленького роста, отчего исключал из их числа Петра Первого, Горького и кое-кого еще. Я хранил вырезки о жизни штангистов-легковесов и боксеров в весе пера. Я смотрел баскетбол лишь тогда, когда на площадке играл Алачачян — это был самый маленький разыгрывающий в сборной Союза. Но как-то я увидел его в жизни и понял, что он человек выше среднего роста. И перестал смотреть баскетбол вообще.
С годами все это сгладилось. Я не стал гением и понял, что небольшой рост еще не обязательное качество великого человека. Я бросил собирать вырезки о спортсменах, я сильно растолстел и подобрел к людям. Я спокойно смотрел на великанов, понимая, что и у них свои беды и трудности.
— Вот так, — сказал с удовлетворением мой гость, когда центровой югославов промахнулся по кольцу, хотя никто не мешал ему положить мяч в корзину.
В голосе гостя звучало злорадство. И я подумал, что он, наверно, не смог воспитать в себе философский взгляд на жизнь.
Центровой тяжело затрусил обратно, к центру площадки. Бежать ему было тяжело, потому что каждая нога его была длиннее и тяжелей, чем я весь. Мой гость усмехнулся. Я лишь внутренне пожалел центрового.
— Курлов, — представился вдруг мой гость, когда югославы взяли тайм-аут. — Николай Матвеевич. Физиолог. Две недели, как к вам в дом переехал. На шестой этаж.
Теперь хоть запомню, на какую кнопку нажимать, если окажусь с ним в лифте, подумал я. Н сказал:
— А я Коленкин. Герман Коленкин.
— Очень приятно.
Югославы распрямились и разошлись, оставив маленького тренера в одиночестве. Я знал, что это обман. Тренер вовсе не маленький. Он обыкновенный.
Наши били штрафные. Мне интересно было наблюдать за Курловым. Интереснее, чем за экраном. Он поморщился. Ага, значит, промах. Потом кивнул. Доволен.
Между таймами я приготовил кофе. Обнаружил в буфете бутылку венгерского ликера. Курлов признался, что я ему также приятен. Не объяснил почему, я не стал спрашивать — ведь не только сами чувства, но и побуждения к ним обычно взаимны.
— Вы думаете, что я люблю баскетбол? — спросил Курлов, когда команды вновь вышли на площадку. — Ничего подобного. Я к нему глубоко равнодушен. И за что можно любить баскетбол?
Вопрос был обращен ко мне. Глаза у Курлова были острые в углах и настойчивые. Он привык, что собеседник первым отводит взгляд.
— Как — за что? Спорт — это… — ответить было нелегко, потому что к вопросу я не готовился. — Понимаете…
— Сам принцип соревнования, — подсказал мне Курлов. — Азарт игрока, заложенный в каждом из нас?
Я нашел другой ответ:
— Скорее не так. Зависть.
— Ага! — Курлов обрадовался.
— Но не простая зависть. Очевидно, для меня, как и для других людей, спортсмены — воплощение наших тайных желаний, олицетворение того, что не дано сделать нам самим. Наверно, это относится и к музыкантам, и к певцам. Но со спортсменами это очевиднее. Ведь никто не говорил и не писал о том, что Моцарту в детстве сказали, что у него нет музыкального слуха, и тогда он стал тренироваться, пока не превратился в гениального музыканта. Так сказать нельзя — здесь талант чистой воды. А вот про спортсмена такого-то вы можете прочесть, что в детстве он был хилым, что врачи запретили ему все, кроме медленной ходьбы, но он тренировался так упорно, что стал чемпионом мира но барьерному бегу. Я попятно говорю?
— Дальше некуда. А что вы можете сказать тогда об этих?
Курлов щеголевато опрокинул в рот рюмку с ликером. Глаза у него блестели.
— То же самое.
— А не кажется вам, что здесь все зависит от роста? От игры природы. Родился феномен — два с половиной метра. Вот команда и кидает ему мячи, а он забрасывает их в корзинку.
Я был не согласен с Курловым.
— Такие уникумы — исключение. Мы знаем о двух-трех, не больше. Игру делает команда.
— Ну-ну.
На экране высоченный центровой перехватил мяч, посланный над головами игроков, сделал неловкий шаг и положил мяч в корзину.
Курлов улыбнулся.
— Талант, труд, — сказал он. — Все это теряет смысл, стоит в дело вмешаться человеческой мысли. Парусные суда исчезли, потому что появился паровой котел. А он куда менее красив, чем грот-мачта с полным вооружением.
— Оттого, что изобрели мотоциклы, появился мотобол, — возразил я, — футбол не исчез.
— Ну-ну, — сказал Курлов. Он остался при своем мнении. — Поглядите, что эти люди умеют делать из того, что недоступно вам, человеку ниже среднего роста (я внутренне поклонился Курлову), человеку умственного труда. Они умеют попадать мячом в круглое отверстие, причем не издалека. Метров с трех-пяти. И притом делают массу ошибок.
Говорил он очень серьезно, настолько серьезно, что я решил перевести беседу в несколько более шутливый план.
— Я бы не взялся им подражать, — сказал я. — Даже если бы потратил на это всю жизнь.
— Чепуха, — сказал Курлов. — Совершенная чепуха и бред. Все на свете имеет реальное объяснение. Нет неразрешимых задач. Эти молодые люди тратят всю жизнь на то, чтобы достичь устойчивой связи между мозговыми центрами и мышцами рук. Глаз всегда или почти всегда может правильно оценить, куда следует лететь мячу. А вот рука после этого ошибается.
— Правильно, — ответил я. — Знаете, я когда-то учился рисовать. Я совершенно точно в деталях представлял себе, что и как я нарисую. А рука не слушалась. И я бросил рисовать.
— Молодец! — одобрил Курлов. — Спасибо.
Последнее относилось к тому, что я наполнил его рюмку.
— Значит, — продолжал Курлов, — система «мозг-рука» действует недостаточно четко. Дальнейшее — дело физиологов. Стоит лишь найти неполадки в этой системе, устранить их — и баскетболу крышка.
Курлов строго посмотрел на экран. Я понял, что комплексы, которые мне удалось в себе подавить, цепко держали в когтистых лапах моего соседа.
— Ради этого я и пришел.
— Сюда?
— Да. Пришел смотреть телевизор. И теперь я знаю, что могу превратить в гениального баскетболиста любого неуча. Вас, например.
— Спасибо, — сказал я. — Когда же я стану баскетболистом?
— Мне нужно два месяца сроку. Да, два месяца, не больше. Но потом не жалуйтесь.
— Чего же жаловаться? — улыбнулся я. — Каждому приятны аплодисменты трибун.
Я встретился с Курловым вновь недели через две. В лифте. Он раскланялся со мной и сказал:
— Мне на шестой.
— Помню.
— И, кстати, в моем распоряжении еще шесть недель.
— Как так? — Я забыл о разговоре у телевизора.
— Шесть недель, и после этого вы становитесь великим баскетболистом.
Прошло не шесть недель, а больше. Месяца три. Но потом часов в семь вечера вновь раздался звонок в дверь. Курлов стоял на лестнице с большой сумкой в руке.
— Разрешите?
— У вас снова сломался телевизор?
Курлов ничего не ответил. Он был деловит. Он спросил:
— Дома никого?
— Никого, — ответил я.
— Тогда раздевайтесь.
— Вы говорите, как грабитель.
— Раздевайтесь, а то стемнеет. До пояса. Да послушайте, в конце концов! Вы хотите стать великим баскетболистом или нет?
— Но ведь это была…
— Нет, не шутка. Я решил эту задачку и дарю вам первому удивительную способность управлять собственными руками. Казалось бы, бог должен был позаботиться об этом с самого начала, так пет, приходится вносить коррективы.
Сумку он поставил в коридоре на пол, из кармана пиджака извлек небольшую плоскую коробку. В ней обнаружился шприц, ампулы.
— Почему вы не спросите, не опасно ли это для жизни? — спросил он не без сарказма.
— Признаться, я растерян.
— «Растерян» — правильное слово. Но, надеюсь, не напуган? Или мне сбегать домой за дипломом доктора медицинских наук? Нет? Ну и хорошо. Больно не будет.
Я покорно стащил с себя рубашку, майку, благо был теплый вечер. Мне тогда не пришла в голову мысль, что мой сосед может быть сумасшедший, убийца. Эта мысль мелькнула после того, как он вкатил мне под правую лопатку два кубика раствора. Но было поздно.
— Вот и отлично, — сказал Курлов. — Я ставил уже опыты с обезьянами. Результаты поразительные. Надеюсь, у вас будут не хуже.
— А что с обезьянами? — глупо спросил я, натягивая майку.