Страница:
В руках у штандартенфюрера появился продолговатый предмет, напоминавший отрезок трубы из блестящего металла. Он вынул его из ящика письменного стола и, играя, подбрасывал на ладонях.
— Захочешь пустить на дно океанский лайнер, разрушить плотину гидроэлектростанции, обрушить целую скалу — нажимай на крючок. Не раздумывай, нажимай и круши! Ветхий земной шар давно уже пора перетряхнуть как следует и очистить от вредной накипи! Ну как, по душе тебе такая работа? Через год или два я назначу тебя комендантом Сингапура или гауляйтером островов Фиджи. Семнадцатилетний гауляйтер или губернатор, название не имеет значения, — ведь это производит впечатление. Не так ли?
— Синьор, вы все шутите, но так и не сказали мне…
— Шучу, конечно, шучу!
Он взял меня за плечи, повел в глубь зала. Часть стеклянной стены внезапно поплыла вверх, под потолок. Запахло лесом. Мы очутились на террасе, прилепившейся к крутому обрыву. Вокруг были заросли. Далеко внизу, на дне глубокой впадины, сверкало на солнце несколько небольших озер. Почти на уровне террасы, на противоположном склоне живописного каньона, тянулся гребень возвышенности, стеной стояли высокие деревья.
Штандартенфюрер поднял металлический цилиндр. Упругий сгусток воздуха бесшумно ударил в уши. По ту сторону каньона, на гребне, вспыхнуло бледно-розовое сияние. Я успел заметить, как огромной силы вихрь мгновенно слизал с деревьев ветки, закружил и куда-то унес их. Промелькнул толстый оголенный ствол, с корнем вырванный из земли, до террасы докатился оглушительный треск. Две или три секвойи сползли с гребня вниз. Деревья, стоявшие неподалеку от центра вспышки, раскачивались, как во время урагана. Прошло несколько секунд, и на том месте, где только что были заросли, осталась темная безжизненная просека.
— Видишь, как можно шутить? А ты говоришь — стегать индейцев…
Съежившись, я снова сидел в кресле. Перед глазами маячила седая голова штандартенфюрера. От возбуждения у него дергалась щека, и он растирал ее ладонью. На столе хозяина кабинета лежал отрезок металлической трубы с черной рукояткой, то самое оружие, страшное действие которого я только что видел.
Я напрягся, как перед прыжком, а глаза были прикованы к блестящей трубке, которая так близко лежала от меня. Мне ничего не стоило ее схватить. «Нажимай на крючок! Вот он, внизу…»
Еще и теперь не выяснено, существует ли телепатия. Дискуссии на эту тему тянутся уже не одно десятилетие. Так и не известно, можно ли в самом деле прочитать чужие мысли. Но в тот миг, когда я уже знал, что сейчас протяну руку к столу, блестящий предмет исчез с его поверхности. Штандартенфюрер взял трубку и спрятал ее в ящик. Он опередил меня, видимо, инстинктивно — ему ведь и в голову не могло прийти, что я осмелюсь схватить оружие. Но я почти уверен, что какие-то клетки его мозга ощутили определенное движение моих клеток и забили тревогу.
В тот же миг меня охватило вялое равнодушие ко всему, вернулась усталость. Я сказал, что не хочу ни разрушать небоскребы, ни топить лайнеры и ни за что не останусь в этом подземном гнезде, а если меня отведут назад в блок, то работать уже не буду. Не буду, и все!
Сделав вид, будто не слышит моих слов, штандартенфюрер спросил, знаю ли я, что меня считают погибшим.
— Мне показывали газету, — подтвердил я.
— Этот Кносе и тут переборщил. Но ничего. Тем больше будет радость твоего отца, когда узнает, что сын жив и невредим. Из мертвых воскресают не часто. Можешь подать отцу весточку о себе. Не возражаю. Напиши ему письмо.
Мне все время казалось, что наша беседа должна дойти до той грани, за которой начнется самое главное, и к этому я внутренне готовил себя, хотя и не понимал, что именно нужно от меня этому человеку. При упоминании об отце я встрепенулся, усталости как не бывало.
Штандартенфюрер заметил, какое впечатление произвело на меня его неожиданное предложение. И обезоружил меня откровенностью:
— Не думай, что я тороплюсь утешить твоего отца. Сантименты мне ни к чему. Просто ситуация сложилась так, что ты имеешь реальные шансы выпутаться из этой истории. Нам крайне необходимо завязать с твоим отцом серьезный разговор. Твое письмо к нему поможет начать этот разговор.
— Вы можете обойтись и без моего письма.
— Конечно, можем. Но если отец узнает, что от результатов наших переговоров будет зависеть дальнейшая судьба его сына, мы быстрее найдем общий язык.
— Ему вы тоже предложите пост губернатора?
На лице штандартенфюрера появилась довольная улыбка.
— Ты сообразительный парнишка. И смелый к тому же. Лететь вдогонку за вертолетом ночью, едва не проникнуть в кабину… У Кносе имеется только подозрение на сей счет, я же полностью уверен: шлем был принадлежностью летательного аппарата, которым ты воспользовался для погони. Но Кносе зря к тебе прицепился. Аппарат ты успел с себя сбросить, а его конструкция тебе неизвестна. Так что забудем об этом. Кстати, твоему отцу я не собираюсь предлагать какой-либо пост. Я предложу ему другое. Даже не буду предлагать. Я просто потребую, чтобы он немедленно прекратил работы по освоению здешних джунглей. Все усилия твоего отца направлены на пользу всевозможных тварей, которых только и интересует, чем набить свой желудок. Так вот, чтобы сельва не превратилась в проходной двор… Одним словом, я вынужден обратиться к здравому рассудку доктора Вовченко. Успокойся, твоему отцу ничто не угрожает. Доктор Вовченко нужен нам живой, а не мертвый. Нужен не здесь, в джунглях, а там, где он может встречаться со своими коллегами или выступать перед многолюдными аудиториями. Он должен публично признать ошибочность или поспешность собственных выводов и сделать заявление о том, что тропическая растительность этого континента не оправдала надежд, что ее невозможно использовать для расширения запасов продуктов питания. Пусть выдумает несуществующие бациллы, пусть скажет, что употребление продуктов сельвы грозит людям бешенством, — для подкрепления такого заявления мы найдем нужные факты. Пусть, наконец, перенесет свою работу в джунгли Индонезии, Вьетнама, в любое другое место. Меня это не касается. Я хочу тишины и покоя в здешних местах. Доктор Вовченко признанный авторитет в научных кругах, с ним считаются. Если сегодня он выскажет соображения, противоположные вчерашним, это мало повредит ему. Неудачи случаются у каждого. Пошумит пресса, будут возмущаться заинтересованные фирмы, банки приостановят финансирование проектов — на этом все и закончится. Твой отец сдаст в архив собранные материалы, распустит экспедицию, и вы с ним спокойно вернетесь домой. Кроме того, вас ожидает большая радость, о которой ты сейчас даже не догадываешься… Чем скорее доктор Вовченко согласится на мои условия, тем быстрее ты оставишь этот город, куда прибыл без приглашения. Понял? Обо всем, что видел и слышал здесь, безусловно, придется молчать. Прежде всего — чтобы но подвести твоего отца. Молчать ты обязан год-полтора, а потом можешь рассказывать о своих приключениях кому угодно… Между прочим, с инспектором Чанади, думаю, мы тоже договоримся. Он ведь не захочет потерять свою сестренку Эржи.
— Что я должен написать в письме?
— Чистейшую правду! Жив-здоров, скучаю, жду скорой встречи… Можно добавить еще что-нибудь, на твое усмотрение.
— Нет, синьор, такого письма не будет.
— Почему? Чудак ты. Чего ты добьешься своим упорством? Того, что будешь ковыряться в туннеле до самой смерти? Подумай как следует.
— Уже подумал. Письма не напишу. Даже если бы и написал, отец никогда не согласится на подлость.
— Какая же в этом подлость? Просто он будет тебя спасать. Придвигайся ближе, вот бумага.
— Сказал — не напишу, и баста.
У штандартенфюрера снова задергалась щека. Он не без усилий сдерживал себя. Однако все еще прикидывался добряком.
— Эх, молодость, молодость… На что ты надеешься? Думаешь, что убежишь? Напрасные надежды, уверяю тебя. Не веришь? Сейчас убедишься.
На белой поверхности стола щелкнул переключатель микрофона.
— Приведите его ко мне!
Не прошло и минуты, как в зал, вобрав голову в плечи, вошел… Загби.
— Рассказывай! — бросил штандартенфюрер, не глядя на индейца.
Тело Загби переломилось в низком поклоне. Он показал на меня пальцем и быстро заговорил:
— Белый юноша подговаривал Загби бежать к Большой реке. Он хотел напасть на часового среди ночи. Загби рассказал об этом белому воину, который охраняет сон каджао после работы. Белый воин пообещал Загби столько сигарет, сколько пальцев на руках.
Губы штандартенфюрера скривились в презрительной усмешке. Он взглянул на индейца.
— Ты поступил умно. Тебе дадут сигарет. Теперь ты ежедневно будешь иметь сигареты. В блок не вернешься. Я прикажу, чтобы тебя оставили здесь, будешь убирать комнаты или коридор. Тебя оденут, как белого. Я доволен тобой. Иди!
Кланяясь и прижимая руку к сердцу, Загби попятился к двери. Я отвернулся. Боялся, что штандартенфюрер разгадает мои мысли. Но он уже, очевидно, не интересовался тонкостями моего настроения, был уверен, что измена индейца доконала меня.
— Слышал? Вот тебе и братство, — делая нажим на каждом слоге, засмеялся штандартенфюрер. — Оно стоит всего нескольких сигарет. Брось даже думать о побеге. Делай, как говорю, и все будет в порядке.
Я не отвечал.
Мое молчание начало раздражать хозяина кабинета. Потянувшись через стол, он схватил меня за подбородок. Его глаза стали злыми, превратились в узкие щелки.
— Видел в туннеле индейцев, тех, что пытались взбунтоваться? Достаточно было шевельнуть пальцем, чтобы лишить их разума! То же самое произойдет и с тобой, если будешь упорствовать. Забудешь собственное имя, друзей, не сможешь вспомнить, кто ты, откуда, утратишь человеческий облик, даже обезьяна в сравнении с тобой будет казаться венцом природы. Но я терпелив. Прежде чем наказать, устрою тебе приятное свидание. Комендантская! Алло, комендантская! — крикнул он в микрофон. — Кто там у вас?
— Приказ выполнен, господин штандартенфюрер! — прозвучало в ответ из динамика.
— Коменданта ко мне!
Через несколько минут в зале с пальмой появился белобрысый, тот самый, что принял меня из рук в руки от широкополых возле лифта.
— Проведите его к ней! — кивнул на меня штандартенфюрер.
Белобрысый пропустил меня вперед. Снова знакомый уже коридор. Мы свернули вправо. Матовый глянец пластика сменился угрюмым однообразием бетона, потолок понизился, повис над головой. В безлюдье подземелья разливался мертвенный синеватый свет. Путь преграждала густая металлическая решетка — от стены до стены. За ней торчал молодчик в широкополой шляпе. Загремел засов, решетка медленно поползла в сторону.
Меня подвели к стальной, сплошь покрытой заклепками двери, на которой была укреплена табличка с надписью «Комендант».
«Неужели им удалось запугать Эржи? Что она мне скажет? Будет советовать написать отцу? Может быть, поверила, что это спасет нас?…»
Ослепительный поток света, внезапно ударивший в глаза, остановил меня на пороге. На стуле у стены сидела женщина, сидела спиной к двери.
— Я решил показать вам, фрау, одного несговорчивого парня, — раздался из динамика голос штандартенфюрера. — Ему все кажется, что он находится в лагере юных пионеров или как там у вас это называется… Можете говорить с ним о чем угодно, вам не будут мешать. Комендант, оставьте их одних!
Женщина резко повернулась.
— Мама! — закричал я. — Мама!..
Это была моя мать.
ЕВГЕНИЙ ГУЛЯКОВСКИЙ
— Захочешь пустить на дно океанский лайнер, разрушить плотину гидроэлектростанции, обрушить целую скалу — нажимай на крючок. Не раздумывай, нажимай и круши! Ветхий земной шар давно уже пора перетряхнуть как следует и очистить от вредной накипи! Ну как, по душе тебе такая работа? Через год или два я назначу тебя комендантом Сингапура или гауляйтером островов Фиджи. Семнадцатилетний гауляйтер или губернатор, название не имеет значения, — ведь это производит впечатление. Не так ли?
— Синьор, вы все шутите, но так и не сказали мне…
— Шучу, конечно, шучу!
Он взял меня за плечи, повел в глубь зала. Часть стеклянной стены внезапно поплыла вверх, под потолок. Запахло лесом. Мы очутились на террасе, прилепившейся к крутому обрыву. Вокруг были заросли. Далеко внизу, на дне глубокой впадины, сверкало на солнце несколько небольших озер. Почти на уровне террасы, на противоположном склоне живописного каньона, тянулся гребень возвышенности, стеной стояли высокие деревья.
Штандартенфюрер поднял металлический цилиндр. Упругий сгусток воздуха бесшумно ударил в уши. По ту сторону каньона, на гребне, вспыхнуло бледно-розовое сияние. Я успел заметить, как огромной силы вихрь мгновенно слизал с деревьев ветки, закружил и куда-то унес их. Промелькнул толстый оголенный ствол, с корнем вырванный из земли, до террасы докатился оглушительный треск. Две или три секвойи сползли с гребня вниз. Деревья, стоявшие неподалеку от центра вспышки, раскачивались, как во время урагана. Прошло несколько секунд, и на том месте, где только что были заросли, осталась темная безжизненная просека.
— Видишь, как можно шутить? А ты говоришь — стегать индейцев…
Съежившись, я снова сидел в кресле. Перед глазами маячила седая голова штандартенфюрера. От возбуждения у него дергалась щека, и он растирал ее ладонью. На столе хозяина кабинета лежал отрезок металлической трубы с черной рукояткой, то самое оружие, страшное действие которого я только что видел.
Я напрягся, как перед прыжком, а глаза были прикованы к блестящей трубке, которая так близко лежала от меня. Мне ничего не стоило ее схватить. «Нажимай на крючок! Вот он, внизу…»
Еще и теперь не выяснено, существует ли телепатия. Дискуссии на эту тему тянутся уже не одно десятилетие. Так и не известно, можно ли в самом деле прочитать чужие мысли. Но в тот миг, когда я уже знал, что сейчас протяну руку к столу, блестящий предмет исчез с его поверхности. Штандартенфюрер взял трубку и спрятал ее в ящик. Он опередил меня, видимо, инстинктивно — ему ведь и в голову не могло прийти, что я осмелюсь схватить оружие. Но я почти уверен, что какие-то клетки его мозга ощутили определенное движение моих клеток и забили тревогу.
В тот же миг меня охватило вялое равнодушие ко всему, вернулась усталость. Я сказал, что не хочу ни разрушать небоскребы, ни топить лайнеры и ни за что не останусь в этом подземном гнезде, а если меня отведут назад в блок, то работать уже не буду. Не буду, и все!
Сделав вид, будто не слышит моих слов, штандартенфюрер спросил, знаю ли я, что меня считают погибшим.
— Мне показывали газету, — подтвердил я.
— Этот Кносе и тут переборщил. Но ничего. Тем больше будет радость твоего отца, когда узнает, что сын жив и невредим. Из мертвых воскресают не часто. Можешь подать отцу весточку о себе. Не возражаю. Напиши ему письмо.
Мне все время казалось, что наша беседа должна дойти до той грани, за которой начнется самое главное, и к этому я внутренне готовил себя, хотя и не понимал, что именно нужно от меня этому человеку. При упоминании об отце я встрепенулся, усталости как не бывало.
Штандартенфюрер заметил, какое впечатление произвело на меня его неожиданное предложение. И обезоружил меня откровенностью:
— Не думай, что я тороплюсь утешить твоего отца. Сантименты мне ни к чему. Просто ситуация сложилась так, что ты имеешь реальные шансы выпутаться из этой истории. Нам крайне необходимо завязать с твоим отцом серьезный разговор. Твое письмо к нему поможет начать этот разговор.
— Вы можете обойтись и без моего письма.
— Конечно, можем. Но если отец узнает, что от результатов наших переговоров будет зависеть дальнейшая судьба его сына, мы быстрее найдем общий язык.
— Ему вы тоже предложите пост губернатора?
На лице штандартенфюрера появилась довольная улыбка.
— Ты сообразительный парнишка. И смелый к тому же. Лететь вдогонку за вертолетом ночью, едва не проникнуть в кабину… У Кносе имеется только подозрение на сей счет, я же полностью уверен: шлем был принадлежностью летательного аппарата, которым ты воспользовался для погони. Но Кносе зря к тебе прицепился. Аппарат ты успел с себя сбросить, а его конструкция тебе неизвестна. Так что забудем об этом. Кстати, твоему отцу я не собираюсь предлагать какой-либо пост. Я предложу ему другое. Даже не буду предлагать. Я просто потребую, чтобы он немедленно прекратил работы по освоению здешних джунглей. Все усилия твоего отца направлены на пользу всевозможных тварей, которых только и интересует, чем набить свой желудок. Так вот, чтобы сельва не превратилась в проходной двор… Одним словом, я вынужден обратиться к здравому рассудку доктора Вовченко. Успокойся, твоему отцу ничто не угрожает. Доктор Вовченко нужен нам живой, а не мертвый. Нужен не здесь, в джунглях, а там, где он может встречаться со своими коллегами или выступать перед многолюдными аудиториями. Он должен публично признать ошибочность или поспешность собственных выводов и сделать заявление о том, что тропическая растительность этого континента не оправдала надежд, что ее невозможно использовать для расширения запасов продуктов питания. Пусть выдумает несуществующие бациллы, пусть скажет, что употребление продуктов сельвы грозит людям бешенством, — для подкрепления такого заявления мы найдем нужные факты. Пусть, наконец, перенесет свою работу в джунгли Индонезии, Вьетнама, в любое другое место. Меня это не касается. Я хочу тишины и покоя в здешних местах. Доктор Вовченко признанный авторитет в научных кругах, с ним считаются. Если сегодня он выскажет соображения, противоположные вчерашним, это мало повредит ему. Неудачи случаются у каждого. Пошумит пресса, будут возмущаться заинтересованные фирмы, банки приостановят финансирование проектов — на этом все и закончится. Твой отец сдаст в архив собранные материалы, распустит экспедицию, и вы с ним спокойно вернетесь домой. Кроме того, вас ожидает большая радость, о которой ты сейчас даже не догадываешься… Чем скорее доктор Вовченко согласится на мои условия, тем быстрее ты оставишь этот город, куда прибыл без приглашения. Понял? Обо всем, что видел и слышал здесь, безусловно, придется молчать. Прежде всего — чтобы но подвести твоего отца. Молчать ты обязан год-полтора, а потом можешь рассказывать о своих приключениях кому угодно… Между прочим, с инспектором Чанади, думаю, мы тоже договоримся. Он ведь не захочет потерять свою сестренку Эржи.
— Что я должен написать в письме?
— Чистейшую правду! Жив-здоров, скучаю, жду скорой встречи… Можно добавить еще что-нибудь, на твое усмотрение.
— Нет, синьор, такого письма не будет.
— Почему? Чудак ты. Чего ты добьешься своим упорством? Того, что будешь ковыряться в туннеле до самой смерти? Подумай как следует.
— Уже подумал. Письма не напишу. Даже если бы и написал, отец никогда не согласится на подлость.
— Какая же в этом подлость? Просто он будет тебя спасать. Придвигайся ближе, вот бумага.
— Сказал — не напишу, и баста.
У штандартенфюрера снова задергалась щека. Он не без усилий сдерживал себя. Однако все еще прикидывался добряком.
— Эх, молодость, молодость… На что ты надеешься? Думаешь, что убежишь? Напрасные надежды, уверяю тебя. Не веришь? Сейчас убедишься.
На белой поверхности стола щелкнул переключатель микрофона.
— Приведите его ко мне!
Не прошло и минуты, как в зал, вобрав голову в плечи, вошел… Загби.
— Рассказывай! — бросил штандартенфюрер, не глядя на индейца.
Тело Загби переломилось в низком поклоне. Он показал на меня пальцем и быстро заговорил:
— Белый юноша подговаривал Загби бежать к Большой реке. Он хотел напасть на часового среди ночи. Загби рассказал об этом белому воину, который охраняет сон каджао после работы. Белый воин пообещал Загби столько сигарет, сколько пальцев на руках.
Губы штандартенфюрера скривились в презрительной усмешке. Он взглянул на индейца.
— Ты поступил умно. Тебе дадут сигарет. Теперь ты ежедневно будешь иметь сигареты. В блок не вернешься. Я прикажу, чтобы тебя оставили здесь, будешь убирать комнаты или коридор. Тебя оденут, как белого. Я доволен тобой. Иди!
Кланяясь и прижимая руку к сердцу, Загби попятился к двери. Я отвернулся. Боялся, что штандартенфюрер разгадает мои мысли. Но он уже, очевидно, не интересовался тонкостями моего настроения, был уверен, что измена индейца доконала меня.
— Слышал? Вот тебе и братство, — делая нажим на каждом слоге, засмеялся штандартенфюрер. — Оно стоит всего нескольких сигарет. Брось даже думать о побеге. Делай, как говорю, и все будет в порядке.
Я не отвечал.
Мое молчание начало раздражать хозяина кабинета. Потянувшись через стол, он схватил меня за подбородок. Его глаза стали злыми, превратились в узкие щелки.
— Видел в туннеле индейцев, тех, что пытались взбунтоваться? Достаточно было шевельнуть пальцем, чтобы лишить их разума! То же самое произойдет и с тобой, если будешь упорствовать. Забудешь собственное имя, друзей, не сможешь вспомнить, кто ты, откуда, утратишь человеческий облик, даже обезьяна в сравнении с тобой будет казаться венцом природы. Но я терпелив. Прежде чем наказать, устрою тебе приятное свидание. Комендантская! Алло, комендантская! — крикнул он в микрофон. — Кто там у вас?
— Приказ выполнен, господин штандартенфюрер! — прозвучало в ответ из динамика.
— Коменданта ко мне!
Через несколько минут в зале с пальмой появился белобрысый, тот самый, что принял меня из рук в руки от широкополых возле лифта.
— Проведите его к ней! — кивнул на меня штандартенфюрер.
Белобрысый пропустил меня вперед. Снова знакомый уже коридор. Мы свернули вправо. Матовый глянец пластика сменился угрюмым однообразием бетона, потолок понизился, повис над головой. В безлюдье подземелья разливался мертвенный синеватый свет. Путь преграждала густая металлическая решетка — от стены до стены. За ней торчал молодчик в широкополой шляпе. Загремел засов, решетка медленно поползла в сторону.
Меня подвели к стальной, сплошь покрытой заклепками двери, на которой была укреплена табличка с надписью «Комендант».
«Неужели им удалось запугать Эржи? Что она мне скажет? Будет советовать написать отцу? Может быть, поверила, что это спасет нас?…»
Ослепительный поток света, внезапно ударивший в глаза, остановил меня на пороге. На стуле у стены сидела женщина, сидела спиной к двери.
— Я решил показать вам, фрау, одного несговорчивого парня, — раздался из динамика голос штандартенфюрера. — Ему все кажется, что он находится в лагере юных пионеров или как там у вас это называется… Можете говорить с ним о чем угодно, вам не будут мешать. Комендант, оставьте их одних!
Женщина резко повернулась.
— Мама! — закричал я. — Мама!..
Это была моя мать.
ЕВГЕНИЙ ГУЛЯКОВСКИЙ
ЛЕГЕНДА О СЕРЕБРЯНОМ ЧЕЛОВЕКЕ
Фантастический рассказ
Наш город, наверно, самый жаркий на свете. Жара в нем стоит такая, что трескаются каменные заборы, а скалы покрываются коричневой коркой загара. Хатаму здесь нравится. Он родился и вырос в этом городе. А мой город совсем другой, хоть я и не помню почти ничего, только огромные кусты пестрых цветов, росшие у самой калитки. Давно уже город Хатама стал и моим городом. Я учусь с Хатамом в одной школе. Одни и те же улицы встречают нас после уроков. Мы проходим по узкой Лесной, названной так, наверно, в шутку, по длинной Красноармейской и Колхозной. Отец говорил, что улицы с такими названиями есть во всех городах. А мне почему-то кажется, что улицы, как и люди, неповторимы, у них свои лица и должны быть такие же неповторимые имена. Но отец знает об этом лучше меня, он много ездил, пока меня еще не было на свете, и я жалею иногда, что родился так поздно, что самое интересное люди успели прожить без меня.
За последним рядом домов на Колхозной город вдруг исчезает. Перед нами открывается до самого горизонта огромное пространство пустыни, поросшей сухими колючками и кустиками желтой травы.
Солнце, уставшее за день, лениво катится к горизонту, и мы спешим, чтобы успеть перехватить старика Дамира с его отарой на перевале.
Каждый вечер гонит здесь Дамир колхозную отару на ночлег и располагается у источника на короткий отдых после трудного пути через горы. Мы должны успеть к источнику раньше его, чтобы собрать хворост для костра. Хворосту вокруг мало, и на сбор его уходило не меньше часа. К концу сбора все руки у нас исцарапаны о верблюжью колючку, но мы этого даже не замечаем, все наше внимание направлено на перевал: мы с нетерпением ждем, когда там зашевелится густая, плотная масса овец, розовая в лучах заходящего солнца.
Дамир неторопливо разводит костер, кипятит чай, разламывает душистую белую лепешку и протягивает нам тонкие, звенящие от ударов голубоватые пиалы с древним узором. Нам совсем не хочется чая, но отказаться нельзя и торопить Дамира бесполезно. Наконец он вытирает усы и бороду рукавом халата и начинает точно с того места, на котором остановился вчера. Дамир говорит медленно, как будто вспоминает события, очевидцем которых был. Трудно поверить, что все, о чем он рассказывает, случилось так давно, полторы тысячи лет назад. Нам с Хатамом не удается даже представить всю громадность этого времени, и все же, слушая Дамира, мы видим улицы древнего, очень древнего города. Такого древнего, что даже память о нем не сохранилась, а пыль от его домов смешалась с песками пустыни много веков назад.
Это был богатый и красивый город. У восточной стены рядом с базарной площадью находилась улица мастеров. Здесь-то в маленькой хижине и жил Мансур. Мы услышали о нем от Дамира несколько дней назад, и с тех пор его имя всегда вызывает у меня волнение, хотя прошло уже много лет и я давно ушел от того мальчишки, что сидел перед потухшим костром с остывшей пиалой в руках.
Мансур, серебряных дел мастер, был самым знаменитым во всем Бактрийском государстве. За его изделиями охотились приезжие купцы, назначали тройные цены, но сам он всю жизнь оставался бедняком, словно золото и серебро не могло задержаться в ладонях этого человека и лишь ложилось прекрасным узором на чаши и кубки, на щиты и шлемы богатых горожан и полководцев. Да и не один был он таким бедняком: всё, что зарабатывали его соседи, тоже уходило в виде податей и налогов. Мансур был жизнерадостным и сильным человеком, он любил свою работу, дружно жил с соседями-кузнецами и шорниками. Они всегда выручали его в трудные минуты, делились последним, а когда есть у человека верные друзья, ему легче переносить бедность. Может быть, мы никогда не узнали бы о Мансуре, не будь у него одной тайны да не случись беды… Мало ли на свете мастеров, чьи изделия пережили века, а имена не сохранились. Но Мансура ждало другое. На смертном одре отец передал ему небольшую запечатанную шкатулку и наказал не открывать ее без большой необходимости. И такое время пришло.
Мансур понял, что дело неладно, сразу, как только ушел посыльный от правителя города Патрокла. Раз уж зовут во дворец, добра не жди… Мансур долго сидел задумавшись, ковырял в каменном корытце засохшую краску, все искал причины, по которой мог он понадобиться самому Патроклу, потом все же велел жене Астаре собрать инструменты, хотя знал, что они не понадобятся. Не станет Патрокл утруждать себя заказами, не за тем звал…
Весь день ждал мастер под палящим солнцем, его не пустили даже во внутренний двор. И лишь поздно вечером стражник выкрикнул его имя и, грубо подталкивая, провел через длинный коридор в комнату досмотра. Там его обыскали, вытрясли из пояса две бронзовые монеты и забыли положить обратно. Искали оружие, но он не взял с собой даже ножа. Отобрали ящик с инструментами и велели надеть чистый халат, словно лишним оскорблением хотели вывести его из себя, но он и тут промолчал. Кто он такой перед воинами великого Патрокла? Вот уже четвертый год, как приехал из Македонии этот рыхлый жадный человек, и с тех пор город не знает покоя от поборов и податей. Тех, кто пытался возражать, давно казнили на городской площади, и глаза им выклевали вороны…
Красив дворец Патрокла. Прекрасны резные фонтаны из белого мрамора, огромные вазы, сделанные из не известного бактрийским мастерам материала… Велика и могуча Македония… Побывать бы там, познакомиться с людьми, что создали всю эту красоту…
Мансур так засмотрелся на светильник, изваянный в виде козлоногого человека, что не заметил, когда в зал вошел Патрокл, и только тяжелая рука сотника, швырнувшая его ниц перед великим, заставила опомниться.
Патрокл движением руки удалил сотника и охрану и остался один на один с Мансуром. Долго молча стоял он над распростертым человеком, задумчиво разглядывая затылок лежащего ничком мастера.
— Значит, ты и есть Мансур?
— Так, господин.
— Слышал я о тебе немало сказок. Говорят, ты знаешь тайны всех металлов?
— Молва лжет, господин.
— Лжет? Может, и лжет. Встань. У нас с тобой не простой разговор.
С трудом поднялся Мансур, проклиная тяжелого на руку сотника.
— Еще я слышал, что в городе нет мастера искусней тебя.
— Кое-какое искусство перешло мне от дедов, и если великий захочет…
— Кувшины и чаши мне не нужны. Своих достаточно. А кроме искусства, ничего не перешло тебе от дедов?
Мансур весь сжался, вспомнив заветную шкатулку. В мозгу вертелся хоровод мыслей… Откуда?… Как мог узнать?… А может, не о том он? Может, ничего еще не знает?…
— Что ж, молчишь, мастер? Может, есть у тебя тайна, которую забыл мне поведать? Подумай. Подумай хорошенько!
Долго молчал Мансур. Не поднимая головы, он думал о том, что не уйти ему живым из дворца, и что не домой лежит теперь его дорога, а вниз, в подвалы, туда, где находились пыточные камеры… Пожалел, что не взял с собой ножа, — может, и не заметили бы при досмотре. Близко стоял от него Патрокл, одного прыжка могло бы хватить, но Мансур знал, что за тяжелыми складками занавесей скрыты не знающие промаха македонские лучники, догадался об этом по легкому движению материи п понимал, что голыми руками, без ножа, ничего не успеет сделать. А потому стоял молча, еще ниже опустив голову, тянул время, стараясь догадаться о том, что же именно пронюхал сатрап и как много он знает…
Да, в той шкатулке скрывалась тайна, которая могла бы заинтересовать не только сатрапа, но и самого Александра, будь сейчас жив великий завоеватель мира. И была эта тайна такой старой и оттого такой привычной, что Мансур словно бы и забыл о ней.
Приучил себя не думать, не вспоминать даже во сне.
— Что-то долго ты молчишь, мастер. Может, попросить палача, чтобы помог тебе освежить память и развязать язык?
— Я не знаю, о какой тайне говорит господин.
— Не знаешь?! Зато я знаю! Забыл о черном серебре, что лежит в твоей шкатулке? Дрожишь!
— Простой смертный даже пряжки не сделает из того серебра… Зачем тебе оно? Боги послали то серебро, боги и заберут.
— Серебро мне не нужно. Ты сделаешь чашу, наполнишь ее кореньями и травами, напиток принесешь мне… — Последние слова Патрокл произнес шепотом, нагнувшись к самому уху Мансура. — Ступай. Срок тебе шесть дней. Надеюсь, не забыл рецепта? Смотри не напутай! Сына и брата возьму заложниками. Напутаешь что-нибудь — им отсекут головы, а тебя… Ну, да ты знаешь… Ступай и не вздумай меня дурачить! Гетайры проводят и постерегут от темных мыслей. Ступай!
Мансуру казалось, что колонны дворца расплылись и качаются с каждым шагом. Он ужо не замечал ни красоты мраморных фоптанов, ни светильников, ни сосудов. Двое гетайров с короткими мечами на поясе шли сзади, и он слышал, как позвякивают при каждом шаге цепочки на их перевязях. Мансур вспоминает слова, услышанные от отца на его смертном одре, слова звучат в его ушах вместе с тяжелым дыханием и звоном металла за спиной: «Возьми три горсти мяты, два корня полыни… Серебро из черного камня уже готово, три сотни лет прошло… Так велели боги, принесшие его на землю… Сделай из серебра чашу… Это великая тайна… Сбереги ее и передай сыну… А если случится беда, возьми три горсти мяты… Для себя не бери, тебе самому ничего, кроме горя, не принесет напиток… Только если большая беда… Сохрани тайну».
В ту ночь долго не гас огонь в хижине Мансура. Мастер сидел перед раскрытой шкатулкой с заветным слитком черного, похожего на губку металла, что передавался из рода в род, из поколения в поколение…
Кто его знает, может, это и не серебро вовсе… Говорили старики, что этот камень упал когда-то с неба, а может, его принесли сами боги и вложили в него свою великую силу… Два конца в любой палке, два начала и в любой силе, все зависит от того, какое начало избрать, куда направить эту великую силу, на какое дело… И не может она вечно лежать на дне шкатулки. Кому-то все равно пришлось бы решать ее судьбу. Случилось так, что эта доля выпала ему. Не сладкая, трудная доля. Пронюхал все-таки сатрап. Никто из живых людей не знал тайны черного серебра. Но правду, видно, говорят, что великую тайну не уберечь даже мертвым. Хитер сатрап. Мог бы забрать серебро, да знает, что не всякому оно дается в руки. Пробовал уж, наверно, подсылать своих людишек… Вот так оно и случилось. Ничего теперь не сделать. Только два пути. Можно, конечно, отдать Пат-роклу напиток. Пусть властолюбивый Патрокл до дна выпьет волшебную чашу. И не станет у него врагов во всей Бактрии, во всей Македонии, во всем мире. Всех превратит он в рабов и в золото начнет превращать их кровь и пот. Но что тебе до того… Тебя-то он оставит в покое, раз уж ты один умеешь совладать с черным серебром… Тебя-то он будет беречь как зеницу ока, и твое слово станет для него нерушимо… Не всякое слово, конечно. Но твой интерес он наверняка соблюдет, так что ты много потеряешь в эту ночь, Мансур. Подумай хорошенько, еще ведь не поздно…
В соседней комнате тяжело закашлялся один из приставленных к нему стражей. Мансур вздрогнул и протянул руку к ящику с инструментами, словно не хватало ему этого последнего звука, чтобы решиться.
Напиток власти… У него чуть горьковатый, вяжущий вкус, словно пьешь полынный настой, а во рту остается металлический привкус.
Мансур поставил на стол пустую чашу и стал ждать. Напиток должен был подействовать в полную силу лишь через час. Но уже через несколько минут он почувствовал, как кожа постепенно теряет упругость, точно в него изнутри медленно накачивали свинец. Голова стала тяжелой, словно и в ней уже ворочались металлические мысли.
«…И умрет в тебе все человеческое. И станешь ты сильнее врагов своих, и уйдут от тебя дела твои и дела друзей твоих, и потеряешь ты близких своих и дом свой, и останешься ты один, ибо задумавший стать сильнее всех, окажется слабейшим…» — так говорило древнее пророчество. Наверно, у него не хватило бы мужества испить эту чашу, не окажись ненависть и отчаяние сильнее страха.
Шатаясь, встал он и пошел через весь дом на половину Астары. Она словно ждала его прихода, словно знала, что за решение он принял и что сделал. Огромные грустные глаза Астары заглянули ему в самую душу, как будто уже прощались с ним навсегда. Протянул к жене Мансур свои руки, видно хотел обнять ее в последний раз, прижать к груди, но неловко задел за светильник, что стоял перед ее ложем. Сначала с удивлением, а потом со страхом смотрели они оба на тонкий лист бронзы, вдавленный в треснувший стол. И понял Мансур, что между ним и другими людьми уже встала навеки нерушимая стена отчуждения. И не могут больше его руки ласкать и творить, а могут только разрушать и калечить…
Ничего не сказал он Астаре, молча постоял посреди комнаты, опустил голову и тихо вышел, унеся с собой ее пронзительный крик.
Дамир кряхтя поднимается, в последний раз шевелит в костре угасающие угли и, не прощаясь с нами, уходит к отаре, а мы долго еще сидим неподвижно, слушаем дробный стук овечьих копыт, щелканье бича и лай собак. Звуки отары постепенно стихают за поворотом, а мы всё сидим и смотрим на рыжий пепел костра, словно именно в нем можно найти ответ на все вопросы, которые бродят у нас в голове и которыми мы наконец начинаем засыпать друг друга.
Что такое черное серебро? Почему именно из него нужно было сделать чашу, чтобы приготовить волшебный напиток? И что теперь случится с Мансуром? По крайней мере ответ на последний вопрос мы получим завтра, если погода не испортится, если Дамир не очень устанет и если не будет шестого урока.
За последним рядом домов на Колхозной город вдруг исчезает. Перед нами открывается до самого горизонта огромное пространство пустыни, поросшей сухими колючками и кустиками желтой травы.
Солнце, уставшее за день, лениво катится к горизонту, и мы спешим, чтобы успеть перехватить старика Дамира с его отарой на перевале.
Каждый вечер гонит здесь Дамир колхозную отару на ночлег и располагается у источника на короткий отдых после трудного пути через горы. Мы должны успеть к источнику раньше его, чтобы собрать хворост для костра. Хворосту вокруг мало, и на сбор его уходило не меньше часа. К концу сбора все руки у нас исцарапаны о верблюжью колючку, но мы этого даже не замечаем, все наше внимание направлено на перевал: мы с нетерпением ждем, когда там зашевелится густая, плотная масса овец, розовая в лучах заходящего солнца.
Дамир неторопливо разводит костер, кипятит чай, разламывает душистую белую лепешку и протягивает нам тонкие, звенящие от ударов голубоватые пиалы с древним узором. Нам совсем не хочется чая, но отказаться нельзя и торопить Дамира бесполезно. Наконец он вытирает усы и бороду рукавом халата и начинает точно с того места, на котором остановился вчера. Дамир говорит медленно, как будто вспоминает события, очевидцем которых был. Трудно поверить, что все, о чем он рассказывает, случилось так давно, полторы тысячи лет назад. Нам с Хатамом не удается даже представить всю громадность этого времени, и все же, слушая Дамира, мы видим улицы древнего, очень древнего города. Такого древнего, что даже память о нем не сохранилась, а пыль от его домов смешалась с песками пустыни много веков назад.
Это был богатый и красивый город. У восточной стены рядом с базарной площадью находилась улица мастеров. Здесь-то в маленькой хижине и жил Мансур. Мы услышали о нем от Дамира несколько дней назад, и с тех пор его имя всегда вызывает у меня волнение, хотя прошло уже много лет и я давно ушел от того мальчишки, что сидел перед потухшим костром с остывшей пиалой в руках.
Мансур, серебряных дел мастер, был самым знаменитым во всем Бактрийском государстве. За его изделиями охотились приезжие купцы, назначали тройные цены, но сам он всю жизнь оставался бедняком, словно золото и серебро не могло задержаться в ладонях этого человека и лишь ложилось прекрасным узором на чаши и кубки, на щиты и шлемы богатых горожан и полководцев. Да и не один был он таким бедняком: всё, что зарабатывали его соседи, тоже уходило в виде податей и налогов. Мансур был жизнерадостным и сильным человеком, он любил свою работу, дружно жил с соседями-кузнецами и шорниками. Они всегда выручали его в трудные минуты, делились последним, а когда есть у человека верные друзья, ему легче переносить бедность. Может быть, мы никогда не узнали бы о Мансуре, не будь у него одной тайны да не случись беды… Мало ли на свете мастеров, чьи изделия пережили века, а имена не сохранились. Но Мансура ждало другое. На смертном одре отец передал ему небольшую запечатанную шкатулку и наказал не открывать ее без большой необходимости. И такое время пришло.
Мансур понял, что дело неладно, сразу, как только ушел посыльный от правителя города Патрокла. Раз уж зовут во дворец, добра не жди… Мансур долго сидел задумавшись, ковырял в каменном корытце засохшую краску, все искал причины, по которой мог он понадобиться самому Патроклу, потом все же велел жене Астаре собрать инструменты, хотя знал, что они не понадобятся. Не станет Патрокл утруждать себя заказами, не за тем звал…
Весь день ждал мастер под палящим солнцем, его не пустили даже во внутренний двор. И лишь поздно вечером стражник выкрикнул его имя и, грубо подталкивая, провел через длинный коридор в комнату досмотра. Там его обыскали, вытрясли из пояса две бронзовые монеты и забыли положить обратно. Искали оружие, но он не взял с собой даже ножа. Отобрали ящик с инструментами и велели надеть чистый халат, словно лишним оскорблением хотели вывести его из себя, но он и тут промолчал. Кто он такой перед воинами великого Патрокла? Вот уже четвертый год, как приехал из Македонии этот рыхлый жадный человек, и с тех пор город не знает покоя от поборов и податей. Тех, кто пытался возражать, давно казнили на городской площади, и глаза им выклевали вороны…
Красив дворец Патрокла. Прекрасны резные фонтаны из белого мрамора, огромные вазы, сделанные из не известного бактрийским мастерам материала… Велика и могуча Македония… Побывать бы там, познакомиться с людьми, что создали всю эту красоту…
Мансур так засмотрелся на светильник, изваянный в виде козлоногого человека, что не заметил, когда в зал вошел Патрокл, и только тяжелая рука сотника, швырнувшая его ниц перед великим, заставила опомниться.
Патрокл движением руки удалил сотника и охрану и остался один на один с Мансуром. Долго молча стоял он над распростертым человеком, задумчиво разглядывая затылок лежащего ничком мастера.
— Значит, ты и есть Мансур?
— Так, господин.
— Слышал я о тебе немало сказок. Говорят, ты знаешь тайны всех металлов?
— Молва лжет, господин.
— Лжет? Может, и лжет. Встань. У нас с тобой не простой разговор.
С трудом поднялся Мансур, проклиная тяжелого на руку сотника.
— Еще я слышал, что в городе нет мастера искусней тебя.
— Кое-какое искусство перешло мне от дедов, и если великий захочет…
— Кувшины и чаши мне не нужны. Своих достаточно. А кроме искусства, ничего не перешло тебе от дедов?
Мансур весь сжался, вспомнив заветную шкатулку. В мозгу вертелся хоровод мыслей… Откуда?… Как мог узнать?… А может, не о том он? Может, ничего еще не знает?…
— Что ж, молчишь, мастер? Может, есть у тебя тайна, которую забыл мне поведать? Подумай. Подумай хорошенько!
Долго молчал Мансур. Не поднимая головы, он думал о том, что не уйти ему живым из дворца, и что не домой лежит теперь его дорога, а вниз, в подвалы, туда, где находились пыточные камеры… Пожалел, что не взял с собой ножа, — может, и не заметили бы при досмотре. Близко стоял от него Патрокл, одного прыжка могло бы хватить, но Мансур знал, что за тяжелыми складками занавесей скрыты не знающие промаха македонские лучники, догадался об этом по легкому движению материи п понимал, что голыми руками, без ножа, ничего не успеет сделать. А потому стоял молча, еще ниже опустив голову, тянул время, стараясь догадаться о том, что же именно пронюхал сатрап и как много он знает…
Да, в той шкатулке скрывалась тайна, которая могла бы заинтересовать не только сатрапа, но и самого Александра, будь сейчас жив великий завоеватель мира. И была эта тайна такой старой и оттого такой привычной, что Мансур словно бы и забыл о ней.
Приучил себя не думать, не вспоминать даже во сне.
— Что-то долго ты молчишь, мастер. Может, попросить палача, чтобы помог тебе освежить память и развязать язык?
— Я не знаю, о какой тайне говорит господин.
— Не знаешь?! Зато я знаю! Забыл о черном серебре, что лежит в твоей шкатулке? Дрожишь!
— Простой смертный даже пряжки не сделает из того серебра… Зачем тебе оно? Боги послали то серебро, боги и заберут.
— Серебро мне не нужно. Ты сделаешь чашу, наполнишь ее кореньями и травами, напиток принесешь мне… — Последние слова Патрокл произнес шепотом, нагнувшись к самому уху Мансура. — Ступай. Срок тебе шесть дней. Надеюсь, не забыл рецепта? Смотри не напутай! Сына и брата возьму заложниками. Напутаешь что-нибудь — им отсекут головы, а тебя… Ну, да ты знаешь… Ступай и не вздумай меня дурачить! Гетайры проводят и постерегут от темных мыслей. Ступай!
Мансуру казалось, что колонны дворца расплылись и качаются с каждым шагом. Он ужо не замечал ни красоты мраморных фоптанов, ни светильников, ни сосудов. Двое гетайров с короткими мечами на поясе шли сзади, и он слышал, как позвякивают при каждом шаге цепочки на их перевязях. Мансур вспоминает слова, услышанные от отца на его смертном одре, слова звучат в его ушах вместе с тяжелым дыханием и звоном металла за спиной: «Возьми три горсти мяты, два корня полыни… Серебро из черного камня уже готово, три сотни лет прошло… Так велели боги, принесшие его на землю… Сделай из серебра чашу… Это великая тайна… Сбереги ее и передай сыну… А если случится беда, возьми три горсти мяты… Для себя не бери, тебе самому ничего, кроме горя, не принесет напиток… Только если большая беда… Сохрани тайну».
В ту ночь долго не гас огонь в хижине Мансура. Мастер сидел перед раскрытой шкатулкой с заветным слитком черного, похожего на губку металла, что передавался из рода в род, из поколения в поколение…
Кто его знает, может, это и не серебро вовсе… Говорили старики, что этот камень упал когда-то с неба, а может, его принесли сами боги и вложили в него свою великую силу… Два конца в любой палке, два начала и в любой силе, все зависит от того, какое начало избрать, куда направить эту великую силу, на какое дело… И не может она вечно лежать на дне шкатулки. Кому-то все равно пришлось бы решать ее судьбу. Случилось так, что эта доля выпала ему. Не сладкая, трудная доля. Пронюхал все-таки сатрап. Никто из живых людей не знал тайны черного серебра. Но правду, видно, говорят, что великую тайну не уберечь даже мертвым. Хитер сатрап. Мог бы забрать серебро, да знает, что не всякому оно дается в руки. Пробовал уж, наверно, подсылать своих людишек… Вот так оно и случилось. Ничего теперь не сделать. Только два пути. Можно, конечно, отдать Пат-роклу напиток. Пусть властолюбивый Патрокл до дна выпьет волшебную чашу. И не станет у него врагов во всей Бактрии, во всей Македонии, во всем мире. Всех превратит он в рабов и в золото начнет превращать их кровь и пот. Но что тебе до того… Тебя-то он оставит в покое, раз уж ты один умеешь совладать с черным серебром… Тебя-то он будет беречь как зеницу ока, и твое слово станет для него нерушимо… Не всякое слово, конечно. Но твой интерес он наверняка соблюдет, так что ты много потеряешь в эту ночь, Мансур. Подумай хорошенько, еще ведь не поздно…
В соседней комнате тяжело закашлялся один из приставленных к нему стражей. Мансур вздрогнул и протянул руку к ящику с инструментами, словно не хватало ему этого последнего звука, чтобы решиться.
Напиток власти… У него чуть горьковатый, вяжущий вкус, словно пьешь полынный настой, а во рту остается металлический привкус.
Мансур поставил на стол пустую чашу и стал ждать. Напиток должен был подействовать в полную силу лишь через час. Но уже через несколько минут он почувствовал, как кожа постепенно теряет упругость, точно в него изнутри медленно накачивали свинец. Голова стала тяжелой, словно и в ней уже ворочались металлические мысли.
«…И умрет в тебе все человеческое. И станешь ты сильнее врагов своих, и уйдут от тебя дела твои и дела друзей твоих, и потеряешь ты близких своих и дом свой, и останешься ты один, ибо задумавший стать сильнее всех, окажется слабейшим…» — так говорило древнее пророчество. Наверно, у него не хватило бы мужества испить эту чашу, не окажись ненависть и отчаяние сильнее страха.
Шатаясь, встал он и пошел через весь дом на половину Астары. Она словно ждала его прихода, словно знала, что за решение он принял и что сделал. Огромные грустные глаза Астары заглянули ему в самую душу, как будто уже прощались с ним навсегда. Протянул к жене Мансур свои руки, видно хотел обнять ее в последний раз, прижать к груди, но неловко задел за светильник, что стоял перед ее ложем. Сначала с удивлением, а потом со страхом смотрели они оба на тонкий лист бронзы, вдавленный в треснувший стол. И понял Мансур, что между ним и другими людьми уже встала навеки нерушимая стена отчуждения. И не могут больше его руки ласкать и творить, а могут только разрушать и калечить…
Ничего не сказал он Астаре, молча постоял посреди комнаты, опустил голову и тихо вышел, унеся с собой ее пронзительный крик.
Дамир кряхтя поднимается, в последний раз шевелит в костре угасающие угли и, не прощаясь с нами, уходит к отаре, а мы долго еще сидим неподвижно, слушаем дробный стук овечьих копыт, щелканье бича и лай собак. Звуки отары постепенно стихают за поворотом, а мы всё сидим и смотрим на рыжий пепел костра, словно именно в нем можно найти ответ на все вопросы, которые бродят у нас в голове и которыми мы наконец начинаем засыпать друг друга.
Что такое черное серебро? Почему именно из него нужно было сделать чашу, чтобы приготовить волшебный напиток? И что теперь случится с Мансуром? По крайней мере ответ на последний вопрос мы получим завтра, если погода не испортится, если Дамир не очень устанет и если не будет шестого урока.