Итак, мы действительно уезжаем! Весь день у меня ощущение, будто пришла осень. И уже не в первый раз за последние дни. Мы чувствуем запах осени. Я думаю, это потому, что кончается настоящее лето в нашей жизни и на губах осенняя горечь печали.
Одиннадцатое марта, вторник
Ветер не прекращается, холодные и ясные, синие дни. Большую часть времени сегодня я провел за холстом, сначала в доме, потом на воздухе, начав большую картину. Олсон был у нас почти все время. Он дорожит каждой мелочью, которую мы оставляем ему на память. В бумажнике у него хранятся фотографии Кэтлин, Клары и Барбары. Он просил и локон Барбары, который у меня с собой, но я не решился ему отдать. Похоже, что в Сьюард мы отправимся вместе. Этот ветер, видимо, продержится до конца полнолуния, а до тех пор еще порядочно дней. Сундук мой почти уложен, а все остальное можно сделать за несколько часов.
Сегодня, беседуя с Олсоном о возможности более или менее долго сохранить жизнь при кораблекрушении у этих берегов, я услыхал от него историю о юноше эскимосе из Унги - "сумасшедшем Семене". Он четыре года прожил на скалах Головы Негра, в дикой части острова Унга, не имея другого пристанища, кроме норы в песке, без огня, без оружия и одежды, без всяких орудий труда. Это была история из первых уст, долгая, дикая, страшная, начавшаяся с кражи этим пареньком освященного вина и закончившаяся безумием и убийством.
Тринадцатое марта, четверг
Лютый холод в прошлую ночь. Приходилось все время вставать и подкладывать в печку дрова. Ветер выл и гнал в комнату морозный туман, мы с Рокуэллом сжались в тесный комок под одеялами. На рассвете все такой же леденящий холод. К полудню пошел снег, и после обеда стало тише и теплее. Но сейчас опять свирепый ветер с северо-востока, и мы прямо замерзаем. Весь день прошел в укладывании вещей. Грустно выглядит теперь избушка с оголенными стенами.
ЗАЖИГАЮЩИЙ ЗВЕЗДЫ
Шестнадцатое марта, воскресенье
Вместе с полнолунием наступило абсолютное затишье. Если оно продержится, завтра мы оставим остров. Последние три дня прошли в хлопотах. Преобладала отчаянно холодная погода с не прекращавшимся северным ветром чуть ли не самые сильные холода за всю зиму. Тем не менее до вчерашнего дня я продолжал какое-то время работать под открытым небом, изо всех сил стараясь закрепить на полотне хоть что-то еще из бесконечной красоты этих мест. Наши сборы тем временем продолжались. Надеюсь, что к отъезду мы подготовились хорошо и тщательно. Но кто может заранее сказать, как отразятся тяготы переезда через столько тысяч миль на наших узлах и ящиках? Если бы не обещание Олсону съездить вместе в Солнечную бухту и залив Горбуна, что в восточной части материка, мы сегодня уехали бы в Сьюард.
С полудня на море полнейший небывалый штиль. На небе ни облачка, хотя холод по-прежнему очень силен Яркое солнце напоминает о тепле, и это сильно помогает. Итак, маленький Олсонов мотор, заикаясь, отплевываясь и много раз останавливаясь, потащил нас в намеченный рейс. В заливе Горбуна есть водопады высотой примерно в тридцать футов - прекрасные водопады, ниспадающие с плато прямо в глубокий круглый бассейн. Теперь они замерзли, широко распростершись по поверхности утеса. Но легко представить себе, как они хороши летом. Нам пришлось поторопиться назад, так как быстрый отлив грозил посадить лодку на мель. Потом отправились к месту, где, возможно, мы с Рокуэллом поселились бы, если б не встретили Олсона в то августовское воскресенье. Там стоит маленькая избушка, открытая всем ветрам, без дверей и окон, но уютная и комфортабельная. И все же, несмотря на близость такого чуда, как водопад, это место не выдерживает сравнения с нашим родным кровом на Лисьем острове.
Затем поплыли к Солнечной бухте, чтобы навестить старого охотника, того самого, который останавливался на нашем острове прошлой осенью по дороге на свою зимовку. Старик увидел, как мы высаживаемся, и вышел встретить нас еле живой и отощавший. Он всю зиму болел и практически почти ничего не наловил. Какой печальный конец!
Каждый день он с трудом поднимается, пилит дрова, приносит воду, варит, но стоит ему наклониться, как начинается головокружение. Он поставил небольшое кольцо капканов поблизости от дома и время от времени тащится в обход. Вся его зимняя добыча - двенадцать горностаев и две норки. Самое большее на тридцать - сорок долларов. Мы предложили забрать его с собой и доставить потом в Сьюард, но он предпочел остаться еще на несколько дней.
А теперь я сижу среди голых стен, окруженный запакованными пожитками, и все еще как-то не верится, что этому прекрасному приключению пришел конец. Очарование было полным и захватило нас без остатка. Насколько прочно такое счастье, как долго может длиться эта мирная жизнь, чтобы составить полную меру человеческих желаний, способен показать только долгий опыт. В глубокой чаше дикости под спокойной поверхностью заключена подлинная мудрость. Даже пригубить эту чашу - значит приблизиться к прекрасной юности.
Восемнадцатое марта, вторник
Лисий остров остался позади. Прошлым августом Олсон подобрал нас, совершенно чужих ему, и привез в свои владения. Прожив вместе с ним почти семь месяцев, мы снова забрались вчера в лодки и пересекли залив. Но теперь мы протягиваем старику руку помощи и на буксире тащим Олсона с его заплетающимся мотором на обратном пути в Сьюард.
На рассвете было холодно и ветрено. Но мы все-таки быстро упаковали оставшиеся вещи и погрузились. Вскоре после полудня ветер слегка утих, и мы убедили Олсона ехать с нами. Моя машина работала превосходно и тащила обе лодки, пока не заработал и второй моторчик. В заливе ветер дул порядком и сильно качало. На середине пути он еще покрепчал и погнал волны. Мотор Олсона работал так слабо, что его лодка висела на моем буксире всей тяжестью. Когда разгулялась волна, я стал опасаться, как бы старик не упал духом, и время от времени ободряюще улыбался ему. Когда же белогривые валы стали обрушиваться на нас с предельной яростью, лицо Олсона приняло серьезное выражение. Он махнул рукой, чтобы я повернул назад к острову. Но конец буксирного каната был хорошо укреплен в моей лодке, и я вовсе не думал ни отвязывать его, ни возвращаться. Повернувшись спиной к Олсону, я стал искать прикрытия у Каиновой Головы, что и удалось. Дальше мы продвигались, осторожно обходя утесы, и дело наладилось. Потом ветер спал; к сьюардской пристани мы подошли по зеркально гладкому морю.
И вот все действительно позади. Лисий остров скоро превратится в нашей памяти в сон или видение, в далекое переживание, столь прекрасное благодаря полной свободе и глубокому покою, что, вспоминая, невозможно будет верить в него как в истинное событие жизни. Мы испытали жизнь такой, какой она должна быть,- безмятежной и здоровой. Вот она - любовь без ненависти, вера без разочарования, неограниченная свобода для трудолюбивых рук человека и полета его духа. Старый Олсон, умудренный жизнью, сильный, храбрый, благородный, при этом нежный, как ребенок, и его райский остров.
О боже, и после всего этого снова на землю!
ПОСЛЕСЛОВИЕ РЕДАКТОРА
Думается, нет необходимости представлять вам, читатель, автора этой книги. Имя Рокуэлла Кента, выдающегося американского художника, писателя, активного борца за мир во всем мире, хорошо известно. Коллекции его замечательных полотен, изумительной графики - дар американского друга нашему народу - хранятся в лучших музеях страны и знакомы миллионам советских граждан. Увлекательные книги Рокуэлла Кента "Курс N by E" и "Саламина", впервые изданные в 1962 году, полюбили советские читатели. "В диком краю" - третья книга Рокуэлла Кента на русском языке, и верится, что она также полюбится нашим читателям.
Это произведение было важной вехой в творческой биографии автора. В нем раскрылась неизвестная ранее сторона таланта Кента - таланта оригинального, мужественного и эмоционального писателя.
Рокуэлл Кент метко назвал свою повесть "дневником мирных приключений". В ней действительно нет каких-то особо острых, волнующих событий, ситуаций. ".Читатель,- предупреждает Рокуэлл Кент,- не найдет на этих страницах того, что привык ждать от рассказов о диком Северо-Западе. Удаление от городской цивилизации не принесло нам бурных переживаний. Главным чудом дикого края был глубочайший, всеобъемлющий мир".
Мир! О, как жаждал Рокуэлл Кент этого чуда! В глуши, подальше от "самого страшного из всех животных - человека", он искал единения с суровой природой. Он стремился отрешиться от стандартной одноликости американских городов и, главное, уйти подальше от ужасов первой мировой войны. Кент испытывал внутренний протест против кровопролития, против разрушения культурных ценностей, против бед, приносимых войной.
Уход в пустынь, конечно, не способ протеста, но кто осудит художника? В те годы он еще не был глашатаем мира. Голос Кента с огромной силой прозвучал позже в его полотнах, книгах, политических плакатах, в его выступлениях на различных форумах людей доброй воли. Все это пришло после долгих раздумий, продолжительных странствий, после глубокого изучения жизни, природы, людей. Известный советский искусствовед А. Д. Чегодаев как-то сказал, что в результате поездки на Аляску "явился на свет не только Кент-писатель, но и Кент-путешественник" (Рокуэлл Кент. Живопись. Графика. Автор текста А. Д. Чегодаев, М., 1962, стр. 11.). Но пожалуй, этим не исчерпывается значение аляскинской робинзонады Кента. Не там ли, на уединенном Лисьем островке у побережья Кенайского полуострова, произошло рождение Кента - борца за мир, за демократические свободы человека?
Помните запись 6 ноября 1918 года, когда Кент узнает от Олсона, возвратившегося из Сьюарда, радостную весть об окончании войны с Германией? "Ради всего святого на земле пусть будет так, чтобы в результате войны люди хоть чуть-чуть почувствовали аромат мира и свободы, на которые мы набрели, как на дикорастущие цветы у самого порога дикой природы..."
Так еще робко, еще не осознанно до конца Рокуэлл Кент высказывает свою заветную мечту, осуществлению которой в будущем посвятит всего себя.
***
В свое время английская критика расценила "В диком краю" как одну из наиболее значительных книг, написанных в Америке после "Листьев травы" Уолта Уитмена. И пожалуй, это не было преувеличением. Вы прочли "В диком краю" и убедились, каким оптимизмом, какой глубокой верой в человека, в его труд насыщено большинство страниц. Это действительно "счастливая повесть", гимн человеку труда, увлеченному самой благородной борьбой, которая существует на планете,- борьбой с природой. Перед нами предстает образ автора - романтика, влюбленного в жизнь, труженика, борца. "Плыть по морям, которых нет на карте, следовать изгибам девственных берегов - вот жизнь, достойная мужчины!" - восклицает Кент, и как настоящий мужчина, наслаждаясь этой жизнью, он приучает любить ее и маленького сына.
В другом месте книги Рокуэлл Кент обращается к читателю с такими словами:
"Не знаю, можете ли вы представить себе, какое это наслаждение быть первооткрывателем! Жить в краю, где любое самое прекрасное место может стать твоим, если только пожелаешь! Намечать и создавать просеки, аллеи, парки и наводить порядок среди дикой природы! Конечно, все, или почти все, уже было сделано до меня. Но, расчищая лес вокруг и совершенствуя свою усадьбу, я тоже испытал это чувство. Что за прекрасная здоровая жизнь!.."
В восторженности Рокуэлла Кента ярко проступает ею неизбывное романтическое восхищение природой, любовь к ней, радость познания непознанного.
Вместе с тем повесть "В диком краю" не что иное, как исповедь человека о "приключениях духа", пережитых наедине с природой. В предисловии к "Курс N by E" я уже писал о том, что "В диком краю" нашему читателю на первый взгляд могут показаться странными некоторые рассуждения Кента с явно выраженной в них печатью символизма и умозрительной манерности. За эту отвлеченность некоторые критики обвиняли Кента в мистицизме. "Я решительно отвергаю подобного рода попытки исказить характер моего творчества,- писал Рокуэлл Кент.- Романтизм в моем толковании - это приподнятое, возвышенное отношение к жизни, природе. Реализм я понимаю не как буквальное копирование природы, реальной жизни, а как изображение ее в наиболее интенсивной, эмоциональной форме..." ("Говорит Рокуэлл Кент". Беседа. "Правда" № 17, 17 января 1958 г., стр. 6.).
Романтическая приподнятость, эмоциональность, яркая индивидуальная манера письма в сочетании с непринужденностью, искренностью неотъемлемы и от его литературного творчества и в значительной мере присущи книге "В диком краю".
Как и в последующих литературных произведениях Кента, в ней немало интересных, оригинальных суждений о жизни, природе, искусстве, вызванных непосредственными наблюдениями либо навеянных прочитанными книгами. Вот как комментирует Кент высказывание Блейка об ограниченности искусства:
"Здесь, в окружении гор, среди высшей простоты жизни, становятся смешными хлопоты человека вокруг форм искусства, все эти поиски новых способов выражения, потому что старые истерлись! Только бедность собственного восприятия, которое не способно прибавить ничего нового, заставляет человека искать спасение в том, что он дурачит сам себя, наряжая по-иному все те же старые банальности или возвышая до уровня искусства пошлые идеи, находившиеся до сих пор в пренебрежении".
Вывод совершенно неожиданный! Казалось бы, говорилось это в подтверждение тезиса Блейка, а получилось иначе. Вольно или невольно, но Кент высмеял формализм как явление в искусстве. В наши дни этот комментарий звучит вполне современно...
Привлекает внимание и одна любопытная, выраженная вроде бы вскользь мысль об искусстве как мериле цивилизации. Таким мерилом Кент считает произведения искусства, эти "неизгладимые письмена человеческого духа", созданные обществом, какого бы ни было оно социального строя, на каком бы уровне развития техники ни находилось. Много лет спустя Кент сказал яснее: "Душа каждого народа познается через культуру..." В другой раз, развивая эту мысль, Кент пришел к грустному заключению:
"Мы привыкли думать, что искусство выражает культуру страны и дух ее народа. В нашей стране, к несчастью, оно не принадлежит народу и не проникнуто гуманизмом... Искусство и народ, как противоречивы эти понятия в нашей стране!"
И все же некоторые его философские отступления не всегда ясны. Мне кажется, что здесь проявляется критицизм Кента, стремление не принимать все прочитанное на веру, а как-то осмысливать его по-своему. Можно ли упрекать автора, если он в то время в чем-то противоречил себе или заблуждался? Ведь в этих рассуждениях чувствуется страстное желание Кента видеть мир, людей такими, какими, по его представлению, они должны быть,- светлыми, чистыми, увлеченными радостным трудом. Короче говоря, Кент искал свой идеал.
Нельзя забывать о том, что писалась книга сорок с лишним лет назад, когда Рокуэлл Кент еще не оправился от глубокого потрясения, причиненного ему первой мировой войной. Рассказывая об этом Периоде творчества Кента-художника, А. Д. Чегодаев пишет, что "Кент пытался передать свое душевное состояние в мрачной и темной символике тогдашних своих картин, сложившейся у него под сильным влиянием... Уильяма Блейка. Лирическое ощущение природы отступило на задний план, почти не прорываясь сквозь тоскливое и меланхолическое, окрашенное какой-то напряженной экспрессией настроение его живописи тех лет..." (Рокуэлл Кент. Живопись. Графика. Автор текста А. Д. Чегодаев, стр. 10.). В поисках разрешения своих сомнений художник и отправился с сыном на Аляску. Конечно же, за столь короткий срок он не мог отрешиться от недавних настроений, что и нашло отражение в книге.
Надо помнить также, что книга родилась в необычной обстановке, в период хотя и короткой, но полярной ночи, которая в какой-то мере угнетающе действует на "свежего" человека с обостренным восприятием. Достаточно вспомнить хотя бы дневники "великого норвежца" Фритьофа Нансена во время знаменитого дрейфа "Фрама". Сколько в них меланхолии, тоски, граничащей с мистицизмом, а ведь Нансена никак не заподозришь в склонности к мистицизму. Вот почему подобные высказывания в книге не могут заглушить ее оптимистического звучания, ее художественной ценности.
То же следует сказать и об иллюстрациях автора, органически связанных с текстом. По словам писателя Кирилла Андреева, в них "отражена почти сонатная борьба двух начал, ритмически проведенная через всю книгу" (Кирилл Андреев. Перо и кисть Рокуэлла Кента. "Литературная газета" № 73, 21 июня 1962 г., стр. 4.),- борьба зла и добра.
Некоторые из рисунков Кента могут смутить приверженцев "голого", "фотографичного" реализма своей символической экспрессией. Но и в этом случае нельзя забывать о времени и обстановке, в которой они создавались.
"В иллюстрациях к "Дикому краю"...- пишет А. Д. Чегодаев,- а отчасти и в пейзажах Аляски резко сталкиваются темная, бурная, напряженно драматическая символика и ясное, спокойное, высокопоэтическое чувство красоты реального мира. Сквозь всю книгу... проходит тема "безумного отшельника", погруженного в мрачные и горестные размышления о смысле жизни, и рисунки, его изображающие, полны безмерно нагнетенными контрастами черного и белого, сделаны в почти схематически обобщенной манере, скованы постоянным напоминанием о визионерской фантастике Блейка. Но тут же, рядом, вперемежку с этой отвлеченной символикой, находятся светлые, прозрачные, нарисованные легкой, уверенной, гибкой линией пейзажи реальной Аляски, пронизанные восхищением перед живой жизнью, перед прекрасной природой, как оправой и средой для деятельного и чистого душой человека" (Рокуэлл Кент. Живопись. Графика. Автор текста А. Д. Чегодаев, стр. 11.).
***
Когда-то Н. Г. Чернышевский, анализируя один из рассказов соотечественника Кента писателя Брет Гарта, заметил, что последний "выработал себе очень благородные понятия о вещах" (Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. XV, М. 1950, стр. 240.). Слова Чернышевского применимы к Кенту-писателю. Его "благородные понятия" - это подлинный гуманизм, восхищенное отношение к жизни и к природе и, я бы сказал даже, критический взгляд на так называемый американский образ жизни. Помните, как иронизирует Кент, вспоминая своих соотечественников, отштампованных американским образом жизни: "С ужасом представляю себе совместную жизнь здесь (на Лисьем острове.- Н. Б.) с одним из тех превосходных, стойких, смекалистых, честных, стерильно здоровых американцев, которыми любят гордиться в нашей стране".
А какую реакцию вызвало у него сообщение о вступлении на пост нового президента Северо-Американских Соединенных Штатов (тогда так официально назывались США)! С каким сарказмом рассуждает Рокуэлл Кент о взаимоотношениях рядового гражданина с государством, о законах, "которые бьют по индивидуальной свободе человека", законах, касающихся "морали, трезвенности или посылающих людей против их желания на войну".
Любопытны и социальные взгляды автора, проскальзывающие в книге. Рокуэлл Кент излагает проект создания нового общества свободолюбивых людей, которое "руководствовалось бы лишь свойственными его природе законами и порядком!".
"Но... в том-то и загвоздка,- тут же оговаривается Кент.- Ведь любое государство заинтересовано в выгодах только для одного класса, что означает угнетение всех остальных. Нынче как насмешка звучат такие старомодные лозунги, как "Жизнь, свобода и стремление к счастью", "Управление только с согласия управляемых" и т. п. Но их придется принимать во внимание, пока последний большевик не будет превращен в преуспевающего дельца и пока не умрет последний идеалист".
Несмотря на "нигилистическое" отношение к любому государству (заметьте, это писалось в 1918 году!), Кент все же прекрасно понимает, что, пока существуют на свете большевики и идеалисты - конечно, не последователи идеалистической философии, а люди, мечтающие о благе для всех, люди доброй воли,- они будут представлять угрозу капитализму.
Эти размышления не случайны. Они навеяны Кенту событиями, происходившими в России. Симпатии художника-отшельника на стороне защитников социалистической революции. Он верил в справедливость освободительной борьбы народов России, верил в их победу.
Много лет спустя Рокуэлл Кент, принимая у себя на ферме в Адирондакских горах гостей - советских журналистов, вспоминал:
"Когда у вас в 1917 году свершилась революция, я сказал себе: "Вот Оно!" Казалось, еще одно усилие и весь этот старый мир полетит к чертям" (Г. Шишкин, Г. Васильев. Руки на древке. "Огонек" № 41, октябрь 1962 г., стр. 25.).
Уверенность в победе пролетариев и крестьян России появилась у Кента в результате его давнишнего, но пока еще заочного знакомства с русской культурой, искусством, литературой. "Меня всегда волновала судьба народов вашей страны,- рассказывал Рокуэлл Кент,- вместе с ними я горевал в тяжелые дни и радовался их радостям. И это было тоже результатом моего знакомства с вашим искусством..." ("Говорит Рокуэлл Кент". Беседа. "Правда" № 17, 17 января 1958 г., стр. 6.).
Читая книгу, узнаешь еще одну черту автора - Кента-отца, отличного воспитателя сына.
Как метки, как образны его наблюдения над детской психологией! Разве не поразило вас своей неожиданной свежестью подхваченное Кентом замечание сынишки о цвете собственных имен людей? В книге много таких вот метких наблюдений, и каждое из них - открытие.
А помните, с каким терпением и последовательностью Кент закаляет юного Рокуэлла, приучая его купаться в снегу, в ледяной воде, воспитывая в нем смелость, выносливость, любовь к труду, прививая ему свой романтический взгляд на окружающее! Превращение Ро-куэлла-младшего в сэра Ланселота Озерного, а всего Лисьего острова в страну чудес - все это игра, и отец поддерживает, оберегает эту игру, боясь спугнуть воображение ребенка.
Замечания Рокуэлла Кента о тонком собственном литературном вкусе детей, право же, могут служить наставлением авторам, пишущим для детей. Столь же ценны его замечания и об иллюстрациях к детским книгам.
***
Вы обратили внимание, что книгу "В диком краю" Кент посвятил жителям Лисьего острова - "почтенному Л. М. Олсону и юному Рокуэллу Кенту". Вы познакомились с ними, и, несомненно, они стали вам так же дороги, как и автору. В этом сила таланта Кента-писателя, как, впрочем, и Кента-художника. Все, что выходит из-под его пера и кисти и дорого ему самому, становится дорогим и читателю, и зрителю.
Удивительно точно и вместе с тем лаконично, с мягким юмором рисует Кент Олсона - добродушного, чистого сердцем охотника-бродягу, влюбленного в жизнь. Образ этого вечного труженика-неудачника предельно четок, выразителен. Его нельзя не любить. И уж конечно, Олсон не походит на тех "стерильно здоровых американцев", над которыми подтрунивает Рокуэлл Кент. Олсон - олицетворение другой Америки - Америки мужественных, трудолюбивых, бескорыстных, мирных людей, так близких сердцу Кента.
Открывая книгу именем Олсона, Кент завершает ее словами, в которых звучит искренняя грусть прощания и с диким краем, и с самим хозяином Лисьего острова.
"Мы испытали (на Лисьем острове.- Н. Б.) жизнь такой, какой она должна быть,- безмятежной и здоровой. Вот она - любовь без ненависти, вера без разочарований, неограниченная свобода для трудолюбивых рук человека и полета его духа. Старый Олсон, умудренный жизнью, сильный, храбрый, благородный, при этом нежный, как ребенок, и его райский остров. О боже, и после всего этого снова на землю!"
Сознайтесь, читатель, вам также стало грустно от заключительных слов книги! Ведь и вы простились с этим суровым краем радости, свободы, мира, краем чистосердечных людей... Впрочем, не грустите. Рокуэлл Кент написал и другие книги, такие же честные, восторженные, наполненные ароматом мира и свободы. Прочтите их! Вы станете горячими поклонниками и писательского таланта нашего большого, искреннего друга - Рокуэлла Кента!
Н. Болотников
Одиннадцатое марта, вторник
Ветер не прекращается, холодные и ясные, синие дни. Большую часть времени сегодня я провел за холстом, сначала в доме, потом на воздухе, начав большую картину. Олсон был у нас почти все время. Он дорожит каждой мелочью, которую мы оставляем ему на память. В бумажнике у него хранятся фотографии Кэтлин, Клары и Барбары. Он просил и локон Барбары, который у меня с собой, но я не решился ему отдать. Похоже, что в Сьюард мы отправимся вместе. Этот ветер, видимо, продержится до конца полнолуния, а до тех пор еще порядочно дней. Сундук мой почти уложен, а все остальное можно сделать за несколько часов.
Сегодня, беседуя с Олсоном о возможности более или менее долго сохранить жизнь при кораблекрушении у этих берегов, я услыхал от него историю о юноше эскимосе из Унги - "сумасшедшем Семене". Он четыре года прожил на скалах Головы Негра, в дикой части острова Унга, не имея другого пристанища, кроме норы в песке, без огня, без оружия и одежды, без всяких орудий труда. Это была история из первых уст, долгая, дикая, страшная, начавшаяся с кражи этим пареньком освященного вина и закончившаяся безумием и убийством.
Тринадцатое марта, четверг
Лютый холод в прошлую ночь. Приходилось все время вставать и подкладывать в печку дрова. Ветер выл и гнал в комнату морозный туман, мы с Рокуэллом сжались в тесный комок под одеялами. На рассвете все такой же леденящий холод. К полудню пошел снег, и после обеда стало тише и теплее. Но сейчас опять свирепый ветер с северо-востока, и мы прямо замерзаем. Весь день прошел в укладывании вещей. Грустно выглядит теперь избушка с оголенными стенами.
ЗАЖИГАЮЩИЙ ЗВЕЗДЫ
Шестнадцатое марта, воскресенье
Вместе с полнолунием наступило абсолютное затишье. Если оно продержится, завтра мы оставим остров. Последние три дня прошли в хлопотах. Преобладала отчаянно холодная погода с не прекращавшимся северным ветром чуть ли не самые сильные холода за всю зиму. Тем не менее до вчерашнего дня я продолжал какое-то время работать под открытым небом, изо всех сил стараясь закрепить на полотне хоть что-то еще из бесконечной красоты этих мест. Наши сборы тем временем продолжались. Надеюсь, что к отъезду мы подготовились хорошо и тщательно. Но кто может заранее сказать, как отразятся тяготы переезда через столько тысяч миль на наших узлах и ящиках? Если бы не обещание Олсону съездить вместе в Солнечную бухту и залив Горбуна, что в восточной части материка, мы сегодня уехали бы в Сьюард.
С полудня на море полнейший небывалый штиль. На небе ни облачка, хотя холод по-прежнему очень силен Яркое солнце напоминает о тепле, и это сильно помогает. Итак, маленький Олсонов мотор, заикаясь, отплевываясь и много раз останавливаясь, потащил нас в намеченный рейс. В заливе Горбуна есть водопады высотой примерно в тридцать футов - прекрасные водопады, ниспадающие с плато прямо в глубокий круглый бассейн. Теперь они замерзли, широко распростершись по поверхности утеса. Но легко представить себе, как они хороши летом. Нам пришлось поторопиться назад, так как быстрый отлив грозил посадить лодку на мель. Потом отправились к месту, где, возможно, мы с Рокуэллом поселились бы, если б не встретили Олсона в то августовское воскресенье. Там стоит маленькая избушка, открытая всем ветрам, без дверей и окон, но уютная и комфортабельная. И все же, несмотря на близость такого чуда, как водопад, это место не выдерживает сравнения с нашим родным кровом на Лисьем острове.
Затем поплыли к Солнечной бухте, чтобы навестить старого охотника, того самого, который останавливался на нашем острове прошлой осенью по дороге на свою зимовку. Старик увидел, как мы высаживаемся, и вышел встретить нас еле живой и отощавший. Он всю зиму болел и практически почти ничего не наловил. Какой печальный конец!
Каждый день он с трудом поднимается, пилит дрова, приносит воду, варит, но стоит ему наклониться, как начинается головокружение. Он поставил небольшое кольцо капканов поблизости от дома и время от времени тащится в обход. Вся его зимняя добыча - двенадцать горностаев и две норки. Самое большее на тридцать - сорок долларов. Мы предложили забрать его с собой и доставить потом в Сьюард, но он предпочел остаться еще на несколько дней.
А теперь я сижу среди голых стен, окруженный запакованными пожитками, и все еще как-то не верится, что этому прекрасному приключению пришел конец. Очарование было полным и захватило нас без остатка. Насколько прочно такое счастье, как долго может длиться эта мирная жизнь, чтобы составить полную меру человеческих желаний, способен показать только долгий опыт. В глубокой чаше дикости под спокойной поверхностью заключена подлинная мудрость. Даже пригубить эту чашу - значит приблизиться к прекрасной юности.
Восемнадцатое марта, вторник
Лисий остров остался позади. Прошлым августом Олсон подобрал нас, совершенно чужих ему, и привез в свои владения. Прожив вместе с ним почти семь месяцев, мы снова забрались вчера в лодки и пересекли залив. Но теперь мы протягиваем старику руку помощи и на буксире тащим Олсона с его заплетающимся мотором на обратном пути в Сьюард.
На рассвете было холодно и ветрено. Но мы все-таки быстро упаковали оставшиеся вещи и погрузились. Вскоре после полудня ветер слегка утих, и мы убедили Олсона ехать с нами. Моя машина работала превосходно и тащила обе лодки, пока не заработал и второй моторчик. В заливе ветер дул порядком и сильно качало. На середине пути он еще покрепчал и погнал волны. Мотор Олсона работал так слабо, что его лодка висела на моем буксире всей тяжестью. Когда разгулялась волна, я стал опасаться, как бы старик не упал духом, и время от времени ободряюще улыбался ему. Когда же белогривые валы стали обрушиваться на нас с предельной яростью, лицо Олсона приняло серьезное выражение. Он махнул рукой, чтобы я повернул назад к острову. Но конец буксирного каната был хорошо укреплен в моей лодке, и я вовсе не думал ни отвязывать его, ни возвращаться. Повернувшись спиной к Олсону, я стал искать прикрытия у Каиновой Головы, что и удалось. Дальше мы продвигались, осторожно обходя утесы, и дело наладилось. Потом ветер спал; к сьюардской пристани мы подошли по зеркально гладкому морю.
И вот все действительно позади. Лисий остров скоро превратится в нашей памяти в сон или видение, в далекое переживание, столь прекрасное благодаря полной свободе и глубокому покою, что, вспоминая, невозможно будет верить в него как в истинное событие жизни. Мы испытали жизнь такой, какой она должна быть,- безмятежной и здоровой. Вот она - любовь без ненависти, вера без разочарования, неограниченная свобода для трудолюбивых рук человека и полета его духа. Старый Олсон, умудренный жизнью, сильный, храбрый, благородный, при этом нежный, как ребенок, и его райский остров.
О боже, и после всего этого снова на землю!
ПОСЛЕСЛОВИЕ РЕДАКТОРА
Думается, нет необходимости представлять вам, читатель, автора этой книги. Имя Рокуэлла Кента, выдающегося американского художника, писателя, активного борца за мир во всем мире, хорошо известно. Коллекции его замечательных полотен, изумительной графики - дар американского друга нашему народу - хранятся в лучших музеях страны и знакомы миллионам советских граждан. Увлекательные книги Рокуэлла Кента "Курс N by E" и "Саламина", впервые изданные в 1962 году, полюбили советские читатели. "В диком краю" - третья книга Рокуэлла Кента на русском языке, и верится, что она также полюбится нашим читателям.
Это произведение было важной вехой в творческой биографии автора. В нем раскрылась неизвестная ранее сторона таланта Кента - таланта оригинального, мужественного и эмоционального писателя.
Рокуэлл Кент метко назвал свою повесть "дневником мирных приключений". В ней действительно нет каких-то особо острых, волнующих событий, ситуаций. ".Читатель,- предупреждает Рокуэлл Кент,- не найдет на этих страницах того, что привык ждать от рассказов о диком Северо-Западе. Удаление от городской цивилизации не принесло нам бурных переживаний. Главным чудом дикого края был глубочайший, всеобъемлющий мир".
Мир! О, как жаждал Рокуэлл Кент этого чуда! В глуши, подальше от "самого страшного из всех животных - человека", он искал единения с суровой природой. Он стремился отрешиться от стандартной одноликости американских городов и, главное, уйти подальше от ужасов первой мировой войны. Кент испытывал внутренний протест против кровопролития, против разрушения культурных ценностей, против бед, приносимых войной.
Уход в пустынь, конечно, не способ протеста, но кто осудит художника? В те годы он еще не был глашатаем мира. Голос Кента с огромной силой прозвучал позже в его полотнах, книгах, политических плакатах, в его выступлениях на различных форумах людей доброй воли. Все это пришло после долгих раздумий, продолжительных странствий, после глубокого изучения жизни, природы, людей. Известный советский искусствовед А. Д. Чегодаев как-то сказал, что в результате поездки на Аляску "явился на свет не только Кент-писатель, но и Кент-путешественник" (Рокуэлл Кент. Живопись. Графика. Автор текста А. Д. Чегодаев, М., 1962, стр. 11.). Но пожалуй, этим не исчерпывается значение аляскинской робинзонады Кента. Не там ли, на уединенном Лисьем островке у побережья Кенайского полуострова, произошло рождение Кента - борца за мир, за демократические свободы человека?
Помните запись 6 ноября 1918 года, когда Кент узнает от Олсона, возвратившегося из Сьюарда, радостную весть об окончании войны с Германией? "Ради всего святого на земле пусть будет так, чтобы в результате войны люди хоть чуть-чуть почувствовали аромат мира и свободы, на которые мы набрели, как на дикорастущие цветы у самого порога дикой природы..."
Так еще робко, еще не осознанно до конца Рокуэлл Кент высказывает свою заветную мечту, осуществлению которой в будущем посвятит всего себя.
***
В свое время английская критика расценила "В диком краю" как одну из наиболее значительных книг, написанных в Америке после "Листьев травы" Уолта Уитмена. И пожалуй, это не было преувеличением. Вы прочли "В диком краю" и убедились, каким оптимизмом, какой глубокой верой в человека, в его труд насыщено большинство страниц. Это действительно "счастливая повесть", гимн человеку труда, увлеченному самой благородной борьбой, которая существует на планете,- борьбой с природой. Перед нами предстает образ автора - романтика, влюбленного в жизнь, труженика, борца. "Плыть по морям, которых нет на карте, следовать изгибам девственных берегов - вот жизнь, достойная мужчины!" - восклицает Кент, и как настоящий мужчина, наслаждаясь этой жизнью, он приучает любить ее и маленького сына.
В другом месте книги Рокуэлл Кент обращается к читателю с такими словами:
"Не знаю, можете ли вы представить себе, какое это наслаждение быть первооткрывателем! Жить в краю, где любое самое прекрасное место может стать твоим, если только пожелаешь! Намечать и создавать просеки, аллеи, парки и наводить порядок среди дикой природы! Конечно, все, или почти все, уже было сделано до меня. Но, расчищая лес вокруг и совершенствуя свою усадьбу, я тоже испытал это чувство. Что за прекрасная здоровая жизнь!.."
В восторженности Рокуэлла Кента ярко проступает ею неизбывное романтическое восхищение природой, любовь к ней, радость познания непознанного.
Вместе с тем повесть "В диком краю" не что иное, как исповедь человека о "приключениях духа", пережитых наедине с природой. В предисловии к "Курс N by E" я уже писал о том, что "В диком краю" нашему читателю на первый взгляд могут показаться странными некоторые рассуждения Кента с явно выраженной в них печатью символизма и умозрительной манерности. За эту отвлеченность некоторые критики обвиняли Кента в мистицизме. "Я решительно отвергаю подобного рода попытки исказить характер моего творчества,- писал Рокуэлл Кент.- Романтизм в моем толковании - это приподнятое, возвышенное отношение к жизни, природе. Реализм я понимаю не как буквальное копирование природы, реальной жизни, а как изображение ее в наиболее интенсивной, эмоциональной форме..." ("Говорит Рокуэлл Кент". Беседа. "Правда" № 17, 17 января 1958 г., стр. 6.).
Романтическая приподнятость, эмоциональность, яркая индивидуальная манера письма в сочетании с непринужденностью, искренностью неотъемлемы и от его литературного творчества и в значительной мере присущи книге "В диком краю".
Как и в последующих литературных произведениях Кента, в ней немало интересных, оригинальных суждений о жизни, природе, искусстве, вызванных непосредственными наблюдениями либо навеянных прочитанными книгами. Вот как комментирует Кент высказывание Блейка об ограниченности искусства:
"Здесь, в окружении гор, среди высшей простоты жизни, становятся смешными хлопоты человека вокруг форм искусства, все эти поиски новых способов выражения, потому что старые истерлись! Только бедность собственного восприятия, которое не способно прибавить ничего нового, заставляет человека искать спасение в том, что он дурачит сам себя, наряжая по-иному все те же старые банальности или возвышая до уровня искусства пошлые идеи, находившиеся до сих пор в пренебрежении".
Вывод совершенно неожиданный! Казалось бы, говорилось это в подтверждение тезиса Блейка, а получилось иначе. Вольно или невольно, но Кент высмеял формализм как явление в искусстве. В наши дни этот комментарий звучит вполне современно...
Привлекает внимание и одна любопытная, выраженная вроде бы вскользь мысль об искусстве как мериле цивилизации. Таким мерилом Кент считает произведения искусства, эти "неизгладимые письмена человеческого духа", созданные обществом, какого бы ни было оно социального строя, на каком бы уровне развития техники ни находилось. Много лет спустя Кент сказал яснее: "Душа каждого народа познается через культуру..." В другой раз, развивая эту мысль, Кент пришел к грустному заключению:
"Мы привыкли думать, что искусство выражает культуру страны и дух ее народа. В нашей стране, к несчастью, оно не принадлежит народу и не проникнуто гуманизмом... Искусство и народ, как противоречивы эти понятия в нашей стране!"
И все же некоторые его философские отступления не всегда ясны. Мне кажется, что здесь проявляется критицизм Кента, стремление не принимать все прочитанное на веру, а как-то осмысливать его по-своему. Можно ли упрекать автора, если он в то время в чем-то противоречил себе или заблуждался? Ведь в этих рассуждениях чувствуется страстное желание Кента видеть мир, людей такими, какими, по его представлению, они должны быть,- светлыми, чистыми, увлеченными радостным трудом. Короче говоря, Кент искал свой идеал.
Нельзя забывать о том, что писалась книга сорок с лишним лет назад, когда Рокуэлл Кент еще не оправился от глубокого потрясения, причиненного ему первой мировой войной. Рассказывая об этом Периоде творчества Кента-художника, А. Д. Чегодаев пишет, что "Кент пытался передать свое душевное состояние в мрачной и темной символике тогдашних своих картин, сложившейся у него под сильным влиянием... Уильяма Блейка. Лирическое ощущение природы отступило на задний план, почти не прорываясь сквозь тоскливое и меланхолическое, окрашенное какой-то напряженной экспрессией настроение его живописи тех лет..." (Рокуэлл Кент. Живопись. Графика. Автор текста А. Д. Чегодаев, стр. 10.). В поисках разрешения своих сомнений художник и отправился с сыном на Аляску. Конечно же, за столь короткий срок он не мог отрешиться от недавних настроений, что и нашло отражение в книге.
Надо помнить также, что книга родилась в необычной обстановке, в период хотя и короткой, но полярной ночи, которая в какой-то мере угнетающе действует на "свежего" человека с обостренным восприятием. Достаточно вспомнить хотя бы дневники "великого норвежца" Фритьофа Нансена во время знаменитого дрейфа "Фрама". Сколько в них меланхолии, тоски, граничащей с мистицизмом, а ведь Нансена никак не заподозришь в склонности к мистицизму. Вот почему подобные высказывания в книге не могут заглушить ее оптимистического звучания, ее художественной ценности.
То же следует сказать и об иллюстрациях автора, органически связанных с текстом. По словам писателя Кирилла Андреева, в них "отражена почти сонатная борьба двух начал, ритмически проведенная через всю книгу" (Кирилл Андреев. Перо и кисть Рокуэлла Кента. "Литературная газета" № 73, 21 июня 1962 г., стр. 4.),- борьба зла и добра.
Некоторые из рисунков Кента могут смутить приверженцев "голого", "фотографичного" реализма своей символической экспрессией. Но и в этом случае нельзя забывать о времени и обстановке, в которой они создавались.
"В иллюстрациях к "Дикому краю"...- пишет А. Д. Чегодаев,- а отчасти и в пейзажах Аляски резко сталкиваются темная, бурная, напряженно драматическая символика и ясное, спокойное, высокопоэтическое чувство красоты реального мира. Сквозь всю книгу... проходит тема "безумного отшельника", погруженного в мрачные и горестные размышления о смысле жизни, и рисунки, его изображающие, полны безмерно нагнетенными контрастами черного и белого, сделаны в почти схематически обобщенной манере, скованы постоянным напоминанием о визионерской фантастике Блейка. Но тут же, рядом, вперемежку с этой отвлеченной символикой, находятся светлые, прозрачные, нарисованные легкой, уверенной, гибкой линией пейзажи реальной Аляски, пронизанные восхищением перед живой жизнью, перед прекрасной природой, как оправой и средой для деятельного и чистого душой человека" (Рокуэлл Кент. Живопись. Графика. Автор текста А. Д. Чегодаев, стр. 11.).
***
Когда-то Н. Г. Чернышевский, анализируя один из рассказов соотечественника Кента писателя Брет Гарта, заметил, что последний "выработал себе очень благородные понятия о вещах" (Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. XV, М. 1950, стр. 240.). Слова Чернышевского применимы к Кенту-писателю. Его "благородные понятия" - это подлинный гуманизм, восхищенное отношение к жизни и к природе и, я бы сказал даже, критический взгляд на так называемый американский образ жизни. Помните, как иронизирует Кент, вспоминая своих соотечественников, отштампованных американским образом жизни: "С ужасом представляю себе совместную жизнь здесь (на Лисьем острове.- Н. Б.) с одним из тех превосходных, стойких, смекалистых, честных, стерильно здоровых американцев, которыми любят гордиться в нашей стране".
А какую реакцию вызвало у него сообщение о вступлении на пост нового президента Северо-Американских Соединенных Штатов (тогда так официально назывались США)! С каким сарказмом рассуждает Рокуэлл Кент о взаимоотношениях рядового гражданина с государством, о законах, "которые бьют по индивидуальной свободе человека", законах, касающихся "морали, трезвенности или посылающих людей против их желания на войну".
Любопытны и социальные взгляды автора, проскальзывающие в книге. Рокуэлл Кент излагает проект создания нового общества свободолюбивых людей, которое "руководствовалось бы лишь свойственными его природе законами и порядком!".
"Но... в том-то и загвоздка,- тут же оговаривается Кент.- Ведь любое государство заинтересовано в выгодах только для одного класса, что означает угнетение всех остальных. Нынче как насмешка звучат такие старомодные лозунги, как "Жизнь, свобода и стремление к счастью", "Управление только с согласия управляемых" и т. п. Но их придется принимать во внимание, пока последний большевик не будет превращен в преуспевающего дельца и пока не умрет последний идеалист".
Несмотря на "нигилистическое" отношение к любому государству (заметьте, это писалось в 1918 году!), Кент все же прекрасно понимает, что, пока существуют на свете большевики и идеалисты - конечно, не последователи идеалистической философии, а люди, мечтающие о благе для всех, люди доброй воли,- они будут представлять угрозу капитализму.
Эти размышления не случайны. Они навеяны Кенту событиями, происходившими в России. Симпатии художника-отшельника на стороне защитников социалистической революции. Он верил в справедливость освободительной борьбы народов России, верил в их победу.
Много лет спустя Рокуэлл Кент, принимая у себя на ферме в Адирондакских горах гостей - советских журналистов, вспоминал:
"Когда у вас в 1917 году свершилась революция, я сказал себе: "Вот Оно!" Казалось, еще одно усилие и весь этот старый мир полетит к чертям" (Г. Шишкин, Г. Васильев. Руки на древке. "Огонек" № 41, октябрь 1962 г., стр. 25.).
Уверенность в победе пролетариев и крестьян России появилась у Кента в результате его давнишнего, но пока еще заочного знакомства с русской культурой, искусством, литературой. "Меня всегда волновала судьба народов вашей страны,- рассказывал Рокуэлл Кент,- вместе с ними я горевал в тяжелые дни и радовался их радостям. И это было тоже результатом моего знакомства с вашим искусством..." ("Говорит Рокуэлл Кент". Беседа. "Правда" № 17, 17 января 1958 г., стр. 6.).
Читая книгу, узнаешь еще одну черту автора - Кента-отца, отличного воспитателя сына.
Как метки, как образны его наблюдения над детской психологией! Разве не поразило вас своей неожиданной свежестью подхваченное Кентом замечание сынишки о цвете собственных имен людей? В книге много таких вот метких наблюдений, и каждое из них - открытие.
А помните, с каким терпением и последовательностью Кент закаляет юного Рокуэлла, приучая его купаться в снегу, в ледяной воде, воспитывая в нем смелость, выносливость, любовь к труду, прививая ему свой романтический взгляд на окружающее! Превращение Ро-куэлла-младшего в сэра Ланселота Озерного, а всего Лисьего острова в страну чудес - все это игра, и отец поддерживает, оберегает эту игру, боясь спугнуть воображение ребенка.
Замечания Рокуэлла Кента о тонком собственном литературном вкусе детей, право же, могут служить наставлением авторам, пишущим для детей. Столь же ценны его замечания и об иллюстрациях к детским книгам.
***
Вы обратили внимание, что книгу "В диком краю" Кент посвятил жителям Лисьего острова - "почтенному Л. М. Олсону и юному Рокуэллу Кенту". Вы познакомились с ними, и, несомненно, они стали вам так же дороги, как и автору. В этом сила таланта Кента-писателя, как, впрочем, и Кента-художника. Все, что выходит из-под его пера и кисти и дорого ему самому, становится дорогим и читателю, и зрителю.
Удивительно точно и вместе с тем лаконично, с мягким юмором рисует Кент Олсона - добродушного, чистого сердцем охотника-бродягу, влюбленного в жизнь. Образ этого вечного труженика-неудачника предельно четок, выразителен. Его нельзя не любить. И уж конечно, Олсон не походит на тех "стерильно здоровых американцев", над которыми подтрунивает Рокуэлл Кент. Олсон - олицетворение другой Америки - Америки мужественных, трудолюбивых, бескорыстных, мирных людей, так близких сердцу Кента.
Открывая книгу именем Олсона, Кент завершает ее словами, в которых звучит искренняя грусть прощания и с диким краем, и с самим хозяином Лисьего острова.
"Мы испытали (на Лисьем острове.- Н. Б.) жизнь такой, какой она должна быть,- безмятежной и здоровой. Вот она - любовь без ненависти, вера без разочарований, неограниченная свобода для трудолюбивых рук человека и полета его духа. Старый Олсон, умудренный жизнью, сильный, храбрый, благородный, при этом нежный, как ребенок, и его райский остров. О боже, и после всего этого снова на землю!"
Сознайтесь, читатель, вам также стало грустно от заключительных слов книги! Ведь и вы простились с этим суровым краем радости, свободы, мира, краем чистосердечных людей... Впрочем, не грустите. Рокуэлл Кент написал и другие книги, такие же честные, восторженные, наполненные ароматом мира и свободы. Прочтите их! Вы станете горячими поклонниками и писательского таланта нашего большого, искреннего друга - Рокуэлла Кента!
Н. Болотников