Казанов Борис. Полынья

   Капитан решил открыться:
   - Посмотри на ту девушку в зеленых джинсах...
   - Фирма "Суперфилд"!
   - "Сверхвинтовка", - перевел Просеков, невольно поправив ружье. Хорошая фирма?
   - Высший класс! Я даже удивляюсь, что эти джинсы стоят здесь.
   Просеков был потрясен: мнение Вовяна по джинсам сходилось!.. Моторист предупредил, что для такой девушки в "Лотерее" нужна хорошая защита. В "Лотерее", сказал он, надо больше полагаться не на свою спутницу, а на ее подругу. Что ж, и подруга была тут: та, что кричала Просекову с набережной,
   - Фирма "Ли ридерс", - одобрил Вовян.
   "Защита всадника"!..
   Охотничья шляпа выдержала два плаща. Девушки с Диком пронырнули под руками цербера в зал. Озабоченный тем, чтоб их не потерять, капитан Просеков, не колеблясь, протянул ружье:
   - Застрелись...
   Цербер, разглядев, что дают, так отшагнул в сторону, что едва не повалился. Дорога расчищена.
   Столовой нельзя было узнать. Все привозное: столики, свет, сервировка, ассортимент блюд. В затемнении остро посверкивала в графинах водка, блистали украшения на платьях дам. Они проходили с кавалерами на помост, расчерченный в градусах морской картушки, с тремя дорожками вращения. Эти самодвижущиеся дорожки отводились для крепких, ритмично настроенных парней, которые и раскручивали карусель. Обычно из круга выходили не те пары, которые входили в круг. Сама игра производила отбор, и о достоинстве пар можно было судить по тому, в каком они танцевали круге. Лучшие танцевали в третьем круге. А мелюзга скапливалась в "пене" - так называли место на кромке помоста.
   Вчетвером они направились в дальний угол с наспех приколоченными к бревнам панелями в романтических росписях. Музыка через усилители прокатывалась волнами через зал. Девушки тут же заспорили о разных музыкальных группах и пластинках, сменявшихся на диске.
   - "Айрон Баттерфлай"! - восклицала девушка в зеленых джинсах. "Железные бабочки"!
   - "Пинк Флойд", - возражала ее подруга.
   - "Испепеляющая красота"!
   - "Обратная сторона Луны", - отклоняла другая.
   Официант привел в порядок скатерть с орнаментом из каравелл, похожих на пузатые столовые чайники. Потом спросил, послюнив карандаш:
   - Заказ как обычно?
   - Разумеется.
   - Не узнаете, Ефимович?
   Просеков никогда не запоминал официантов, хотя часто пользовался их услугами. Все они были на одно лицо.
   - Это Рома с "Аллы", - подсказали девушки.
   Официант расплылся в улыбке:
   - Теперь узнаете?
   - Разумеется.
   - А вы что, согласились на подмену? - спросил он, зная Просекова как капитана "Агата".
   У Просекова не хватило мужества сказать правду. Да и не было необходимости. Но он и не солгал.
   - Получил отпуск за десять лет.
   - Уедете в свадебное путешествие? - предположил официант, зная, что такие деньги неминуемо связаны с женитьбой и странствием вокруг света.
   Капитан тут же ухватился за подсказку.
   - Присмотрел одну шхуну, довольно неплохую, - поведал он. - Регистрирую как спортивное плавание. Разумеется, с комфортом.
   - Набрали команду?
   - С командой неясности. Вспомните, из-за чего окончилось путешествие Скотта! Из-за бесславного неумения кормить собак.
   - Так вы на север или на юг?
   - С маршрутом неясности...
   - Дело серьезное, - согласился он. - Извините, я вас обслужу. - И тут же принес шампанское.
   Это золотое вино, закипавшее в бокале, словно вернуло Просекову ощущение солнечного дня. Он увидел, что глаза девушек разгораются все большим вниманием к нему. Тема, которую он затронул с официантом, оказалась близкой. Вскоре они принялись обсуждать маршрут путешествия капитана Просекова.
   - Мальта! - восклицала девушка в зеленых штанах.
   - Все лысые, ходят босиком, - отклоняла подруга.
   - Гибралтар!
   - Обезьянник, две с половиной улицы...
   Они были разные в этом споре.
   Спутница Просекова утверждала себя романтически, открытым выражением чувств. А ее подружка, не доверяя эмоциям, оперировала постулатами чистой логики. Это различие, бросившееся капитану в глаза, объясняло и то, что сегодня они оказались на разных ступенях опасности: одна выбрала пену прибоя, а другая не отпустила перил набережной. Разумеется, этот случай - не безусловное подтверждение. Но любовь запоминает свои детали.
   - Будем идти через самые опасные места, хорошо? - подзадоривала его девушка в зеленых джинсах. - Непременно! Все непроходимые места пройдем мы.
   От радости захлопав в ладоши, она повисла у него на шее. Это объятие ее воздушных рук едва не лишило сознания капитана. Он задумался опять, как бы рассматривая ее внизу, в болтающейся шлюпке... Что принесло эту девушку к нему, в последнюю минуту? Какой подул счастливый ветер, с какой стороны? Может, с тех восточных дюн в зареве прибоя, в ожогах медуз, нагнанных штормом, где когда-то увидел другую... Как похожа! Капитан Просеков рассматривал ее руку в своей: кажется, сходились линии судьбы. Она тоже заинтересованно наклонилась. Но тут все испортила подружка, обратив внимание на новую пластинку.
   - "Вингс"! - закричали обе. - "Крылья"!
   Протиснулись на помост.
   Даже Просеков, к которому вернулась боль в ноге, почувствовал, что здесь не хватало места. В первом круге, открывавшемся в промежутках карусели, было просторнее, но парни вертелись так, что нельзя разобрать лиц. Надо было в ритме пристроиться к ним и перейти. А потом не менее точно должна была войти дама. В этом освещении находить один другого помогал только ритм. Каждый волен был толковать его, как хотел, но непросто было найти такое объяснение, чтоб тебя не оттерли.
   Девушки начали с того, что принялись устраиваться в "пене". В них было какое-то врожденное чувство ритма, который они воспринимали самой пульсацией крови, и на этом пятачке, сдавленном телами, они отыскали для себя много открытых лазеек. В течение минуты, смещаясь на больших скоростях, они так завели уныло топтавшуюся толпу, что та заходила ходуном. А парни добавили вращение, нацеливаясь на тех, кто не успевал справиться с ритмом и кого к ним сносило, как по течению, и тут же человек пятнадцать, если не больше, были выброшены из игры.
   Вокруг девушек Просекова, только начинавших показывать свою прыть, слышались одобрительные крики. По инерции они легко заходили в первый круг, успевая в считанные секунды пересечь полосу и возвратиться, хотя парни делали все, чтоб их задержать: деформировали карусель, ужесточали вращение, сокращая просветы для перехода. Только девушки успевали проскакивать, несмотря на все старания, и такое их поведение можно было расценить как вызов всей "Лотерее". Просекову показалось, что одна из девушек каким-то образом отрезвляет вторую, и постепенно, не без усилий, девушка в зеленых штанах оказалась с ним. Они начали уходить от кругов, и это скольжение, происходившее при полном забытьи, было таким плавным и рассчитанным, что Просеков как моряк не мог не оценить умелости своего рулевого. В порыве восторга, благодаря за счастье, он поцеловал ее, глядя с умилением, как она от смущения зарозовела. Девушка, помедлив, ответила робким поцелуем... Боже, она откликнулась! Еще никого он не любил так преданно, с таким ликованием всей души.
   13
   Возвратясь к столу, где их радостным лаем приветствовал Дик, продолжили разговор о путешествии. Осталось решить последний вопрос, о составе команды. Тут неожиданно возникло осложнение. Поскольку путешествие было определено как свадебное, то обе стали немедленно претендовать на место капитанской невесты. Как же быть? Они решили так: кого-то из них капитан должен исключить из судовой роли.
   Дик склонялся в пользу девушки в зеленых джинсах. Он недвусмысленно перевел на нее свои круглые глаза и, поторапливая хозяина, ударил куцым хвостом, как молотком на аукционе. Дик не понимал, отчего капитан медлит: ведь преимущество первой очевидно! Был прекрасен ее голос, зарождавшийся как бы в самих объемах маленькой груди, и пылкие движения воздушных рук, просвечивавших голубоватым ручейком жилок на запястье, и то особое умение, казавшееся приоритетом самой молодости: непринужденно переступать грань запрещенности, как бы начисто отбрасывая смысл, который там заключен. Все в ней было одухотворено юностью, озаряющей мир своим торжеством. Другого мнения не могло быть: выбор останавливался на ней.
   А если по жизни, а не по игре?
   Ведь то, что он испытывал к ней, было гораздо выше случайного притяжения полов, несравненно выше простого влечения... Он мечтал о родстве душ, о более глубоком! Он мог бы ей открыть глаза на мир, помочь прикоснуться к красоте. Этот узор печали (голубой цветок, ищущий уединения в человеческой душе) был бы ей к лицу... Разве кровь не одинакова по цвету, и что в ней, кроме группы, удалось разглядеть? Не его вина, что из всех дочерей, которые у него могли быть, ему назвали только одну. Не будет преступлением и то, если он выберет другую. Жизнь, отрицая смерть, отрицала и это преступление.
   Видя, что обе они с нетерпением ожидают ответа (каждая в свою пользу), Просеков, наклонившись к девушке в зеленых штанах, сказал:
   - Мне кажется, можно решить без обиды. Пусть невестой станет твоя подруга. А ты будешь моей дочерью.
   - Вот вы как! - произнесла она разочарованно. - Значит, подруга вам нравится больше?
   - Она мне нравится. Но тебя же я просто люблю.
   - Вот вы и крутите! Так не выбирают по игре.
   - А я без игры...
   В том, как он это сказал, проглянуло что-то такое, что ей стало не по себе, и, как недавно в лодке, ощутив под собой глубину и не приученная плавать, она взмолилась о помощи:
   - Нет, вы серьезно! Вы пошутите...
   Возникло напряжение, которое было обоим в тягость.
   И тут спросила подруга со своей стороны:
   - А как вы сказали мне? По игре?
   - Да.
   - А вы скажите, как на самом деле?
   - Как можно!
   - Ну, так скажите мне... - Она запнулась, отчаянно покраснев: - Скажите мне "ты", что я ваша дочь... как ей.
   Нет, Просеков не мог ее взять в дочери! Почему? Не представлял... Только одна, вот такая.
   - Но почему? Разве вам трудно? - лепетала она дрожащим голосом. - Вы только скажите, хоть как! Я буду вам благодарна, я у вас ничего не попрошу... Только скажите!..
   - Это невозможно.
   Она ушла в слезах... Господи, что произошло? Разве он повинен, что любит одну?
   Пролаял Дик, он очнулся.
   - Что случилось с вашей подругой? Почему она ушла?
   - Наверное, вспомнила отца, - ответила она. - Он погиб, сорвался в лифте.
   - Я ее обидел?
   - Не надо было вам... серьезно.
   - Что же сейчас делать?
   Девушка рассмеялась:
   - Пойдемте танцевать!..
   Теперь, оставшись без подруги, она не возражала, что они вместе. Воспрянув духом, он снова подумал о цели, которой не достиг с первой попытки. Быть может, он все объяснит, сблизившись с ней этим ритмом, полусветом, разрядами электричества? Всей обстановкой движения, которую он принимал, чтоб разговаривать с ней на одном языке... Да и само это движение, его приливы и отливы, то бросавшие девушку к нему, то уводившие в неизвестность, из которой она возникала опять, было полно значения, давая понять какое-то новое измерение разлуки. Она танцевала с ним, он не замечал попыток ее отнять, и теперь мог просто на нее смотреть, не опасаясь быть выбитым каруселью. Наблюдая за ней, помимо своей воли, сделал открытие. Сейчас он, Просеков, для нее не существовал. Она воспринимала его как некую фигуру, обусловленную ритмом. И этот ритм, нарастая, вел к черте, через которую надо было переступить, иначе она уходила одна. Будет ли она его там ждать? Неужели ничего, ничего не осталось? Загадка на жизнь, разгадка счастья...
   Тяжело дыша, ощущая парализующую боль в ноге, Просеков вернулся к столу.
   Подошел Вовян.
   - Ребята не виноваты, Ефимыч, - сказал он. - Она это сделала сама.
   - Что она сделала?
   - Она от вас избавилась.
   Вовян, несомненно, был своим в этой компании. Угадывая за его фамильярностью сочувствие, капитан решил поделиться с ним... Разве он предлагал что-то дурное? Лишь изредка видеть ее, получать письма... Ничего бы для нее не пожалел! Куда хочешь, что хочешь - все тебе, тебе... Он просил разрешения любить, разве это нельзя понять?
   - Понять можно. - Вовян поджег бумагу в пепельнице. - Ну, а если ей не захотелось стать вашей дочерью?
   - Дочерью капитана Просекова!
   - Так что, если Просекова? Вы б лучше попросили ее стать женой. Это для нее проще.
   - Как можно! Да и зачем мне жена?
   - Ну, а если вам так нужна дочь, то почему вы отказали второй? Не сошлась фотокарточкой? А если б такая была? Что ж ей тогда: пропадать без отца?
   - Ты рассуждаешь... неглубоко.
   Вовян, глядя с неприязнью, сказал:
   - Шли б вы на судно, Ефимыч! Ведь сегодня рейс...
   - Поднимать этот деревянный гроб? Я подыщу себе что-либо другое.
   - А что вы искали прошлый раз, когда бросили команду "Агата"? А теперь пришли на "Кристалл"... Зачем? - Глаза моториста наполнились слезами. - Чтоб и нас... продать?
   Что он мог ответить? Что не бросал "Агат", что все это ложь? Этот мальчишка все равно не поймет. Потому что они видят только мираж вроде белой шхуны. Они все готовы за сон отдать! А никакого сна нет, никакого не осталось чуда. Только огромная скука воды и огромная скука суши... Но потом возникло что-то, какое-то видение расплылось в глазах: колышущееся поле красных маков... Боже, как красиво! Сейчас он умрет... Посмотрел на счет: цветы, шампанское, шоколад...
   Капитан Просеков погасил окурок в бокале:
   - У меня нет денег.
   - Пустяки! Отдадите, когда будут.
   Прозвучало это так обыкновенно, что Просеков обиделся. Было ясно, что официант не поверил ни одному слову из того, что он говорил ранее. Капитан показал ему заявление в отряд: перевести отпускные в Дом ребенка. Это было одно из многих заявлений, писанных под настроение, которые никогда не доходили до бухгалтерии. Или Просеков их не отсылал, или они застревали в отделе кадров, где их аккуратно подшивали к личному делу.
   Официант, прочитав, пошатнулся от волнения.
   - Ефимович, - проговорил он, - что я могу сделать для вас?
   - Меня ищут, мне надо переодеться...
   Из столовой он вышел, одетый в робу матроса, в грубые башмаки.
   В поселке, окутанном темнотой, тлело несколько электрических лампочек. Отступив от освещенных окон, Просеков свернул в переулок. Прошел по тротуару, раскачивая доски. Какая-то фигура, гудящая, как орган, преградила путь. Он постоял в раздумье, оглаживая дрожавшего Дика, не понимая, кто это может стоять. Напротив открылась дверь, изнутри грянул яркий свет. Целая толпа, доглядев киносеанс, направилась куда-то по грязи. Фигура, исчезнувшая со светом, возникла опять. Нет, миражей с него достаточно! Повернув назад, перенес Дика через гору мусора и разбитого стекла и ступил на доски, наклоненные, как трап. Ветер сразу задул с исстужающей свирепостью.
   Дорога!
   Спускаясь, он видел пирс, пустой, без разгрузки. Лишь крохотный огонек, похожий на укол, светил из водопроводной будки. И если переступить этот огонек, отторгнувший берег, то дальше можно было смотреть на огни моря. Даже странно было видеть эти освещенные кварталы, стоявшие на воде, думая о том, что где-то в тепле накрывают столы, что эти огни, разъединенные с поселком, куда-то уйдут, в какие-то моря. Странно было думать и о том, что он здесь, обнаруживать себя живым в темноте и вообще смотреть отсюда, с этой стороны. Не то чтоб было совсем темно, какой-то свет реял в воздухе, быть может, от снега, который начал заметать собак, и в этих сугробах они будут спать всю полярную ночь, проделав носом дырки для дыхания. Но ниже, за дорогой, ничего не светило - он просто ступил в яму...
   Куда он шел? В эту яму с пенящейся, разбивавшейся о плиты водой, - к прибою, из которого она поднялась на миг, чтоб лежать вечно. Что он оставлял за своей спиной? Груду прожитых лет, которую хотел отпихнуть подальше, этот последний корабль, который не дался им. А еще оставлял надежду на какую-то новую жизнь, которую обещал Насте. Вот здесь и будет его последний маяк... Или ты не догадывался, Дик? Но Дик крутился вокруг ног, и Просеков увидел, кого он боялся.
   Волки...
   Какого черта они разлеглись? Охраняют мертвых? От кого? Может, от темени, от судьбы? Как бы не так! Кто им дал право сторожить его дочь?.. Волоча упиравшегося Дика, Просеков увидел, как поднялись перед ним горящие глаза... Даже последнее не дадут: расправятся тут, урча, опоганивая камни... Прочь! Размахнувшись, пнул одного башмаком, и тот отскочил, взвыв от боли. Через второго просто перелез, вытер о шкуру грязные башмаки... Прочь, шакалы, псы!.. В темени, крутившей снегом, не сразу заметил крадущиеся шаги, обошедшие его сзади, и лишь по разрыву воздуха ощутил летящее тело, внезапно проступившее в оскале клыков... Нет, он не мог промахнуться, этот оттренированный в темноте людоед! Просто был кем-то подмят, отброшен - и не допрыгнул. И этот теперь стоял как черный мираж: вожак стаи. Просеков было пошел на него, но вожак, не бросаясь, сильно толкнул его лбом. Просеков упал на теплые шкуры, выронив Дика, которого держал на руках... Этого не пройти! Почему мешал? Чем он перед ним повинен?.. Вернулся на дорогу и тут опять с кем-то столкнулся в темноте.
   - Ой, кто это? - Голос был молодой, какая-то девчонка.
   - Я, капитан Просеков. А кто ты?
   - Рая, из больницы.
   - Чего ты тут стоишь?
   - Я увидела, как вы шли...
   - Будешь меня любить? - спросил капитан Просеков.
   - Я вас... давно люблю.
   - Логично. - Просеков потянул ее за руку. - Поедешь со мной? Гибралтар, Мальта! Все лысые, ходят босиком...
   - А как же мальчик? - спросила она, вздрагивая.
   - Почему я должен его... представлять? Почему я за всех в ответе? Сегодня я представил дочь. Она меня бросила в грязь.
   - А что вы все представляете? Вы спросите... - бежала она за ним, чуть не плача. - Тут вашей дочери нет, тут женщина лежит, вы ее знаете. Настина сестра...
   Просеков опешил:
   - А где же... дочь?
   Рая переминалась с ноги на ногу, не зная, как сказать: если он приехал из-за того, что умерла дочь, то как он воспримет то, что его дочь жива? Тогда он вообще уедет, больше не появится...
   - Почему же написали: дочь?
   - Разве б вы из-за мальчика приехали!
   - Обожди, обожди... - У Просекова путалось в голове. - Мальчик - ее сын?
   - Ваш...
   14
   Мастер завершил одно крыло, получившееся около четырех метров длиной. По форме оно больше напоминало лодку, чем самолетное крыло, с изогнутой ветвью киля, сделанного для того, чтоб лучше всходило на волну. И было не сварено, как диафрагма, а заклепано впотай, с уплотнением из чеканки. Поэтому отняло столько времени. С виду оно казалось тяжелым, чересчур металлическим, но когда его приподняли, проблестело в кузнице как живое. Мастер сказал, что сталь будет уравновешена подъемной силой объема. Крыло ничего не будет весить в воде, как понтон с нулевой плавучестью. В этом-то и был замысел, чтоб крылья, не мешая всплывать "Шторму", одновременно выделялись морем, располагали себя под удар. Место их постановки было вычислено. Крылья будут крепиться к мачте с помощью стальных шин. Когда проверяли герметичность крыла в огромной ванне, под навесом, куда подкатили компрессор, он разглядел подручную кузнеца, которая светила им фонарем. Она была довольно молода, лет тридцати пяти. Обратил внимание на ее волосы, стянутые в тугой узел, очень густые, темные с золотистостью, какие можно встретить разве что у уралок. Наверное, они могли светить в темноте сами по себе, без лампы. Суденко даже пробовал с ней шутить, удивляясь, как просмотрел при дневном свете. Баба была без слов, двигалась тишком. Но перед тем, как простились, что-то сказала ему, глянув украдкой, как из-под полы. Только он нс расслышал из-за петуха, который сильно запел над кузницей. Вдобавок включили сирену на буе Экслипс, раскричалась на свежих волнах.
   В посту шумели так, что было слышно с угольной дороги. А когда подошел, наступила тишина. Не понимая, что там, заглянул. Джонсалиев, длинный, с головой, похожей на огурец, читал собственные стихи, которые помнили годами: "Есть чайки живые, умершие с горя, в часы штормовые Охотского моря..." Остальные слушали, боясь пропустить слово. Несколько человек спали в барокамере при открытом люке. Дослушать стихи не дал Филимон. Пробегая, куснул за штанину-без жалости, как мог. В нем уже проявлялась черта ездовой собаки, вожака упряжки: тому, если не понравится кто, лучше пристрелить... Чего ты, подлец, привязался? Улучив момент, Суденко его схватил. Филя был чисто помыт, с рассыпающимся мехом, под которым сквозил белый, плотный и мягкий подшерсток, как пух у гаги. Долго нащупывал тело, чтоб ущипнуть, но не находил. Поднял, как пустую шкуру, и тут оттянулось брюшко... Нажрал! Филимон прижмурил маленькие глазки, блаженно ударил толстым хвостиком с белой кисточкой... Благодарил! Видно, просто хотел, чтоб его погладили. Такие собаки, даже если бьешь поленом, принимают за ласку... Пошел, негодяй! Филимон сразу двинулся к столу, где его задергали со всех сторон.
   Позвал Андрей, чтоб сообщить известие: нашли Просекова... Суденко смотрел, как его несли, одетого в матроса. Носильщиками были Кокорин с Вовяном и Сарой. А следом шел Свинкин, с охотничьим костюмом и ружьем. Если Просеков в самом деле хотел, как говорил: чтоб его несли, как полководца, сраженного на поле брани, то он добился своего.
   Кокорин, мрачный, с красными глазами, сказал:
   - С Ефимычем плохо.
   - Проспится...
   - Не пьян он! Вообще не пил.
   - Что же с ним?
   Кокорин нагнул шею:
   - Отдает концы.
   Сказано было сильно.
   Как только открыл дверь в капитанскую каюту, увидел Раю. Это сразу выбило из колеи. С минуту смотрел на нее, не отрываясь. От этой Раи, ночной, с ожогом белой кожи на колене, нельзя было отвести глаз... Просеков, на которого перевел глаза, спал. Так глубоко, что едва угадывалось дыхание. Причина могла быть одна: азотные шарики, которые получил вчера, замедлили кровообращение. Кессон опасен для таких, как он, у кого чувства опережают мысли. Шарики попали на хорошую почву. Кажется, так объяснял Иван Иваныч.
   Когда вышли с Кокориным, спросил:
   - Доктору сообщили?
   - Сейчас приезжает... Как думаешь, что с ним?
   - Чепуха! Никуда он не денется.
   - А весной корабль новый получит. Я слышал, гидрографический.
   И Раю в придачу, подумал Суденко. Как он раньше не догадался! Вот таких она любит, которые живут, как птицы, и только тогда вызывают зависть, когда летят...
   - Везет же таким! В двадцать пять лет - капитан "Агата"! В сорок кругосветный... Прямо от матроса!
   - А ты станешь хозяином на "Кристалле". Чем тебе плохо?
   Кокорин засопел, раздувая ноздри:
   - Нас догоняет лед, рассчитано. Ты знаешь, как замерзает Полынья? Пройдет волна, разгладится - и ходи! "Кристалл" во льду? Его не вымораживает. Никто не найдет следов...
   - Поверь мне на слово, Виктор: как только будут готовы крылья, мы отойдем.
   - Пойду в кузницу, посмотрю.
   Кокорин распрямился, выпятив большой упругий живот... Где он скитался сегодня? Что думал наедине, что пережил? Ему было труднее, чем кому: он не разряжался действием, а тлел медленно. Трусил? Наверное. Еще бы! Но вот на такого, каким он был сейчас, мучающегося знанием цели, к которой тянул себя изо всех сил, - на такого Кокорина Суденко бы положился.
   Направился проведать Кутузова, который несколько часов занимался сложением буксира. На палубе было собрано все. Лежало десятка три разных блоков: деревянных, с внутренней оковкой, похожих на весы; блоков в форме бочек с пятью окружностями для вращения троса. Лежали скобы: полукруглые, сердцевидные, похожие на обручи. Все это боцман расположил по группам, размышляя, что принять и от чего следует отказаться. Подбор определял канат, который тоже находился здесь, раскрытый в парусине. Кутузов выбрал для буксировки "Шторма" не кокосовый трос, изготовленный из волокон, какими обрастают кокосовые орехи; не сизальский-из тропического растения агавы; не капроновый-из полиамидной смолы, а взял смоленый пеньковый канат толщиной в три своих руки, из четырех прядей, свитых "по солнцу", с металлическим сердечником. Отличаясь легкостью, он был более упруг, чем манила, и более водостоек, с поверхностью, лоснившейся, как звериная кожа, и до того крепок, что, когда Кутузов предложил порвать одну нитку, Суденко, как ни тужился, не сумел осилить. Это был не трос, а настоящее чудо кабельной работы, пахнущий как спирт, и Суденко, глядя, как боцман выводит из полости ходовой конец, словно выпускает из источника сверкающий ручей, испытал неимоверную радость, что все это делается для "Шторма", что эти толстые руки доберутся до него, и отошел, благоговея, как постоял па причастии, в морском храме.
   15
   Андрюха искал его с новым известием: приехал рыбак Гриппа. Вернее, пришел один, без лодки. Стоял целый и невредимый, в телогрейке, в шапке с опущенными ушами, в своих просвечивающих дырами штанах, с еще свежим запахом моря, не слетевшим с лица и рук. Но выглядел хмурым, каким-то подавленным.
   Отведя старшину в сторону, сказал:
   - Я погорел, Жора.
   - Что такое?
   - Арестовали лодку... - Он начал вытаскивать папиросу. - Кто-то продал меня, кто-то свой.
   - Почему так думаешь?
   - Андала взял меня "по-черному", с требухой. Теперь как минимум лишение зарплаты, конфискация и выселение.
   - Не мог морем уйти?
   - Против бронекатера! Да он и не в море меня взял. Взял в Чулке, в моем месте. Рюкзак, палатка, бензин. Только примус успел разжечь. Я б не успел добежать до лодки.
   - У тебя было до этого?
   - Пoгранцы не особо трясли. Было: конфисковывали лодку. За нарушение режима. Но не категорически.