Кент Рокуэлл. Саламина

   На горе, на полдороге к дому стояла Шарлотта, скрюченная, с согнутой от старости спиной и искривленными ногами, но с задранным подбородком.
   - Ая, ая, ая, ая, - кричала она, заставляя двигаться свой живот, размахивая руками, потрясая чашкой для кофе и трубкой. - Ая, аяя, аяя, ая.
   Толпа ревела от хохота.
   - Ая, ая, аяя, ая, - раздавалось бесшабашно, громко.
   Вдруг бедная старуха остановилась, повернулась и с отчаянным усилием возобновила подъем на гору раскоряченными паучьими ногами. Она провозгласила свою радость.
   Это был ее праздник - она отпраздновала его вовсю. Какие песни она распевала, сидя на склоне горы! Торнарсук проснулся, тролли слушали ее, сидя на горных вершинах, и скалили зубы. Бесшабашные, непристойные, вольные песни: народ гоготал, девушки прикрывали уши руками - может быть, держа ладони горсткой? Какой силой владела эта старая уродина, ломавшая преграду столетий!
   Как приятно освежить память,
   Как приятно, ца, ля...
   Мана аяя, зйора, ая а,
   Я непутевая, я непутевая, я непутевая.
   Ая, не прижила ни одного ребенка,
   Ая, не прижила ни одного ребенка.
   Ая, не прижила ни одного ребенка,
   Девчонка, что не прижила ребенка.
   Ая! Это я - ая,
   Забава всех мужиков.
   Мой дружок все трогает меня,
   Он стягивает с меня рукавички,
   Он стягивает с меня...
   Невозможно продолжать. Мы не можем допустить, чтобы старый Торнарсук потрясал основания Манхеттена, чтобы горные тролли оставляли жирные следы своих лап на металлических панелях здания Крайслера. Мы не можем допустить, чтобы старухи рассказывали все, что они знают. "Ая, аяя, ая". Веселая штука жизнь. Старые - они знают!
   Возьмем, например, старую Беату - не такая уж она, собственно говоря, старая. Вернее будет назвать ее видавшей виды. Милая, чудная, живая, очаровательная. Маленького роста, большеголовая. Две трети фигуры составляли голова и туловище; одну треть - ноги, искривленные не от дряхлости, а из-за привычки кривить их, они казались несоответствующими извивающемуся, как угорь, туловищу. Она-то понимала радость жизни! Извивалась от радости, плясала. Эти па по квадратам линолеума, эти позы из миссионерской гостиной, эта пресыщенная небрежность современной молодежи все это не для нее, она плясала. Ритмические извивы, судороги и скручивание ее гибкого тела были пантомимой страсти и смеха. Резкой, дикой, гротескной, безудержной, но подчиненной ее воле: совершенная артистка! Она танцевала, конечно, одна. Прошлое в этот вечер ожило в моем доме - это был танец с барабаном. Ударяя в похожий на бубен маленький барабан, она поет страстным низким голосом:
   Мой барабан - яия, я-я-я,
   Моя палочка - яияя,
   Мой голос - яияя.
   Аия яя канарраяя а - аияарра.
   Этот ритм захватывает, гипнотизирует. Начинаешь топать ногами и раскачиваться под него. Лишаешься разума. Ну и пусть!
   Беата останавливается, Эмануэль, ее брат, берет барабан. Он старый охотник, один из самых знаменитых. Маленький, приземистый, с морщинистым лицом, черный, подвижный, как юноша. Он хвалится тем, что дед его был ангакоком. Если бы сейчас существовали ангакоки, Эмануэль был бы одним из них. Это человек с большим влиянием и неутомимый любовник. Мертвая тишина. Он начинает:
   - Ая! (начинает он на высокой комической ноте, игриво выглядывая из-за барабана, барабанную палочку держит с подчеркнутым изяществом)
   Ая! На севере и на юге,
   Когда я был молод,
   Меня тянуло к женщинам.
   Ая, айяя.
   Внезапно Эмануэль делает дикий прыжок, вылетает в круг.
   - Ая, айя, - кричит он, резкими движениями перемещая барабан то вправо, то влево, - там, там, там, там, ая, аяя!
   Он извивается в смехотворно непристойных телодвижениях, гримасничает как демон. Нагнувшись, задрав кверху подбородок, выставляет барабан сзади, как хвост: грубая клоунада. Толпа отбивает такт и поддерживает припев возгласами: - У, ха! У, у, у!
   Возбуждение растет; в доме бедлам. Если когда-либо у Эмануэля были какие-нибудь сдерживающие начала, то он от них освободился. Танец его уже более чем символичен.
   И Мала плясала. Для Беаты, Эмануэля и Шарлотты пение и танец были выступлениями. Они играли роль. Они владели артистическим даром без труда войти в роль и, сыграв ее, сойти со сцены, как будто они просто снимали надетую маску. Другое дело - Мала. Это старая женщина с подавленными инстинктами, полубезумная, и в танце полностью проявлялась ее больная душа. Она плясала с устрашающим жаром, с лицом, искаженным наполовину притворной, наполовину искренней свирепостью; голос ее напоминал лай охотничьей собаки. Она была великолепна, трагична.
   И Абелона танцевала, и Петер Сокиассен. Только старики умели танцевать, хотя все мы от зависти и возбуждения тоже пытались подражать им. Это был вечер стариков - оправдание прошлого, ставшего беззаконным, воскрешение и прославление его, проявление их гордой души. Вот, гренландцы, казалось, говорили старики, вот каковы были ваши отцы.
   - Вы великолепны! - сказал я старой Беате. Лицо ее сияло, она протянула ко мне руки.
   - Как-нибудь приходи переспать со мной, - сказала она с деланной бурной страстью. - Ого! Соображай побыстрее!
   - Мне придется спроситься у Юстины, - ответил я.
   - У Юстины! - она просто фыркнула от презрения. - Эти молодые ничего не знают. - И, наклонив далеко вперед свое смешное тело, она стала безудержно хохотать.
   На один вечер старина ожила. Вспыхнули затоптанные тлеющие угли старого костра. При их свете, свете звезд и луны толпа разошлась. Эмануэль зашагал домой со своей маленькой старой женой. Беата пошла домой к дочери и ее детям. Мала, раба, на которой лежала вся работа в доме Кнуда, побрела туда, чтобы свернуться, как собака, в углу на грязном полу. Все возвратились в свои дома и уснули. А проснувшись потом в трезвой действительности, они, может быть, подумали бы, что эта старинная оргия была только сном, если б этот надутый осел, помощник пастора, не бегал разъяренный кругом и не угрожал адским пламенем всем, кто еще раз посмеет сплясать старинный танец.
   XXIV. ДРУЗЬЯ И ФИНАНСЫ
   Как все же стоит быть богатым: я в этом убедился. Если до поездки в Гренландию я этого и не подозревал, то там мне это сразу открылось. Увлекательная вещь деньги. Совсем не значит, что я составил себе состояние в Гренландии или нашел там клад. Просто я вдруг обнаружил, что в Гренландии я богач: самый богатый человек на острове Убекент и один из самых богатых в округе. Я пользовался деньгами, чтобы покупать себе друзей.
   Купить друзей! Может быть, слишком грубо сказано? Скажем лучше, чтобы приобрести их. А делается это так легко и оказывается источником такого безграничного удовольствия и удовлетворения, что я не могу не удивляться, почему почти никто этого не делает. Идея, конечно, не нова, во всяком случае для эскимосов, живущих в Америке. В прежние времена они, сколотив себе маленькое состояние, растрачивали его на потлаче*, покупая таким образом, точнее приобретая, дружбу всей общины в единой великой оргии растрачивания. Наверное, это было очень интересно, скупить одним махом все, что предлагается на рынке дружбы. Хотел бы я иметь смелость провести такую операцию. Христиане почему-то проявляют в этом деле робость.
   [Потлач - праздник, сопровождаемый пиром и раздачей подарков. (Прим. выполнившего форматирование.)]
   Приятно, должно быть, также, когда у вас покупают дружбу, когда богач говорит вам: "Вот, возьмите чек. Прошу". Какое ответное дружеское чувство вызвало бы это у вас. Честный обмен удовольствиями. Сколько на свете дружбы, которая никому не нужна.
   В Гренландии - это говорит робкий христианин - дружба стоит дешево. Можно приобрести друга за плитку табаку и дороже. Господи, в Америке люди затрачивают десять тысяч долларов, чтобы получить нитку бус, притом не зная, настоящие ли они, а друзья большей частью настоящие. Во всяком случае, вы принимаете их на веру, не изучая, чтобы убедиться, что все это чистая шерсть, и не смотрите, есть ли у них сзади клеймо высшего сорта. Вы просто передаете свой дар, идете домой и записываете в книгу имя нового друга.
   В Гренландии, кроме мелкой спекуляции друзьями, я еще открыл банк, стал банкиром. Приходится, когда попадаешь туда впервые. Со второй половины октября начались осенние бури, охотиться было нельзя. В конце октября, в темные месяцы ноябрь и декабрь и далее до самого марта жители поселка, испытывая нужду в пище и не имея денег на ее покупку, толпились у меня каждый день по одному, по два, чтобы взять взаймы в моем банке: я давал. Одну крону, две, иногда пять, иногда только пятьдесят эре. Сначала я вел записи на листке бумаги, потом завел книгу. Конечно, мы только играли в банк, так как не было никакого обеспечения займов и никаких процентов по ним, а председатель правления не получал ни оклада, ни премиальных. Я не хотел оказаться в Гренландии первым, кто предложил бы людям возвращать больше, чем они взяли взаймы. Более того, я был так доволен, когда они вообще возвращали мне долги, что платил им проценты сигарами и пивом. Это обошлось мне дорого, но вернули долг все, кроме одного.
   Подошло рождество, и было похоже на то, что нам придется приостановить работу, закрыть дело. Банк просто атаковали, не потому, что возникла паника, как бы фонды банка не иссякли, а потому, что распространились слухи об их неиссякаемости. И я не мог сослаться на бедность, ведя такой образ жизни, имея такой дом с двумя медными кабинетными лампами, дюжину кастрюль и сковородок, сколько угодно еды. Их позиция определялась простой логикой: те, у кого есть, должны давать тем, у кого нет, и логика эта была, по-видимому, столь же неопровержима, как законы физики: природа боится пустоты, вода стекает на низший уровень. Почему бы и золоту не подчиняться тому же закону? Конечно, иногда так оно и бывает. Мы накапливаем золото, отбирая у тех, у кого его мало, - я не морализирую, откуда-то его нужно взять, - и устраивая запасы для тех, у кого его много, углубляя долины и нагромождая все на вершинах гор до тех пор пока, трах! - образуется провал, возникает оползень - и все нужно начинать сначала.
   Я давал деньги взаймы, а безвозвратные ссуды только в таких случаях крайней нужды, как заболевание главы семьи в доме, смерть или праздники. Удивительно, что деньги эти вообще возвращали. Прямо чудо, что долги вернули все, кроме одного, как я уже сказал. Кроме одного! Кроме несчастного, скулящего, как битая дворняга, Йоаса. Расскажу о нем.
   Он и его жена, такая же жалкая женщина, их дети и кроме того, Корнелия со своей семьей жили в одной общей, похожей на берлогу дыре. Здесь Йоас, здоровый мужчина в цвете лет, если о нем можно так выразиться, держал их в грязи и нищете, к какой они, несомненно, привыкли. Несомненно также, что она им нравилась. У них не было желания даже вытереть нос. Кошки умываются, свиньи, если есть хоть какая-нибудь возможность, ходят чистыми; но они нет. Вонючий сброд, тьфу! Кому до этого есть дело?
   Меня, как банкира, это не касалось. Они приходили ко мне: сегодня за полкроной, на другой день за кроной, потом просить две, потом пять и т.д. И каждый раз говорили, что деньги нужны Корнелии. Корнелия была из тех несчастных, которых люди, особенно мужчины, жалеют. У нее не было ни семьи, ни общественного положения, ни репутации, ни нравственности, ни очарования. Она принадлежала к числу тех покладистых девиц, которые одалживают себя любому мужчине, и поразительное число мужчин ею воспользовалось. И когда дело дошло до того, что нужно было назвать отца ребенка, она выбрала несомненно, с достаточным основанием - надежного мужчину Северина. Пять крон в год: такие алименты обеспечил ей закон. А Северин, подчиняясь закону и обычаю, платит деньги и делает вид, что не знает ни матери, ни ребенка. Мне это казалось довольно жестоким. Для Корнелии я деньги давал.
   - Зачем, - с возмущением спросила однажды Саламина, вернувшись из лавки, - зачем вы даете столько денег Йоасу и его жене?
   - Я им не даю. Я даю Корнелии, она, бедняжка, нуждается.
   - Корнелии! Да она уже давно не живет в их доме. Они на эти деньги покупают себе кофе, сахар и печенье.
   Это была правда. Я стал ждать случая. Вскоре Йоас пришел опять: пять крон для Корнелии.
   Бывают времена, когда тебе нужны слова, не хватает эскимосских слов. Как бы я был красноречив на английском языке! Я бы как следует отчитал его и закончил бы великолепно, крикнув:
   - Ты, проклятый подлый лгун, убирайся вон!
   Но по-эскимосски? Самое подходящее, что мне было известно, самое подходящее, кажется, что есть на их языке, было то, что я и сказал: я объяснил ему, какой он совершил грех, а затем в гневе воскликнул:
   - Дурной человек, ты очень дурной человек. Уходи!
   Йоас стоял мрачный, молчал. Потом повернулся кругом и вышел, с треском захлопнув за собой дверь.
   Слава богу, избавился от него, не жалко, что такой ценой. Больше его не увижу. Ах, нет? Вскоре, дней через десять, он опять пришел. Нет, Йоас, для тебя нет. Прощай! Никогда больше - я пишу это в 34-м году, - никогда Йоас или кто-нибудь из его семьи... Подожди, читатель, извини, пожалуйста, одну минуту. Я сейчас. Кто-то, кажется, стучится у калитки.
   Странное совпадение, это приходила жена Йоаса. Она не решалась подойти к двери дома, боится собак.
   - Да собаки не злые, - говорю я.
   - Нет, а вон та, - хнычет она, - я ее боюсь.
   Мне казалось, что в Гренландии собак боятся только собаки.
   - Что вам нужно, Луиза?
   - Я хочу одолжить у вас денег.
   У нее был ужасный вид: грязная одежда просто черна от сала. Камики на ней жалкие, все в складках, выношенные, и под ними нет чулок, с голыми коленями, зимой! И это слабоумное лицо со свисающими на него прядями волос, с приставшими к ним перьями. Недавно у нее шла кровь носом. Вся верхняя губа и подбородок были в засохшей крови.
   Ну, я дал ей денег.
   XXV. О ЖЕНАХ
   Те записи, что я вносил в банковские книги, могли бы служить пояснением к состоянию домашнего хозяйства в различных семьях поселка. В них отражался не столько заработок охотников, сколько умение жен расходовать его. Ни одна из семей моих клиентов не может служить лучшим примером этого, чем семья моего ближайшего соседа и служащего Давида и его жены Карен. Они были моими главными должниками, так как стоило им только убедиться в моей мягкости, как они стали непрестанно и почти неограниченно пользоваться тем особым кредитом, который я, как работодатель Давида, был готов им оказать. Этот случай заслуживает исследования со стороны банка.
   Давид Лёвстром - сын того милого старика Томаса, о котором я уже отозвался с похвалой на одной из первых страниц книги. Сам Давид и внешне, и по своим наклонностям мог служить лучшим свидетельством достоинств отца. Кроме того, он был самым блестящим охотником в поселке и по записям конторы торгового пункта первым во всем округе по добыче тюленей. За это и за свой приветливый нрав Давид пользовался уважением и любовью всех жителей поселка, включая необыкновенную жену, и, мне кажется, особенно ее любовью. Голод и холод, усталость, опасность, жена - Давид был из тех, кто принимает все, что выпадает на его долю. Жаловаться? Ему такая мысль не приходила в голову. Пусть приходят невзгоды, одна за другой:
   - Аюнгулак, хорошо! - говорит Давид.
   И Карен действительно была необыкновенной. Она стала такой. Человек не наследует своего поведения, у Карен оно тоже не было наследственно.
   Его особенности - заслуга Карен. Но по характеру и темпераменту она была дочерью своего отца, Эмануэля. Заслуживает внимания то, что в маленькой общине слабонаселенного округа, где бесчисленные поколения неограниченно скрещивались в родственных браках, где источники существования и образ жизни у всех одни и те же, различные семьи проявляли столь несходные черты. Зеебы, Нильсены, Лёвстромы и семья Эмануэля, Самуэльсены, - все имели свои явно выраженные особенности, отличались характером и внешностью. Самуэльсены, даже младшее поколение рода, казалось, представляют старую Гренландию.
   В них было что-то старинное, не медлительность, не тугодумие, а какая-то упорная выдержка. Старый Эмануэль мог похвалиться прадедом ангакоком и чувствовалось, что все они вплоть до самого молодого члена семьи гордятся прошлым своего племени и сохраняющимся в них его настоящим. Неисправимая порода. Самуэльсены были крепкие, невысокие, ладные люди, замечательные охотники, не щадившие себя. Даже Карен умела править каяком, как мужчина. На ее счету был убитый тюлень. Немногие гренландки могли сравниться с ней.
   Внешне Карен была скорее оригинальной, чем хорошенькой. Круглое, как луна, лицо ее сияло проказливым весельем, но иногда становилось отвратительным от бешенства. Маленькие глазки превращались тогда в щелки, кожа покрывалась пятнами, как лежалый сыр. Так бывало, когда ей в чем-нибудь перечили; это случалось не часто. А если кто и начинал перечить ей, к примеру Давид, то очень быстро прекращал: слишком хорошо все знали, что за этим последует.
   Жители поселка забавлялись положением Давида, искренне жалея его. Он, несчастный, часто бывал дома, когда Карен, лежа в постели, брыкала ногами все, что подвернется, и выла, как стая собак. Никуда нельзя было скрыться от этого унылого воя, он заполнял весь поселок. И самое большее, на что решался Давид, - это тихонько выйти вон, прислониться к стене дома и ждать, если потребуется часами, пока она успокоится.
   В их семье, состоящей из них самих и двух детей, жила Аннеке со своим ребенком от неизвестного отца. Аннеке - бедное, полусумасшедшее, неопределенного вида существо, никому не нужное и очень грязное. Она отрицательно влияла на ведение домашнего хозяйства и, вероятно, своей безалаберностью расхолаживала рабочее настроение. В маленьком доме было тесно и грязно, и что эти две женщины делали все время - никто не знал. Карен, быстрая и ловкая, умела работать, но не хотела. Она искусно шила, но тот, кто поручал ей работу, никогда не мог быть уверенным, что она будет выполнена хорошо и даже вообще когда-нибудь закончена. Она была транжиркой и обжорой, и бульшая часть основательного заработка Давида уходила на вкусную еду из лавки для Карен и Аннеке. Карен довольно хорошо одевалась, а Давид часто ходил чуть ли не в тряпье. Постоянно можно было видеть, как ее маленькие дети шлепают в старых отцовских камиках. В Гренландии существует поговорка: суди о девушке по ее камикам, о женщине по камикам ее мужа. Это сказано прямо про Карен.
   Спустить бы штаны и задать ей крепко и вдоволь палкой. Народ считал, что это прекратит ее припадки. Возможно и так. Во всяком случае, стоило бы попробовать. Но истребитель тюленей Давид был слишком мягок для принятия таких мер.
   Рассказывают об одном человеке из Скансена, на острове Диско: как он женился на хорошенькой девушке из столицы Годхавн, как ей наскучила уединенная сельская жизнь и она начала шляться и ездить в гости к своим родным и друзьям в столицу и подолгу жить там. Из-за непрестанных поездок в Годхавн и обратно и из-за того, что мужу все больше приходилось управляться дома одному, семейная жизнь его была не совсем такая, как хотелось бы. Ему надоело препираться с женой, и он в конце концов побил ее. Бесполезно, не помогло. Ага, кричат мягкосердечные, это никогда не помогает. Постойте. Через некоторое время, когда они только что вернулись из Годхавна, муж вывел жену на улицу и на глазах у всех среди бела дня избил палкой. Говорят, что с тех пор, а это произошло много лет тому назад, она стала примерной любящей женой.
   Каждый год, весной, когда тюленей очень много, Давид и Карен, у которых еще свежа память о зимних холодах, принимают и приводят в исполнение решение: утеплить свою жалкую хижину, пристроив к ней сени. Давид обращается в муниципальную кассу за получением необходимого кредита в торговом пункте, покупает доски и возводит пристройку. Проходит лето, снова наступает осень. Теперь-то наконец сени пригодятся. В особенности потому, что Карен не собрала хвороста, не запасла дерну и не скопила денег на покупку топлива. Не скопила на топливо? Ну и что же, ведь есть сени. Итак, с наступлением зимы они сжигают их, доску за доской. Мудрое осеннее решение превращается в дым. Вот вам одна пара: отличный охотник и мотовка жена. Живут в нищете. А вот другая пара.
   Ионас, маленький джентльмен, о котором уже говорилось, жил со своей женой, старой Элизабет, и двумя взрослыми детьми в одном из самых больших домов поселка. Хозяйство в этом доме было одно из лучших. Из двух детей один, Исаак, не мог охотиться из-за случавшихся с ним иногда эпилептических припадков. Он зарабатывал немного денег ловлей акул, очень немного. Его сестра Дорте, шестнадцати лет, хорошая прилежная девушка, помогала, когда нужно, по хозяйству. Денег она не зарабатывала, а ела много. Ионас был настоящий человек, но из-за болезни глаз неважный охотник. Общая сумма доходов в этом хозяйстве составляла не больше половины заработков Давида. Семья жила хорошо, хорошо одевалась; зимой у нее было топливо и круглый год было что есть. Почему? Потому, что Элизабет хорошо вела хозяйство и умела все делать.
   Повидав в Гренландии множество богатых, живущих прескверно, и множество бедных семей, живущих хорошо, самый убежденный женоненавистник женился бы.
   XXVI. О ВЕЩАХ
   Вернее, разговор пойдет не столько о вещах, сколько об их отсутствии. Если сравнивать здешнюю жизнь с нашей, то отсутствие вещей - одна из основных особенностей Гренландии. Вещи здесь не имеют значения; домб и жизненный уровень сравнивают здесь в основном качественно. Без торговли не может быть прогресса, без вещей нет торговли. Пренебрежительное отношение к вещам должно исчезнуть в Гренландии.
   Но гренландец странным образом упорствует в вопросе о количественном значении ценностей. Он не видит какого-либо преимущества в том, чтобы у него было больше вещей, чем он может использовать, или в том, чтобы использовать больше вещей, чем ему необходимо. Довольно просто было отучить его от обычая изготовлять - с большой затратой любовного труда - деревянные ведра, инкрустированные резной костью, предложив ему ведра из оцинкованного железа. Железные ведра были лучше, и стоимость их, трудовая, ниже. Но заставить его пользоваться двумя ведрами вместо одного - это уже другое дело. Конечно, ружье ему нужно. Но не два! Ведро, ружье, кофейник, кастрюля, ночной горшок, печь, чашка нужны по одному предмету взамен тех, что он раньше изготовлял. Казалось бы, не так уж плохо, но это пока только начало торговли. Нужно создать у них спрос на множество вещей, вызвать потребность сидеть на стульях, есть за столом, иметь полные ящики столовых принадлежностей. Господи, их нужно цивилизовать: это значит, заставить иметь вещи. Но они очень упорны.
   По-видимому, гренландцы не могут усвоить принцип владения собственностью ради самого владения, даже когда перед ними, как в Игдлорсуите в доме Троллемана, пример, дающий в миниатюре образец представляемой нами сегодняшней культуры, великолепной культуры безделушек, дешевых украшений, всяких механических мелочей. Смотрите, вот столовая-гостиная Троллемана: ее размеры десять или двенадцать футов на четырнадцать. В ней помещаются следующие вещи: два дивана; маленький обеденный стол; гарнитур из четырех стульев, обитых красным плюшем, гарнитур из четырех стульев, по викторианской моде обитых декоративным желтым плюшем и увешанных кистями (этот гарнитур приставлен парами к стене); гарнитур из двух больших вычурных плетеных кресел и подходящего к ним диванчика; один большой, круглый, полированный, украшенный решетками и резными бордюрами стол из орехового дерева отличного качества (на нем: одна скатерть из зеленого сукна с бахромой и кистями, вышитая маргаритками; одна вязаная салфетка в середине; одна вышитая бисером накладка на этой салфетке; одна подставка с бумажными цветами; пять подобранных одна к другой ваз, две вазы из томпака; два медных флагштока с датскими флагами, завернутыми в папиросную бумагу; две пепельницы - бабочка и полярный медведь; одно пресс-папье); один столик с граммофоном; один столик с радиоприемником; один выпиленный кронштейн с отделанным украшениями громкоговорителем; один детский плетеный стол и два стульчика к нему; один матросский рундук - красавец; один ореховый комод с зеркалом; на комоде... неважно, хватит... одна печь.
   Кажется все. Ах, нет! Стены! На одной стене пять картин масляными красками, по словам Троллемана, "написанные от руки". И на всех стенах, повсюду, литографии, цветные репродукции, фотографии претенциозного вида людей, с которыми Троллеман не был знаком, и скромного вида людей, знакомых Троллемана. Там же ретушированный увеличенный портрет Троллемана с бородой (плохой) и другой его портрет без бороды (еще хуже); прекрасная фотография Регины с новорожденным ребенком - снята в больнице.
   Мы заканчиваем описание комнаты кружевными занавесями и бесчисленными плюшевыми подушечками на диване с изображениями американских индейцев и... Нет! Нет! Мы еще не кончили. А потолок с люстрой! Люстра своим великолепием затмевала всю комнату. Это главная драгоценность: вся комната была только ее оправой. Может быть, это самый изумительный из всех шедевров из меди, которые когда-либо создавали человеческий ум и фантазия. Лабиринт завитушек, цепей и подвесок, как бы отходящих в стороны от основной цели устройства, от света, казалось, символизировал в изделии из символического металла, меди, эксцентричный ум Троллемана. Честное слово, это был символ. Потому что в самой середине, почти спрятанная в пышных убранствах из меди, висела абстрактная идея самого разума - лампа. Эта лампа никогда не будет светить. Она не заправлена, это запрещено законом. Лампа керосиновая.