Страница:
- Мне объяснили, - рассказывал один путешественник, - что женщины делают это из суеверия, будто бы под нарами прячутся демоны.
Почему ему не пришло в голову, что, может быть, женщины испытывают неудобство от жесткой шкуры сапог, образующей складки под голыми коленями? Или почему он не замечает, что ярко-красная краска, покрывающая сапоги, трескается там, где на коже получаются складки? Что женщины стараются, чтобы красивые новые камики оставались новыми и ровными и не теряли формы? Или что пол холодный, а из-под нар дует?
Беда в том, что мы, считая несомненным рациональный характер всех наших поступков, даже когда они не рациональны, склонны находить неразумными и странными, требующие объяснения, не похожие на наши обычаи других народов. И вот, прямое следствие всего прочитанного нами о нравах и табу, мы приступаем к самостоятельному изучению их, мало чем вооруженные против непонимания. Мы приближаемся к нашей цели, к сердцу, разуму, душе нашего брата по далекому кружному пути, начинающемуся от его манеры держать себя за столом.
Сделав такое вступление, надеюсь, я теперь могу сознаться, что я не интересовался выходкой Саламины как выражением свойственного якобы примитивной женщине представления о праве собственности на мужчину, а считал все это доказательством того (впрочем, я не нуждался в доказательствах), что она просто обыкновенная женщина. И при подведении итогов, которое вскоре последовало, я вел себя не с бесстрастной сдержанностью хранителя музея, но громогласно, напыщенно, гневно демонстрировал оскорбленное мужское достоинство. И, конечно, это подействовало. Мы жили замечательно!
Возьмем, например, наши вечеринки, которые мы еженедельно - или даже чаще - устраивали для ограниченного круга нашего общества, состав которого определила Саламина. Я считал разумным положиться на ее знание людей своего народа и, во всяком случае, должен был из осторожности по своему выбору не включать в число гостей ни одной женщины.
Итак, все решала Саламина. В полном соответствии с ее характером и вкусами, с ее снобизмом выбор пал на "местную аристократию". Нашими друзьями стали лучшие люди и их благородные жены. Я должен благодарить врожденный здравый смысл Саламины за то, что избежал многочисленных ловушек, связанных со случайной дружбой. Перечислить членов нашего круга значит, составить список игдлорсуитского общества.
Нашими самыми лучшими, самыми близкими друзьями, с которыми мы раньше, чем с другими, установили теплые отношения, были Рудольф и Маргрета Квист. Торговцы в Гренландии считаются самым высоким по происхождению сословием. Выше их стоят, может быть, только незаконнорожденные потомки важных датчан: таковы пэры Гренландии. И Рудольф, и Маргрета были пэрами, так как отец Рудольфа был по профессии бондарем и одно время торговцем, а мать - дочерью старого датчанина Нильсена, занимавшего некогда пост начальника торгового пункта в Игдлорсуите. Маргрета же была не только дочерью торговца, но и сестрой Иохана Ланге, самого хитрого из торговцев округа Уманак. Хорошая кровь: как ни странно, это было в них заметно. Рудольф красив, с прекрасными темными серо-синими глазами под густыми бровями, широкоплеч, строен, высок. Держался он сдержанно и гордо. Рудольфу принадлежали две сети на китов и двенадцать собак, первая упряжка в поселке, а возможно, лучшая во всем округе. Дела Рудольфа процветали. Он работал бондарем при торговом пункте. Маргрета не выделялась красотой, но она умела держаться и обладала внушительной фигурой. У нее был тройной подбородок, и когда она сидела, живот ее лежал двумя валиками, как спасательные круги. Маргрете не нравилась ее полнота, но она смеялась над ней. Она хорошо одевалась, хорошо вела хозяйство, все в ее доме содержалось в порядке и чистоте.
Об Абрахаме Зеебе я уже говорил. Он тоже был внуком старого торговца Нильсена, маленького черноволосого датчанина, у которого от жены-эскимоски родилось целое племя рослых мужчин и женщин Игдлорсуита.
Жена Абрахама, Луиза, - сестра Рудольфа и двоюродная сестра собственного мужа. Смотреть на нее было приятно, танцевать с ней легко, но разговаривать невозможно: она была непроходимо глупа.
Были еще Гендрик, брат Рудольфа, и его жена Софья, приходившаяся ему двоюродной сестрой. Рудольф разговаривал иногда, Луиза редко, Хендрик никогда. Низкого роста, он отличался невероятной силой, проявлял способности ко всему, включая обзаведение детьми. Но Хендрик принадлежал к тем, кто преуспевает. В Гренландии очень многое зависит от того, как ведет хозяйство женщина, а Софья не только постоянно рожала детей, но была еще хромой. На мой взгляд, это была самая очаровательная из игдлорсуитских женщин, возможно, единственная очаровательная, не так красива, как именно очаровательна.
К числу наших друзей принадлежали и мать Софьи, Элизабет, и ее муж Ионас. Элизабет, дочь старого Нильсена, обладала мужским телосложением, ростом и таким характером, какой нам нравится считать мужским. Характер этот за сорок лет вылепил черты ее, врезался в складки и морщины обветренного лица. Крупная, костлявая амазонка с прямой, как доска, спиной; Ионас обожал ее. И она могла гордиться тем, что ей принадлежит самый красивый парень в поселке. Хороший человек Ионас и джентльмен. Впервые прибыв в Игдлорсуит, я воспользовался с согласия муниципального совета свободным в то время домом Ионаса и устроил там склад своего имущества. Ионас и его семья вернулись неожиданно рано и нашли свой дом занятым. Ионас сразу же пошел ко мне.
- Я пришел, - сказал он, - поблагодарить вас за то, что вы воспользовались моим домом. - И, не позволив мне убрать вещи, отправился с семьей жить в другое место.
Северин Нильсен не был похож на гренландца. Он так поразительно походил на одного моего американского друга, что как-то вечером на прогулке я подошел к нему и просто для компании привел к себе домой.
Достав виски, налил ему и себе по стаканчику и, выпивая, сказал:
- За твое здоровье, Джек!
Он был мал и худ, внешне приятен и чувствителен в высшей степени. Женой и двоюродной сестрой его была Саламина, сестра Рудольфа. Живая, веселая, разговорчивая, очаровательная, бойкая маленькая женщина, она нарушала обет молчания семьи Квистов.
Еще заходил к нам Мартин, но, увы, без жены, ее у него не было. Он был стойко и грустно предан моей Саламине и вследствие этого странным образом и мне. Лицо Мартина - как полная луна, улыбка - как восходящее солнце, а слезные железы - как Ниагарский водопад. Не один раз мы видели, как он при неудачном упоминании о его безнадежной любви вставал из-за стола и выходил, чтобы скрыть от нас слезы, которые не мог удержать.
Наш дом был действительно приспособлен к приему важных гостей, потому что после здания конторы Троллемана это несравненно лучший из всех остальных домов в поселке. Прежде всего он деревянный. Это производило сильное впечатление на жителей, которые, как и все люди, предпочитали мерзнуть в приличном доме, чем находиться в тепле в другом месте. Дом наш холодный, но во многих отношениях удобный. В нем было так много места для хранения вещей, что главная комната оставалась незагроможденной. Внутри дом выглядел очень милым, веселым. Розовые стены, оконные занавески и альков синие, а занавеси алькова пурпуровые. Вся мебель была изготовлена на месте; грубая, основательная, неказистая и удобная, она придавала комнате уютный непринужденный вид, и гости чувствовали себя в ней свободно.
Мы принимали гостей не так, как они привыкли. Им было бы неинтересно есть вареные тюленьи ребрышки прямо из кастрюли или же, придя разодетыми, как на торжественный прием, увидеть те же обычаи, что у себя дома. Наши гости, входя, видели длинный стол, накрытый белой скатертью, ярко освещенный лампами и свечами, сверкающий серебром (или тем, что сходило за него), стеклом и фарфором, ломящийся под тяжестью хорошей еды. Они входили - как они входили? Ну застенчиво, не зная, конечно, как себя вести. Но не волнуйтесь, оставьте их просто в покое. Не забывайте об их неуверенности в себе и подавайте пример того, как нужно вести себя. Усаживайте их:
- Луиза, сюда! Маргрета, садитесь здесь! Вы, Рудольф, в конце стола! София, рядом!
Теперь, Саламина, передавай тарелки - мне, сначала мне...
Это очень важно: надо подать пример. Они следят за каждым моим движением.
Когда все наедятся досыта, стол отодвигается и превращается в стойку бара: на нем расставляется пиво. Начинаются танцы; они продолжаются, пока не кончится пиво.
Время не дорого в темные ноябрьские и декабрьские дни: работы нет, делать нечего. Море - не вода и не сплошной лед: бушуют штормы. Долго спать, редко есть, гулять и танцевать - таков порядок дня. Мы танцуем. Каким-то образом благодаря еде, пиву, свету от лампы, уютной комнате, массе людей, жаре, духоте, табачному дыму, испарине, непрестанному ритму гармонии, головокружительному движению в танце, а больше всего благодаря открытому, беззаботному, веселому, добросердечному характеру наших гостей мы веселились на редкость хорошо.
И когда наступал серый рассвет и мы перед расставанием стояли на склоне горы, ощущая прикосновение чистого, холодного утреннего воздуха к нашим разгоряченным лицам, всем нам приходила в голову мысль: как хорошо! Мы обнимали за плечи друг друга, нам не хотелось расставаться.
Спокойной ночи, дорогие друзья!
XX. СЛЕЗЫ
Что ж, возьмем наши вечеринки: кто их устраивал? Благодаря чему я мог спокойно сидеть вот так, как сидел? Стоило мне постучать костяшками пальцев по длинному самодельному дощатому столу и крикнуть: "Столик, накройся!", как он действительно, будто чудом, оказывался покрытым едой? А затем, поев и угостив гостей, крикнуть: "Столик, приберись!", как столик тотчас же оказывался прибранным, мусор подметенным, комната превращенной в зал для танцев? Кто следил за тем, чтобы наши стаканы всегда были наполнены? Кто подавал сигары, прислуживал гостям, опорожнял пепельницы, смотрел за порядком, делал до последней мелочи все, что нужно было делать? Кто же, как не Саламина. Все хлопоты, связанные с приемом гостей, начиная от подготовки к их приему и кончая уборкой после их ухода, все, от мытья полов утром до мытья их на следующий день, - все лежало на ней. И как она все делала! С какой точностью и ловкостью, с какой неослабной энергией, с каким совершенством! Не как служанка, а как хозяйка дома, не поглощенная целиком работой, а умудряясь как-то и работать, и обедать, и танцевать. Спасибо за эти дни веселья и пиву, и еде, и тому, и сему, но главное спасибо Саламине. Абрахам, выражая мысли всех жителей Игдлорсуита, обращаясь от их имени к виновнику счастливых дней, сказал, пожимая мне руку:
- Спасибо, Кинте, за то, что вы привезли в Игдлорсуит Саламину.
Да, работать она, умела. Взгляните на нее: прямая, как тростник, сильная, как бык, гибкая, как кошка. Руки у нее были шероховатые, загрубевшие. Когда она сгибала руку, то мускулы вздувались, как бейсбольные мячи, круглые, крепкие. Эскимоски скроены для работы, во всяком случае некоторые из них. Для таких женщин в работе вся жизнь. О них не думаешь как о слабом поле, кажется, им не должно быть свойственно понимание тонкостей. Трудно судить об этом.
Однажды, не помню по какому делу, к нам в дом пришла эта несчастная Карен, и я отругал ее за одну из ее мелких, низких, тайных проделок, за какое-то жульничество, ставшее возможным благодаря моему хорошему отношению к ее мужу Давиду. Как следует отчитав ее, отправил домой. Саламина почувствовала, насколько отвратительна эта сцена. Она накрыла стол, мы поели. Она была очень молчалива. После ужина Саламина перешла на мою сторону, села рядом и положила руку мне на плечо. Немного спустя заговорила:
- В двадцать седьмом году умер мой муж. Это было ужасно. И двадцать восьмой был плох, а двадцать девятый немногим лучше. В тысяча девятьсот тридцатом я жила спокойно, и в моей жизни не было мужчины. В тридцать первом приехал в Уманак Кинте, попросил Саламину поехать в Игдлорсуит и жить в его доме. В тридцать втором Кинте уедет в Америку и никогда не вернется в Гренландию. И я не перенесу этого, потому что больше ничего не будет в моей жизни.
Я прижал голову Саламины к своей груди, и слезы ее потекли по моим рукам.
XXI. САЛАМИНА
Тридцатью милями дальше, за Уманаком, в глубине Уманак-фьорда стоит маленький поселок Икерасак. Как бульшая часть поселков в округе, Икерасак расположен на острове и, подобно Уманаку, лежит в тени горного пика, вроде Уманакского, но поменьше. Маленький поселок, маленький пик; здесь правил, как король, маленький человек. Королем может быть совсем маленький человек, потому что преклонение вызывает королевский титул - всем американцам это известно, так как они отводят газетные шапки самым незначительным величествам.
Этот маленький человек благодаря своему острому уму, охотничьей ловкости и умению править собаками, благодаря власти, которой он пользовался как начальник отдаленного торгового пункта, своему королевскому гостеприимству, дружелюбному обращению с людьми и щедрости и благодаря собственному убеждению, что играло не последнюю роль, в своем происхождении от викингов - этот человек был почти настоящим королем. Происхождение его, от кого бы он ни происходил, имело значение. Мужчины из этой династии стояли у власти, девушки благодаря красоте и душевным качествам вступали в связи с видными датчанами. Их остролицые потомки сейчас составляют местную аристократию округа. Мы говорим, кровь много значит, но убеждение, что она много значит, имеет большее значение. И это убеждение маленького короля-полукровки наконец в старости окрепло так, что он поднял норвежский флаг над крепостными валами своего замка со стенами из дерна. Сумасшедший? Да, немножко. Но как ни суди, это было очаровательное безумие. И хотя реквизиция властью короля королевских складов (складов датского короля) привела в конце концов к потере трона, он продолжал жить, окруженный до самой смерти любовью и почетом. Память о дяде Енсе будет жить долго.
Еще важнее происхождения дяди Енса было то, что он играл на скрипке и играл хорошо, что он исполнял песни Шумана и немецкие народные песни и менуэт Бетховена, что у него дома стоял хороший старый кабинетный рояль, и дядя Енс немного играл и на нем, что он был тонким ценителем искусства. Это чувствовалось сразу, когда вы встречались с ним, разговаривали с ним, бывали у него дома в гостях. Короче говоря, он был джентльменом в самом настоящем смысле этого слова. И когда маленькая племянница его жены, Саламина, приехала к нему в гости из Караяка, поселка в глубине фьорда, она попала в более совершенную обстановку, чем ее домашняя - в общем хорошая, но бедная.
Маленькая Саламина сама происходила из семьи, какая даже в Гренландии считается хорошей. Она была дальней родственницей дяди Енса, дочерью человека, бывшего одновременно хорошим охотником и помощником пастора (редкое явление). Семья ее принадлежала к той счастливой части населения, которая, живя в отдаленных пунктах, смогла усвоить некоторые хорошие стороны датской культуры, не став жертвой пороков метрополии. Все это действительно много значит. Еще большее значение имело то, что у отца Саламины ненадежные средства к жизни, добываемые охотой, подкреплялись небольшим, но твердым окладом школьного учителя: Саламина ела досыта. Крепкая и сильная девочка переходила от игры в домашнее хозяйство с изготовлением пирогов из песка к беготне с мальчишками и командованию ими. Она была настоящим сорванцом, стреляла из лука в северных овсянок, подползая к ним, когда они перелетали с одного валуна на другой, стреляла, промахивалась и снова стреляла. Саламина лазала по скалам и бродила по горам. Как и другие гренландские дети, она вела свободную, ничем не стесненную жизнь. Случалось, набивала себе шишки, но не плакала. Так полагается в спартанской Гренландии. Она работала. Зимним утром, холодным и темным, мать расталкивала ее и, прерывая сны, будила:
- Вставай, вставай, растапливай печь!
Саламина встает, босая, позевывает. Ей десять лет.
Одетая как мальчик - в кожаные штаны и анорак, - она сопровождала мать в горы, где собирала в кустарниках хворост, тащила домой вязанки, шатаясь под их тяжестью. Это ежедневная работа в течение всего лета и ранней осени. А когда выпадал снег и белые куропатки в поисках пищи спускались с гор, Саламина брала отцовское ружье и в мужских штанах ходила на холмы охотиться. Да, она умела стрелять: убивала чаек, куропаток. Она даже застрелила нескольких тюленей - только на льду. Однажды Саламина попробовала плавать в каяке: уселась в него, ее оттолкнули от берега. И тут, в панике бросив весло, начала кричать, схватилась за края кокпита и опрокинулась. Она все же была девочкой, хотя и носила брюки. С собаками Саламина управлялась хорошо и в светлые дни в конце зимы правила санями наравне с самыми искусными мужчинами.
Поездки в Икерасак всегда доставляли ей большое удовольствие. Большей частью они ездили туда в зимнее время, бесшумно скользя по гладкой, покрытой снегом поверхности замерзшего фьорда, на запад по слепящей глаза солнечной дорожке. Езда на санях! Весь мир сверкал белизной, небо было такое синее, такое прекрасное! А когда приезжали на место, то попадали в чудесный, просторный пятикомнатный дом из дерна со множеством вещей внутри! И дядя Енс, и Николена! Они обожали ее.
Енс наплодил множество сыновей и дочерей, в доме всегда было полно детей. Саламина, которая была младше их всех, стала общей любимицей. Шоколад дяди Енса, которым ребенок пачкал себе рот, стирала мокрой тряпочкой Николена. Это была ее обязанность - исправлять балованного ребенка. Важная дама! Она следила за тем, чтобы все шло по правилам: работать, ходить в чистом платье; вечером быть дома, не шляться, не флиртовать. Шоколад вытирался не только с губ. Один раз девочка, не довольствуясь тем, что съела, засунула шоколад за высокое голенище камика и побежала играть. День был жаркий, во время игры она совсем забыла про контрабанду в камике. Когда Саламина разделась перед сном, на ее голую ногу стоило посмотреть.
По мере того как Саламина подрастала, переходя от детства к девичеству, она все чаще и дольше жила в этом доме как член семьи, помогая по хозяйству. Их образ жизни стал ее собственным. Сноровка и взгляды Николены, ее требования совершенства во всех хозяйственных делах перешли к девочке и сохранились у нее на всю жизнь.
Можно сказать, что Николена обучала ее только читать и писать, этим мальчишеским занятиям, все же остальные знания Саламина впитала незаметно. Знания приобретаются легко, если отсутствует принуждение. Они усваиваются, как пища, как материнское молоко, в меру способности или потребности ребенка. Знания приходят сами собой, как чувство равновесия, как умение говорить. Все то, о чем мы пишем книги, о чем говорится в книгах, о чем умалчивают в книгах, советы девочкам, советы мальчикам, советы новобрачным, советы, советы - все это гренландский ребенок просто узнает сам походя. Какие мы, оказывается, дураки! Семья живет в одной комнате. Жизнь, можно сказать, как на ладони. Тот, кто живет в таких условиях, узнает жизнь. Знание ее будет расти с ним вместе. Гренландский ребенок воспитывается на действительности и на ней строит свои игры. Какому ребенку понадобится кукла, если есть младенец, с которым можно играть в дочки-матери? Саламина растила свою маленькую сестру, когда та появилась на свет, одевала ее, раздевала, таскала на руках. А будь это кукла, она бы давно уже надоела Саламине или же от долговременного употребления у куклы отломались бы в суставах ноги или приклеенная голова.
Младенец подрос и стал подругой в играх.
Саламина любила сестричку, все ее любили. С каждым годом сестра становилась красивее, все знали ее, все говорили о том, какой она будет красавицей, когда вырастет. Она росла так быстро, годы летели! Скоро уже ей исполнится девять лет. А какой аппетит у растущих детей, хороших, здоровых растущих детей! Она наедалась дома досыта тюленьим мясом, потом отправлялась к соседям и там снова ела кашу; соседи были добрые люди и много с ней возились. Они часто варили кастрюлю каши из овсяной муки, и Иов, съев свою порцию, постоянно оставлял тарелку с ложкой. (Бедный Иов! Он все болел и умер внезапно. Доктор сказал, что от туберкулеза.)
И на той самой постели, на которой Саламина родилась, на общей постели семьи, умерла ее маленькая сестра. Сказали от туберкулеза. В Гренландии дети растут со смертью в груди.
Саламине было только двадцать лет, когда умер ее отец; в том же году умерла и мать. Как будто они слишком привыкли жить вместе, чтобы вынести разлуку. Пройдя всю жизнь рука об руку, они разделили и общую болезнь туберкулез.
Брат Саламины был уже женат и давно переехал в Икерасак! Теперь и Саламина отправилась жить к дяде Енсу и Николене. И было во всех отношениях очень хорошо, когда она, сблизившись со своим двоюродным братом Фредериком, вышла за него замуж, став таким образом по-настоящему членом семьи.
Дядя Енс был не таков, чтобы пренебрегать образованием детей. Культурный уровень и европейские связи семьи определили его склонности. Естественно, он хотел, чтобы сыновья его шли по тому же пути. В этом состоит прогресс; так говорят им в Гренландии. И благосклонная администрация содействует прогрессу, открывая училища и средние школы, где из первоклассных охотников готовят третьесортных служащих и ленивых помощников пастора.
Возникает подозрение, что доходы людей этого класса, от мелких служащих до банкиров, представляют собой результат божественной справедливости, вознаграждающей их за то, на что обрекло их безумие общества. Как бы там ни было, вот вам Фредерик, служащий в Уманаке, с обеспеченным на всю жизнь местом и твердым окладом; с ним его жена, Саламина. Они вступают в жизнь, устраиваются. Он был уравновешенный, спокойный человек.
- Если случались нелады, - рассказывала мне Саламина, - то виновата была я. Он всегда оставался одинаков, всегда добр.
Пошли дети. Сначала Регина, потом Фредерик, потом маленькая Елена, сейчас живущая с нами. Брак принял свою окончательную форму, обрел свою сущность - возникла семья. Вот теперь, могли бы мы сказать, жизнь начинается. Для Фредерика она скоро кончилась. Он умер от туберкулеза вскоре после рождения третьего ребенка.
Во всяком случае, для Саламины началась новая жизнь.
- В чем дело, Саламина?
Саламина, сидящая рядом со мной под лампой, опускает свое шитье и смотрит на меня странным взглядом.
- Саламина айорпок? Саламина плохая? - спрашивает она меня на своем жаргоне. Каким чудом она узнала, что я сейчас пишу о ней!
- Нет, - говорю я со смехом.
Она улыбается и снова берется за шитье.
XXII. ФУТБОЛ
Ну, Мартин, пас, давай!
Маленький мешочек из тюленьей кожи, набитый травой, летит ко мне. Я бью по нему на бегу: удар, я скольжу, поскользнулся, хлоп! Падаю задом на твердый лед. Встать, встать на ноги и догнать мяч! Вокруг мяча борется плотная кучка. Врезаюсь в нее. Удар, удар, удар по моей ноге. Упал, опять встал. Бей головой, толкай, давай подножку, хватай руками - никаких правил игры, просто борись. Петер скользит молнией, Нильс ревет, как лев, Паулус стоит, как башня из замерзшего дерна: налетай на него! Сильные, проворные парни. Принимай, Самуэль!
Но Нильс с ревом несется на него. Ах, так? Ты, помощник пастора! Боже мой, смотрите на Нильса! Он хватает проповедника и бросает себе на плечо, как мешок с тюленьим жиром. Он бежит с ним в конец поля, проповедник болтает ногами в воздухе. Мяч у Нильса. Боже мой, смотрите на Нильса! Гол!
Сумерки, середина дня. На севере полная луна. И время от времени глупый мешочек с травой пролетает на фоне луны, как будто мальчишки швыряют камнями в небесное окно.
XXIII. СТАРОЕ ВРЕМЯ
На, Олаби, передай!
Олаби с очаровательной, довольно приторной улыбкой жеманно берет у меня полную до краев чашку и передает ее своей матери. Она сама не может есть: бедняжка вот уже несколько недель прикована к постели. Это несчастье быть прикованным к постели в таком доме, в низкой, тесной берлоге, черной от грязи. Олаби элегантен, но в качестве "прислуги за все" он не придает элегантности дому. На полу около растрескавшейся старой печи лежат кучи золы, кастрюля покрыта слоем грязи. Впрочем, и сам Олаби не слишком чист: ему не мешало бы побриться, помыться. Не то, чтоб он не знал, что чистота достоинство; на его художественных вышивках и кружевах, показанных нам, ни единого пятнышка. В эту работу он вложил душу; может быть, душа его безукоризненно чиста.
Шарлотта пьет из кружки и ставит ее на стул.
- Ая, ая, ая, ая, куя, куя, - выводит она старческим надтреснутым голосом. Она весело орет и закатывается в приступе астмы.
- Куя, куя, куя, - снова поет несгибаемая старуха. У нее, полумертвой от астмы, сердечной болезни, туберкулеза и бог знает от чего еще, больше душевной силы, больше умения радоваться жизни, чем у любого из жителей поселка. Она это знает, демонстрирует, выставляет напоказ - обломок старины.
- Куя, куя.
Она раскачивается всем телом, мотает головой; внезапно останавливается, яростно затягивается трубкой с обгрызенным мундштуком; разражается хохотом и валится в приступе кашля.
Так, старушка, пусть разорвутся легкие, пусть лопнут бока; ори, наслаждайся, задохнись и умри. Ты уже пережила всех.
Мы были очень дружны, эта согбенная старуха и я. Мне нравились ее рассказы, она выкладывала их мне. Ей нравилась моя болтовня, я "заливал" ей сколько влезет. Большинство людей узнаешь постепенно; Шарлотта свалилась на меня внезапно. Никогда не забуду ее появления в тот июльский день, когда я кончил крыть крышу! Жители степенно поднимались по тропинкам в гору к моему дому, каждый нес в руках чашку, готовясь приличным образом отпраздновать этот день, как вдруг небесный свод треснул от крика: боже мой, что это?
Почему ему не пришло в голову, что, может быть, женщины испытывают неудобство от жесткой шкуры сапог, образующей складки под голыми коленями? Или почему он не замечает, что ярко-красная краска, покрывающая сапоги, трескается там, где на коже получаются складки? Что женщины стараются, чтобы красивые новые камики оставались новыми и ровными и не теряли формы? Или что пол холодный, а из-под нар дует?
Беда в том, что мы, считая несомненным рациональный характер всех наших поступков, даже когда они не рациональны, склонны находить неразумными и странными, требующие объяснения, не похожие на наши обычаи других народов. И вот, прямое следствие всего прочитанного нами о нравах и табу, мы приступаем к самостоятельному изучению их, мало чем вооруженные против непонимания. Мы приближаемся к нашей цели, к сердцу, разуму, душе нашего брата по далекому кружному пути, начинающемуся от его манеры держать себя за столом.
Сделав такое вступление, надеюсь, я теперь могу сознаться, что я не интересовался выходкой Саламины как выражением свойственного якобы примитивной женщине представления о праве собственности на мужчину, а считал все это доказательством того (впрочем, я не нуждался в доказательствах), что она просто обыкновенная женщина. И при подведении итогов, которое вскоре последовало, я вел себя не с бесстрастной сдержанностью хранителя музея, но громогласно, напыщенно, гневно демонстрировал оскорбленное мужское достоинство. И, конечно, это подействовало. Мы жили замечательно!
Возьмем, например, наши вечеринки, которые мы еженедельно - или даже чаще - устраивали для ограниченного круга нашего общества, состав которого определила Саламина. Я считал разумным положиться на ее знание людей своего народа и, во всяком случае, должен был из осторожности по своему выбору не включать в число гостей ни одной женщины.
Итак, все решала Саламина. В полном соответствии с ее характером и вкусами, с ее снобизмом выбор пал на "местную аристократию". Нашими друзьями стали лучшие люди и их благородные жены. Я должен благодарить врожденный здравый смысл Саламины за то, что избежал многочисленных ловушек, связанных со случайной дружбой. Перечислить членов нашего круга значит, составить список игдлорсуитского общества.
Нашими самыми лучшими, самыми близкими друзьями, с которыми мы раньше, чем с другими, установили теплые отношения, были Рудольф и Маргрета Квист. Торговцы в Гренландии считаются самым высоким по происхождению сословием. Выше их стоят, может быть, только незаконнорожденные потомки важных датчан: таковы пэры Гренландии. И Рудольф, и Маргрета были пэрами, так как отец Рудольфа был по профессии бондарем и одно время торговцем, а мать - дочерью старого датчанина Нильсена, занимавшего некогда пост начальника торгового пункта в Игдлорсуите. Маргрета же была не только дочерью торговца, но и сестрой Иохана Ланге, самого хитрого из торговцев округа Уманак. Хорошая кровь: как ни странно, это было в них заметно. Рудольф красив, с прекрасными темными серо-синими глазами под густыми бровями, широкоплеч, строен, высок. Держался он сдержанно и гордо. Рудольфу принадлежали две сети на китов и двенадцать собак, первая упряжка в поселке, а возможно, лучшая во всем округе. Дела Рудольфа процветали. Он работал бондарем при торговом пункте. Маргрета не выделялась красотой, но она умела держаться и обладала внушительной фигурой. У нее был тройной подбородок, и когда она сидела, живот ее лежал двумя валиками, как спасательные круги. Маргрете не нравилась ее полнота, но она смеялась над ней. Она хорошо одевалась, хорошо вела хозяйство, все в ее доме содержалось в порядке и чистоте.
Об Абрахаме Зеебе я уже говорил. Он тоже был внуком старого торговца Нильсена, маленького черноволосого датчанина, у которого от жены-эскимоски родилось целое племя рослых мужчин и женщин Игдлорсуита.
Жена Абрахама, Луиза, - сестра Рудольфа и двоюродная сестра собственного мужа. Смотреть на нее было приятно, танцевать с ней легко, но разговаривать невозможно: она была непроходимо глупа.
Были еще Гендрик, брат Рудольфа, и его жена Софья, приходившаяся ему двоюродной сестрой. Рудольф разговаривал иногда, Луиза редко, Хендрик никогда. Низкого роста, он отличался невероятной силой, проявлял способности ко всему, включая обзаведение детьми. Но Хендрик принадлежал к тем, кто преуспевает. В Гренландии очень многое зависит от того, как ведет хозяйство женщина, а Софья не только постоянно рожала детей, но была еще хромой. На мой взгляд, это была самая очаровательная из игдлорсуитских женщин, возможно, единственная очаровательная, не так красива, как именно очаровательна.
К числу наших друзей принадлежали и мать Софьи, Элизабет, и ее муж Ионас. Элизабет, дочь старого Нильсена, обладала мужским телосложением, ростом и таким характером, какой нам нравится считать мужским. Характер этот за сорок лет вылепил черты ее, врезался в складки и морщины обветренного лица. Крупная, костлявая амазонка с прямой, как доска, спиной; Ионас обожал ее. И она могла гордиться тем, что ей принадлежит самый красивый парень в поселке. Хороший человек Ионас и джентльмен. Впервые прибыв в Игдлорсуит, я воспользовался с согласия муниципального совета свободным в то время домом Ионаса и устроил там склад своего имущества. Ионас и его семья вернулись неожиданно рано и нашли свой дом занятым. Ионас сразу же пошел ко мне.
- Я пришел, - сказал он, - поблагодарить вас за то, что вы воспользовались моим домом. - И, не позволив мне убрать вещи, отправился с семьей жить в другое место.
Северин Нильсен не был похож на гренландца. Он так поразительно походил на одного моего американского друга, что как-то вечером на прогулке я подошел к нему и просто для компании привел к себе домой.
Достав виски, налил ему и себе по стаканчику и, выпивая, сказал:
- За твое здоровье, Джек!
Он был мал и худ, внешне приятен и чувствителен в высшей степени. Женой и двоюродной сестрой его была Саламина, сестра Рудольфа. Живая, веселая, разговорчивая, очаровательная, бойкая маленькая женщина, она нарушала обет молчания семьи Квистов.
Еще заходил к нам Мартин, но, увы, без жены, ее у него не было. Он был стойко и грустно предан моей Саламине и вследствие этого странным образом и мне. Лицо Мартина - как полная луна, улыбка - как восходящее солнце, а слезные железы - как Ниагарский водопад. Не один раз мы видели, как он при неудачном упоминании о его безнадежной любви вставал из-за стола и выходил, чтобы скрыть от нас слезы, которые не мог удержать.
Наш дом был действительно приспособлен к приему важных гостей, потому что после здания конторы Троллемана это несравненно лучший из всех остальных домов в поселке. Прежде всего он деревянный. Это производило сильное впечатление на жителей, которые, как и все люди, предпочитали мерзнуть в приличном доме, чем находиться в тепле в другом месте. Дом наш холодный, но во многих отношениях удобный. В нем было так много места для хранения вещей, что главная комната оставалась незагроможденной. Внутри дом выглядел очень милым, веселым. Розовые стены, оконные занавески и альков синие, а занавеси алькова пурпуровые. Вся мебель была изготовлена на месте; грубая, основательная, неказистая и удобная, она придавала комнате уютный непринужденный вид, и гости чувствовали себя в ней свободно.
Мы принимали гостей не так, как они привыкли. Им было бы неинтересно есть вареные тюленьи ребрышки прямо из кастрюли или же, придя разодетыми, как на торжественный прием, увидеть те же обычаи, что у себя дома. Наши гости, входя, видели длинный стол, накрытый белой скатертью, ярко освещенный лампами и свечами, сверкающий серебром (или тем, что сходило за него), стеклом и фарфором, ломящийся под тяжестью хорошей еды. Они входили - как они входили? Ну застенчиво, не зная, конечно, как себя вести. Но не волнуйтесь, оставьте их просто в покое. Не забывайте об их неуверенности в себе и подавайте пример того, как нужно вести себя. Усаживайте их:
- Луиза, сюда! Маргрета, садитесь здесь! Вы, Рудольф, в конце стола! София, рядом!
Теперь, Саламина, передавай тарелки - мне, сначала мне...
Это очень важно: надо подать пример. Они следят за каждым моим движением.
Когда все наедятся досыта, стол отодвигается и превращается в стойку бара: на нем расставляется пиво. Начинаются танцы; они продолжаются, пока не кончится пиво.
Время не дорого в темные ноябрьские и декабрьские дни: работы нет, делать нечего. Море - не вода и не сплошной лед: бушуют штормы. Долго спать, редко есть, гулять и танцевать - таков порядок дня. Мы танцуем. Каким-то образом благодаря еде, пиву, свету от лампы, уютной комнате, массе людей, жаре, духоте, табачному дыму, испарине, непрестанному ритму гармонии, головокружительному движению в танце, а больше всего благодаря открытому, беззаботному, веселому, добросердечному характеру наших гостей мы веселились на редкость хорошо.
И когда наступал серый рассвет и мы перед расставанием стояли на склоне горы, ощущая прикосновение чистого, холодного утреннего воздуха к нашим разгоряченным лицам, всем нам приходила в голову мысль: как хорошо! Мы обнимали за плечи друг друга, нам не хотелось расставаться.
Спокойной ночи, дорогие друзья!
XX. СЛЕЗЫ
Что ж, возьмем наши вечеринки: кто их устраивал? Благодаря чему я мог спокойно сидеть вот так, как сидел? Стоило мне постучать костяшками пальцев по длинному самодельному дощатому столу и крикнуть: "Столик, накройся!", как он действительно, будто чудом, оказывался покрытым едой? А затем, поев и угостив гостей, крикнуть: "Столик, приберись!", как столик тотчас же оказывался прибранным, мусор подметенным, комната превращенной в зал для танцев? Кто следил за тем, чтобы наши стаканы всегда были наполнены? Кто подавал сигары, прислуживал гостям, опорожнял пепельницы, смотрел за порядком, делал до последней мелочи все, что нужно было делать? Кто же, как не Саламина. Все хлопоты, связанные с приемом гостей, начиная от подготовки к их приему и кончая уборкой после их ухода, все, от мытья полов утром до мытья их на следующий день, - все лежало на ней. И как она все делала! С какой точностью и ловкостью, с какой неослабной энергией, с каким совершенством! Не как служанка, а как хозяйка дома, не поглощенная целиком работой, а умудряясь как-то и работать, и обедать, и танцевать. Спасибо за эти дни веселья и пиву, и еде, и тому, и сему, но главное спасибо Саламине. Абрахам, выражая мысли всех жителей Игдлорсуита, обращаясь от их имени к виновнику счастливых дней, сказал, пожимая мне руку:
- Спасибо, Кинте, за то, что вы привезли в Игдлорсуит Саламину.
Да, работать она, умела. Взгляните на нее: прямая, как тростник, сильная, как бык, гибкая, как кошка. Руки у нее были шероховатые, загрубевшие. Когда она сгибала руку, то мускулы вздувались, как бейсбольные мячи, круглые, крепкие. Эскимоски скроены для работы, во всяком случае некоторые из них. Для таких женщин в работе вся жизнь. О них не думаешь как о слабом поле, кажется, им не должно быть свойственно понимание тонкостей. Трудно судить об этом.
Однажды, не помню по какому делу, к нам в дом пришла эта несчастная Карен, и я отругал ее за одну из ее мелких, низких, тайных проделок, за какое-то жульничество, ставшее возможным благодаря моему хорошему отношению к ее мужу Давиду. Как следует отчитав ее, отправил домой. Саламина почувствовала, насколько отвратительна эта сцена. Она накрыла стол, мы поели. Она была очень молчалива. После ужина Саламина перешла на мою сторону, села рядом и положила руку мне на плечо. Немного спустя заговорила:
- В двадцать седьмом году умер мой муж. Это было ужасно. И двадцать восьмой был плох, а двадцать девятый немногим лучше. В тысяча девятьсот тридцатом я жила спокойно, и в моей жизни не было мужчины. В тридцать первом приехал в Уманак Кинте, попросил Саламину поехать в Игдлорсуит и жить в его доме. В тридцать втором Кинте уедет в Америку и никогда не вернется в Гренландию. И я не перенесу этого, потому что больше ничего не будет в моей жизни.
Я прижал голову Саламины к своей груди, и слезы ее потекли по моим рукам.
XXI. САЛАМИНА
Тридцатью милями дальше, за Уманаком, в глубине Уманак-фьорда стоит маленький поселок Икерасак. Как бульшая часть поселков в округе, Икерасак расположен на острове и, подобно Уманаку, лежит в тени горного пика, вроде Уманакского, но поменьше. Маленький поселок, маленький пик; здесь правил, как король, маленький человек. Королем может быть совсем маленький человек, потому что преклонение вызывает королевский титул - всем американцам это известно, так как они отводят газетные шапки самым незначительным величествам.
Этот маленький человек благодаря своему острому уму, охотничьей ловкости и умению править собаками, благодаря власти, которой он пользовался как начальник отдаленного торгового пункта, своему королевскому гостеприимству, дружелюбному обращению с людьми и щедрости и благодаря собственному убеждению, что играло не последнюю роль, в своем происхождении от викингов - этот человек был почти настоящим королем. Происхождение его, от кого бы он ни происходил, имело значение. Мужчины из этой династии стояли у власти, девушки благодаря красоте и душевным качествам вступали в связи с видными датчанами. Их остролицые потомки сейчас составляют местную аристократию округа. Мы говорим, кровь много значит, но убеждение, что она много значит, имеет большее значение. И это убеждение маленького короля-полукровки наконец в старости окрепло так, что он поднял норвежский флаг над крепостными валами своего замка со стенами из дерна. Сумасшедший? Да, немножко. Но как ни суди, это было очаровательное безумие. И хотя реквизиция властью короля королевских складов (складов датского короля) привела в конце концов к потере трона, он продолжал жить, окруженный до самой смерти любовью и почетом. Память о дяде Енсе будет жить долго.
Еще важнее происхождения дяди Енса было то, что он играл на скрипке и играл хорошо, что он исполнял песни Шумана и немецкие народные песни и менуэт Бетховена, что у него дома стоял хороший старый кабинетный рояль, и дядя Енс немного играл и на нем, что он был тонким ценителем искусства. Это чувствовалось сразу, когда вы встречались с ним, разговаривали с ним, бывали у него дома в гостях. Короче говоря, он был джентльменом в самом настоящем смысле этого слова. И когда маленькая племянница его жены, Саламина, приехала к нему в гости из Караяка, поселка в глубине фьорда, она попала в более совершенную обстановку, чем ее домашняя - в общем хорошая, но бедная.
Маленькая Саламина сама происходила из семьи, какая даже в Гренландии считается хорошей. Она была дальней родственницей дяди Енса, дочерью человека, бывшего одновременно хорошим охотником и помощником пастора (редкое явление). Семья ее принадлежала к той счастливой части населения, которая, живя в отдаленных пунктах, смогла усвоить некоторые хорошие стороны датской культуры, не став жертвой пороков метрополии. Все это действительно много значит. Еще большее значение имело то, что у отца Саламины ненадежные средства к жизни, добываемые охотой, подкреплялись небольшим, но твердым окладом школьного учителя: Саламина ела досыта. Крепкая и сильная девочка переходила от игры в домашнее хозяйство с изготовлением пирогов из песка к беготне с мальчишками и командованию ими. Она была настоящим сорванцом, стреляла из лука в северных овсянок, подползая к ним, когда они перелетали с одного валуна на другой, стреляла, промахивалась и снова стреляла. Саламина лазала по скалам и бродила по горам. Как и другие гренландские дети, она вела свободную, ничем не стесненную жизнь. Случалось, набивала себе шишки, но не плакала. Так полагается в спартанской Гренландии. Она работала. Зимним утром, холодным и темным, мать расталкивала ее и, прерывая сны, будила:
- Вставай, вставай, растапливай печь!
Саламина встает, босая, позевывает. Ей десять лет.
Одетая как мальчик - в кожаные штаны и анорак, - она сопровождала мать в горы, где собирала в кустарниках хворост, тащила домой вязанки, шатаясь под их тяжестью. Это ежедневная работа в течение всего лета и ранней осени. А когда выпадал снег и белые куропатки в поисках пищи спускались с гор, Саламина брала отцовское ружье и в мужских штанах ходила на холмы охотиться. Да, она умела стрелять: убивала чаек, куропаток. Она даже застрелила нескольких тюленей - только на льду. Однажды Саламина попробовала плавать в каяке: уселась в него, ее оттолкнули от берега. И тут, в панике бросив весло, начала кричать, схватилась за края кокпита и опрокинулась. Она все же была девочкой, хотя и носила брюки. С собаками Саламина управлялась хорошо и в светлые дни в конце зимы правила санями наравне с самыми искусными мужчинами.
Поездки в Икерасак всегда доставляли ей большое удовольствие. Большей частью они ездили туда в зимнее время, бесшумно скользя по гладкой, покрытой снегом поверхности замерзшего фьорда, на запад по слепящей глаза солнечной дорожке. Езда на санях! Весь мир сверкал белизной, небо было такое синее, такое прекрасное! А когда приезжали на место, то попадали в чудесный, просторный пятикомнатный дом из дерна со множеством вещей внутри! И дядя Енс, и Николена! Они обожали ее.
Енс наплодил множество сыновей и дочерей, в доме всегда было полно детей. Саламина, которая была младше их всех, стала общей любимицей. Шоколад дяди Енса, которым ребенок пачкал себе рот, стирала мокрой тряпочкой Николена. Это была ее обязанность - исправлять балованного ребенка. Важная дама! Она следила за тем, чтобы все шло по правилам: работать, ходить в чистом платье; вечером быть дома, не шляться, не флиртовать. Шоколад вытирался не только с губ. Один раз девочка, не довольствуясь тем, что съела, засунула шоколад за высокое голенище камика и побежала играть. День был жаркий, во время игры она совсем забыла про контрабанду в камике. Когда Саламина разделась перед сном, на ее голую ногу стоило посмотреть.
По мере того как Саламина подрастала, переходя от детства к девичеству, она все чаще и дольше жила в этом доме как член семьи, помогая по хозяйству. Их образ жизни стал ее собственным. Сноровка и взгляды Николены, ее требования совершенства во всех хозяйственных делах перешли к девочке и сохранились у нее на всю жизнь.
Можно сказать, что Николена обучала ее только читать и писать, этим мальчишеским занятиям, все же остальные знания Саламина впитала незаметно. Знания приобретаются легко, если отсутствует принуждение. Они усваиваются, как пища, как материнское молоко, в меру способности или потребности ребенка. Знания приходят сами собой, как чувство равновесия, как умение говорить. Все то, о чем мы пишем книги, о чем говорится в книгах, о чем умалчивают в книгах, советы девочкам, советы мальчикам, советы новобрачным, советы, советы - все это гренландский ребенок просто узнает сам походя. Какие мы, оказывается, дураки! Семья живет в одной комнате. Жизнь, можно сказать, как на ладони. Тот, кто живет в таких условиях, узнает жизнь. Знание ее будет расти с ним вместе. Гренландский ребенок воспитывается на действительности и на ней строит свои игры. Какому ребенку понадобится кукла, если есть младенец, с которым можно играть в дочки-матери? Саламина растила свою маленькую сестру, когда та появилась на свет, одевала ее, раздевала, таскала на руках. А будь это кукла, она бы давно уже надоела Саламине или же от долговременного употребления у куклы отломались бы в суставах ноги или приклеенная голова.
Младенец подрос и стал подругой в играх.
Саламина любила сестричку, все ее любили. С каждым годом сестра становилась красивее, все знали ее, все говорили о том, какой она будет красавицей, когда вырастет. Она росла так быстро, годы летели! Скоро уже ей исполнится девять лет. А какой аппетит у растущих детей, хороших, здоровых растущих детей! Она наедалась дома досыта тюленьим мясом, потом отправлялась к соседям и там снова ела кашу; соседи были добрые люди и много с ней возились. Они часто варили кастрюлю каши из овсяной муки, и Иов, съев свою порцию, постоянно оставлял тарелку с ложкой. (Бедный Иов! Он все болел и умер внезапно. Доктор сказал, что от туберкулеза.)
И на той самой постели, на которой Саламина родилась, на общей постели семьи, умерла ее маленькая сестра. Сказали от туберкулеза. В Гренландии дети растут со смертью в груди.
Саламине было только двадцать лет, когда умер ее отец; в том же году умерла и мать. Как будто они слишком привыкли жить вместе, чтобы вынести разлуку. Пройдя всю жизнь рука об руку, они разделили и общую болезнь туберкулез.
Брат Саламины был уже женат и давно переехал в Икерасак! Теперь и Саламина отправилась жить к дяде Енсу и Николене. И было во всех отношениях очень хорошо, когда она, сблизившись со своим двоюродным братом Фредериком, вышла за него замуж, став таким образом по-настоящему членом семьи.
Дядя Енс был не таков, чтобы пренебрегать образованием детей. Культурный уровень и европейские связи семьи определили его склонности. Естественно, он хотел, чтобы сыновья его шли по тому же пути. В этом состоит прогресс; так говорят им в Гренландии. И благосклонная администрация содействует прогрессу, открывая училища и средние школы, где из первоклассных охотников готовят третьесортных служащих и ленивых помощников пастора.
Возникает подозрение, что доходы людей этого класса, от мелких служащих до банкиров, представляют собой результат божественной справедливости, вознаграждающей их за то, на что обрекло их безумие общества. Как бы там ни было, вот вам Фредерик, служащий в Уманаке, с обеспеченным на всю жизнь местом и твердым окладом; с ним его жена, Саламина. Они вступают в жизнь, устраиваются. Он был уравновешенный, спокойный человек.
- Если случались нелады, - рассказывала мне Саламина, - то виновата была я. Он всегда оставался одинаков, всегда добр.
Пошли дети. Сначала Регина, потом Фредерик, потом маленькая Елена, сейчас живущая с нами. Брак принял свою окончательную форму, обрел свою сущность - возникла семья. Вот теперь, могли бы мы сказать, жизнь начинается. Для Фредерика она скоро кончилась. Он умер от туберкулеза вскоре после рождения третьего ребенка.
Во всяком случае, для Саламины началась новая жизнь.
- В чем дело, Саламина?
Саламина, сидящая рядом со мной под лампой, опускает свое шитье и смотрит на меня странным взглядом.
- Саламина айорпок? Саламина плохая? - спрашивает она меня на своем жаргоне. Каким чудом она узнала, что я сейчас пишу о ней!
- Нет, - говорю я со смехом.
Она улыбается и снова берется за шитье.
XXII. ФУТБОЛ
Ну, Мартин, пас, давай!
Маленький мешочек из тюленьей кожи, набитый травой, летит ко мне. Я бью по нему на бегу: удар, я скольжу, поскользнулся, хлоп! Падаю задом на твердый лед. Встать, встать на ноги и догнать мяч! Вокруг мяча борется плотная кучка. Врезаюсь в нее. Удар, удар, удар по моей ноге. Упал, опять встал. Бей головой, толкай, давай подножку, хватай руками - никаких правил игры, просто борись. Петер скользит молнией, Нильс ревет, как лев, Паулус стоит, как башня из замерзшего дерна: налетай на него! Сильные, проворные парни. Принимай, Самуэль!
Но Нильс с ревом несется на него. Ах, так? Ты, помощник пастора! Боже мой, смотрите на Нильса! Он хватает проповедника и бросает себе на плечо, как мешок с тюленьим жиром. Он бежит с ним в конец поля, проповедник болтает ногами в воздухе. Мяч у Нильса. Боже мой, смотрите на Нильса! Гол!
Сумерки, середина дня. На севере полная луна. И время от времени глупый мешочек с травой пролетает на фоне луны, как будто мальчишки швыряют камнями в небесное окно.
XXIII. СТАРОЕ ВРЕМЯ
На, Олаби, передай!
Олаби с очаровательной, довольно приторной улыбкой жеманно берет у меня полную до краев чашку и передает ее своей матери. Она сама не может есть: бедняжка вот уже несколько недель прикована к постели. Это несчастье быть прикованным к постели в таком доме, в низкой, тесной берлоге, черной от грязи. Олаби элегантен, но в качестве "прислуги за все" он не придает элегантности дому. На полу около растрескавшейся старой печи лежат кучи золы, кастрюля покрыта слоем грязи. Впрочем, и сам Олаби не слишком чист: ему не мешало бы побриться, помыться. Не то, чтоб он не знал, что чистота достоинство; на его художественных вышивках и кружевах, показанных нам, ни единого пятнышка. В эту работу он вложил душу; может быть, душа его безукоризненно чиста.
Шарлотта пьет из кружки и ставит ее на стул.
- Ая, ая, ая, ая, куя, куя, - выводит она старческим надтреснутым голосом. Она весело орет и закатывается в приступе астмы.
- Куя, куя, куя, - снова поет несгибаемая старуха. У нее, полумертвой от астмы, сердечной болезни, туберкулеза и бог знает от чего еще, больше душевной силы, больше умения радоваться жизни, чем у любого из жителей поселка. Она это знает, демонстрирует, выставляет напоказ - обломок старины.
- Куя, куя.
Она раскачивается всем телом, мотает головой; внезапно останавливается, яростно затягивается трубкой с обгрызенным мундштуком; разражается хохотом и валится в приступе кашля.
Так, старушка, пусть разорвутся легкие, пусть лопнут бока; ори, наслаждайся, задохнись и умри. Ты уже пережила всех.
Мы были очень дружны, эта согбенная старуха и я. Мне нравились ее рассказы, она выкладывала их мне. Ей нравилась моя болтовня, я "заливал" ей сколько влезет. Большинство людей узнаешь постепенно; Шарлотта свалилась на меня внезапно. Никогда не забуду ее появления в тот июльский день, когда я кончил крыть крышу! Жители степенно поднимались по тропинкам в гору к моему дому, каждый нес в руках чашку, готовясь приличным образом отпраздновать этот день, как вдруг небесный свод треснул от крика: боже мой, что это?