Казанов Борис. Полынья

   - Не тяни! Показывай, что есть.
   Лесоруб вытащил руку: в ней оказалось не письмо, а ключ.
   - Ключ от квартиры, - объяснил он. - А по правде, от дома.
   - Продаешь дом?
   - Вообще-то мы плотники, - сказал он. - Рубили кунгасы для порта. А когда заштормило, делать нечего - сваляли дом. Для смеху. А теперь уезжаем, а дом остается.
   - Ну, а я тут при чем?
   - Как при чем? Ведь это дом! Даже если спалить, и то согреешься!..
   Обидевшись на его непонятливость, плотник собрался уходить. Суденко его остановил: предложение вдруг показалось занятным. Ведь он не имел не то что дома - даже квартиры. Он жил в морском общежитии. Вызывало подозрение только одно: ключ. В Маресале ни один дом не закрывался, а они отчего-то соорудили с замком. Но паренек был такой, что хотелось верить.
   - За сколько продаешь?
   - За четыре червонца, - сказал он. - Ну, за три.
   - Двадцать пять рублей.
   - Бери.
   Суденко взял ключ, передав ему деньги.
   - А где стоит?
   - В заливе.
   Может, там и в самом деле что-то стояло... Лед в бутылях помалу оттаивал, и они нацедили еще стакан, чтоб спрыснуть сделку. Плотник, как оказалось, впервые продавал дом, а Суденко впервые покупал - это их сблизило. Пилу он отдал в придачу к дому. В общем, все обошлось как у людей, без всякой чертовщины. Но потом, когда плотник ушел, Суденко подумал, что это уже второй разговор про дом. Сейчас он купил готовый, отказавшись от Володиного, который еще надо строить. Отказался потому, что рыбак представил его как завещание. А если рассуждать так, как этот Гриппа, то надо наследовать и имущество Володи, и его семью, если она есть. Кажется, таких обязательств они друг другу не давали. Но в принципе он не против дома, нет. Особенно такого, куда можно пешком дойти.
   Почувствовал руку на плече.
   - Ты чего такой? - спросила Настя.
   - Как тебе сказать...
   - Не уезжай, пока море не замерзнет, - попросила она.
   Эта Настя была как сестра. Такое случается, и не объяснишь. Встретишь сестру, хоть и с другой фамилией. А если просит о чем-то сестра, то это закон для брата.
   - Почему?
   - А кто мне сына спасет?
   Суденко опешил:
   - Разве мальчик твой?
   - Непохоже?
   - Молодая...
   - Зато ранняя... - Она так неожиданно рассмеялась, что он опешил опять. - Вот напугала тебя!
   Что-то тут было не так. Но выяснять у поселковых - гиблое дело. Тем более про детей. Раньше сюда приезжали женщины всякие - непутевые, заблудшие, истерзанные жизнью. Часто для того, чтоб родить. А детей воспитывали другие. Поэтому каждая могла сказать: "Сын". Вдруг он увидел, что Настя беременна, и понял, что ее слова - причуда настроения.
   - Муж у тебя есть?
   - Уехал... Ходила с ним для смеху, и вот... - Она показала на свой живот. Наклонилась, обкапав ему слезами руку, и проговорила в самое ухо: Ой, Жора, так не везет!
   - Ты, Настя, не спеши...
   Она была рыжеволосая, с атласной, как тюльпан, кожей, вся пышущая жаром. Он подумал, что она скоро уедет куда-нибудь, чтоб родить здорового ребенка, и найдет счастье в материнстве. И выпил, мысленно пожелав, чтоб у нее все получилось. И почувствовал, что у нее от сердца отлегло.
   - А девушка ваша заходила сегодня, - перескочила Настя на другое. Чумная, раздетая вся. Постояла и пошла.
   - Куда?
   - Гуляет, - ответила Настя с какой-то завистью.
   Она назвала девчонку со "Шторма" - "ваша". Так они считали: если спасли, значит, относится. Тогда, на "Кристалле", девушка не хотела выходить даже из барокамеры. Так вцепилась за койку - не оторвать. И только когда включили свет, села в санитарную машину. А тут убежала и где-то бродит одна. Трудно было поверить не только в это, но и что она вообще жива.
   - Родители у нее есть?
   - Мать была... Выбежала раз в буран, раздетая, и пропала, - ответила она. - Потом весной выкололи со льдом. Так и лежит.
   - Чего побежала? Тоже чумная?
   - Приснилось что-то, побежала... - Настя прижала руку к животу, где застучал ребенок. - Горячая была, от любви.
   2
   В столовой стали гасить лампы, а потом заперли дверь. Шоферы с угольщиками, держа свои покупки, направились в общежитие, которое было рядом. Федос тоже ушел, разговаривая с самим собой. Суденко постоял на крыльце, докуривая папиросу. Ветер и здесь продувал так, словно на нем не было ни меховой куртки, ни толстого свитера. Казалось, от ветра поселок летит, а огни в проливе отбрасываются назад, как пламя. Но когда вышел из-под прикрытия и ветер окутал его, появилось привычное ощущение, что идешь в воде.
   Не так уж и было темно - от сияния, еще неразвитого, проступавшего, как хрустальная грань. Дома и тротуары, исчерканные лучами, виделись как в кривом зеркале. Проносились пыль и дым от угля, который самовозгорался и горел круглосуточно, даже под снегом. Порой где-нибудь стреляло, распахиваясь, окно. Доски так прогибались и разгибались под ногами, что надо было отплясывать, чтоб устоять. От этой качки на деревянных волнах, от пения ветра, от сияния, туманившего мозг, мог потерять дорогу и трезвый человек. Он мог полностью забыть, куда идет и зачем, и если, положим, направлялся домой, то внезапно мог повернуть в другую сторону. Но еще хуже было детям, которые все тут были лунатики. Совсем недавно искали ребенка, мальчика лет семи. Вышел из дома как спал, в одной рубахе. Нашли среди собак, где он сидел, сжавшись в комок, и тер слипающиеся глазенки, не в силах проснуться. А в пургу это просто счастье прибиться к собачьей стае. И сейчас, когда Суденко шел по тротуару, он видел лаек с лохматой шерстью, которые лежали поперек тротуара, так что через них надо было переступать. Но когда эти громадные псы, загрызавшие тундрового волка, отрывали морды от гудящих досок, предупреждая о себе рычанием, то как-то не приходило в голову среди них залечь.
   Спускаясь но переулку, он прошел мимо памятника полярному исследователю Бегичеву, чья каменная фигура обнаруживала себя тем, как гудел в той стороне ветер. Казалось, там играл духовой оркестр. Памятник Бегичеву находился на курсовой черте, если подходишь с моря, и в этом, наверное, был какой-то замысел его создателя. Потому что сам Бегичев не дошел до поселка. Таким он и был запечатлен: в шапке, обмотанный шарфом, с замерзшей бородой, идущий навстречу своей гибели. А от этого памятника наверху, возле столовой, нужно было спуститься к другому, к Тессему, с которым Бегичев составлял створ, - к моряку с норвежской шхуны "Мод", которого Амундсен послал когда-то с поручением в этот поселок. Тессем его поручения не выполнил. Немного осталось ему, чтоб дойти, но не дошел. Стоял он теперь внизу, над открытым морем, на повороте угольной дороги.
   Пройдя половину расстояния, внезапно остановился. Может, просто почудилось, не более? Нет, не ошибся: кто-то прошел очень близко. Он мог поклясться, что прошла женщина. Она тоже остановилась, окутываясь ветряным всплеском. Поплотней прижав пилу (звенела, выдавая его в темноте), он изменил направление и по каменистой насыпи спустился к бухте. Посидел здесь, среди построек, ютившихся у самой воды, внутри которых даже сквозь дощатые стены чувствовалось настылое железо. Свет горел в кузнице, да еще светилось окно сторожевого поста. В той стороне пел государственный флаг. Появилось много чаек, любивших сильный ветер. А также наплыли и белухи, показывавшие из воды белые спины, похожие па гребешки волн. Было слышно, как кашалоты стравливали при нырянии воздух, словно водолазы. В бухте осталось несколько суденышек с сиротливо горевшими огоньками, которые с визгом давили на сваи, то натягивая, то ослабляя концы. Большинство судов разбрелось по проливу, приставая на ночь к большим пароходам. Но были и такие, что стояли отдельно, независимо, на одном или двух якорях. Он увидел небольшое научное судно с профилем индейской лодки, которое привязалось к бую Экслипс. Потом еще какие-то огни проплыли по бухте и застыли. Это посветила "Ясная погода", став на лоцвахту в устье реки. А все главные корабли, имевшие разрешение на вход в Маресале, стояли на островке, в нескольких милях отсюда, где находился штаб Севморпутн. Сама по себе бухта, должно быть, была красива, если на нее смотреть просто так. Но когда знаешь каждый пароход и какой огонь он зажигает, то это мешает смотреть. Как будто листаешь знакомую книгу: откроешь с конца или середины, и никогда не хватит терпения перечитать.
   Опираясь на стены развалюх, стал подниматься берегом, решив выбраться к угольной дороге напрямик. С правой стороны стали выходить из моря этажи каравана; нарастал гул моря за набережной. Потом услышал духовой оркестр, игравший возле Тессема, и понял, что поворот срезал правильно. Одолел подъем и ощупью, чтоб не упасть в море, пересек дорогу, нащупав закругленную линию перил, сворачивавших на пирс. Вышел он в том месте, где хотел, но вышел не один. Теперь присутствие кого-то ощущалось по вибрации перил. Пониже набережная разломана, и если за ним идет женщина, то надо ее предупредить. Сев возле пролома, отыскал большой камень и швырнул в воду. Набережная закачалась быстрей: шутка, которую он затеял, удалась. Он слышал, как она спешит сюда, и придерживал, как мог, оторванные перила: они отлетали к морю и могли ее отклонить. Море ударялось о плиты и отбрасывалось обратно, и казалось, что сам раскачиваешься в его огромной люльке. Все было в нем обострено сейчас, и в то же время он чувствовал, что засыпает. Опомнился, когда она села рядом. Попробовал ее рассмотреть, чиркая спички, но ветер гасил их до вспышки.
   Нет, он не ошибся: это была женщина, хоть и одета в шоферскую куртку. Только эта куртка, грубая, как жесть, и защищала ее от брызг, а юбка влажная, и волосы, и босая, ноги испачканы углем. Молния на куртке не задернута до конца, остановлена грудью, затвердевшей на холоде как два шара. Эта женщина молода, если вовсе не девчонка. Он бы сказал, что это так, если б не куртка, пропахшая мужской работой. Куртка ввела его в заблуждение: он был уверен, что поймал какую-то шоферскую жену. Сам он давно не чувствовал холода, но его удивляло, что и ей как будто тепло, что она не слышит брызг, не замечает, как ветер моментами раздувает юбку, закручивает вокруг ног. Удивляло и то, что глаза у нее закрыты, но дыхание было теплое, и сердце отчаянно билось. Казалось, у нее хватило сил лишь па то, чтоб сюда дойти. Она молчала, когда он прижал ее покрепче. Быть может, она знала его, и все это неспроста, но он не давал себе власть. Нет, не давал себе власть, хотя был пьян ею, почти ничего не соображал. Должно быть, поэтому проворонил ее пробуждение и поплатился.
   Внезапно она, лежавшая как пласт, с размаху, без рук, садясь, одним движением своего сильного упругого тела оттолкнула его с такой силой, что он, забыв про пустоту сзади и отшатываясь, чтоб опереться, опрокинулся в море.
   В этом месте опасна не высота, а отвесность плиты, за которую не ухватиться. Но его спасла случайность: оторванность перил, которые в этот момент возвращал ветер. Падая, он поймал их и завис над крутизной, чувствуя, как деревянная линия прогнулась и, треща, оседает под ним. Разогнувшись, едва не обрушив в море половину набережной, он встал на ноги. Сомнения не могло быть: ее и след простыл! Обнаружил, что она как ни в чем не бывало сидит. Вернее, приподнялась, опираясь руками на дорогу. Он был так рад, что спасся и что она не ушла, что все ей сразу простил.
   - Ты разговаривать умеешь?
   Она встала на колени, на него опираясь, и тут-то все началось.
   - Господи! - проговорила она с ужасом. - Что это? Где я?
   - А кто ты?
   От этого вопроса она остолбенела.
   - А ты?
   - С парохода...
   - Ой! Как же так? Не может быть...
   Она попыталась вскочить, но он ее задержал. Сейчас сослепу убежит и пропадет совсем.
   - Пусти ж...
   - Да куда ты?
   - Ну, отпусти руки! - взмолилась она и, когда он отпустил, стала шарить вокруг себя.
   - Что ты потеряла?
   - Где кофта? Туфли... - проговорила она, чуть не плача. - Где все... это?
   Он объяснил, что ничего того, о чем она говорит, на ней не было. Оказывается, она не помнила ничего, кроме того, что собиралась гулять. Вскоре желание бежать у нее пропало, к ней пришло какое-то безразличие. Она как бы полностью отдала себя в его руки. Поддерживая ее, стряхнул уголь, вначале с волос, потом с юбки, которая тоже была выпачкана. По-видимому, окружающая темнота подействовала на нее, и теперь она боялась ее даже больше, чем человека, который с ней был. Когда он отстранялся, она сразу касалась его рукой, чтоб убедиться, что он никуда не ушел. Все это время он раздумывал, куда ее вести. "Кристалл" был недалеко, но он не решался. У нее был, наверное, такой вид, что могут подумать неизвестно что. А если она такая, то потом не докажешь. Он никому не хотел ее показывать, но и не знал, что с ней делать.
   Тут он вспомнил про дом.
   - Тебя как зовут?
   - Маша.
   - Хорошее имя! Ты можешь идти?
   - Могу. - Она сделала несколько шагов и вдруг остановилась: - Там что-то лежит...
   Он присел и сунул руку, куда она показывала.
   - Молодец!
   - Что там?
   - Пила.
   Она оживилась:
   - Будем пилить дрова?
   - Если есть.
   - А разве их нет?
   - Ну, пошли.
   3
   Повернули обратно от огней моря.
   Вначале мимо памятника Тессему и мимо кладбища, за которым стал утихать прибой. Потом по огромной, свалке металлолома, где было все, вплоть до заржавленных самолетов, брошенных из-за неисправности. А дальше по отмели, очерчивающей небольшой залив, врезавшийся длинным языком в пологий берег, где стоял дом. Тут, на равнине тундры, ветер был ослаблен поселком, и девушка постепенно согрелась, перестала дрожать. Но ее начало клонить ко сну, и, когда она засыпала, они останавливались. А потом он будил ее, и они шли дальше. Спутница из нее была не ахти: пешком не умела ходить. Но эта дорога связала их, и только одного он теперь хотел: чтоб плотник не обманул и дом оказался на месте.
   Дом стоял.
   Конечно, "дом" - сказано сильно. Но не баня, не пуня, не сарай. Построили что-то, из крепких бревен, проложили морской травой. Трубу поставили с парохода и кабинетную дверь. Перед входом лежал самолетный винт, чтоб вытирать ноги. Но ощущение создалось чего-то временного, вроде морской каюты. Пока девушка спала, а дрова в печке разгорались, он обошел строение снаружи, ощупывая венцы, пытаясь понять, отчего дом не кажется домом. Причина была в том, что плотники, делавшие кунгасы из привозной ели, использовали для строения не ель. Не лес, срубленный среди природы и бережно, как бы заживо уложенный в стены и потолки. А плавник, принесенный морем, пропитанный солью, а не смолой, без мха, без лоснящихся стружек, без пьяного запаха, без ничего. Море сделало его и прибило к берегу, а плотники лишь придали форму дома.
   Не все ли равно.
   Возвращаясь, увидел свет в окне и понял, что она проснулась и зажгла лампу. Хотя он догадывался, кто она, и рассмотрел еще в воде, но не сказать чтоб особо запомнил. Тогда все было затерто страхом, что не довезут. Поэтому видел ее сейчас как впервые и удивился, что это ее вытащил из Полыньи и что это она могла всплыть в каком-то диковинном шаре. Сидела белявая девчонка с круглым лицом и жидкими волосами, свешивавшимися сосульками на колени. Довольно крупная, пожалуй, излишне развитая для своих лет, но сложена пропорционально, как прочная, свежеобструганная лодка с парусом из цветного полотна.
   Правда, ноги не сказать чтоб были стройны, но округлые, с гладкой кожей, на которой уголь был размазан, как на стекле. Не просто здоровье в девахе светило, а было природно красиво тело, которое выдало и ее душу, не омраченную ничем и светившую через глаза такой открытой, доверчивой радостью, что он, помня ее недавние слезы, удивился еще раз. Не сказав ни слова, прошел к печке, сел на чурбак н стал пошевеливать дрова железным прутом, чтоб прогорели. Она же, тоже молча, разглядывала его, что ей давалось с трудом. Он решил ей не мешать и смотрел в огонь, а когда поднимал голову, то смотрел на стену, где висела оставшаяся от плотников картина: доярка доила корову. Так, в молчании, прошло несколько минут.
   Маша заговорила первая.
   - Это наш дом?
   - Да.
   Сбросив с плеч куртку, Маша слезла с кровати (железная койка с тяжелым флотским матрацем, который плотники тоже притащили со свалки) и прошлась по комнате, осваиваясь в ней. Двигалась неуверенно, пошатываясь, и от трех шагов так запыхалась, что села на кровать, вконец обессилев. Эта ее беспомощность так не вязалась со всем ее здоровым видом, что он отвернулся, чтоб на нее не смотреть. Но Маша не понимала того, что больна. Довольная осмотром, она сказала:
   - Здесь можно спать.
   - Почему только спать? - удивился он.
   Маша оглянулась, словно их могли услышать:
   - Сон не приснится...
   Ответ показался любопытным. В нем была зацепка, чтоб кое о чем расспросить. Такая мысль возникла еще по дороге, хотя он мало верил в успех. Даже водолазы при азотном отравлении ничего не могли вспомнить. Они просто просыпались, когда их поднимали наверх. Но если она начала сама, то разговор следовало продолжить. Придвинулся к ней с чурбаком, обдумывая, что спросит и как, но тут она подкосила его вопросом, который опять прозвучал не как вопрос, а как утверждение.
   - Скоро у нас будут дети, - сказала она.
   - В каком смысле?
   - Разве мы не муж и жена?
   - Послушай, - сказал он, не обращая внимания, что до нее может н не дойти, - между нами ничего не было. Ты это должна понять. А если ты ие знаешь, как бывают дети...
   - Знаю, - перебила она и сделала такое движение, словно хотела на себя посмотреть.
   - Может, ты поспишь?
   Она покачала ногой, раздумывая над этим:
   - Хочу выйти.
   Он вывел ее в темень и не постеснялся стоять рядом, держа за руку, потому что она все совершала как ребенок и, когда шли обратно, ни с того ни с сего поцеловала ему руку. От неожиданности он резко ее выдернул, и это поспешное движение так подействовало, что на глазах у нее выступили слезы. Она смотрела на него, не понимая, почему он ее обидел, и ему стало стыдно. Не выдержав, притянул ее к себе, такую жалкую, чтоб у нее и во сне не осталось следа, что произошло. Этого оказалось достаточно, глаза у нее опять засияли.
   Внес ее в дом, положил на кровать и прикрыл двумя куртками.
   - Обещай спать.
   - Я сейчас, - ответила она с готовностью.
   И уснула так мгновенно, что он не сразу в это поверил.
   Прибавив свет в лампе, посмотрел на нее, спящую, удивляясь не только той случайности, которая свела их в море, но и тому, что встретил сегодня. Даже если предположить, что она шла к "Кристаллу", то вряд ли искала именно его. Откуда ей знать? Внезапно вспомнилась девушка, которую спас в Керчи: бросилась в воду с камнем на шее. Потом ходила за ним, не отставая... Сейчас он был рад, что не перебрал в столовой, когда почувствовал неискренность Раи. Глядя на эту, он задумался о другой. Было ясно, что он Раю любил и что это случилось без ничего, само собой. Произошло то, что уже бывало: которых любил он, его не любили. Даже в этом поселке он умудрился нарваться на такую.
   - Жора?
   - Да.
   - Я в тебя сдуру влюбилась...
   - Опять ты за свое?
   Она так испугалась его голоса, что он опять пожалел, что не сдержался... Почему ей такое вошло в голову? Это ее представление о муже и детях могло быть случайным, навеянным домом, в котором они оказались вместе. Но порой что-то выносишь из подводного мира: просто какое-либо желание, сильное чувство. Потом ходишь как неприкаянный, ища, к чему его приложить. А если это желание - иметь дом, семью - помогло ей выжить в "Шторме", то оно могло помочь и спуститься туда. Хотя бы в мыслях, на короткий момент. Надо было плясать от этого. Он просто дурак, что не догадался раньше.
   - Ведь я же не против, - сказал он, осторожно подступая к ней. - Мы можем здесь жить, если тебе нравится. Чем тут плохо?
   - А как?
   - Как все. Привезем вещи... Да! Я помню, у тебя было платье, такое серенькое... Видел его на проволоке, сушилось где-то. Не помнишь, где?
   Этот вопрос, заданный в тот момент, когда Маша была осчастливлена, подействовал на нее как холодный душ. Пытаясь вспомнить платье, которое ему нравилось, она задумалась так осмысленно и глубоко, что он перестал дышать. Видно, ей помешало недавнее: пропажа кофты, туфель. Связав все это вместе, она расплакалась:
   - Потеряла!
   В этом не было ничего удивительного, что она так переживала за свою одежду: девушки с пароходов берегли ее не меньше, чем свою честь.
   - Господи! - Она с огорчением дотронулась до юбки, испачканной углем.Что же теперь делать?
   Он тоже подумал: как же она отсюда пойдет утром, через весь поселок? Надо что-то придумать.
   - Ты не хочешь помыться?
   - А в чем?
   - Найдем.
   Он принес ей чан, который отыскал в сенях. Воду он перед этим вскипятил в большом чайнике. Раз топится печка, то должно что-то вариться или кипеть. Получилось к делу. Он увидел, что она не решается снять при нем юбку.
   - Все сделаешь сама?
   - А ты?
   - Покурю...
   Один раз он вошел, стараясь не глядеть, как она мылась. Помощь была не нужна. Она его потом позвала сама. Он увидел, что она молодец: и помылась, и вытерла пол, который прямо блестел. Все убрала чисто, все расставила как надо. А постиранной юбкой завесила окно, хотя вряд ли кто их мог здесь увидеть. Сейчас она была в его свитере, который был ей почти до колен, а вместо юбки использовала его куртку, перевязав по талии шнурком, и, умытая, с влажно блестевшими волосами, даже была красива. Он вынес чан с водой и с каким-то сожалением выплеснул ее воду... Когда он еще выходил курить, то, рыская в сенях, обнаружил еду, которой хватало. Вино он захватил из столовой, и Маша составила ему компанию. Собутыльница из нее была не ахти: она только чокалась и выливала вино в огонь. Он впервые услышал, как она смеется. По-видимому, она умела только смеяться и плакать.
   Как-то стало уютно в доме. Было слышно, как с нагревающихся стен осыпается морской песок. Он увидел, что она хочет сесть рядом, и подвинулся на чурбаке. Она подошла и стала, опираясь на него.
   - Все-таки тепло! - проговорила она, удивляясь.
   - Потому что дом.
   - Не выдавай меня, - попросила она вдруг. - Меня будут искать.
   - Не хочешь в больницу?
   - Я буду здесь жить, а ты приходи, хоть один раз... - Она смотрела так умоляюще, что он отвел глаза. - Я тебе ничего плохого не сделаю.
   - А не побоишься здесь одна?
   - Я буду спать, когда станет страшно.
   Стоять ей было трудно, она все больше облокачивалась на него. Потом обняла как-то неуклюже, стыдясь. Ласки ее были неумелые, и любовь какая-то непонятная, необъяснимая. Эта девушка, такая покорная, домашняя, никак не вязалась с той, с лимонной кожей, распускавшейся цветами в течении. Сравнение с Раей тоже было не в ее пользу. А желание, которое она вызывала, тут же гасилось ее блестящими глазами, влюбленно глядевшими на него. Это тоже было давнее противоречие, которое он так и не мог одолеть. Однако что-то случилось сейчас, какое-то объятие. Она откинулась назад, тяжело перевешиваясь. Дыхание в ней прервалось. Он увидел, что она теряет сознание, и перенес ее на кровать.
   Она тут же открыла глаза, глядя извиняюще.
   - Побудешь одна?
   - А ты?
   - Надо печку вычистить...
   Он вытащил ведро с головешками, утопив его в воде с краями. Темень, как и прежде, стояла без просвета, но ветер приутих, и в тишине, наступившей после него, ощущалась беспредельная пустынность. Это темень земли сливалась с теменью моря, не проглядывавшегося совсем, и о том, что за речным заливом море, говорили лишь огни "Ясной погоды". Недавнее ощущение покоя опять шевельнулось в нем, и, представляя себя здесь, он подумал, что жизнь состоит из простых вещей, которые сам наполняешь смыслом, потому что тебе это надо, чтоб жить. Только все это ненадолго, чтоб не мешать себе. А потом выяснится, что со всем этим ты давно опоздал.
   4
   С первым приливом, обновившим гавань свежей водой, как-то нелепо изменился поселок. Он был просто жалок под утро, этот скалистый берег с горстью тусклых огней, освещавших убогие стены портовых развалюх, похожих на серые лохмотья. Проходили часы, а в поселке стояла странная тишина. Странная тем, что он не спал, давно проснулся. Но об этом можно было сказать лишь тогда, когда на пустой дороге в закруглении деревянной набережной появлялись грузовики, возившие уголь. Помятые, с расхлябанными бортами, но с мощным двигателем, пропитанным незамерзающей смазкой, эти машины, отчаянно сигналя, вскакивали на узкий длинный пирс, проезжая его до конца, пока не упирались бампером в заградительный брус. От удара срабатывало реле, приводя в движение поворотный круг, и машины, развернувшись, становились по очереди под насыпной ковш, расчерпывавший лихтер с углем.
   С этих машин и начиналась работа на причале.
   Затем просыпались шхуны: лаяли псы, ударяло запахом темных кают, распахивались трюмы, из них вытаскивалось то, что слежалось за рейс, просолилось, пропиталось общим запахом и кровью, закостенело от качки и, казалось, прикипело навсегда. Однако же отдиралось, разглаживалось машиной, расфасовывалось в бочки, которые опрятными рядами выстраивались в очищенном трюме.
   Находилась работа и на "Кристалле".
   Матросы разносили по пирсу шланги, подключая их к береговой магистрали. Данилыч тащил в одиночестве свой электрокабель. Механики и мотористы переводили двигатели на береговой режим, бегая из машины в ПУМУ и обратно. Только радист Свинкин, прогуливаясь в такую рань с Диком, был свободен от дел. Он был немного странен среди угольщиков, шоферов в тяжелых полушубках, странен своим насморком, тоненьким импортным пальтишком, узенькими брючками, открывавшими красные носки, всей своей щуплой фигурой старого подростка, затесавшегося среди здоровенных мужчин. И так же нелепо выглядел легавый Дик среди громадных северных лаек, сбегавшихся со всего поселка, чтоб на него посмотреть. И когда кто-нибудь из шоферов или угольщиков, забавляясь с собакой, бросал вдоль причала палку, а Дик с заливистым лаем пускался за ней, возвращая в зубах как дичь, на добродушных лицах поселковых собак, не то чтоб особенно умных, но все же способных оценивать обстановку, было написано величайшее недоумение, отчего Дик это делает.