Страница:
гудением пчел.
Тропинка начала подниматься-сначала среди ельника и лещины, потом между
дубов и берез, пока не вывела нас на большой луг, окаймленный справа лесом,
а слева переходящий в волнистое поле. Мы поднимались, уже по лугу, все выше,
пока не взошли на его вершину, и нам стало далеко видно, открылся горизонт с
еле заметными черточками антенн вдали, с тонкой дымкой над невидимым
Загорском. На лугу уже начался сенокос, и хоть сено было еще в валках, но
еле уловимый ветерок уже гнал над землей вянущий запах. Мы с тобой сели в
еще не кошенной траве и цветах, и я утонул в них по плечи, ты же ушел в них
с головой, и над тобой было одно небо. Я вспомнил о яблоке, достал его из
кармана, до блеска вытер о траву и дал тебе. Ты взял обеими руками и сразу
откусил, и след от укуса был подобен беличьему.
Кругом нас простиралась одна из древнейших русских земель - земля
радонежская, тихое удельное княжество Московской земли. Над краем поля,
высоко, плавными медленными кругами ходили два коршуна. Ничего нам с тобой
не досталось от прошлого, сама земля переменилась, деревни и леса, и Радонеж
пропал, будто его и не было, одна память о нем осталась, да вон те два
коршуна ходят кругами, как и тысячу лет назад, да, может быть, Яснушка течет
все тем же руслом...
Ты доедал яблоко, но мысли твои, я видел, были далеко. Ты тоже заметил
коршунов и долго следил за ними, бабочки пролетали над тобой, некоторые из
них, привлеченные красным цветом твоих штанишек, пытались сесть на них, но
тут же взмывали, и ты провожал взглядом их восхитительный полет. Ты говорил
мало и коротко, но по лицу твоему глазам видно было, что думаешь ты
постоянно. Ах, как хотел я стать хоть на минутку тобою, чтобы узнать твои
мысли! Ведь ты был уже человеком!
Нет, благословен, прекрасен был наш мир! Не рвались бомбы, не горели
города и деревни, трупные мухи не вились над валяющимися на дорогах детьми,
не окостеневали они от холода, не ходили в лохмотьях, кишащих паразитами, не
жили в развалинах и во всяческих норках, подобно диким зверям. Лились и
теперь детские слезы, лились, но совсем, совсем по другому поводу... Это ли
не блаженство, это ли не счастье!
Я опять огляделся и подумал, что этот день, эти облака, на которые в
нашем краю в ту минуту, может быть, никто не смотрел, кроме нас с тобой, эта
лесная речка внизу и камушки на дне ее, брошенные твоей рукой, и чистые
струи, обтекающие их, этот полевой воздух, эта белая набитая тропа в поле,
между стенками овса, уже подернутого голубовато-серебристой изморозью, и как
всегда, красивая издали деревенька, дрожащий горизонт за нею,-этот день, как
и некоторые другие прекраснейшие дни моей жизни, останется во мне навсегда.
Но вспомнишь ли этот день ты? Обратишь ли ты когда-нибудь свой взор далеко,
глубоко назад, почувствуешь ли, что прожитых лет как бы и не было и ты опять
крошечный мальчик, бегущий по плечи в цветах, вспугивающий бабочек? Неужели,
неужели не вспомнишь ты себя и меня и солнце, жарко пекущее тебе плечи, этот
вкус, этот звук неправдоподобно длинного летнего дня?
Куда же это все канет, по какому странному закону отсечется, покроется
мглой небытия, куда исчезнет это самое счастливое ослепительное время начала
жизни, время нежнейшего младенчества?
Я даже руками всплеснул в отчаянии от мысли, что самое великое время,
то время, когда рождается человек, закрывается от нас некоей пеленой. Вот и
ты! Ты уже так много знал, уже приобрел характер, привычки, научился
говорить, а еще лучше понимать речь, у тебя уже есть любимое и нелюбимое...
Но кого ни спросишь-все помнят себя с пяти-шести лет. А раньше? Или
все-таки не все забывается и иногда приходит к нам, как мгновенная вспышка,
из самого раннего детства, от истока дней? Разве не испытывал почти каждый,
как, увидев что-то, вовсе даже неяркое, обыкновенное, лужу какую-нибудь на
осенней дороге, услышав некий звук или запах, поразишься вдруг напряженной
мыслью: это было уже со мной, это я вид ел, пережил! Когда, где? И в этой ли
жизни или в жизни совсем другой? И долго силишься вспомнить, поймать
мгновенье в прошлом-и не можешь.
Наступило время твоего дневного сна, и мы пошли домой. Чиф давно
прибежал, умял себе в густой траве ямку и. растянувшись, спал, подрагивая во
сне лапами.
В доме было тихо. Яркие квадраты солнца лежали на полах. Пока я
раздевал тебя в твоей комнате и натягивал на тебя пижамку, ты успел
вспомнить обо всем, что видел в этот день. В конце нашего разговора ты раза
два откровенно зевнул. Уложив тебя в постель, я пошел к себе. По-моему, ты
успел заснуть прежде, чем я вышел. Я сел у открытого окна, закурил и
принялся думать о тебе. Я представлял твою будущую жизнь, но, странно, мне
не хотелось видеть тебя взрослым, бреющим бороду, ухаживающим за девушками,
курящим сигареты... Мне хотелось как можно дольше видеть тебя маленьким-не
таким, каким ты был тогда, в то лето, а, скажем, десятилетним. В какие
только путешествия не пускались мы с тобой, чем только не увлекались!
Потом из будущего я возвращался в настоящее и опять с тоской думал, что
ты мудрее меня, что ты знаешь нечто такое, что и я знал когда-то, а теперь
забыл, забыл... Что и все-то на свете сотворено затем только, чтобы на него
взглянули глаза ребенка! Что царствие божие принадлежит тебе! Не теперь
сказаны эти слова, но, значит, и тысячи лет назад ощущалось загадочное
превосходство детей? Что же возвышало их над нами? Невинность или некое
высшее знание, пропадающее с возрастом?
Так прошло более часу, и солнце заметно передвинулось, тени удлинились,
когда ты заплакал.
Я ткнул папиросу в пепельницу и прошел к тебе, думая, что ты проснулся
и тебе что-нибудь нужно.
Но ты спал, подобрав коленки. Слезы твои текли так обильно, что подушка
быстро намокала. Ты всхлипывал горько, с отчаянной безнадежностью. Совсем не
так ты плакал, когда ушибался или капризничал. Тогда ты просто ревел. А
теперь - будто оплакивал что-то навсегда ушедшее. Ты задыхался от рыданий, и
голос твой изменился!
Сны-всего лишь сумбурное отображение действительности? Но если так,
какая же действительность тебе снилась? Что ты видел кроме наших
внимательных, нежных глаз, кроме наших улыбок, кроме игрушек, солнца, луны и
звезд? Что слышал ты, кроме звуков воды, шелестящего леса, пения птиц,
убаюкивающего шума дождя по крыше и колыбельной матери? Что успел узнать ты
на свете, кроме тихого счастья жизни, чтобы так горько плакать во сне? Ты не
страдал и не жалел о прошлом, и страх смерти был тебе неведом! Что же тебе
снилось? Или у нас уже в младенчестве скорбит душа, страшась предстоящих
страданий?
Я осторожно принялся будить тебя, похлопывая по плечу, гладя твои
волосы.
- Сынок, проснись, милый,- говорил я, слегка тормоша тебя за
руку.-Вставай, вставай, Алеша! Алеша! Вставай...
Ты проснулся, быстро сел и протянул ко мне руки. Я поднял тебя, прижал
крепко и, нарочито бодрым голосом приговаривая: "Ну, что ты, что ты! Это
тебе приснилось, погляди, какое солнышко!"-стал раздвигать, откидывать на
стороны занавески.
Комната озарилась светом, но ты все плакал, уткнувши лицо мне в плечо,
прерывисто набирая в грудь воздуху и так крепко вцепившись пальцами мне в
шею, что мне больно стало.
- Сейчас обедать будем... Смотри, какая птица полетела... А где наш
беленький пушистый Васька? Алеша! Ну, Алешка, милый, не бойся ничего, все
прошло... Кто это там идет, не мама ли? - я говорил что попало, стараясь
развлечь тебя.
Постепенно ты стал успокаиваться. Рот твой еще страдальчески кривился,
но улыбка уже пробивалась на лице. Наконец ты просиял и засветился, увидев
любимый тобою, висящий на окне крошечный обливной кувшинчик, нежно
выговорил, наслаждаясь одним только этим словом:
- Куинчи-ик...
Ты потянулся к нему, не сделал попытки схватить его, как хватают обычно
дети любимую игрушку,-нет, ты смотрел на него омытыми слезами и от этого
особенно чистыми глазами, упиваясь его формой и расписной глазурью.
Умыв тебя, обвязав салфеткой, усадив за стол, я вдруг понял, что с
тобой что-то произошло: ты не стучал ножкой по столу, не смеялся, не говорил
"скорей!" - ты смотрел на меня серьезно, пристально и молчал! Я чувствовал,
как ты уходишь от меня, душа твоя, слитая до сих пор с моей,- теперь далеко
и с каждым годом будет все отдаляться, отдаляться, что ты уже не я, не мое
продолжение и моей душе никогда не догнать тебя, ты уйдешь навсегда. В твоем
глубоком, недетском взгляде видел я твою, покидающую меня душу, она смотрела
на меня с состраданием, она прощалась со мною навеки!
Я тянулся за тобою, спешил, чтобы быть хоть поблизости, я видел, что я
отстаю, что моя жизнь несет меня в прежнюю сторону, тогда как ты отныне
пошел своей дорогой.
Такое отчаяние охватило меня, такое горе! Но хриплым, слабым голоском
звучала во мне и надежда, что души наши когда-нибудь опять сольются, чтобы
уже никогда не разлучаться. Да! Но где, когда это будет?
Впору, братец ты мой, было и мне заплакать...
А было тебе в то лето полтора года.
1977
Такая тоска забрала меня вдруг в тот вечер, что не знал я, куда и
деваться-хоть вешайся!
Мы были с тобой одни в нашем большом, светлом и теплом доме. А за
окнами давно уже стояла ноябрьская тьма, часто порывами налетал ветер, и
тогда лес вокруг дома начинал шуметь печальным голым шумом.
Я вышел на крыльцо поглядеть, нет ли дождя...
Дождя не было.
Тогда мы с тобой оделись потеплее и пошли гулять.
Но сначала я хочу сказать тебе о твоей страсти. А страсть тогда была у
тебя одна: автомашины! Ты ни о чем не мог думать в те дни, кроме как об
автомашинах. Было их у тебя дюжины две - от самого большого деревянного
самосвала, в который ты любил садиться, подобрав ноги, и я возил тебя в нем
по комнатам,- до крошечной пластмассовой машинки, величиной со спичечный
коробок. Ты и спать ложился с машиной и долго катал ее по одеялу и подушке,
пока не засыпал...
Так вот, когда вошли мы в аспидную черноту ноябрьского вечера, ты,
конечно, крепко держал в руке маленький пластмассовый автомобильчик.
Медленно, еле угадывая во тьме дорожку, пошли мы к воротам. Кусты с
обеих сторон, сильно наклонившиеся под тяжестью недавнего снега, который
потом растаял, касались наших лиц и рук, и прикосновения эти напоминали уже
навсегда невозвратное для нас с тобой время, когда они цвели и были мокры по
утрам от росы.
Поравнявшись с другим нашим домом, в котором был гараж, ты вдруг
побежал к гаражу и взялся за замок.
- Хочешь кататься на настоящей машине!-сказал ты.
- Что ты, милый!-возразил я.-Теперь поздно, скоро спать... А потом -
куда же мы поедем?
- Поедем... поедем...-ты запнулся, перебирая в уме места, куда бы мы
могли поехать.-В Москву!
- Ну-в Москву!-сказал я.-Зачем нам Москва? Там шумно, сыро. а потом это
ведь так далеко!
- Хочешь далеко!- упрямо возразил ты.
- Ладно,-согласился я,-поедем, но только через три дня. Зато я тебе
обещаю: завтра мы поедем с тобой в магазин, а теперь ведь мы вышли просто
погулять? Давай руку...
Ты покорно вздохнул и вложил в мою руку свою маленькую теплую ладошку.
Выйдя за ворота и подумавши несколько, пошли мы с тобой направо. Ты шел
впереди, весь сосредоточась на своем автомобильчике, и по твоим движениям,
смутно различимым в темноте, я догадывался, что ты его катаешь то по одному,
то по другому рукаву. Иногда, не выдержав, ты присаживался на корточки и
катал свой автомобильчик уже по дороге.
Куда, в какие прекрасные края ехал ты в своем воображении? Я
останавливался в ожидании, пока далекая твоя, неведомая мне дорога кончится,
когда приедешь ты куда-нибудь и мы пойдем с тобой дальше.
- Слушай, любишь ты позднюю осень?-спросил я у тебя.
-- Любишь!-машинально отвечал ты.
- А я не люблю!-сказал я.-Ах, как не люблю я этой темноты, этих ранних
сумерек, поздних рассветов и серых дней! Все уведоша, яко трава, все
погребишися... Понимаешь ты, о чем я говорю?
- Понимаешь!-тотчас откликнулся ты.
- Эх, малыш, ничего-то ты не понимаешь... Давно ли было лето, давно ли
всю ночь зеленовато горела заря, а солнце вставало чуть не в три часа утра?
И лето, казалось, будет длиться вечность, а оно все убывало, убывало... Оно
прошло, как мгновенье, как один удар сердца. Впрочем, мгновенным оно было
только для меня. Ведь чем ты старше, тем короче дни и страшнее тьма. А для
тебя, может быть, это лето было как целая жизнь?
Но и ранняя осень хорошо: тихо светит солнце, по утрам туманы, стекла в
доме запотевают - а как горели клены возле нашего дома, какие громадные
багряные листья собирали мы с тобой!
А теперь вот и земля черна, и все умерло, и свет ушел, и как же хочется
взмолиться: не уходи от меня, ибо горе близко и помочь мне некому!
Понимаешь!
Ты молчал, мчась куда-то на своей машине, удаляясь от меня, как звезда.
Ты так далеко уехал, что когда нам пришлось свернуть с тобой вбок по дороге
и я свернул, но ты не свернул. Я догнал тебя, взял за плечо, повернул, и ты
послушно пошел за мной: тебе все равно было, куда идти, ведь ты не шел, ты
ехал!
- Впрочем,-продолжал я,- не обращай внимания, это мне просто тоскливо
бывает такими ночами. А на самом деле, малыш, все на земле прекрасно - и
ноябрь тоже! Ноябрь-как человек, который спит. Что ж, что темно, холодно и
мертво - это просто кажется, а на самом деле все живет.
Вот когда-нибудь ты узнаешь, как прекрасно идти под дождем, в сапогах,
поздней осенью, как тогда пахнет, и какие мокрые стволы у деревьев, и как
хлопотливо перелетают по кустам птицы, оставшиеся у нас зимовать. Погоди,
сделаем мы кормушку у тебя под окном, и станут к тебе прилетать разные
синички, поползни. дятлы...
-- Ну, а то, что деревья сегодня кажутся мертвыми, то это
просто от моей тоски, а на самом деле они живы, они спят.
И откуда знать, почему нам так тоскливо в ноябре? Почему так жадно
ездим мы на концерты, в гости друг к другу, почему так любим огни, лампы?
Может быть, миллион лет назад люди тоже засыпали на зиму, как засыпают
теперь медведи, барсуки и ежи, а теперь вот мы не спим?
А в общем, не беда, что темно! Ведь у нас с тобой есть теплый дом и
свет, и. вернувшись, мы растопим камин и станем смотреть в огонь...
Вдруг словно мышь пробежала у меня по рукаву, потом по спине, потом по
другому рукаву-это ты ехал уже по моей дубленке и, проехав какое-то
воображаемое расстояние, опять побежал впереди.
- Ничего,- заговорил я снова,- скоро ляжет зазимок, станет светлее от
снега, и тогда мы с тобой славно покатаемся на санках с горки. Тут рядом с
нами есть деревушка Глебово, вот туда мы и будем ходить, там такие хорошие
горки-как раз для тебя! И станешь ты надевать шубку и валенки, и без варежек
уже нельзя будет выходить на двор, а возвращаться ты будешь весь в снегу и
входить в дом румяным с мороза...
Я оглянулся: сквозь голые деревья только один наш дом светил окнами в
непроглядной тьме. С соседних дач все давно съехали, и они сиротливо и
мертво отражали иногда своими стеклами свет редких неярких фонарей.
- Счастливый ты человек, Алеша, что есть у тебя дом!- вдруг неожиданно
для самого себя сказал я.- Это, малыш, понимаешь, хорошо, когда есть у тебя
дом, в котором ты вырос. Это уж на всю жизнь... Недаром есть такое
выражение: отчий дом! Хотя не знаю, почему, например, не "материнский дом"?
Как ты думаешь? Может, потому, что дома испокон веку строили или покупали
мужики, мужчины, отцы?
Так вот, милый, у тебя-то есть дом, а у меня... Не было никогда у меня
отчего дома, малыш! А где я только не жил! В каких домах только не проходили
мои дни - и в сторожках бакенщиков, и на лесных кордонах, и в таких, где и
перегородки-то не до потолка, и в таких, которые топились по-черному, и в
хороших старых домах, в которых и фарфор был, и рояли, и камины, и даже -
представь себе!- даже в замке пришлось пожить, в самом настоящем замке-
средневековом, далеко, во Франции, возле Сан-Рафаэля!
А там, братец ты мой, по углам и на лестницах стояли рыцарские доспехи,
по стенам висели мечи и копья, с которыми еще крестоносцы ходили в свои
походы, и вместо деревянных полов были каменные плиты, а камин в зале был
такой, что быка целого можно в нем зажарить, а рвы кругом какие были, а
подъемный мост на цепях, а башни по углам!..
И отовсюду приходилось мне уезжать, чтобы больше уж никогда туда не
вернуться... Горько это, сынок, горько, когда нету у тебя отчего дома!
- Вот, знаешь, ехали мы в один прекрасный день на пароходе с приятелем
по чудесной реке Оке (погоди, милый, подрастешь ты, и повезу я тебя на Оку,
и тогда ты сам увидишь, что это за река!). Так вот, ехали мы с товарищем к
нему домой, а не был он дома больше года. До дома его было еще километров
пятнадцать, а приятель уж стоял на носу, волновался и все показывал мне, все
говорил: вот тут мы с отцом рыбу ловили, а вон там такая-то горка, а вон,
видишь, речка впадает, а вон такой-то овраг...
А была весна, разлив, дебаркадеров еще не поставили, и поэтому, когда
мы приехали, пароход наш просто ткнулся в берег. И сходни перебросили, и
сошли мы на берег, а на берегу уж ждал отец моего приятеля, и тут же лошадь
стояла, запряженная в телегу...
Вот ты все мчишься на своей автомашине и не знаешь даже, что куда лучше
ехать на телеге или в санях по лесной или полевой дороге-смотришь по
сторонам, думаешь о чем-то, и хорошо тебе, потому что чувствуешь всей душой,
что все, что вокруг тебя, все это и есть твоя родина!
И взвалили мы все свои чемоданы и рюкзаки на телегу, а сами пошли на
изволок, вверх по скату, по весеннему прозрачному лесу, и чем ближе
подходили к дому, тем сильнее волновался мой приятель.
Еще бы! Ведь дом этот, малыш, строил дед моего товарища, и отец и мать
прожили здесь всю жизнь, и товарищ мой тут родился и вырос.
И как только взошли мы в этот дом, так и пропал мгновенно мой товарищ,
побежал по комнатам, побежал здороваться с домом. А и было же с чем
здороваться! Ведь дом тот был не чета нашему с тобой и недаром назывался:
"Музей-усадьба".
Столько там было милых старых вещей, столько всех этих диванов с
погнутыми ножками, резных стульев. Столько прекрасных картин висело по
стенам, такие заунывные и радостные пейзажи открывались из окон! А какие
разные были там комнаты: светлые, с громадными окнами, узкие, длинные,
затененные деревьями и совсем крохотные, с низкими потолками! А какие окна
там были-большие, маленькие, с внезапными витражами в верхних фрамугах, с
внезапными формами, напоминающими вдруг то фигурные замковые окна, то
бойницы... А между комнатами, коридорами, закоулками, площадками-какие шли
скрипучие антресоли, лестницы с темными перилами, истертыми ступеньками. И
какими, наконец, старыми, приятными запахами пропитана была там каждая вещь,
и не понять было-не то пахло чебрецом, сорванным когда-то какой-нибудь
романтической мечтательницей, не то старыми книгами, целый век простоявшими
в шкафах, пожелтевшими, с сухой кожей и бумагой, не то пахли все эти
лестницы, перила, мебель, дубовые балки, истончившийся паркет...
Ты не думай, малыш, что дома и вещи, сделанные человеком, ничего не
знают и не помнят, что они не живут, не радуются, не играют в восторге или
не плачут от горя. Как все-таки мало знаем мы о них и как порою равнодушны к
ним и даже насмешливы: подумаешь, старье!
Так и ты уедешь когда-нибудь из отчего дома, и долго будешь в отлучке,
и так много увидишь, в таких землях побываешь, станешь совсем другим
человеком, много добра и зла узнаешь...
Но вот настанет время, ты вернешься в старый свой дом, вот поднимешься
на крыльцо, и сердце твое забьется, в горле ты почувствуешь комок, и глаза у
тебя защиплет, и услышишь ты трепетные шаги старой уже твоей матери,-а меня
тогда, скорей всего, уж и не будет на этом свете,- и дом примет тебя. Он
обвеет тебя знакомыми со младенчества запахами, комнаты его улыбнутся тебе,
каждое окно будет манить тебя к себе, в буфете звякнет любимая тобою прежде
чашка, и часы особенно звонко пробьют счастливый миг, и дом откроется перед
тобою: "Вот мой чердак, вот мои комнаты, вот коридор, где любил ты
прятаться... А помнишь ты эти обои, а видишь ты вбитый когда-то тобой в
стену гвоздь? Ах, я рад, что ты опять здесь, ничего, что ты теперь такой
большой, прости меня, я рос давно, когда строился, а теперь я просто живу,
но я помню тебя. я люблю тебя. поживи во мне, возвратись в свое детство-вот
что скажет тебе твой дом.
Как жалею я иногда, что родился в Москве, а не в деревне, не в
отцовском или дедовском доме. Я бы приезжал туда, возвращался бы в тоске или
в радости, как птица возвращается в свое гнездо.
И поверь, малыш, совсем не смешно мне было, когда один мой друг,
рассказывая о войне, о том, как он соскакивал с танка, чтобы бежать в
атаку,-а был он десантником,-и кругом все кричали: "За Родину!", и он вместе
со всеми тоже кричал: "За Родину!", а сам видел в эти, может быть, последние
свои секунды на земле не Родину вообще, а отцовский дом и сарай, и сеновал,
и огород, и поветь в деревне Лошпеньга на берегу Белого моря!
Так, разговаривая о том, о сем, свернули мы с тобой на едва светлевшую
аллею в лесу, который полого спускался к крохотной речке Яснушке. Тут стало
так темно, что я тебя почти не видел и поймал опять твою нежную руку.
Дойдя до речки, дальше мы не пошли, чтобы не переходить во тьме
скользких узеньких мостков.
Внизу едва внятно бежала по камешкам вода. Ветер иногда касался вершин
берез и елей, и они начинали отдаленно шуметь. Вдохнув несколько раз
горький, сиротский запах мокрой земли и облетевших листьев, я решил закурить
- и выпустил твою руку.
Пламя спички показалось мне ослепительным, пока я прикуривал, и
несколько секунд после этого плавали перед глазами оранжевые пятна.
Когда же я опустил руку, чтобы тронуть тебя за плечо, снова взяться за
твою нежную ладошку и повернуть назад, к дому-тебя не было возле меня!
- Алеша!-позвал я.
Ты не отозвался.
И мгновенно вспомнил я, как часто, заигравшись, ты не откликался, когда
тебя звали!
Мгновенно представилась мне солнечная поляна в августе, по которой я
чуть не час ползал, срезая рыжики и опята и оглядываясь временами на тебя:
где ты? А ты за этот час ни разу не подумал обо мне, не подбежал ко мне - ты
ходил по опушке, выискивая самые большие пни, и катал по ним свою машину.
Я помертвел, вообразив, как ты в этой черноте, занятый своим
автомобильчиком, все дальше уходишь в лес. И ведь мертвые дачи во всей
округе, даже днем души не увидишь нигде!
И что с тобой станет, когда, очнувшись наконец от своей игры где-нибудь
далеко в лесу, ты станешь звать меня, исходить в захлебывающемся крике, а я
тебя уже не услышу!
Как бросался ты со всех ног к настоящему автомобилю, когда я выезжал из
гаража, собираясь ехать в магазин. Как торопливо обрывался ты, не попадая
коленками на порог кабины, когда я открывал тебе дверцу. И как потом
счастливо стоял всю дорогу на цыпочках, уцепившись побелевшими пальчиками за
панель, потому что был ты еще таким маленьким, что, когда садился на
сиденье, тебе не было видно дороги впереди. И как упоенно шептал ты
изобретенное тобой словечко, когда мы переезжали какую-нибудь трещину в
асфальте и слышался сдвоенный мягкий толчок колес:
- Ждаль-ждаль!..
И я подумал с ужасом, что, катая сейчас свою машину по стволам деревьев
или по своим рукавам и уходя все дальше от меня, ты в воображении своем,
может быть, едешь на настоящей автомашине, слышишь звук мотора, и фары ярко
освещают дорогу перед тобой, и светится в кабине панель, и дрожат красные
стрелки на ней, и зеленый глазок загадочно горит-до того ли тебе, что тьма
вокруг, а я не знаю даже, в какую сторону ты едешь!
Я присел, надеясь снизу увидеть бледное пятно твоего лица, если ты
недалеко ушел. Потом зажег спичку, и, загородив ее ладонью от себя, сделал
несколько шагов в одну сторону, потом зажег еще, пошел в другую... После
неверного, колеблющегося света спички, хватавшего едва ли на два шага, стало
как бы еще темнее.
- Алешка! Иди сейчас же ко мне!-звал я тебя то ласково, то строго.
Шумел поверху лес...
- Алеша, пошли домой, мы там свет будем включать и свечки
зажжем...-жалко добавил я, вспомнив, как ты любишь зажигать и гасить
бесчисленные лампочки в доме, как любишь горящие свечи.
"Папа, поднеси меня. пожалуйста, к выключателю!"-бывало просил ты,
подходя, обнимая мои колени, и, закинув вверх голову, счастливо заглядывал
мне в лицо.
Я брал тебя на руки, ты упирался пальчиком в кнопку выключателя,
щелкал, тут же мгновенно оборачивался, взглядывал на лампу и упоенно
выпевал:
"Лампочка голи-ит!"
Но и выключатели и свечки не подействовали-ты не откликался.
Тогда мне счастливо пришло в голову последнее средство, и я
оживленно-фальшивым голосом громко воскликнул:
- А ну-ка, иди скорей сюда! У меня в кармане есть т а к а я автомашина!
Скорей!
И тотчас зашуршали по листве твои торопливые шаги, и ты подбежал ко
мне. Острое же зрение было у тебя!
- Хочешь т а к у ю машину!-с торопливой готовностью к новому счастью
сказал ты. хватая меня сначала за одну. потом за другую руку.
- Никаких тебе машин!-страдальчески, даже злобно закричал я в ответ и
только теперь почувствовал, как обдало меня холодным потом и как колотится
мое сердце.-Мерзкий ты мальчишка! Как смеешь ты не откликаться, когда тебя
папа зовет!
Но ты еще не верил, что тебя обманули и что новую машину ты не
получишь, ты полез мне в карманы...
Ты потрясен был обманом, и как долго пришлось мне, присев на корточки,
успокаивать тебя, обнимать, поглаживать по спине и вытирать ладонью твои
Тропинка начала подниматься-сначала среди ельника и лещины, потом между
дубов и берез, пока не вывела нас на большой луг, окаймленный справа лесом,
а слева переходящий в волнистое поле. Мы поднимались, уже по лугу, все выше,
пока не взошли на его вершину, и нам стало далеко видно, открылся горизонт с
еле заметными черточками антенн вдали, с тонкой дымкой над невидимым
Загорском. На лугу уже начался сенокос, и хоть сено было еще в валках, но
еле уловимый ветерок уже гнал над землей вянущий запах. Мы с тобой сели в
еще не кошенной траве и цветах, и я утонул в них по плечи, ты же ушел в них
с головой, и над тобой было одно небо. Я вспомнил о яблоке, достал его из
кармана, до блеска вытер о траву и дал тебе. Ты взял обеими руками и сразу
откусил, и след от укуса был подобен беличьему.
Кругом нас простиралась одна из древнейших русских земель - земля
радонежская, тихое удельное княжество Московской земли. Над краем поля,
высоко, плавными медленными кругами ходили два коршуна. Ничего нам с тобой
не досталось от прошлого, сама земля переменилась, деревни и леса, и Радонеж
пропал, будто его и не было, одна память о нем осталась, да вон те два
коршуна ходят кругами, как и тысячу лет назад, да, может быть, Яснушка течет
все тем же руслом...
Ты доедал яблоко, но мысли твои, я видел, были далеко. Ты тоже заметил
коршунов и долго следил за ними, бабочки пролетали над тобой, некоторые из
них, привлеченные красным цветом твоих штанишек, пытались сесть на них, но
тут же взмывали, и ты провожал взглядом их восхитительный полет. Ты говорил
мало и коротко, но по лицу твоему глазам видно было, что думаешь ты
постоянно. Ах, как хотел я стать хоть на минутку тобою, чтобы узнать твои
мысли! Ведь ты был уже человеком!
Нет, благословен, прекрасен был наш мир! Не рвались бомбы, не горели
города и деревни, трупные мухи не вились над валяющимися на дорогах детьми,
не окостеневали они от холода, не ходили в лохмотьях, кишащих паразитами, не
жили в развалинах и во всяческих норках, подобно диким зверям. Лились и
теперь детские слезы, лились, но совсем, совсем по другому поводу... Это ли
не блаженство, это ли не счастье!
Я опять огляделся и подумал, что этот день, эти облака, на которые в
нашем краю в ту минуту, может быть, никто не смотрел, кроме нас с тобой, эта
лесная речка внизу и камушки на дне ее, брошенные твоей рукой, и чистые
струи, обтекающие их, этот полевой воздух, эта белая набитая тропа в поле,
между стенками овса, уже подернутого голубовато-серебристой изморозью, и как
всегда, красивая издали деревенька, дрожащий горизонт за нею,-этот день, как
и некоторые другие прекраснейшие дни моей жизни, останется во мне навсегда.
Но вспомнишь ли этот день ты? Обратишь ли ты когда-нибудь свой взор далеко,
глубоко назад, почувствуешь ли, что прожитых лет как бы и не было и ты опять
крошечный мальчик, бегущий по плечи в цветах, вспугивающий бабочек? Неужели,
неужели не вспомнишь ты себя и меня и солнце, жарко пекущее тебе плечи, этот
вкус, этот звук неправдоподобно длинного летнего дня?
Куда же это все канет, по какому странному закону отсечется, покроется
мглой небытия, куда исчезнет это самое счастливое ослепительное время начала
жизни, время нежнейшего младенчества?
Я даже руками всплеснул в отчаянии от мысли, что самое великое время,
то время, когда рождается человек, закрывается от нас некоей пеленой. Вот и
ты! Ты уже так много знал, уже приобрел характер, привычки, научился
говорить, а еще лучше понимать речь, у тебя уже есть любимое и нелюбимое...
Но кого ни спросишь-все помнят себя с пяти-шести лет. А раньше? Или
все-таки не все забывается и иногда приходит к нам, как мгновенная вспышка,
из самого раннего детства, от истока дней? Разве не испытывал почти каждый,
как, увидев что-то, вовсе даже неяркое, обыкновенное, лужу какую-нибудь на
осенней дороге, услышав некий звук или запах, поразишься вдруг напряженной
мыслью: это было уже со мной, это я вид ел, пережил! Когда, где? И в этой ли
жизни или в жизни совсем другой? И долго силишься вспомнить, поймать
мгновенье в прошлом-и не можешь.
Наступило время твоего дневного сна, и мы пошли домой. Чиф давно
прибежал, умял себе в густой траве ямку и. растянувшись, спал, подрагивая во
сне лапами.
В доме было тихо. Яркие квадраты солнца лежали на полах. Пока я
раздевал тебя в твоей комнате и натягивал на тебя пижамку, ты успел
вспомнить обо всем, что видел в этот день. В конце нашего разговора ты раза
два откровенно зевнул. Уложив тебя в постель, я пошел к себе. По-моему, ты
успел заснуть прежде, чем я вышел. Я сел у открытого окна, закурил и
принялся думать о тебе. Я представлял твою будущую жизнь, но, странно, мне
не хотелось видеть тебя взрослым, бреющим бороду, ухаживающим за девушками,
курящим сигареты... Мне хотелось как можно дольше видеть тебя маленьким-не
таким, каким ты был тогда, в то лето, а, скажем, десятилетним. В какие
только путешествия не пускались мы с тобой, чем только не увлекались!
Потом из будущего я возвращался в настоящее и опять с тоской думал, что
ты мудрее меня, что ты знаешь нечто такое, что и я знал когда-то, а теперь
забыл, забыл... Что и все-то на свете сотворено затем только, чтобы на него
взглянули глаза ребенка! Что царствие божие принадлежит тебе! Не теперь
сказаны эти слова, но, значит, и тысячи лет назад ощущалось загадочное
превосходство детей? Что же возвышало их над нами? Невинность или некое
высшее знание, пропадающее с возрастом?
Так прошло более часу, и солнце заметно передвинулось, тени удлинились,
когда ты заплакал.
Я ткнул папиросу в пепельницу и прошел к тебе, думая, что ты проснулся
и тебе что-нибудь нужно.
Но ты спал, подобрав коленки. Слезы твои текли так обильно, что подушка
быстро намокала. Ты всхлипывал горько, с отчаянной безнадежностью. Совсем не
так ты плакал, когда ушибался или капризничал. Тогда ты просто ревел. А
теперь - будто оплакивал что-то навсегда ушедшее. Ты задыхался от рыданий, и
голос твой изменился!
Сны-всего лишь сумбурное отображение действительности? Но если так,
какая же действительность тебе снилась? Что ты видел кроме наших
внимательных, нежных глаз, кроме наших улыбок, кроме игрушек, солнца, луны и
звезд? Что слышал ты, кроме звуков воды, шелестящего леса, пения птиц,
убаюкивающего шума дождя по крыше и колыбельной матери? Что успел узнать ты
на свете, кроме тихого счастья жизни, чтобы так горько плакать во сне? Ты не
страдал и не жалел о прошлом, и страх смерти был тебе неведом! Что же тебе
снилось? Или у нас уже в младенчестве скорбит душа, страшась предстоящих
страданий?
Я осторожно принялся будить тебя, похлопывая по плечу, гладя твои
волосы.
- Сынок, проснись, милый,- говорил я, слегка тормоша тебя за
руку.-Вставай, вставай, Алеша! Алеша! Вставай...
Ты проснулся, быстро сел и протянул ко мне руки. Я поднял тебя, прижал
крепко и, нарочито бодрым голосом приговаривая: "Ну, что ты, что ты! Это
тебе приснилось, погляди, какое солнышко!"-стал раздвигать, откидывать на
стороны занавески.
Комната озарилась светом, но ты все плакал, уткнувши лицо мне в плечо,
прерывисто набирая в грудь воздуху и так крепко вцепившись пальцами мне в
шею, что мне больно стало.
- Сейчас обедать будем... Смотри, какая птица полетела... А где наш
беленький пушистый Васька? Алеша! Ну, Алешка, милый, не бойся ничего, все
прошло... Кто это там идет, не мама ли? - я говорил что попало, стараясь
развлечь тебя.
Постепенно ты стал успокаиваться. Рот твой еще страдальчески кривился,
но улыбка уже пробивалась на лице. Наконец ты просиял и засветился, увидев
любимый тобою, висящий на окне крошечный обливной кувшинчик, нежно
выговорил, наслаждаясь одним только этим словом:
- Куинчи-ик...
Ты потянулся к нему, не сделал попытки схватить его, как хватают обычно
дети любимую игрушку,-нет, ты смотрел на него омытыми слезами и от этого
особенно чистыми глазами, упиваясь его формой и расписной глазурью.
Умыв тебя, обвязав салфеткой, усадив за стол, я вдруг понял, что с
тобой что-то произошло: ты не стучал ножкой по столу, не смеялся, не говорил
"скорей!" - ты смотрел на меня серьезно, пристально и молчал! Я чувствовал,
как ты уходишь от меня, душа твоя, слитая до сих пор с моей,- теперь далеко
и с каждым годом будет все отдаляться, отдаляться, что ты уже не я, не мое
продолжение и моей душе никогда не догнать тебя, ты уйдешь навсегда. В твоем
глубоком, недетском взгляде видел я твою, покидающую меня душу, она смотрела
на меня с состраданием, она прощалась со мною навеки!
Я тянулся за тобою, спешил, чтобы быть хоть поблизости, я видел, что я
отстаю, что моя жизнь несет меня в прежнюю сторону, тогда как ты отныне
пошел своей дорогой.
Такое отчаяние охватило меня, такое горе! Но хриплым, слабым голоском
звучала во мне и надежда, что души наши когда-нибудь опять сольются, чтобы
уже никогда не разлучаться. Да! Но где, когда это будет?
Впору, братец ты мой, было и мне заплакать...
А было тебе в то лето полтора года.
1977
Такая тоска забрала меня вдруг в тот вечер, что не знал я, куда и
деваться-хоть вешайся!
Мы были с тобой одни в нашем большом, светлом и теплом доме. А за
окнами давно уже стояла ноябрьская тьма, часто порывами налетал ветер, и
тогда лес вокруг дома начинал шуметь печальным голым шумом.
Я вышел на крыльцо поглядеть, нет ли дождя...
Дождя не было.
Тогда мы с тобой оделись потеплее и пошли гулять.
Но сначала я хочу сказать тебе о твоей страсти. А страсть тогда была у
тебя одна: автомашины! Ты ни о чем не мог думать в те дни, кроме как об
автомашинах. Было их у тебя дюжины две - от самого большого деревянного
самосвала, в который ты любил садиться, подобрав ноги, и я возил тебя в нем
по комнатам,- до крошечной пластмассовой машинки, величиной со спичечный
коробок. Ты и спать ложился с машиной и долго катал ее по одеялу и подушке,
пока не засыпал...
Так вот, когда вошли мы в аспидную черноту ноябрьского вечера, ты,
конечно, крепко держал в руке маленький пластмассовый автомобильчик.
Медленно, еле угадывая во тьме дорожку, пошли мы к воротам. Кусты с
обеих сторон, сильно наклонившиеся под тяжестью недавнего снега, который
потом растаял, касались наших лиц и рук, и прикосновения эти напоминали уже
навсегда невозвратное для нас с тобой время, когда они цвели и были мокры по
утрам от росы.
Поравнявшись с другим нашим домом, в котором был гараж, ты вдруг
побежал к гаражу и взялся за замок.
- Хочешь кататься на настоящей машине!-сказал ты.
- Что ты, милый!-возразил я.-Теперь поздно, скоро спать... А потом -
куда же мы поедем?
- Поедем... поедем...-ты запнулся, перебирая в уме места, куда бы мы
могли поехать.-В Москву!
- Ну-в Москву!-сказал я.-Зачем нам Москва? Там шумно, сыро. а потом это
ведь так далеко!
- Хочешь далеко!- упрямо возразил ты.
- Ладно,-согласился я,-поедем, но только через три дня. Зато я тебе
обещаю: завтра мы поедем с тобой в магазин, а теперь ведь мы вышли просто
погулять? Давай руку...
Ты покорно вздохнул и вложил в мою руку свою маленькую теплую ладошку.
Выйдя за ворота и подумавши несколько, пошли мы с тобой направо. Ты шел
впереди, весь сосредоточась на своем автомобильчике, и по твоим движениям,
смутно различимым в темноте, я догадывался, что ты его катаешь то по одному,
то по другому рукаву. Иногда, не выдержав, ты присаживался на корточки и
катал свой автомобильчик уже по дороге.
Куда, в какие прекрасные края ехал ты в своем воображении? Я
останавливался в ожидании, пока далекая твоя, неведомая мне дорога кончится,
когда приедешь ты куда-нибудь и мы пойдем с тобой дальше.
- Слушай, любишь ты позднюю осень?-спросил я у тебя.
-- Любишь!-машинально отвечал ты.
- А я не люблю!-сказал я.-Ах, как не люблю я этой темноты, этих ранних
сумерек, поздних рассветов и серых дней! Все уведоша, яко трава, все
погребишися... Понимаешь ты, о чем я говорю?
- Понимаешь!-тотчас откликнулся ты.
- Эх, малыш, ничего-то ты не понимаешь... Давно ли было лето, давно ли
всю ночь зеленовато горела заря, а солнце вставало чуть не в три часа утра?
И лето, казалось, будет длиться вечность, а оно все убывало, убывало... Оно
прошло, как мгновенье, как один удар сердца. Впрочем, мгновенным оно было
только для меня. Ведь чем ты старше, тем короче дни и страшнее тьма. А для
тебя, может быть, это лето было как целая жизнь?
Но и ранняя осень хорошо: тихо светит солнце, по утрам туманы, стекла в
доме запотевают - а как горели клены возле нашего дома, какие громадные
багряные листья собирали мы с тобой!
А теперь вот и земля черна, и все умерло, и свет ушел, и как же хочется
взмолиться: не уходи от меня, ибо горе близко и помочь мне некому!
Понимаешь!
Ты молчал, мчась куда-то на своей машине, удаляясь от меня, как звезда.
Ты так далеко уехал, что когда нам пришлось свернуть с тобой вбок по дороге
и я свернул, но ты не свернул. Я догнал тебя, взял за плечо, повернул, и ты
послушно пошел за мной: тебе все равно было, куда идти, ведь ты не шел, ты
ехал!
- Впрочем,-продолжал я,- не обращай внимания, это мне просто тоскливо
бывает такими ночами. А на самом деле, малыш, все на земле прекрасно - и
ноябрь тоже! Ноябрь-как человек, который спит. Что ж, что темно, холодно и
мертво - это просто кажется, а на самом деле все живет.
Вот когда-нибудь ты узнаешь, как прекрасно идти под дождем, в сапогах,
поздней осенью, как тогда пахнет, и какие мокрые стволы у деревьев, и как
хлопотливо перелетают по кустам птицы, оставшиеся у нас зимовать. Погоди,
сделаем мы кормушку у тебя под окном, и станут к тебе прилетать разные
синички, поползни. дятлы...
-- Ну, а то, что деревья сегодня кажутся мертвыми, то это
просто от моей тоски, а на самом деле они живы, они спят.
И откуда знать, почему нам так тоскливо в ноябре? Почему так жадно
ездим мы на концерты, в гости друг к другу, почему так любим огни, лампы?
Может быть, миллион лет назад люди тоже засыпали на зиму, как засыпают
теперь медведи, барсуки и ежи, а теперь вот мы не спим?
А в общем, не беда, что темно! Ведь у нас с тобой есть теплый дом и
свет, и. вернувшись, мы растопим камин и станем смотреть в огонь...
Вдруг словно мышь пробежала у меня по рукаву, потом по спине, потом по
другому рукаву-это ты ехал уже по моей дубленке и, проехав какое-то
воображаемое расстояние, опять побежал впереди.
- Ничего,- заговорил я снова,- скоро ляжет зазимок, станет светлее от
снега, и тогда мы с тобой славно покатаемся на санках с горки. Тут рядом с
нами есть деревушка Глебово, вот туда мы и будем ходить, там такие хорошие
горки-как раз для тебя! И станешь ты надевать шубку и валенки, и без варежек
уже нельзя будет выходить на двор, а возвращаться ты будешь весь в снегу и
входить в дом румяным с мороза...
Я оглянулся: сквозь голые деревья только один наш дом светил окнами в
непроглядной тьме. С соседних дач все давно съехали, и они сиротливо и
мертво отражали иногда своими стеклами свет редких неярких фонарей.
- Счастливый ты человек, Алеша, что есть у тебя дом!- вдруг неожиданно
для самого себя сказал я.- Это, малыш, понимаешь, хорошо, когда есть у тебя
дом, в котором ты вырос. Это уж на всю жизнь... Недаром есть такое
выражение: отчий дом! Хотя не знаю, почему, например, не "материнский дом"?
Как ты думаешь? Может, потому, что дома испокон веку строили или покупали
мужики, мужчины, отцы?
Так вот, милый, у тебя-то есть дом, а у меня... Не было никогда у меня
отчего дома, малыш! А где я только не жил! В каких домах только не проходили
мои дни - и в сторожках бакенщиков, и на лесных кордонах, и в таких, где и
перегородки-то не до потолка, и в таких, которые топились по-черному, и в
хороших старых домах, в которых и фарфор был, и рояли, и камины, и даже -
представь себе!- даже в замке пришлось пожить, в самом настоящем замке-
средневековом, далеко, во Франции, возле Сан-Рафаэля!
А там, братец ты мой, по углам и на лестницах стояли рыцарские доспехи,
по стенам висели мечи и копья, с которыми еще крестоносцы ходили в свои
походы, и вместо деревянных полов были каменные плиты, а камин в зале был
такой, что быка целого можно в нем зажарить, а рвы кругом какие были, а
подъемный мост на цепях, а башни по углам!..
И отовсюду приходилось мне уезжать, чтобы больше уж никогда туда не
вернуться... Горько это, сынок, горько, когда нету у тебя отчего дома!
- Вот, знаешь, ехали мы в один прекрасный день на пароходе с приятелем
по чудесной реке Оке (погоди, милый, подрастешь ты, и повезу я тебя на Оку,
и тогда ты сам увидишь, что это за река!). Так вот, ехали мы с товарищем к
нему домой, а не был он дома больше года. До дома его было еще километров
пятнадцать, а приятель уж стоял на носу, волновался и все показывал мне, все
говорил: вот тут мы с отцом рыбу ловили, а вон там такая-то горка, а вон,
видишь, речка впадает, а вон такой-то овраг...
А была весна, разлив, дебаркадеров еще не поставили, и поэтому, когда
мы приехали, пароход наш просто ткнулся в берег. И сходни перебросили, и
сошли мы на берег, а на берегу уж ждал отец моего приятеля, и тут же лошадь
стояла, запряженная в телегу...
Вот ты все мчишься на своей автомашине и не знаешь даже, что куда лучше
ехать на телеге или в санях по лесной или полевой дороге-смотришь по
сторонам, думаешь о чем-то, и хорошо тебе, потому что чувствуешь всей душой,
что все, что вокруг тебя, все это и есть твоя родина!
И взвалили мы все свои чемоданы и рюкзаки на телегу, а сами пошли на
изволок, вверх по скату, по весеннему прозрачному лесу, и чем ближе
подходили к дому, тем сильнее волновался мой приятель.
Еще бы! Ведь дом этот, малыш, строил дед моего товарища, и отец и мать
прожили здесь всю жизнь, и товарищ мой тут родился и вырос.
И как только взошли мы в этот дом, так и пропал мгновенно мой товарищ,
побежал по комнатам, побежал здороваться с домом. А и было же с чем
здороваться! Ведь дом тот был не чета нашему с тобой и недаром назывался:
"Музей-усадьба".
Столько там было милых старых вещей, столько всех этих диванов с
погнутыми ножками, резных стульев. Столько прекрасных картин висело по
стенам, такие заунывные и радостные пейзажи открывались из окон! А какие
разные были там комнаты: светлые, с громадными окнами, узкие, длинные,
затененные деревьями и совсем крохотные, с низкими потолками! А какие окна
там были-большие, маленькие, с внезапными витражами в верхних фрамугах, с
внезапными формами, напоминающими вдруг то фигурные замковые окна, то
бойницы... А между комнатами, коридорами, закоулками, площадками-какие шли
скрипучие антресоли, лестницы с темными перилами, истертыми ступеньками. И
какими, наконец, старыми, приятными запахами пропитана была там каждая вещь,
и не понять было-не то пахло чебрецом, сорванным когда-то какой-нибудь
романтической мечтательницей, не то старыми книгами, целый век простоявшими
в шкафах, пожелтевшими, с сухой кожей и бумагой, не то пахли все эти
лестницы, перила, мебель, дубовые балки, истончившийся паркет...
Ты не думай, малыш, что дома и вещи, сделанные человеком, ничего не
знают и не помнят, что они не живут, не радуются, не играют в восторге или
не плачут от горя. Как все-таки мало знаем мы о них и как порою равнодушны к
ним и даже насмешливы: подумаешь, старье!
Так и ты уедешь когда-нибудь из отчего дома, и долго будешь в отлучке,
и так много увидишь, в таких землях побываешь, станешь совсем другим
человеком, много добра и зла узнаешь...
Но вот настанет время, ты вернешься в старый свой дом, вот поднимешься
на крыльцо, и сердце твое забьется, в горле ты почувствуешь комок, и глаза у
тебя защиплет, и услышишь ты трепетные шаги старой уже твоей матери,-а меня
тогда, скорей всего, уж и не будет на этом свете,- и дом примет тебя. Он
обвеет тебя знакомыми со младенчества запахами, комнаты его улыбнутся тебе,
каждое окно будет манить тебя к себе, в буфете звякнет любимая тобою прежде
чашка, и часы особенно звонко пробьют счастливый миг, и дом откроется перед
тобою: "Вот мой чердак, вот мои комнаты, вот коридор, где любил ты
прятаться... А помнишь ты эти обои, а видишь ты вбитый когда-то тобой в
стену гвоздь? Ах, я рад, что ты опять здесь, ничего, что ты теперь такой
большой, прости меня, я рос давно, когда строился, а теперь я просто живу,
но я помню тебя. я люблю тебя. поживи во мне, возвратись в свое детство-вот
что скажет тебе твой дом.
Как жалею я иногда, что родился в Москве, а не в деревне, не в
отцовском или дедовском доме. Я бы приезжал туда, возвращался бы в тоске или
в радости, как птица возвращается в свое гнездо.
И поверь, малыш, совсем не смешно мне было, когда один мой друг,
рассказывая о войне, о том, как он соскакивал с танка, чтобы бежать в
атаку,-а был он десантником,-и кругом все кричали: "За Родину!", и он вместе
со всеми тоже кричал: "За Родину!", а сам видел в эти, может быть, последние
свои секунды на земле не Родину вообще, а отцовский дом и сарай, и сеновал,
и огород, и поветь в деревне Лошпеньга на берегу Белого моря!
Так, разговаривая о том, о сем, свернули мы с тобой на едва светлевшую
аллею в лесу, который полого спускался к крохотной речке Яснушке. Тут стало
так темно, что я тебя почти не видел и поймал опять твою нежную руку.
Дойдя до речки, дальше мы не пошли, чтобы не переходить во тьме
скользких узеньких мостков.
Внизу едва внятно бежала по камешкам вода. Ветер иногда касался вершин
берез и елей, и они начинали отдаленно шуметь. Вдохнув несколько раз
горький, сиротский запах мокрой земли и облетевших листьев, я решил закурить
- и выпустил твою руку.
Пламя спички показалось мне ослепительным, пока я прикуривал, и
несколько секунд после этого плавали перед глазами оранжевые пятна.
Когда же я опустил руку, чтобы тронуть тебя за плечо, снова взяться за
твою нежную ладошку и повернуть назад, к дому-тебя не было возле меня!
- Алеша!-позвал я.
Ты не отозвался.
И мгновенно вспомнил я, как часто, заигравшись, ты не откликался, когда
тебя звали!
Мгновенно представилась мне солнечная поляна в августе, по которой я
чуть не час ползал, срезая рыжики и опята и оглядываясь временами на тебя:
где ты? А ты за этот час ни разу не подумал обо мне, не подбежал ко мне - ты
ходил по опушке, выискивая самые большие пни, и катал по ним свою машину.
Я помертвел, вообразив, как ты в этой черноте, занятый своим
автомобильчиком, все дальше уходишь в лес. И ведь мертвые дачи во всей
округе, даже днем души не увидишь нигде!
И что с тобой станет, когда, очнувшись наконец от своей игры где-нибудь
далеко в лесу, ты станешь звать меня, исходить в захлебывающемся крике, а я
тебя уже не услышу!
Как бросался ты со всех ног к настоящему автомобилю, когда я выезжал из
гаража, собираясь ехать в магазин. Как торопливо обрывался ты, не попадая
коленками на порог кабины, когда я открывал тебе дверцу. И как потом
счастливо стоял всю дорогу на цыпочках, уцепившись побелевшими пальчиками за
панель, потому что был ты еще таким маленьким, что, когда садился на
сиденье, тебе не было видно дороги впереди. И как упоенно шептал ты
изобретенное тобой словечко, когда мы переезжали какую-нибудь трещину в
асфальте и слышался сдвоенный мягкий толчок колес:
- Ждаль-ждаль!..
И я подумал с ужасом, что, катая сейчас свою машину по стволам деревьев
или по своим рукавам и уходя все дальше от меня, ты в воображении своем,
может быть, едешь на настоящей автомашине, слышишь звук мотора, и фары ярко
освещают дорогу перед тобой, и светится в кабине панель, и дрожат красные
стрелки на ней, и зеленый глазок загадочно горит-до того ли тебе, что тьма
вокруг, а я не знаю даже, в какую сторону ты едешь!
Я присел, надеясь снизу увидеть бледное пятно твоего лица, если ты
недалеко ушел. Потом зажег спичку, и, загородив ее ладонью от себя, сделал
несколько шагов в одну сторону, потом зажег еще, пошел в другую... После
неверного, колеблющегося света спички, хватавшего едва ли на два шага, стало
как бы еще темнее.
- Алешка! Иди сейчас же ко мне!-звал я тебя то ласково, то строго.
Шумел поверху лес...
- Алеша, пошли домой, мы там свет будем включать и свечки
зажжем...-жалко добавил я, вспомнив, как ты любишь зажигать и гасить
бесчисленные лампочки в доме, как любишь горящие свечи.
"Папа, поднеси меня. пожалуйста, к выключателю!"-бывало просил ты,
подходя, обнимая мои колени, и, закинув вверх голову, счастливо заглядывал
мне в лицо.
Я брал тебя на руки, ты упирался пальчиком в кнопку выключателя,
щелкал, тут же мгновенно оборачивался, взглядывал на лампу и упоенно
выпевал:
"Лампочка голи-ит!"
Но и выключатели и свечки не подействовали-ты не откликался.
Тогда мне счастливо пришло в голову последнее средство, и я
оживленно-фальшивым голосом громко воскликнул:
- А ну-ка, иди скорей сюда! У меня в кармане есть т а к а я автомашина!
Скорей!
И тотчас зашуршали по листве твои торопливые шаги, и ты подбежал ко
мне. Острое же зрение было у тебя!
- Хочешь т а к у ю машину!-с торопливой готовностью к новому счастью
сказал ты. хватая меня сначала за одну. потом за другую руку.
- Никаких тебе машин!-страдальчески, даже злобно закричал я в ответ и
только теперь почувствовал, как обдало меня холодным потом и как колотится
мое сердце.-Мерзкий ты мальчишка! Как смеешь ты не откликаться, когда тебя
папа зовет!
Но ты еще не верил, что тебя обманули и что новую машину ты не
получишь, ты полез мне в карманы...
Ты потрясен был обманом, и как долго пришлось мне, присев на корточки,
успокаивать тебя, обнимать, поглаживать по спине и вытирать ладонью твои