Страница:
На улице толпящиеся парижане, бросаясь на колени, кричали славу кардиналу.
Когда толпа за процессией замкнулась, наполнив улицу шумным говором, в проеме стены показался герцог д'Ашперон. Величавый, с белой эспаньолкой и озабоченным лицом, он вышел вслед за кардиналом без шляпы, и ветер развевал его длинные седые волосы. Он стал деловито распоряжаться вновь появившимися каменщиками и плотниками, приказав разобрать мостик и заделать стену камнями.
Лебре подошел к его светлости и как-то по-особенному сложил пальцы рук.
Герцог кивнул, жестом предлагая следовать за ним.
— А не служит ли работа этих каменщиков, ваша светлость, неким символом Добра? — вполголоса спросил Лебре.
— Лишь бы не стала символом отнюдь не добра причина, что призвала каменщиков сюда, — сумрачно отозвался герцог.
Сирано де Бержерак молча шел следом, привычно придерживая локтем рукоятку шпаги, принесшей ему легендарную славу в более чем ста удачных дуэлях, неизвестно как сошедших ему с рук.
Герцог с двумя друзьями поднялся по винтовой, но широкой мраморной лестнице и провел их анфиладой роскошных комнат. Хрустальные люстры, ценные картины, вазы тончайшей работы, фарфоровые безделушки из далеких стран, оружие со сверкающими ножнами и рукоятками, украшали стены там, где не было цветных панно.
Богатые комнаты кончились, хозяин особняка повел друзей по невзрачной крутой лестнице вниз, очевидно в подвальное помещение.
Сирано, привычно усмехнувшись, подумал про себя: «Здесь гвардейцам с носилками его высокопреосвященства не удалось бы развернуться. Очевидно, прием кардинала и двух скромных солдат намечался в разных по убранству комнатах».
Герцог пропустил Сирано вперед, а сам вместе с Лебре задержался на ступеньках лестницы.
Спустившись, Сирано оглянулся и увидел, что оба его спутника оказались в белых замшевых запонах, передниках. Головы их накрылись белыми капюшонами с прорезями для глаз. Он не сразу понял, кто герцог, а кто Кола. Он узнал друга лишь по грузноватой фигуре, а герцога по величавой осанке.
— Ищущий себя в братстве доброносцев, — торжественно обратился к Сирано скрытый капюшоном герцог, — тебе предстоит пройти испытания, прежде чем ты предстанешь перед Вершителем Добра. Как скромный здешний надзиратель, я передаю тебя в руки назначенного тебе ритора.
И тут Сирано увидел подле себя еще одну фигуру в белом запоне и капюшоне, скрывающем лицо.
— Сэр, прошу прощения, но вам придется довериться мне, — с акцентом произнес незнакомец и протянул руку.
Меж тем герцог-надзиратель надел на голову Сирано капюшон, но без прорезей для глаз, и он ощутил себя беспомощным слепцом. Ритор-англичанин держал его руку.
— Плиз, сэр. Прошу вас, — предложил он.
Сирано, доверяясь своему поводырю, двинулся вперед, но вскоре споткнулся, пол ушел из-под ног, и он, оступившись в яму, едва удержался стоя. Ритор помог ему выбраться оттуда, и они снова двинулись вперед. И опять ощутились неровности пола. Теперь Сирано уже не терял равновесия, нащупывал ногой, куда ступить.
— Сожалею о неудобствах вашего вступления в наше общество, но здесь все для яркости, но скорее для неясности, построено на символах, о которых нам еще предстоит побеседовать. Сейчас вы испытываете символические превратности судьбы и крепкую руку брата, готового прийти вам на помощь.
— Мерси боку, — ответил Сирано по-французски и повторил по-английски:
— Сенкью вери мач.
— Не сомневаюсь, друг мой, что мы найдем с вами общий язык. Уэлл? Верно?
— Найдем, — решительно заверил Сирано.
— Теперь будем стучать в дверь, — сказал ритор и ударил трижды с интервалами в оказавшуюся, очевидно, перед ними дверь.
— Кто стучит? — отозвался из-за преграды знакомый Сирано голос.
— Достопочтенный Вершитель Добра, это явился назначенный вами ритор в сопровождении ищущего блага людям и дорогу в руководимое вами благочестивое общество.
— Отомкните дверь! — услышал Сирано тот же голос. — Объявляю заседание общества доброносцев открытым!
Сирано ощутил, что они с сопровождающим вошли в просторное помещение, в котором гулко отдавались их шаги.
— Ваше проходное слово? — раздался неведомо кем заданный вопрос.
— Габаон, — ответил ритор и громко возвестил: — Сообщаю братьям доброносцам и достопочтенному Вершителю Добра: новоявленный ищущий под именем Савиньона де Бержерака достоин быть принятым в наше благочестивое общество для Великого Дела борьбы со Злом.
— Кто поручается за него? — послышался голос Вершителя Добра.
— Почтенный магистр и Поборник Добра, советник парламента в Тулузе, поэт и математик, метр Пьер Ферма; занятый делами в парламенте, он не смог прибыть в Париж на это заседание (сожалею об этом), но по нашему уставу поручительство может быть заочным. Вери уэлл! Я кончил.
— Очень хорошо, — словно перевел его последние слова Вершитель Добра.
— Сообщение ритора принято. Откройте глаза ищущему.
Ритор не стал снимать с головы Сирано капюшон, а лишь повернул его прорезями для глаз вперед (они были до того на затылке), что позволило ему увидеть дюжину шпаг, направленных присутствующими доброносцами в капюшонах ему в грудь.
— Оцени, ищущий, что шпаги эти лишь видимым образом устремлены к твоему сердцу, которое отныне ты отдаешь Добру. Эти шпаги доброносцев всегда будут за вас, пока вы сообща с нами будете служить делам общества, противостоя разгулу Лжи и Насилия во всем Свете. Но горе вам, если вы измените клятвам, которые сейчас принесете. У нас всюду глаза и уши, по их сигналу эти шпаги пронзят неверное сердце.
— Уэлл! — возгласил ритор. — Заверяю, что шпагам этим не придется пролить кровь ищущего, которого по поручению Вершителя Добра я наставлю на должный путь, как того требует наш устав.
Сирано оглядел подземное помещение без окон со сводчатым потолком.
На полу лежал ковер, расшитый узорами. На алтаре со свечами раскрытая книга. Сирано чисто внешне воспринимал торжественную обстановку подземелья.
— Там, на востоке, где восходит светило, дающее жизнь всему живому, место Вершителя Добра. Место же доброносцев — на западе. Оно знаменует их долг и готовность повиноваться Вершителю Добра в делах, которые не знают границ между государствами, оскверняющими мораль нескончаемыми войнами и религиозными распрями, питающими ненависть. Все мы объединены здесь единой целью сотворения Добра, — громко поучал ищущего ритор. — Готов ли ты объединиться с нами?
— Готов, — ответил Сирано, — и надеюсь, что Добром будет и защита права на жизнь каждого из живущих.
— Ритор! Твой «ищущий» произнес благие слова, — отозвался Вершитель Добра.
И только теперь Сирано де Бержерак узнал старческий голос своего бывшего учителя, деревенского кюре из Мовьера, перед которым сейчас почтительно стояли доброносцы в капюшонах, а среди них «местный надзиратель» — герцог д'Ашперон рядом с сыном лавочника Кола Лебре.
— Ищущий Савиньон Сирано де Бержерак, — провозгласил Вершитель Добра
— кюре, протягивая Сирано бумагу, — прочти и подпиши кровью эту клятву, которую даешь перед будущими соратниками по обществу, которое в современном мире Зла и Несправедливости вынуждено быть тайным.
Сирано прочел:
— «Я, ищущий блага людям Савиньон Сирано де Бержерак, клянусь перед господом богом, перед светлым разумом человечества и перед братьями доброносцами, что с нерушимой верностью употреблю все свои силы, а если потребуется, отдам жизнь для достижения мира и согласия между людьми всех стран, и да поможет мне в этом мой разум и совесть, которые объединю с разумом и совестью всех людей, живущих на Земле, без различия званий, рас и убеждений. Аминь».
Ритор протянул острием вперед свою шпагу.
Сирано уколол о нее палец правой руки, а потом, когда выступила алая капелька, подписал кровью письменную клятву.
— Поздравляю тебя, сын мой, который стал отныне доброносцем, — торжественно сказал старый Вершитель Добра. — Дела твои теперь станут нашим общим делом, в котором нуждается несчастное человечество, вот уже более двух десятилетий терзаемое кровопролитной войной ханжей и властолюбцев. Что можешь сказать ты, новый доброносец, своим собратьям по обществу?
Сирано задумался лишь на мгновенье, а потом решился прочесть свой сонет, выражавший его сокровенные помыслы, посвященный Томмазо Кампанелле, которого он поместит впоследствии в своем трактате в страну мудрецов на иной планете, названной им «Солнце».
ФИЛОСОФУ СОЛНЦА
История страны — поток убийств
Во имя короля иль бога.
Велик лишь тот, кто совестью не чист
И золота награбил много.
Добра искатель ходит в чудаках,
Мыслителям грозят кострами.
Ползи, лижи — не будешь в дураках,
Найдешь благословенье в храме.
Но Солнца свет не в пустоте ночей!
Откроем ум и сердце людям
И мириадами живых свечей
Единым пламенем мы будем.
Мир станет общим, каждый — побратим:
«Мне — ничего, а все, что есть, — другим!»
Молчание воцарилось под сводами подвала, стало слышно потрескивание одного из светильников над алтарем да скрип ботфортов от переступания с ноги на ногу кого-то из присутствующих.
Наконец Вершитель Добра произнес:
— Верно сказано сердцем твоим, достойный доброносец. Так пусть же эти твои стихи, поэт, станут путеводной звездой для тебя вместе со словами, внушенными тебе Кампанеллой: «Все, что есть, — другим!» Иди с ритором, да наставит он тебя на путь добра.
И снова взял ритор уже зрячего Сирано за руку, предварительно надев на него белый запон. Сирано ощутил мягкое прикосновение нежной замши. Ритор повел его из подвального зала в другую комнату, где должна была состояться их тайная беседа.
Они прошли коридорами с низкими сводчатыми потолками, пока не очутились в тесной келье. Ритор тщательно запер дверь и, протянув руку, зажег неведомый светильник в стеклянном баллоне без видимых поступлений в него горючего, а свечу, с которой они шли, потушил.
— Итак, брат Добра, ты можешь снять капюшон, чтобы тебе легче дышалось, ибо разговор наш будет долгим. Уэлл?
Сирано с удовольствием освободился от капюшона, наблюдая, как то же самое делает и его ритор.
Однако, сняв свой белый капюшон, англичанин остался в черной полумаске, прикрывающей верхнюю часть лица.
— Мы почти в равном положении. Уэлл? Если иметь в виду вашу черную повязку, сэр, — сказал ритор. — Впрочем, оставим вашу повязку на ране в покое, я же позволю себе в знак нашей дружбы снять свою маску, чего не делаю никогда, известный в Англии своим чудачеством или желанием скрыть дефект лица, — писатель Тристан Лоремет к вашим услугам, сэр!
С этими словами ритор снял маску и заставил Сирано окаменеть от изумления. Он видел перед собой свое собственное лицо, каким обладал до ранения и которое из-за носа, начинающегося выше бровей, доставило ему в жизни столько боли, послужив причиной и его славы скандалиста-дуэлянта, и несчастий урода.
— Как видите, если не считать разницы в возрасте, мы похожи, как близнецы, — произнес Тристан. — И первое, что я хочу тайно открыть вам или тебе, брат мой по Добру, что истинное наше братство надо считать по крови.
— По крови? — изумился Сирано.
— Да, по нашей общей прародине и прапредкам, посетившим когда-то Землю с «Миссией Ума и Сердца» от другой звезды, — окончательно ошеломил Савиньона Тристан.
Глава вторая. ДЕМОНИЙ СОКРАТА
Герцог д'Ашперон как радушный хозяин и «местный надзиратель» простился с доброносцами и проводил их всех, после чего с озабоченным видом проверил, восстановлена ли стена, хорошо ли заперты ворота, потом вызвал всех своих людей, раздал оружие, расставил по местам и даже послал «смотровых» на соседние улицы.
Вероятно, «посещение с проломом стены» его высокопреосвященства и состоявшийся без свидетелей разговор с ним не без оснований насторожили герцога.
В подземелье замка остался лишь ритор и только что принятый в общество доброносцев Сирано де Бержерак.
Сирано не пришел еще в себя от признания Тристана в его внеземном родстве с ним. А тот как ни в чем не бывало продолжал наставительную беседу с новообращенным:
— Твой сонет, друг Сирано, убедил меня, что ты мыслишь не так, как все. Вери найс! Превосходно! И ты пробудил во мне некоторые воспоминания, которыми я хотел бы поделиться со своим братом по Добру и по крови.
— Признаюсь вам, ритор, слова ваши о нашем родстве волнуют меня, ибо мне уже приводилось слышать намеки на мое якобы внеземное происхождение. Так говорил индеец-майя, рассказывая о белых богах, прилетавших тысячи лет назад на полуостров Юкатан, что за океаном. По его словам, они запрещали не только человеческие жертвоприношения, но и любые убийства, учили отказу от войн, обязательному для всех труду, презрению к богатству, всеобщему равенству людей без различия каст, знатности и принадлежащих им владений. Но такое учение якобы не понравилось былым вождям и жрецам, отвергнувшим пришельцев, и те, разочарованные в неразумных людях, улетели, оставив после себя жен, которых брали из числа местных женщин, и потомство с наследственным признаком — носом, начинающимся выше бровей, как у меня и у вас, ритор.
— Узнаю участников нашего первого межзвездного похода «Миссии Ума и Сердца»! Они действовали от всего сердца, но слишком прямолинейно. И не только на заокеанском материке, в Америке.
— Да, ритор, из некоторых библейских текстов следует, что «сыны неба входили к дочерям человеческим и те рожали им гигантов».
— Это все тот же межзвездный поход. Главный корабль находился между Землей и Луной, посылая малые небесные шлюпы во все места Земли, где можно было оказать помощь людям, содействовать их процветанию. Это и записано в вашей Библии. В отдельных своих частях она является хроникой древних событий и заслуживает там доверия, как и древнеегипетские сказания о боге Тоте Носатом.
— О нем говорил со мной метр Пьер Фрема, мой поручитель, рассказав о своем посещении Египта и знакомстве с культом бога Тота, покровителя ученых и мудрости, что открыл людям многие знания, будто прилетев с Сириуса.
— Названия небесных тел условны, друг мой, — перебил Тристан. — Могу ли я говорить с тобой на древнегреческом языке?
— Я изучал его и пойму вас, но отвечать предпочту по-французски, чтобы не истерзать ваш слух своим произношением.
— Я, конечно, привык к безупречной и сладкозвучной лексике древних, но наш двуязычный диалог состоится. Итак, нашу с тобой прародину я назову на древнем языке Солярией, а ее обитателей соляриями.
— Как в «Городе Солнца» Кампанеллы?
— Именно потому я и употребил эти латинские названия, более близкие твоему сознанию, чем истинные наименования, трудно воспринимаемые земным ухом.
— Все это поражает меня, брат Тристан. Если я твой брат по прародине в межзвездной бездне, то что значит по сравнению с этим мой сонет с мыслями, хорошо известными Томмазо Кампанелле, которому посвящен сонет.
— Это говорит лишь о том, что Томмазо Камланелла, чьим убежденным последователем ты стал, мыслил не так, как другие. А великий Сократ говорил мне в одну из наших с ним встреч: «Думать не так, как другие, вполне достойно, если это служит благу людей».
Сирано недоуменно посмотрел на ритора и переспросил:
— Сократ? Встреча с Сократом? Я не ослышался?
— Конечно, Сократ! Замечательный, простой и мудрый человек с лицом фавна и трепетным, отзывчивым сердцем. Я расскажу о первой нашей встрече с ним.
— Зачем ты шутишь, брат Тристан! Или испытываешь меня?
— Испытание ты уже прошел. Я должен направить тебя на твой путь, как сделал это и в отношении Сократа в свое время.
— В свое время?
Сирано едва сдерживал овладевшее им бешенство. Что это? Неужели англичанин, владеющий древним языком, издевается над ним? Внезапно пронзительная мысль охватила Сирано. Нет, нет! Скорее всего он имеет дело с умалишенным! И бред того о богах-соляриях так же достоверен, как и его «бессмертие», позволившее ему «в свое время», две с лишним тысячи лет назад, общаться с Сократом.
Жгучую горесть и жалость ощутил Сирано. Многое бы он отдал, чтобы вернуть недавнее состояние готовности бороться вместе с доброносцами против зла, добиваясь торжества справедливости! И Сирано отвернулся, чтобы скрыть выступившие у него на глазах слезы, не прерывая «больного».
А «безумный» Тристан как ни в чем не бывало предавался воспоминаниям:
— Это было во времена великого зодчего Фидия и его друга Перикла, правителя Афин, созидавших великолепный храм Афины-Девы на холме над городом. Дороги шествий еще не было. Я всегда имел склонность к лазанию по скалам, закаляя характер, потому не воспользовался подъездными путями для доставки наверх мрамора, а по крутой горной тропке поднялся прямо на площадку, где уже красовался почти законченный Парфенон. Как красивы были его мраморные колонны на фоне удивительно синего неба! Великолепная гармония пропорций! Солярии могли бы позавидовать, если бы знали такое чувство! Но мне хотелось не только любоваться истинной красотой, создаваемой людьми, но увидеться с молодым скульптором, сыном каменотеса, всю жизнь высекавшего из глыб «божества». Этому молодому человеку Фидий поручил украсить храм изображением богинь, носительниц Зла, а Сократ, так звали ваятеля, самовольно заменил мрачные фигуры светлыми изображениями богинь Добра и сделал это так впечатляюще, что разъяренный было самовольством подмастерья Фидий в восхищении от увиденного признал решение юноши лучшим, чем его прежний замысел. Мне же казалось, что художник, вооруженный идеями Добра, воплотивший их силой искусства в благородный камень, может оказаться тем самым соратником по «Миссии Ума и Сердца», которого я тщетно искал по всей Элладе.
Кто знает, может быть, скульптор Сократ, не будь моего вмешательства, обрел бы не меньшую известность, чем философ, искатель блага, каким он стал после наших бесед. Ценя их и прислушиваясь к моим советам, он оставил мрамор и свой шелковый хитон с нарядными сандалями, бродя среди народа босой, едва ли не в рубище и беседуя с людьми о жизни, дабы направить каждого по светлому пути. Так он стал признанным первым мудрецом Эллады.
— Уж не хочешь ли ты сказать, — прервал наконец Тристана Сирано, полный не столько сострадания, сколько возмущения и сарказма, — что был тем самым Демонием Сократа, о котором тот говорил как о неизменном своем советчике?
— Именно так, брат мой по крови, Демоний Сократа — твой слуга! Как принято говорить в ваше время.
И здесь самообладание Сирано изменило ему. Перед ним, бесспорно, не умалишенный, а англичанин-насмешник, решивший унизить французика со славой дуэлянта, оскорбив и обезоружив его издевательским обрядом. Неужели же все произошедшее в подвальном зале, шпаги, направленные ему в грудь, кровью подписанная клятва, все это лишь жалкое балаганное представление, разыгранное для того, чтобы развенчать Сирано!
Скачки настроения и противоположных выводов были характерны для вспыльчивого и резкого Сирано де Бержерака. Оскорбленный и уязвленный, он потерял над собой власть и, ухватившись за шпагу, сквозь зубы процедил:
— Да было бы вам известно, мистер Лоремет, что я провел более ста дуэлей, хотя ни разу не вызывал своего противника на поединок. Они сами после моего словесного отпора обидчикам вызывали меня. Но ваши речи, сэр, оскорбляют не только меня, но и великих мыслителей, которых я чту. Вы решились глумиться над Сократом и Кампанеллой, и вам придется в таком случае скрестить со мной оружие!
— Что я слышу? Не хочу верить ушам! Вери бед! Скверно! Не ты ли, брат Савиньон, подписал клятву кровью?
— Я не преступлю клятвы, защищая свою честь и доброе имя философов, и не позволю никому, как не допустил сожжения книг Декарта у Нельских ворот, слышите, никому, даже названного моим ритором, водить меня за нос, как бы он ни был велик, с помощью басен и сказок о внеземных существах или собственном «бессмертии».
Тристан Лоремет расхохотался, и смех его был таким искренним и заразительным, что подействовал отрезвляюще на Сирано, который не знал, как этот смех воспринять, и совершенно смутился.
— Брат мой Савиньон! — перешел на французский язык Лоремет. — Я не сомневаюсь, что тебе ничего не стоило бы с помощью своей шпаги доказать, что я вовсе не бессмертен. Признаю твою правоту. Приношу свои извинения. Прошу пощады и согласия выслушать меня. Мне легко если не доказать, то показать, что, не отличаясь от людей продолжительностью жизни, я действительно встречался с Сократом.
— Как это может быть? — хмуро спросил у него Сирано.
— Только такому острому уму, как твой, я берусь объяснить это. Согласись лишь выслушать меня.
— Я должен не только согласиться, но и понять.
— Это уже моя забота. Так слушай, вспыльчивый мой друг. Наша прародина Солярия, как я назвал ее для тебя, находится у другого солнца, пусть его назвали когда-то Сириусом или как-нибудь по-другому. Расстояние до нее так огромно, что даже свет идет оттуда до Земли годы и годы. Понятно? Еще больше, чем свету, нужно затратить времени межзвездному кораблю, чтобы преодолеть это расстояние, как приходилось нам, соляриям, в своем стремлении добраться до вашей Земли. И беда, если б Природа не пришла нам на помощь!
— Чем же можно помочь в преодолении бездны небесной? Что может сравниться со скоростью распространения света, о которой ты говоришь и которую мы воспринимаем как мгновенное сверканье луча?
— Мгновенное? Нет и нет! Природа, наоборот, поставила предел достижимой скорости. Ничто не может перемещаться быстрее, чем распространяется свет! Вам, людям, этот простой закон пока еще неизвестен, однако он непреложен. С приближением летящего тела к этой скорости для него меняется течение времени. Оно уже иное для улетевших на корабле к звездам, чем у оставшихся на месте.
— Время иное? Как это понять?
— Очень просто! В природе есть немало примеров, заложенных в нее ограничений. Нельзя, например, разделив камень на части, получить вес частей больше, чем имел сам камень.
— И что же?
— Изволь. Найдешь ли ты что-либо центральнее центра окружности?
— Разумеется, нет, ибо окружность строится из центра.
— Вери уэлл! Считай, что из «центра» образовалась и наша Вселенная, для которой время течет с момента ее возникновения, а в ее центре оно стоит и всегда стояло. В этом разгадка вечности, друг мой. Вселенная потому и существовала всегда, что в центре ее время оставалось и остается недвижимым.
— Допустим. Значит, чтобы время стояло не только в центре Вселенной, пришлось бы всему веществу ее, уподобившись лучу света, мчаться с предельной скоростью?
— Ты неплохой ученик, брат мой. Ты угадал, что стоянию времени соответствует перемещение тел в пространстве именно с такой, назовем ее центральной, скоростью. Центральной, поскольку нет ничего центральнее центра окружности. И теперь тебе станет понятным некий образ: представь себе стрелку вселенских часов, где протекшее время отмечается не углом поворота стрелки, а длиной дуги, описанной или ее концом, или любой точкой на ней, вплоть до оси вращения. Представь еще, что конец стрелки вселенских часов отмечает время для тел, находящихся в покое, а перемещение точки от конца стрелки к ее центру вращения отражает скорость, обретенную телом. Дуги, описываемые точкой по мере ее приближения к оси вращения, окажутся тем короче, чем меньше станет радиус описываемой ею дуги. А в центре вращения дуга превратится в нуль, и время остановится. Понятно?
Сирано наморщил лоб и произнес:
— Следовательно, если мысленно перенестись на луч света, то распространяется он в любое место Вселенной мгновенно, раз время у него стоит.
— Ты понял самую суть! Все именно так! Для луча света или тела, достигшего скорости распространения луча, время стоит. Но для остального мира, для всех его тел, в зависимости от скоростей, с которыми они движутся и находятся в покое, время протекает по-прежнему. Это ты уяснил?
— Видимо, так.
— Вот и открытие тайны моего «псевдобессмертия»! Просто после пережитого мною несчастья на Земле, где я оказался неспособным предотвратить вероломную казнь лучшего из людей, великого философа Сократа, добившись лишь его посмертной реабилитации, я, готовый сам выпить предназначенную Сократу чашу яда, счел необходимым вернуться на Солярию, чтобы сообщить о своей несостоятельности. Летя туда со скоростью, близкой к скорости света, как бы приближаясь умозрительно к оси вращения стрелки вселенских часов, я обогнал земные тысячелетия, отмечаемые концом этой стрелки. И когда, найдя на Солярии успокоение и поняв свой долг продолжать выполнение «Миссии Ума и Сердца», я вернулся на Землю, для меня минуло двадцать лет, ровно на столько я и постарел, а на твоей Земле прошло, как ты уже представил себе, два тысячелетия. И вместо Сократа я нашел Сирано де Бержерака. Ты мог бы теперь считать меня своим Демонием, если бы сам не был сравнительно близким потомком соляриев. Нам обоим надлежит вместе продолжить великое Дело «Миссии Ума и Сердца», которому на службу я пытаюсь поставить тайное общество, поскольку оно может быть противопоставлено государственным и церковным войнам и античеловеческому произволу, хотя в грядущем всегда надо предвидеть возможность недостойного использования подобных обществ в совершенно противоположных целях. И все же нельзя ныне бездействовать, видя неисчислимые несчастья наших братьев на Земле.
Когда толпа за процессией замкнулась, наполнив улицу шумным говором, в проеме стены показался герцог д'Ашперон. Величавый, с белой эспаньолкой и озабоченным лицом, он вышел вслед за кардиналом без шляпы, и ветер развевал его длинные седые волосы. Он стал деловито распоряжаться вновь появившимися каменщиками и плотниками, приказав разобрать мостик и заделать стену камнями.
Лебре подошел к его светлости и как-то по-особенному сложил пальцы рук.
Герцог кивнул, жестом предлагая следовать за ним.
— А не служит ли работа этих каменщиков, ваша светлость, неким символом Добра? — вполголоса спросил Лебре.
— Лишь бы не стала символом отнюдь не добра причина, что призвала каменщиков сюда, — сумрачно отозвался герцог.
Сирано де Бержерак молча шел следом, привычно придерживая локтем рукоятку шпаги, принесшей ему легендарную славу в более чем ста удачных дуэлях, неизвестно как сошедших ему с рук.
Герцог с двумя друзьями поднялся по винтовой, но широкой мраморной лестнице и провел их анфиладой роскошных комнат. Хрустальные люстры, ценные картины, вазы тончайшей работы, фарфоровые безделушки из далеких стран, оружие со сверкающими ножнами и рукоятками, украшали стены там, где не было цветных панно.
Богатые комнаты кончились, хозяин особняка повел друзей по невзрачной крутой лестнице вниз, очевидно в подвальное помещение.
Сирано, привычно усмехнувшись, подумал про себя: «Здесь гвардейцам с носилками его высокопреосвященства не удалось бы развернуться. Очевидно, прием кардинала и двух скромных солдат намечался в разных по убранству комнатах».
Герцог пропустил Сирано вперед, а сам вместе с Лебре задержался на ступеньках лестницы.
Спустившись, Сирано оглянулся и увидел, что оба его спутника оказались в белых замшевых запонах, передниках. Головы их накрылись белыми капюшонами с прорезями для глаз. Он не сразу понял, кто герцог, а кто Кола. Он узнал друга лишь по грузноватой фигуре, а герцога по величавой осанке.
— Ищущий себя в братстве доброносцев, — торжественно обратился к Сирано скрытый капюшоном герцог, — тебе предстоит пройти испытания, прежде чем ты предстанешь перед Вершителем Добра. Как скромный здешний надзиратель, я передаю тебя в руки назначенного тебе ритора.
И тут Сирано увидел подле себя еще одну фигуру в белом запоне и капюшоне, скрывающем лицо.
— Сэр, прошу прощения, но вам придется довериться мне, — с акцентом произнес незнакомец и протянул руку.
Меж тем герцог-надзиратель надел на голову Сирано капюшон, но без прорезей для глаз, и он ощутил себя беспомощным слепцом. Ритор-англичанин держал его руку.
— Плиз, сэр. Прошу вас, — предложил он.
Сирано, доверяясь своему поводырю, двинулся вперед, но вскоре споткнулся, пол ушел из-под ног, и он, оступившись в яму, едва удержался стоя. Ритор помог ему выбраться оттуда, и они снова двинулись вперед. И опять ощутились неровности пола. Теперь Сирано уже не терял равновесия, нащупывал ногой, куда ступить.
— Сожалею о неудобствах вашего вступления в наше общество, но здесь все для яркости, но скорее для неясности, построено на символах, о которых нам еще предстоит побеседовать. Сейчас вы испытываете символические превратности судьбы и крепкую руку брата, готового прийти вам на помощь.
— Мерси боку, — ответил Сирано по-французски и повторил по-английски:
— Сенкью вери мач.
— Не сомневаюсь, друг мой, что мы найдем с вами общий язык. Уэлл? Верно?
— Найдем, — решительно заверил Сирано.
— Теперь будем стучать в дверь, — сказал ритор и ударил трижды с интервалами в оказавшуюся, очевидно, перед ними дверь.
— Кто стучит? — отозвался из-за преграды знакомый Сирано голос.
— Достопочтенный Вершитель Добра, это явился назначенный вами ритор в сопровождении ищущего блага людям и дорогу в руководимое вами благочестивое общество.
— Отомкните дверь! — услышал Сирано тот же голос. — Объявляю заседание общества доброносцев открытым!
Сирано ощутил, что они с сопровождающим вошли в просторное помещение, в котором гулко отдавались их шаги.
— Ваше проходное слово? — раздался неведомо кем заданный вопрос.
— Габаон, — ответил ритор и громко возвестил: — Сообщаю братьям доброносцам и достопочтенному Вершителю Добра: новоявленный ищущий под именем Савиньона де Бержерака достоин быть принятым в наше благочестивое общество для Великого Дела борьбы со Злом.
— Кто поручается за него? — послышался голос Вершителя Добра.
— Почтенный магистр и Поборник Добра, советник парламента в Тулузе, поэт и математик, метр Пьер Ферма; занятый делами в парламенте, он не смог прибыть в Париж на это заседание (сожалею об этом), но по нашему уставу поручительство может быть заочным. Вери уэлл! Я кончил.
— Очень хорошо, — словно перевел его последние слова Вершитель Добра.
— Сообщение ритора принято. Откройте глаза ищущему.
Ритор не стал снимать с головы Сирано капюшон, а лишь повернул его прорезями для глаз вперед (они были до того на затылке), что позволило ему увидеть дюжину шпаг, направленных присутствующими доброносцами в капюшонах ему в грудь.
— Оцени, ищущий, что шпаги эти лишь видимым образом устремлены к твоему сердцу, которое отныне ты отдаешь Добру. Эти шпаги доброносцев всегда будут за вас, пока вы сообща с нами будете служить делам общества, противостоя разгулу Лжи и Насилия во всем Свете. Но горе вам, если вы измените клятвам, которые сейчас принесете. У нас всюду глаза и уши, по их сигналу эти шпаги пронзят неверное сердце.
— Уэлл! — возгласил ритор. — Заверяю, что шпагам этим не придется пролить кровь ищущего, которого по поручению Вершителя Добра я наставлю на должный путь, как того требует наш устав.
Сирано оглядел подземное помещение без окон со сводчатым потолком.
На полу лежал ковер, расшитый узорами. На алтаре со свечами раскрытая книга. Сирано чисто внешне воспринимал торжественную обстановку подземелья.
— Там, на востоке, где восходит светило, дающее жизнь всему живому, место Вершителя Добра. Место же доброносцев — на западе. Оно знаменует их долг и готовность повиноваться Вершителю Добра в делах, которые не знают границ между государствами, оскверняющими мораль нескончаемыми войнами и религиозными распрями, питающими ненависть. Все мы объединены здесь единой целью сотворения Добра, — громко поучал ищущего ритор. — Готов ли ты объединиться с нами?
— Готов, — ответил Сирано, — и надеюсь, что Добром будет и защита права на жизнь каждого из живущих.
— Ритор! Твой «ищущий» произнес благие слова, — отозвался Вершитель Добра.
И только теперь Сирано де Бержерак узнал старческий голос своего бывшего учителя, деревенского кюре из Мовьера, перед которым сейчас почтительно стояли доброносцы в капюшонах, а среди них «местный надзиратель» — герцог д'Ашперон рядом с сыном лавочника Кола Лебре.
— Ищущий Савиньон Сирано де Бержерак, — провозгласил Вершитель Добра
— кюре, протягивая Сирано бумагу, — прочти и подпиши кровью эту клятву, которую даешь перед будущими соратниками по обществу, которое в современном мире Зла и Несправедливости вынуждено быть тайным.
Сирано прочел:
— «Я, ищущий блага людям Савиньон Сирано де Бержерак, клянусь перед господом богом, перед светлым разумом человечества и перед братьями доброносцами, что с нерушимой верностью употреблю все свои силы, а если потребуется, отдам жизнь для достижения мира и согласия между людьми всех стран, и да поможет мне в этом мой разум и совесть, которые объединю с разумом и совестью всех людей, живущих на Земле, без различия званий, рас и убеждений. Аминь».
Ритор протянул острием вперед свою шпагу.
Сирано уколол о нее палец правой руки, а потом, когда выступила алая капелька, подписал кровью письменную клятву.
— Поздравляю тебя, сын мой, который стал отныне доброносцем, — торжественно сказал старый Вершитель Добра. — Дела твои теперь станут нашим общим делом, в котором нуждается несчастное человечество, вот уже более двух десятилетий терзаемое кровопролитной войной ханжей и властолюбцев. Что можешь сказать ты, новый доброносец, своим собратьям по обществу?
Сирано задумался лишь на мгновенье, а потом решился прочесть свой сонет, выражавший его сокровенные помыслы, посвященный Томмазо Кампанелле, которого он поместит впоследствии в своем трактате в страну мудрецов на иной планете, названной им «Солнце».
ФИЛОСОФУ СОЛНЦА
История страны — поток убийств
Во имя короля иль бога.
Велик лишь тот, кто совестью не чист
И золота награбил много.
Добра искатель ходит в чудаках,
Мыслителям грозят кострами.
Ползи, лижи — не будешь в дураках,
Найдешь благословенье в храме.
Но Солнца свет не в пустоте ночей!
Откроем ум и сердце людям
И мириадами живых свечей
Единым пламенем мы будем.
Мир станет общим, каждый — побратим:
«Мне — ничего, а все, что есть, — другим!»
Молчание воцарилось под сводами подвала, стало слышно потрескивание одного из светильников над алтарем да скрип ботфортов от переступания с ноги на ногу кого-то из присутствующих.
Наконец Вершитель Добра произнес:
— Верно сказано сердцем твоим, достойный доброносец. Так пусть же эти твои стихи, поэт, станут путеводной звездой для тебя вместе со словами, внушенными тебе Кампанеллой: «Все, что есть, — другим!» Иди с ритором, да наставит он тебя на путь добра.
И снова взял ритор уже зрячего Сирано за руку, предварительно надев на него белый запон. Сирано ощутил мягкое прикосновение нежной замши. Ритор повел его из подвального зала в другую комнату, где должна была состояться их тайная беседа.
Они прошли коридорами с низкими сводчатыми потолками, пока не очутились в тесной келье. Ритор тщательно запер дверь и, протянув руку, зажег неведомый светильник в стеклянном баллоне без видимых поступлений в него горючего, а свечу, с которой они шли, потушил.
— Итак, брат Добра, ты можешь снять капюшон, чтобы тебе легче дышалось, ибо разговор наш будет долгим. Уэлл?
Сирано с удовольствием освободился от капюшона, наблюдая, как то же самое делает и его ритор.
Однако, сняв свой белый капюшон, англичанин остался в черной полумаске, прикрывающей верхнюю часть лица.
— Мы почти в равном положении. Уэлл? Если иметь в виду вашу черную повязку, сэр, — сказал ритор. — Впрочем, оставим вашу повязку на ране в покое, я же позволю себе в знак нашей дружбы снять свою маску, чего не делаю никогда, известный в Англии своим чудачеством или желанием скрыть дефект лица, — писатель Тристан Лоремет к вашим услугам, сэр!
С этими словами ритор снял маску и заставил Сирано окаменеть от изумления. Он видел перед собой свое собственное лицо, каким обладал до ранения и которое из-за носа, начинающегося выше бровей, доставило ему в жизни столько боли, послужив причиной и его славы скандалиста-дуэлянта, и несчастий урода.
— Как видите, если не считать разницы в возрасте, мы похожи, как близнецы, — произнес Тристан. — И первое, что я хочу тайно открыть вам или тебе, брат мой по Добру, что истинное наше братство надо считать по крови.
— По крови? — изумился Сирано.
— Да, по нашей общей прародине и прапредкам, посетившим когда-то Землю с «Миссией Ума и Сердца» от другой звезды, — окончательно ошеломил Савиньона Тристан.
Глава вторая. ДЕМОНИЙ СОКРАТА
Вы, люди, воображаете, будто то, чего вы не понимаете, имеет духовную природу или вообще не существует.
Демоний Сократа — Сирано де Бержераку
Герцог д'Ашперон как радушный хозяин и «местный надзиратель» простился с доброносцами и проводил их всех, после чего с озабоченным видом проверил, восстановлена ли стена, хорошо ли заперты ворота, потом вызвал всех своих людей, раздал оружие, расставил по местам и даже послал «смотровых» на соседние улицы.
Вероятно, «посещение с проломом стены» его высокопреосвященства и состоявшийся без свидетелей разговор с ним не без оснований насторожили герцога.
В подземелье замка остался лишь ритор и только что принятый в общество доброносцев Сирано де Бержерак.
Сирано не пришел еще в себя от признания Тристана в его внеземном родстве с ним. А тот как ни в чем не бывало продолжал наставительную беседу с новообращенным:
— Твой сонет, друг Сирано, убедил меня, что ты мыслишь не так, как все. Вери найс! Превосходно! И ты пробудил во мне некоторые воспоминания, которыми я хотел бы поделиться со своим братом по Добру и по крови.
— Признаюсь вам, ритор, слова ваши о нашем родстве волнуют меня, ибо мне уже приводилось слышать намеки на мое якобы внеземное происхождение. Так говорил индеец-майя, рассказывая о белых богах, прилетавших тысячи лет назад на полуостров Юкатан, что за океаном. По его словам, они запрещали не только человеческие жертвоприношения, но и любые убийства, учили отказу от войн, обязательному для всех труду, презрению к богатству, всеобщему равенству людей без различия каст, знатности и принадлежащих им владений. Но такое учение якобы не понравилось былым вождям и жрецам, отвергнувшим пришельцев, и те, разочарованные в неразумных людях, улетели, оставив после себя жен, которых брали из числа местных женщин, и потомство с наследственным признаком — носом, начинающимся выше бровей, как у меня и у вас, ритор.
— Узнаю участников нашего первого межзвездного похода «Миссии Ума и Сердца»! Они действовали от всего сердца, но слишком прямолинейно. И не только на заокеанском материке, в Америке.
— Да, ритор, из некоторых библейских текстов следует, что «сыны неба входили к дочерям человеческим и те рожали им гигантов».
— Это все тот же межзвездный поход. Главный корабль находился между Землей и Луной, посылая малые небесные шлюпы во все места Земли, где можно было оказать помощь людям, содействовать их процветанию. Это и записано в вашей Библии. В отдельных своих частях она является хроникой древних событий и заслуживает там доверия, как и древнеегипетские сказания о боге Тоте Носатом.
— О нем говорил со мной метр Пьер Фрема, мой поручитель, рассказав о своем посещении Египта и знакомстве с культом бога Тота, покровителя ученых и мудрости, что открыл людям многие знания, будто прилетев с Сириуса.
— Названия небесных тел условны, друг мой, — перебил Тристан. — Могу ли я говорить с тобой на древнегреческом языке?
— Я изучал его и пойму вас, но отвечать предпочту по-французски, чтобы не истерзать ваш слух своим произношением.
— Я, конечно, привык к безупречной и сладкозвучной лексике древних, но наш двуязычный диалог состоится. Итак, нашу с тобой прародину я назову на древнем языке Солярией, а ее обитателей соляриями.
— Как в «Городе Солнца» Кампанеллы?
— Именно потому я и употребил эти латинские названия, более близкие твоему сознанию, чем истинные наименования, трудно воспринимаемые земным ухом.
— Все это поражает меня, брат Тристан. Если я твой брат по прародине в межзвездной бездне, то что значит по сравнению с этим мой сонет с мыслями, хорошо известными Томмазо Кампанелле, которому посвящен сонет.
— Это говорит лишь о том, что Томмазо Камланелла, чьим убежденным последователем ты стал, мыслил не так, как другие. А великий Сократ говорил мне в одну из наших с ним встреч: «Думать не так, как другие, вполне достойно, если это служит благу людей».
Сирано недоуменно посмотрел на ритора и переспросил:
— Сократ? Встреча с Сократом? Я не ослышался?
— Конечно, Сократ! Замечательный, простой и мудрый человек с лицом фавна и трепетным, отзывчивым сердцем. Я расскажу о первой нашей встрече с ним.
— Зачем ты шутишь, брат Тристан! Или испытываешь меня?
— Испытание ты уже прошел. Я должен направить тебя на твой путь, как сделал это и в отношении Сократа в свое время.
— В свое время?
Сирано едва сдерживал овладевшее им бешенство. Что это? Неужели англичанин, владеющий древним языком, издевается над ним? Внезапно пронзительная мысль охватила Сирано. Нет, нет! Скорее всего он имеет дело с умалишенным! И бред того о богах-соляриях так же достоверен, как и его «бессмертие», позволившее ему «в свое время», две с лишним тысячи лет назад, общаться с Сократом.
Жгучую горесть и жалость ощутил Сирано. Многое бы он отдал, чтобы вернуть недавнее состояние готовности бороться вместе с доброносцами против зла, добиваясь торжества справедливости! И Сирано отвернулся, чтобы скрыть выступившие у него на глазах слезы, не прерывая «больного».
А «безумный» Тристан как ни в чем не бывало предавался воспоминаниям:
— Это было во времена великого зодчего Фидия и его друга Перикла, правителя Афин, созидавших великолепный храм Афины-Девы на холме над городом. Дороги шествий еще не было. Я всегда имел склонность к лазанию по скалам, закаляя характер, потому не воспользовался подъездными путями для доставки наверх мрамора, а по крутой горной тропке поднялся прямо на площадку, где уже красовался почти законченный Парфенон. Как красивы были его мраморные колонны на фоне удивительно синего неба! Великолепная гармония пропорций! Солярии могли бы позавидовать, если бы знали такое чувство! Но мне хотелось не только любоваться истинной красотой, создаваемой людьми, но увидеться с молодым скульптором, сыном каменотеса, всю жизнь высекавшего из глыб «божества». Этому молодому человеку Фидий поручил украсить храм изображением богинь, носительниц Зла, а Сократ, так звали ваятеля, самовольно заменил мрачные фигуры светлыми изображениями богинь Добра и сделал это так впечатляюще, что разъяренный было самовольством подмастерья Фидий в восхищении от увиденного признал решение юноши лучшим, чем его прежний замысел. Мне же казалось, что художник, вооруженный идеями Добра, воплотивший их силой искусства в благородный камень, может оказаться тем самым соратником по «Миссии Ума и Сердца», которого я тщетно искал по всей Элладе.
Кто знает, может быть, скульптор Сократ, не будь моего вмешательства, обрел бы не меньшую известность, чем философ, искатель блага, каким он стал после наших бесед. Ценя их и прислушиваясь к моим советам, он оставил мрамор и свой шелковый хитон с нарядными сандалями, бродя среди народа босой, едва ли не в рубище и беседуя с людьми о жизни, дабы направить каждого по светлому пути. Так он стал признанным первым мудрецом Эллады.
— Уж не хочешь ли ты сказать, — прервал наконец Тристана Сирано, полный не столько сострадания, сколько возмущения и сарказма, — что был тем самым Демонием Сократа, о котором тот говорил как о неизменном своем советчике?
— Именно так, брат мой по крови, Демоний Сократа — твой слуга! Как принято говорить в ваше время.
И здесь самообладание Сирано изменило ему. Перед ним, бесспорно, не умалишенный, а англичанин-насмешник, решивший унизить французика со славой дуэлянта, оскорбив и обезоружив его издевательским обрядом. Неужели же все произошедшее в подвальном зале, шпаги, направленные ему в грудь, кровью подписанная клятва, все это лишь жалкое балаганное представление, разыгранное для того, чтобы развенчать Сирано!
Скачки настроения и противоположных выводов были характерны для вспыльчивого и резкого Сирано де Бержерака. Оскорбленный и уязвленный, он потерял над собой власть и, ухватившись за шпагу, сквозь зубы процедил:
— Да было бы вам известно, мистер Лоремет, что я провел более ста дуэлей, хотя ни разу не вызывал своего противника на поединок. Они сами после моего словесного отпора обидчикам вызывали меня. Но ваши речи, сэр, оскорбляют не только меня, но и великих мыслителей, которых я чту. Вы решились глумиться над Сократом и Кампанеллой, и вам придется в таком случае скрестить со мной оружие!
— Что я слышу? Не хочу верить ушам! Вери бед! Скверно! Не ты ли, брат Савиньон, подписал клятву кровью?
— Я не преступлю клятвы, защищая свою честь и доброе имя философов, и не позволю никому, как не допустил сожжения книг Декарта у Нельских ворот, слышите, никому, даже названного моим ритором, водить меня за нос, как бы он ни был велик, с помощью басен и сказок о внеземных существах или собственном «бессмертии».
Тристан Лоремет расхохотался, и смех его был таким искренним и заразительным, что подействовал отрезвляюще на Сирано, который не знал, как этот смех воспринять, и совершенно смутился.
— Брат мой Савиньон! — перешел на французский язык Лоремет. — Я не сомневаюсь, что тебе ничего не стоило бы с помощью своей шпаги доказать, что я вовсе не бессмертен. Признаю твою правоту. Приношу свои извинения. Прошу пощады и согласия выслушать меня. Мне легко если не доказать, то показать, что, не отличаясь от людей продолжительностью жизни, я действительно встречался с Сократом.
— Как это может быть? — хмуро спросил у него Сирано.
— Только такому острому уму, как твой, я берусь объяснить это. Согласись лишь выслушать меня.
— Я должен не только согласиться, но и понять.
— Это уже моя забота. Так слушай, вспыльчивый мой друг. Наша прародина Солярия, как я назвал ее для тебя, находится у другого солнца, пусть его назвали когда-то Сириусом или как-нибудь по-другому. Расстояние до нее так огромно, что даже свет идет оттуда до Земли годы и годы. Понятно? Еще больше, чем свету, нужно затратить времени межзвездному кораблю, чтобы преодолеть это расстояние, как приходилось нам, соляриям, в своем стремлении добраться до вашей Земли. И беда, если б Природа не пришла нам на помощь!
— Чем же можно помочь в преодолении бездны небесной? Что может сравниться со скоростью распространения света, о которой ты говоришь и которую мы воспринимаем как мгновенное сверканье луча?
— Мгновенное? Нет и нет! Природа, наоборот, поставила предел достижимой скорости. Ничто не может перемещаться быстрее, чем распространяется свет! Вам, людям, этот простой закон пока еще неизвестен, однако он непреложен. С приближением летящего тела к этой скорости для него меняется течение времени. Оно уже иное для улетевших на корабле к звездам, чем у оставшихся на месте.
— Время иное? Как это понять?
— Очень просто! В природе есть немало примеров, заложенных в нее ограничений. Нельзя, например, разделив камень на части, получить вес частей больше, чем имел сам камень.
— И что же?
— Изволь. Найдешь ли ты что-либо центральнее центра окружности?
— Разумеется, нет, ибо окружность строится из центра.
— Вери уэлл! Считай, что из «центра» образовалась и наша Вселенная, для которой время течет с момента ее возникновения, а в ее центре оно стоит и всегда стояло. В этом разгадка вечности, друг мой. Вселенная потому и существовала всегда, что в центре ее время оставалось и остается недвижимым.
— Допустим. Значит, чтобы время стояло не только в центре Вселенной, пришлось бы всему веществу ее, уподобившись лучу света, мчаться с предельной скоростью?
— Ты неплохой ученик, брат мой. Ты угадал, что стоянию времени соответствует перемещение тел в пространстве именно с такой, назовем ее центральной, скоростью. Центральной, поскольку нет ничего центральнее центра окружности. И теперь тебе станет понятным некий образ: представь себе стрелку вселенских часов, где протекшее время отмечается не углом поворота стрелки, а длиной дуги, описанной или ее концом, или любой точкой на ней, вплоть до оси вращения. Представь еще, что конец стрелки вселенских часов отмечает время для тел, находящихся в покое, а перемещение точки от конца стрелки к ее центру вращения отражает скорость, обретенную телом. Дуги, описываемые точкой по мере ее приближения к оси вращения, окажутся тем короче, чем меньше станет радиус описываемой ею дуги. А в центре вращения дуга превратится в нуль, и время остановится. Понятно?
Сирано наморщил лоб и произнес:
— Следовательно, если мысленно перенестись на луч света, то распространяется он в любое место Вселенной мгновенно, раз время у него стоит.
— Ты понял самую суть! Все именно так! Для луча света или тела, достигшего скорости распространения луча, время стоит. Но для остального мира, для всех его тел, в зависимости от скоростей, с которыми они движутся и находятся в покое, время протекает по-прежнему. Это ты уяснил?
— Видимо, так.
— Вот и открытие тайны моего «псевдобессмертия»! Просто после пережитого мною несчастья на Земле, где я оказался неспособным предотвратить вероломную казнь лучшего из людей, великого философа Сократа, добившись лишь его посмертной реабилитации, я, готовый сам выпить предназначенную Сократу чашу яда, счел необходимым вернуться на Солярию, чтобы сообщить о своей несостоятельности. Летя туда со скоростью, близкой к скорости света, как бы приближаясь умозрительно к оси вращения стрелки вселенских часов, я обогнал земные тысячелетия, отмечаемые концом этой стрелки. И когда, найдя на Солярии успокоение и поняв свой долг продолжать выполнение «Миссии Ума и Сердца», я вернулся на Землю, для меня минуло двадцать лет, ровно на столько я и постарел, а на твоей Земле прошло, как ты уже представил себе, два тысячелетия. И вместо Сократа я нашел Сирано де Бержерака. Ты мог бы теперь считать меня своим Демонием, если бы сам не был сравнительно близким потомком соляриев. Нам обоим надлежит вместе продолжить великое Дело «Миссии Ума и Сердца», которому на службу я пытаюсь поставить тайное общество, поскольку оно может быть противопоставлено государственным и церковным войнам и античеловеческому произволу, хотя в грядущем всегда надо предвидеть возможность недостойного использования подобных обществ в совершенно противоположных целях. И все же нельзя ныне бездействовать, видя неисчислимые несчастья наших братьев на Земле.