Страница:
Проходит день, второй, неделя, но все остается статус кво, более того, поползли ХУСы ("ходят упорные слухи"). Вроде военные требуют перекомпоновать "сто третью". Насмотревшись на немецкие машины, они настаивают, чтобы экипаж был сосредоточен в одной кабине. Это очередная смена доктрины, на что они падки. Совсем недавно на макете 103-й отмечалось как достоинство, что экипаж в ней рассредоточен, и тем самым увеличена живучесть машины. Теперь "для обеспечения живучести" его надо сосредоточить. Как говорят в таких случаях в Одессе: "Здравствуйте, мама, я ваша тетя!"
1988, No 8
Идут совещания, где-то кто-то что-то решает, мы ждем. Наконец, соломоново решение принято: чтобы, как говорят остряки, не обижать Петляковцев, нам в качестве эталона для серии надо сделать вторую машину- 103-У. В ней штурман пересаживается вперед, в кабину летчика, ставятся новые двигатели АМ-42, добавляется еще одна оборонительная точка с пулеметом, увеличивается емкость баков и предусматривается наружная подвеска двух бомб, по тонне весом. "А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо... "
Самое же пикантное состоит в том, что сроки сдачи чертежей заводам не меняются. Нельзя отодвигать выпуск серийных самолетов, нельзя "огорчать Иосифа Виссарионовича", а если попросту - боятся ему доложить: ведь могут полететь головы, и не наши, которые стоят дешево, а свои собственные, "а это всегда неприятно", как пелось тоже в одной популярной тогда песенке.
Понимая, какой это удар для зеков, "руководство" пускает парашу (в данном случае тоже означало: слух) - освобождены мы будем, как только 103-У покажет свои летные данные.
Несмотря на эти посулы, подъем, царивший среди зеков в последние дни, сменяется не менее острой депрессией. Людей словно подменили. Пустяковые вопросы, решавшиеся вчера походя, превращаются в квадратуру круга. Кабина не компонуется, обводы меняются ежечасно, не лезет на свое место мотор, поползла центровка, нужно новое шасси... Изменения умножаются, растут, как снежный ком. Старик сидит в бригаде Егера до глубокой ночи, технические конфликты перерастают в личные, дружеское сообщество способных людей превращается в сборище неврастеников, все летит к черту, налицо угроза полного развала.
Чувствуя трагизм обстановки, Туполев идет на беспрецедентный шаг: вечером созывает собрание всех зеков, участвующих в переделке самолета. Разумеется, это делается нелегально. Выставлены свои посты, АНТ подробно рассказывает нам о всех заседаниях, на которые его приглашали, объясняет причины, вызвавшие изменения, и заканчивает так:
"Нас не информируют, нам приказывают, однако только осел может не видеть, что дело идет к войне. Не менее ясно, что никто, кроме нас, спроектировать нужный стране бомбардировщик не может. Вероятно, я буду прав, если скажу, что мы любим свою родину не менее других и, наверное, больше, чем те, кто нас собрал сюда. Условия трудные, а если отрешиться от личных огорчений и взглянуть шире - трагические. И, понимая все это, я ставлю перед вами задачу, которую никто, кроме вас, не выполнит. А вы - я знаю, что вы выполните, на то вы есть вы. Мы должны вложить в 103-У максимум своих способностей и знаний, больше того, максимум таланта. Давайте в последний раз сожмем зубы и решим эту задачу. Времени у нас в обрез, но надо успеть. В этом залог освобождения, нельзя нам в войну оставаться арестантами, нельзя воевать в цепях".
Расходились мы молча, уж очень тяжела была ответственность, возложенная на наши плечи. А через день Кутепов с усмешкой спросил А. Н. Туполева: "Что это вы за собрание устроили, в профсоюз выбирали, что ли?" Кто-то уже успел продать.
С этого времени мы работаем до глубокой ночи. "Руководство" не протестует, более того, часам к 10 вечера в столовую приносят простоквашу, чай, хлеб, масло. Вольняг перевели на обязательный десятичасовой рабочий день, большинство воскресений они тоже работают. Перед начальством не выскажешься, и они жалуются нам: "Жить все труднее и труднее, продукты постепенно исчезают, надо стоять в очередях, а времени нет". В народе зреет уверенность в неизбежной войне. Люди понимают это нутром и ждут каких-то убедительных слов от партии, от правительства, но их пока нет!
В один из таких вечеров, когда работалось необыкновенно хорошо и легко, скрипнула дверь, но вместо попки в пустой огромный зал вошел главный. Он подошел к освещенному столу, пододвинул стул и, поджав под себя ногу, присел.
- Работаешь? - спросил Старик.
- Да, вот заканчиваю схему энергоузла 103-У.
- Всем ты хорош, только воняешь своим табачищем. - Надо сказать, что АНТ не выносил табачного дыма, ибо всю жизнь болел легкими. Щадя его здоровье, мы никогда не курили в его присутствии, и я притушил папиросу. Повертевшись на стуле, он устроился поудобнее и замолчал. Всем нам давно хотелось узнать поподробнее о его аресте, как шло следствие, пытали ли его, в чем его обвиняли или так же, как большинству, предложили самому выдумать что-нибудь подходящее. Но для подобного разговора надо было перейти какую-то грань, если хотите, должна была возникнуть хотя бы преходящая близость, интимность. В сутолоке нашей жизни таковых не возникало, а тут словно слетел тихий ангел, и я рискнул спросить об этом. Вначале словно нехотя, затем все более доверчиво, но очень грустно он заговорил:
- Ты в какой камере сидел?
- В пятьдесят седьмой.
- Ну вот, а я в пятьдесят восьмой. Роковое для меня число. 58-я статья обвинения, 58-я камера, 58-я машина. Меня долго держали на Лубянке, в одиночке. Потом перевели в Бутырки. Стало и легче и труднее, все-таки кругом люди... Нет, меня не били, только подолгу держали на стойке, а ведь мне тяжело, я грузный. Стоишь, а следователь бубнит свое: "Пиши, блядь, кому продал чертежи?! Сколько тебе заплатили? Пиши, не стесняйся, твои дружки Архангельский, Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись и продали тебя. Один ты упорствуешь, колись, самому легче будет".
Туполев вздохнул:
- Знаешь, такой тупой маньяк долдонит, а я стою, ноги болят, глаза закрываются, спать хочется, стою и думаю: кажется, всю жизнь только и делал, что строил для них самолеты, нет, не для них, для своей страны. Конечно, были просчеты, не все удавалось, но ведь без этого в жизни не бывает. Знаешь, я очень люблю строгать ножичком палки. Строгаешь, строгаешь, иной раз такую мерзопакость выстругаешь - оторопь возьмет, плюнешь и выбросишь. Так ведь это палка, а самолет-то - посложней... Кроме того, дадут задание, а затем - давай его уточнять. Баранов - одно, Рухимович - другое, Алкснис * - свое, Ворошилов - свое, Орджоникидзе - опять что-то новое и, наконец, доложат "ему" (тут АНТ поднял глаза и палец к потолку), а оттуда еще что-то неожиданное... И вот, после всего этого как посмотришь на вывезенную на поле машину, как увидишь, что дострогали ее до ручки, так и остается одно - делать новую. (* П. И. Баранов, Я. И. Алкснис, М. Л. Рухимович - военные и авиационные деятели.)
- Конечно, просчеты были, - он вдруг оживился, - а ты думаешь, у Митчелла, Фоккера, у Мессершмитта их не было? - Тут взгляд его потух. - Ну да ладно, стоишь и утешаешься: "Прости им, бо не ведают, что творят". Нет, нельзя им этого простить, нельзя! - убежденно сказал он. -Я верю, что все это станет гласным, и даже на моей жизни. А ты веришь?
- Хотел бы, Андрей Николаевич, но не получается.
- А ты верь, без этого нельзя, не вытянешь, наложишь на себя руки, закончил он, встал, грустно улыбнулся, хлопнул меня по лбу и пошел мелкими шагами, загребая правым плечом вперед.
Было до слез тяжело смотреть на удалявшуюся фигуру конструктора, самолеты которого уже много лет составляли основную мощь нашего Красного Воздушного Флота, человека оклеветанного, объявленного преступником.
Но жизнь есть жизнь, и работы в ЦКБ-29 идут своим чередом. Мы вкалываем по 103-У, как и раньше по 103-й. Постепенно все в самолете утряслось, выпуск чертежей идет строго по графику, он "краснеет", это наш плановик К. П. Боровский закрашивает красным карандашом строку за строкой. Утрясся даже наиболее сложный вопрос с прицелом штурмана. На новом месте штурман сидел гораздо выше, и длины оптической колонки не хватило. Несмотря на все старания "руководства" ЦКБ-29, наркомат, куда входил завод, делавший прицелы, категорически отказался удлинять колонку. Помог С. И. Буяновер, главный конструктор завода. Вызванный в ЦКБ и повстречавшийся с арестованными Туполевым и Надашкевичем, которых он глубоко уважал, Соломон Ильич поначалу очень расстроился, а потом заявил: "Андрей Николаевич, Александр Васильевич, если бы я знал! Для вашей машины я сделаю это мгновенно!" И сделал.
Закончилось формирование четвертого бюро, Д. Л. Томашевича, куда перешли Р. Л. Бартини, И. М. Склянский, В. И. Сиприков... Они приступили к проектированию фронтового истребителя, проект 110.
Далеко продвинулся В. М. Мясищев. Проект его дальнего бомбардировщика 102 был утвержден, состоялась макетная комиссия, и постройка 102-й пошла полным ходом. Все двигалось более или менее равномерно, привычной колеей. В сборочном цеху вытащили из стапелей новый носовой отсек 103-У и мотогондолы, состыковали машину, принялись начинять ее оборудованием. Эстетически она по сравнению со 103-й была менее изящной. Агрессивное начало первой уступило место менее выразительным формам. Мы даже иронизировали: "Заимствование у немцев, общепризнанных агрессоров, деагрессировало 103-У".
Как-то к вечеру обнаружилось, что ряды наши поредели, в неизвестном направлении увезли Круткова, Румера и Сцилларда. Пошла молва, что в лагеря, за излишне тесное общение с вольнонаемными сотрудницами. Серьезные зеки были возмущены: "Побойтесь Бога, Юрию Александровичу скоро 70 лет, Юлий Борисович убежденный женоненавистник, а Карлуша только и говорит о жене и детях".
Потом произошел скандал между зеком И. С. Светом и начальником нашей тюрьмы. Из-за какой-то вздорной чепухи "батюшку Света", как мы его звали, отправили в карцер Бутырок. Через несколько дней началась война, о Свете забыли, а когда в октябре 41-го из Москвы вывозили всех и вся, в том числе и тюрьмы, его отправили в Печорлаг, где он впоследствии оборудовал железную дорогу на Воркуту блокировкой и сигнализацией. Вероятно, были и более значительные события, но арестантская память наиболее болезненно всегда реагировала на перемещение заключенных.
Наконец закончили и 103-У. Опять гонка двигателей во дворе, опять ночью ее отправили в НИИ ВВС. Весной, когда вновь потекли ручьи, совершила свой первый полет и она. Нюхтиков и Акопян похвалили машину, хотя скорость ее снизилась на 50 км. Начались будни летных испытаний, как вдруг после очередного полета, вечером, по ЦКБ поползли слухи - катастрофа со 103-У. Наутро выясняется: загорелся правый мотор. Нюхтиков дал команду покинуть самолет, Акопян, по-видимому, за что-то зацепился лямками парашюта и погиб. Машина упала возле Ногинска, аварийная комиссия определяет причину пожара.
Призрак свободы, маячивший перед нами, вновь растаял. Доколе же? Но даже самые отъявленные пессимисты не подозревали, какие удары обрушатся на заключенных в ЦКБ в самое ближайшее время.
В НИИ ВВС отвезли пикирующую "сотку". Для ее испытаний назначен экипаж: летчик Хрипков, штурман Перевалов. В одном из полетов в кабине экипажа возник пожар, было это на взлете, и Хрипков вынужденно садился сразу же за. забором аэродрома, на поле, где, на несчастье, гулял детский сад. Погибло несколько детей. Экипаж и машина побиты. Раненых Хрипкова и Перевалова арестовали и увезли в спецбольницу. Началось следствие. Петляков и его коллеги ходят подавленные, вольняги рассказывают - подозревают злую волю. В ЦКБ привозят разного рода ученых экспертов. Возникает совсем глупая версия о статических зарядах, возникших будто бы от неправильной металлизации оборудования машины. Дело запутывается, истинная причина начинает тонуть в заумных предположениях, гипотезах и т. д. Впервые столкнувшись с нашими "опекунами", склонными к поискам злого умысла и вредительства, маститые ученые ударяются в другую крайность - подсчитывают возможные потенциалы зарядов статического электричества и уже медленно, но верно тонут в них. Петляковцы волнуются, с них снимают показания, начинаются намеки на способы организовать эти заряды...
По счастью, на привезенной машине бортмеханики обнаруживают течь бензина из ниппеля манометра, стоящего над переключателем шасси или щитков. Все становится на место, экипаж освобождают, арестовывают двух слесарей, монтировавших манометр и переключатель, машину ставят на ремонт, показания мудрых экспертов и конструкторов-зеков прячут в папки (могут еще пригодиться). Постепенно все приходит в норму, буря вроде улеглась.
Однако подозрения поползли в верха. Две аварии с самолетами, построенными в ЦКБ, настораживают высших руководителей НКВД: уж не проглядели ли чего-то Кутепов и его помощники.
Прямо в воздухе реют какие-то события, быть может, решающего для нас, зеков, характера. Мрачны все, даже Старик ходит сам не свой. И предчувствия оправдываются. Проходит несколько дней, и нам наносят удар, но совсем с другой стороны. Оказывается, выпуск высотных двигателей АМ-37 для самолетов 103 прекращен. Все силы мотористов брошены на увеличение производства невысотных АМ-35. Они нужны для низколетающих штурмовиков Ил-2, производство которых энергично разворачивается на ряде авиазаводов. Но есть еще один моторный завод, строящий в больших количествах моторы АШ-82 той же мощности и высотности, что АМ-37. Поскольку никто из главных конструкторов их на свои машины не ставит, на заводе скопилось около тысячи АШ-82. Нам предписывается переделать свой самолет под них. Беда в том, однако, что АШ-82 имеют воздушное охлаждение, из-за чего их "лоб" гораздо больше, чем у моторов с водяным охлаждением. Это влечет за собой еще большую потерю скорости нашей машины. В сущности, предстоит солидная переделка самолета: надо сконструировать совершенно новые моторные установки, убрать из центроплана водяные радиаторы, предусмотреть электрический запуск двигателей... Объем работы велик, а решением правительства срок на переделки установлен в два месяца. На вопрос "А когда же нас освободят?" Туполев зло отвечает: "Вы что, не видите, что творится?"
Все наши расчетные бригады работают с невероятной перегрузкой, но результаты их деятельности никого не радуют. Боевые качества машины деградируют: в частности, скорость 643 км/ч у 103-й снижена до 610 у 103-У и сползает до 560-580 у 103-В, как обозвали модификацию с моторами воздушного охлаждения. Это уже потеря 80 километров в час!
Моральное состояние заключенных, работающих над 103-В, таково, что на этот раз общее собрание созывает сам Кутепов. Его не особенно убедительные слова о том, что нас освободят после выпуска чертежей, мало кого убеждают. Нужен какой-то "форс-мажор". На следующий вечер Кутепов вызывает к себе в кабинет руководителей бригад КБ-103 с Андреем Николаевичем и клянется, что вчера получил в своем наркомате предписание заверить нас: после первого же вылета мы будем на свободе. Такой "доверительный" разговор "руководителя" ЦКБ с заключенными беспрецедентен. Кутепов говорит долго, пока его не перебивает Туполев:
"Григорий Яковлевич, не надо, мы прекрасно понимаем, что не все зависит от вас. Передайте своим руководителям, что мы новую модификацию сделаем, - тут он обвел всех нас руками и голос его дрогнул, - но скажите им также, что нельзя обманывать людей бесконечно, что даже заключенные должны во что-то верить".
Он встал, сурово взглянул на Кутепова и бросил: "Пойдемте, друзья!" Уже в дверях, обернувшись, он продолжил: "Веру (так мы сразу прозвали 103-ю "В") мы сделаем, но дальше... " Что дальше - мы так и не узнали, ибо сказано это было уже без нас.
Аврал. Все бригады помогают мотористам. Теперь мы не уходим в спальни раньше часа ночи. Поправ все инструкции и каноны, Старик добился, чтобы производство работало по белкам, то есть не по синькам, отпечатанным в светокопии, а прямо по ватманам с чертежных досок. Лишь только найдено общее решение, как технологи начинают готовить технологию изготовления детали или узла, плазовики наносят их контуры на плазы, а приспособленцы начинают прикидывать конструкцию стапелей. Две недели без перерыва идет эта сумасшедшая работа, когда 14 июня появляется пресловутое сообщение ТАСС.
Много бед наделало это сообщение. "Выступление притупило бдительность войск... Командиры перестали ночевать в казармах. Бойцы стали раздеваться на ночь", - пишет Л. М. Сандалов о гарнизоне Бреста в те дни. У нас же в ЦКБ, в глубоком тылу, заключенные вздохнули с облегчением: значит, война не так близка, значит, успеем сделать 103-В! Все мы понимали, что никакой это не ТАСС, что написано это самим Сталиным, и такова была вера в его непогрешимость, что, придя на работу 15-го, вольняги говорили: "Слава богу, не надо закупать продукты, теперь все силы на 103-В".
Пишу сейчас обо всех этих событиях - и чуть не упустил главное тогда лично для меня. 5 мая меня вызвали в канцелярию нашей тюрьмы - с вещами, т. е. для увоза куда-то. Взволнованный, иду к Туполеву. Он пожал мне плечо - не волнуйся, все будет хорошо. Меня везут в Бутырки, проводят в кабинет начальника, где сидит Кутепов. Оба встали, пожали мне руку: "Вы освобождены!" Как же это произошло?
Буквально со дня ареста моя жена Е. М. Шишмарева добивалась пересмотра дела. Столкнувшись с глухой стеной безразличия, она обратилась к героям-летчикам перелетов АНТ-25 из Москвы через полюс в США. Они меня хорошо знали по подготовке самолетов к перелетам и, конечно, ни в какие мои "козни" не верили. Г. Ф. Байдуков и С. А. Данилин, будучи депутатами, написали в правительство лестно характеризовавшие меня заявления с просьбой пересмотреть дело. И это произошло. 6 мая 1941 года я стал обладателем бумаги со штампом "Бутырская тюрьма. 5 мая 1941 г. No 5" и текстом, заканчивавшимся словами: "Из-под стражи освободить в связи с прекращением его дела".
Через неделю я стал вольнонаемным сотрудником ЦКБ-29, и некоторые дальнейшие эпизоды описываю по рассказам своих товарищей.
Наступило 22 июня, солнечный воскресный день. Под впечатлением сообщения ТАСС большинство вольнонаемных отпросились отдохнуть и уехали за город. Огромные залы ЦКБ почти пусты. За окнами праздничный спокойный город, из парка МВО доносится музыка. Радио в тюрьме нет, попки о том, что делается в мире, с зеками не разговаривают. Зеки трудятся спокойно.
Часов в 12 музыка оборвалась, и к репродукторам на улице, в парке устремились люди. Вот уже толпы их стоят, подняв лица к громкоговорителям. Улицы вымерли, из трамваев выскакивают люди. Что-то непоправимое опрокинулось на столицу. Схватившись за решетки, зеки силятся понять, услышать, что там? Тут же и охранники. Война!
Трудно передать состояние, которое нас охватило, - это крах, все развалилось и погибло. Растерянные зеки совершенно не знают, что делать, что их ждет? Ложатся они запоздно, уверенные, что ЦКБ раскассируют и всех разошлют по лагерям. Это не было стадной паникой, нет, скорее - железной логикой. Нельзя же в самом деле предположить, что новейшее оружие для борьбы с врагом проектируют и строят те самые государственные преступники, которые совсем недавно "продавали чертежи" этого оружия - не кому-нибудь, а немцам!
С трепетом ждали мы утра 23 июня, что оно нам принесет? Это поразительно, но оно не принесло ровным счетом ничего. Впрочем, неверно. Наутро попки пришли в форме, с оружием и противогазами. Позднее противогазы раздали и зекам. Мы, пришедшие на работу вольные, тоже ничего нового не знали. В газетах (которые вольные с этого дня стали приносить без утайки), кроме речи Молотова, ничегошеньки!
Вскоре появились минское, даугавпилское и прочие направления. Очень быстро стало ясно, что из пресловутых лозунгов Ворошилова "Ни пяди своей земли не отдадим никому" и "Малой кровью, могучим ударом и на чужой территории" не получилось ничего, а это могло, как и обычно в таких случаях, обернуться репрессиями. Ухудшилось питание. Потом стали заклеивать стекла в окнах. Когда появились смоленское и киевское направления, зеков заставили рыть во дворе щели и переделывать склад старой дряни в бомбоубежище. Для нас, немного разбиравшихся в самолетах и в бомбах, занятие это было очевидно бессмысленным. Затем началась светомаскировка, на завод привезли пропасть, без счета черную байку, и мы занялись изготовлением маскировочных штор.
В коридоре ЦКБ стали вывешивать "Правду" и "Известия", Ничего от этого не изменилось, и без того было ясно, что армия отступает. Описания отдельных героических подвигов солдат и офицеров радости не приносили, слишком мрачен был общий фон. Мы понимали, что печатать их нужно, но почему нас бьют, почему мы отдаем область за областью?
Поползли слухи об эвакуации нашего завода; к концу июля - началу августа, когда фронт приблизился к столице, она стала очевидной. Теперь наряду с работой над чертежами мы вечерами, переоблачившись в прозодежду, упаковываем имущество ЦКБ в ящики, нумеруем их у сносим в сборочный цех. Вон четверо немолодых зеков волокут тяжелый ящик, за ними шествует здоровый попка. Один из зеков слабеет, из встречной партии отделяется другой, становится на подмогу. В одну сторону уходят трое, в другую пятеро - и ничего. А ведь ещё недавно был кризис тягачей, мешавший сборке самолетов, был ответ администрации: "Охранник расписывается за арестованного и за двумя уследить не может". Ну как тут не подивиться всему этому балагану с "государственными преступниками" и их охраной!
В ночь на 22 июля - первый налет на Москву. Зеки мирно спали в своих опочивальнях, когда завыли сирены и встревоженные попки, ворвавшись в спальни, завопили: "Тревога одевайтесь, в бомбоубежище!) Поднялось столпотворение: в спальнях и коридорах мечутся люди. Топот ног, крики попок потерявших своих подопечных полная тьма и растерянность Кое-как собрались в своем убежище-склепе, потолок которого не то что бомба - ведро с водой пробьет.
1988, No 9
Минут через пятнадцать пришел АНТ, тоже полуодетый, к тому же босой на одну ногу. "Не нашел одного башмака, какая-то сволочь в панике схватила". Он был крайне раздражен бессмысленностью запихивания зеков в погреб и унизительностью своего внешнего вида. Попка, который его привел, являл собой олицетворение страха, видимо, на лестнице и во дворе ему здорово досталось от арестанта. Надо сказать, что охранники, а впрочем и "руководство" ЦКБ, здорово побаивались Туполева. Наверное, из-за разницы в интеллектах: с одной стороны незаурядный талант, с другой - ничтожество. Играло роль и третирование. Когда, бывало, облазив в сборочном цехе самолет и не видя своего тягача, АНТ, ко всеобщему удовольствию, нашему и рабочих, кричал: "Эй, который тут мой, давай сюда побыстрее, а то мне искать тебя несподручно", - это производило впечатление.
В конце июля Андрей Николаевич исчез. В последний раз его видели после обеда у кабинета Кутепова. К ужину он не пришел, ночью его койка осталась свободной. Опять волнения, разговоры... Утром следующего дня "вольный зек", как мы окрестили Н. И. Базенкова, сказал, что А. Н. Туполева освободили, что он дома, с семьей и что, видимо, он пару дней на заводе не будет. Сложные чувства обуревали нас. Все мы были рады за АНТ, но вопрос: а что будет с остальными?
Обстановка в нашем подразделении ЦКБ-29 характеризовалась к моменту освобождения шефа так. 103-я: испытания закончены, самолет выдающийся, но моторов для него нет. 103-У: разбился, но опять-таки моторов для него тоже нет. 103-В: чертежи мы закончили, почти все детали готовы, самолет в сборке, готов будет через месяц-два. Затем его испытают, и энский серийный завод будет его строить. Наблюдать за серией будут Туполев и Базенков вкупе с вольными конструкторами.
... Исходя из этого, были основания рассматривать остальных, как мавра, который сделал свое дело и теперь может уйти. Вопрос - куда идти мавру? Следовательно, "Финита ля комедиа, нох айн маль", как говорил один из зеков.
Подобная схема была не слишком глупа, если учесть, что никаких новых сведений мы не получали. Все мы ждали Старика, казалось, только он, единственный, все сможет расставить по местам. Но его нет. За время существования шараги это для нас были самые трудные дни.
В обед - команда: всем зекам собраться по спальням! Люди сидят на койках молча, головы опущены, глаза потухли. Безразличные, готовые ко всему. Входят Балашов, Крючков, еще три офицера НКВД. Никто не обращает на них внимания. Балашов информирует: "Граждане, сегодня ночью ЦКБ эвакуируется. На наше КБ выделено три вагона-теплушки. Разбейтесь на группы по 16-18 человек, соберите личные вещи и к одиннадцати часам будьте готовы. Постели и питание будут обеспечены".
Робкий вопрос - куда? - остается без ответа. На другой, мучивший всех вопрос - а семьи? - последовало: необходимые указания будут даны. С тупым безразличием зеки разошлись укладываться. Молчаливые, согбенные фигуры запихивают скарб в мешки.
В 22. 30 приходят попки. Зеки бросают прощальные взгляды на свою спальню, где все-таки прожиты два года, и с мешками, чемоданами трогаются по парадной мраморной лестнице в новый этап своей жизни. Чем-то он кончится?
Темно, нигде ни огонька, у ворот фырчат моторы автобусов, суетится охрана, конвой, еще какие-то чины. Зеков выстраивают, считают по головам, при свете фонариков сверяют со списками, опять проверяют по спискам, рассаживают по авто бусам. Занимают места солдаты с винтовками, и кортеж трогается. Открываются ворота, и здание КОСОС растворяется во мраке. Вернемся ли мы сюда, в качестве кого, свободными или заключенными, будет ли это наш город, или в нем будут хозяйничать оккупанты?
1988, No 8
Идут совещания, где-то кто-то что-то решает, мы ждем. Наконец, соломоново решение принято: чтобы, как говорят остряки, не обижать Петляковцев, нам в качестве эталона для серии надо сделать вторую машину- 103-У. В ней штурман пересаживается вперед, в кабину летчика, ставятся новые двигатели АМ-42, добавляется еще одна оборонительная точка с пулеметом, увеличивается емкость баков и предусматривается наружная подвеска двух бомб, по тонне весом. "А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо... "
Самое же пикантное состоит в том, что сроки сдачи чертежей заводам не меняются. Нельзя отодвигать выпуск серийных самолетов, нельзя "огорчать Иосифа Виссарионовича", а если попросту - боятся ему доложить: ведь могут полететь головы, и не наши, которые стоят дешево, а свои собственные, "а это всегда неприятно", как пелось тоже в одной популярной тогда песенке.
Понимая, какой это удар для зеков, "руководство" пускает парашу (в данном случае тоже означало: слух) - освобождены мы будем, как только 103-У покажет свои летные данные.
Несмотря на эти посулы, подъем, царивший среди зеков в последние дни, сменяется не менее острой депрессией. Людей словно подменили. Пустяковые вопросы, решавшиеся вчера походя, превращаются в квадратуру круга. Кабина не компонуется, обводы меняются ежечасно, не лезет на свое место мотор, поползла центровка, нужно новое шасси... Изменения умножаются, растут, как снежный ком. Старик сидит в бригаде Егера до глубокой ночи, технические конфликты перерастают в личные, дружеское сообщество способных людей превращается в сборище неврастеников, все летит к черту, налицо угроза полного развала.
Чувствуя трагизм обстановки, Туполев идет на беспрецедентный шаг: вечером созывает собрание всех зеков, участвующих в переделке самолета. Разумеется, это делается нелегально. Выставлены свои посты, АНТ подробно рассказывает нам о всех заседаниях, на которые его приглашали, объясняет причины, вызвавшие изменения, и заканчивает так:
"Нас не информируют, нам приказывают, однако только осел может не видеть, что дело идет к войне. Не менее ясно, что никто, кроме нас, спроектировать нужный стране бомбардировщик не может. Вероятно, я буду прав, если скажу, что мы любим свою родину не менее других и, наверное, больше, чем те, кто нас собрал сюда. Условия трудные, а если отрешиться от личных огорчений и взглянуть шире - трагические. И, понимая все это, я ставлю перед вами задачу, которую никто, кроме вас, не выполнит. А вы - я знаю, что вы выполните, на то вы есть вы. Мы должны вложить в 103-У максимум своих способностей и знаний, больше того, максимум таланта. Давайте в последний раз сожмем зубы и решим эту задачу. Времени у нас в обрез, но надо успеть. В этом залог освобождения, нельзя нам в войну оставаться арестантами, нельзя воевать в цепях".
Расходились мы молча, уж очень тяжела была ответственность, возложенная на наши плечи. А через день Кутепов с усмешкой спросил А. Н. Туполева: "Что это вы за собрание устроили, в профсоюз выбирали, что ли?" Кто-то уже успел продать.
С этого времени мы работаем до глубокой ночи. "Руководство" не протестует, более того, часам к 10 вечера в столовую приносят простоквашу, чай, хлеб, масло. Вольняг перевели на обязательный десятичасовой рабочий день, большинство воскресений они тоже работают. Перед начальством не выскажешься, и они жалуются нам: "Жить все труднее и труднее, продукты постепенно исчезают, надо стоять в очередях, а времени нет". В народе зреет уверенность в неизбежной войне. Люди понимают это нутром и ждут каких-то убедительных слов от партии, от правительства, но их пока нет!
В один из таких вечеров, когда работалось необыкновенно хорошо и легко, скрипнула дверь, но вместо попки в пустой огромный зал вошел главный. Он подошел к освещенному столу, пододвинул стул и, поджав под себя ногу, присел.
- Работаешь? - спросил Старик.
- Да, вот заканчиваю схему энергоузла 103-У.
- Всем ты хорош, только воняешь своим табачищем. - Надо сказать, что АНТ не выносил табачного дыма, ибо всю жизнь болел легкими. Щадя его здоровье, мы никогда не курили в его присутствии, и я притушил папиросу. Повертевшись на стуле, он устроился поудобнее и замолчал. Всем нам давно хотелось узнать поподробнее о его аресте, как шло следствие, пытали ли его, в чем его обвиняли или так же, как большинству, предложили самому выдумать что-нибудь подходящее. Но для подобного разговора надо было перейти какую-то грань, если хотите, должна была возникнуть хотя бы преходящая близость, интимность. В сутолоке нашей жизни таковых не возникало, а тут словно слетел тихий ангел, и я рискнул спросить об этом. Вначале словно нехотя, затем все более доверчиво, но очень грустно он заговорил:
- Ты в какой камере сидел?
- В пятьдесят седьмой.
- Ну вот, а я в пятьдесят восьмой. Роковое для меня число. 58-я статья обвинения, 58-я камера, 58-я машина. Меня долго держали на Лубянке, в одиночке. Потом перевели в Бутырки. Стало и легче и труднее, все-таки кругом люди... Нет, меня не били, только подолгу держали на стойке, а ведь мне тяжело, я грузный. Стоишь, а следователь бубнит свое: "Пиши, блядь, кому продал чертежи?! Сколько тебе заплатили? Пиши, не стесняйся, твои дружки Архангельский, Сухой, Петляков, Мясищев давно раскололись и продали тебя. Один ты упорствуешь, колись, самому легче будет".
Туполев вздохнул:
- Знаешь, такой тупой маньяк долдонит, а я стою, ноги болят, глаза закрываются, спать хочется, стою и думаю: кажется, всю жизнь только и делал, что строил для них самолеты, нет, не для них, для своей страны. Конечно, были просчеты, не все удавалось, но ведь без этого в жизни не бывает. Знаешь, я очень люблю строгать ножичком палки. Строгаешь, строгаешь, иной раз такую мерзопакость выстругаешь - оторопь возьмет, плюнешь и выбросишь. Так ведь это палка, а самолет-то - посложней... Кроме того, дадут задание, а затем - давай его уточнять. Баранов - одно, Рухимович - другое, Алкснис * - свое, Ворошилов - свое, Орджоникидзе - опять что-то новое и, наконец, доложат "ему" (тут АНТ поднял глаза и палец к потолку), а оттуда еще что-то неожиданное... И вот, после всего этого как посмотришь на вывезенную на поле машину, как увидишь, что дострогали ее до ручки, так и остается одно - делать новую. (* П. И. Баранов, Я. И. Алкснис, М. Л. Рухимович - военные и авиационные деятели.)
- Конечно, просчеты были, - он вдруг оживился, - а ты думаешь, у Митчелла, Фоккера, у Мессершмитта их не было? - Тут взгляд его потух. - Ну да ладно, стоишь и утешаешься: "Прости им, бо не ведают, что творят". Нет, нельзя им этого простить, нельзя! - убежденно сказал он. -Я верю, что все это станет гласным, и даже на моей жизни. А ты веришь?
- Хотел бы, Андрей Николаевич, но не получается.
- А ты верь, без этого нельзя, не вытянешь, наложишь на себя руки, закончил он, встал, грустно улыбнулся, хлопнул меня по лбу и пошел мелкими шагами, загребая правым плечом вперед.
Было до слез тяжело смотреть на удалявшуюся фигуру конструктора, самолеты которого уже много лет составляли основную мощь нашего Красного Воздушного Флота, человека оклеветанного, объявленного преступником.
Но жизнь есть жизнь, и работы в ЦКБ-29 идут своим чередом. Мы вкалываем по 103-У, как и раньше по 103-й. Постепенно все в самолете утряслось, выпуск чертежей идет строго по графику, он "краснеет", это наш плановик К. П. Боровский закрашивает красным карандашом строку за строкой. Утрясся даже наиболее сложный вопрос с прицелом штурмана. На новом месте штурман сидел гораздо выше, и длины оптической колонки не хватило. Несмотря на все старания "руководства" ЦКБ-29, наркомат, куда входил завод, делавший прицелы, категорически отказался удлинять колонку. Помог С. И. Буяновер, главный конструктор завода. Вызванный в ЦКБ и повстречавшийся с арестованными Туполевым и Надашкевичем, которых он глубоко уважал, Соломон Ильич поначалу очень расстроился, а потом заявил: "Андрей Николаевич, Александр Васильевич, если бы я знал! Для вашей машины я сделаю это мгновенно!" И сделал.
Закончилось формирование четвертого бюро, Д. Л. Томашевича, куда перешли Р. Л. Бартини, И. М. Склянский, В. И. Сиприков... Они приступили к проектированию фронтового истребителя, проект 110.
Далеко продвинулся В. М. Мясищев. Проект его дальнего бомбардировщика 102 был утвержден, состоялась макетная комиссия, и постройка 102-й пошла полным ходом. Все двигалось более или менее равномерно, привычной колеей. В сборочном цеху вытащили из стапелей новый носовой отсек 103-У и мотогондолы, состыковали машину, принялись начинять ее оборудованием. Эстетически она по сравнению со 103-й была менее изящной. Агрессивное начало первой уступило место менее выразительным формам. Мы даже иронизировали: "Заимствование у немцев, общепризнанных агрессоров, деагрессировало 103-У".
Как-то к вечеру обнаружилось, что ряды наши поредели, в неизвестном направлении увезли Круткова, Румера и Сцилларда. Пошла молва, что в лагеря, за излишне тесное общение с вольнонаемными сотрудницами. Серьезные зеки были возмущены: "Побойтесь Бога, Юрию Александровичу скоро 70 лет, Юлий Борисович убежденный женоненавистник, а Карлуша только и говорит о жене и детях".
Потом произошел скандал между зеком И. С. Светом и начальником нашей тюрьмы. Из-за какой-то вздорной чепухи "батюшку Света", как мы его звали, отправили в карцер Бутырок. Через несколько дней началась война, о Свете забыли, а когда в октябре 41-го из Москвы вывозили всех и вся, в том числе и тюрьмы, его отправили в Печорлаг, где он впоследствии оборудовал железную дорогу на Воркуту блокировкой и сигнализацией. Вероятно, были и более значительные события, но арестантская память наиболее болезненно всегда реагировала на перемещение заключенных.
Наконец закончили и 103-У. Опять гонка двигателей во дворе, опять ночью ее отправили в НИИ ВВС. Весной, когда вновь потекли ручьи, совершила свой первый полет и она. Нюхтиков и Акопян похвалили машину, хотя скорость ее снизилась на 50 км. Начались будни летных испытаний, как вдруг после очередного полета, вечером, по ЦКБ поползли слухи - катастрофа со 103-У. Наутро выясняется: загорелся правый мотор. Нюхтиков дал команду покинуть самолет, Акопян, по-видимому, за что-то зацепился лямками парашюта и погиб. Машина упала возле Ногинска, аварийная комиссия определяет причину пожара.
Призрак свободы, маячивший перед нами, вновь растаял. Доколе же? Но даже самые отъявленные пессимисты не подозревали, какие удары обрушатся на заключенных в ЦКБ в самое ближайшее время.
В НИИ ВВС отвезли пикирующую "сотку". Для ее испытаний назначен экипаж: летчик Хрипков, штурман Перевалов. В одном из полетов в кабине экипажа возник пожар, было это на взлете, и Хрипков вынужденно садился сразу же за. забором аэродрома, на поле, где, на несчастье, гулял детский сад. Погибло несколько детей. Экипаж и машина побиты. Раненых Хрипкова и Перевалова арестовали и увезли в спецбольницу. Началось следствие. Петляков и его коллеги ходят подавленные, вольняги рассказывают - подозревают злую волю. В ЦКБ привозят разного рода ученых экспертов. Возникает совсем глупая версия о статических зарядах, возникших будто бы от неправильной металлизации оборудования машины. Дело запутывается, истинная причина начинает тонуть в заумных предположениях, гипотезах и т. д. Впервые столкнувшись с нашими "опекунами", склонными к поискам злого умысла и вредительства, маститые ученые ударяются в другую крайность - подсчитывают возможные потенциалы зарядов статического электричества и уже медленно, но верно тонут в них. Петляковцы волнуются, с них снимают показания, начинаются намеки на способы организовать эти заряды...
По счастью, на привезенной машине бортмеханики обнаруживают течь бензина из ниппеля манометра, стоящего над переключателем шасси или щитков. Все становится на место, экипаж освобождают, арестовывают двух слесарей, монтировавших манометр и переключатель, машину ставят на ремонт, показания мудрых экспертов и конструкторов-зеков прячут в папки (могут еще пригодиться). Постепенно все приходит в норму, буря вроде улеглась.
Однако подозрения поползли в верха. Две аварии с самолетами, построенными в ЦКБ, настораживают высших руководителей НКВД: уж не проглядели ли чего-то Кутепов и его помощники.
Прямо в воздухе реют какие-то события, быть может, решающего для нас, зеков, характера. Мрачны все, даже Старик ходит сам не свой. И предчувствия оправдываются. Проходит несколько дней, и нам наносят удар, но совсем с другой стороны. Оказывается, выпуск высотных двигателей АМ-37 для самолетов 103 прекращен. Все силы мотористов брошены на увеличение производства невысотных АМ-35. Они нужны для низколетающих штурмовиков Ил-2, производство которых энергично разворачивается на ряде авиазаводов. Но есть еще один моторный завод, строящий в больших количествах моторы АШ-82 той же мощности и высотности, что АМ-37. Поскольку никто из главных конструкторов их на свои машины не ставит, на заводе скопилось около тысячи АШ-82. Нам предписывается переделать свой самолет под них. Беда в том, однако, что АШ-82 имеют воздушное охлаждение, из-за чего их "лоб" гораздо больше, чем у моторов с водяным охлаждением. Это влечет за собой еще большую потерю скорости нашей машины. В сущности, предстоит солидная переделка самолета: надо сконструировать совершенно новые моторные установки, убрать из центроплана водяные радиаторы, предусмотреть электрический запуск двигателей... Объем работы велик, а решением правительства срок на переделки установлен в два месяца. На вопрос "А когда же нас освободят?" Туполев зло отвечает: "Вы что, не видите, что творится?"
Все наши расчетные бригады работают с невероятной перегрузкой, но результаты их деятельности никого не радуют. Боевые качества машины деградируют: в частности, скорость 643 км/ч у 103-й снижена до 610 у 103-У и сползает до 560-580 у 103-В, как обозвали модификацию с моторами воздушного охлаждения. Это уже потеря 80 километров в час!
Моральное состояние заключенных, работающих над 103-В, таково, что на этот раз общее собрание созывает сам Кутепов. Его не особенно убедительные слова о том, что нас освободят после выпуска чертежей, мало кого убеждают. Нужен какой-то "форс-мажор". На следующий вечер Кутепов вызывает к себе в кабинет руководителей бригад КБ-103 с Андреем Николаевичем и клянется, что вчера получил в своем наркомате предписание заверить нас: после первого же вылета мы будем на свободе. Такой "доверительный" разговор "руководителя" ЦКБ с заключенными беспрецедентен. Кутепов говорит долго, пока его не перебивает Туполев:
"Григорий Яковлевич, не надо, мы прекрасно понимаем, что не все зависит от вас. Передайте своим руководителям, что мы новую модификацию сделаем, - тут он обвел всех нас руками и голос его дрогнул, - но скажите им также, что нельзя обманывать людей бесконечно, что даже заключенные должны во что-то верить".
Он встал, сурово взглянул на Кутепова и бросил: "Пойдемте, друзья!" Уже в дверях, обернувшись, он продолжил: "Веру (так мы сразу прозвали 103-ю "В") мы сделаем, но дальше... " Что дальше - мы так и не узнали, ибо сказано это было уже без нас.
Аврал. Все бригады помогают мотористам. Теперь мы не уходим в спальни раньше часа ночи. Поправ все инструкции и каноны, Старик добился, чтобы производство работало по белкам, то есть не по синькам, отпечатанным в светокопии, а прямо по ватманам с чертежных досок. Лишь только найдено общее решение, как технологи начинают готовить технологию изготовления детали или узла, плазовики наносят их контуры на плазы, а приспособленцы начинают прикидывать конструкцию стапелей. Две недели без перерыва идет эта сумасшедшая работа, когда 14 июня появляется пресловутое сообщение ТАСС.
Много бед наделало это сообщение. "Выступление притупило бдительность войск... Командиры перестали ночевать в казармах. Бойцы стали раздеваться на ночь", - пишет Л. М. Сандалов о гарнизоне Бреста в те дни. У нас же в ЦКБ, в глубоком тылу, заключенные вздохнули с облегчением: значит, война не так близка, значит, успеем сделать 103-В! Все мы понимали, что никакой это не ТАСС, что написано это самим Сталиным, и такова была вера в его непогрешимость, что, придя на работу 15-го, вольняги говорили: "Слава богу, не надо закупать продукты, теперь все силы на 103-В".
Пишу сейчас обо всех этих событиях - и чуть не упустил главное тогда лично для меня. 5 мая меня вызвали в канцелярию нашей тюрьмы - с вещами, т. е. для увоза куда-то. Взволнованный, иду к Туполеву. Он пожал мне плечо - не волнуйся, все будет хорошо. Меня везут в Бутырки, проводят в кабинет начальника, где сидит Кутепов. Оба встали, пожали мне руку: "Вы освобождены!" Как же это произошло?
Буквально со дня ареста моя жена Е. М. Шишмарева добивалась пересмотра дела. Столкнувшись с глухой стеной безразличия, она обратилась к героям-летчикам перелетов АНТ-25 из Москвы через полюс в США. Они меня хорошо знали по подготовке самолетов к перелетам и, конечно, ни в какие мои "козни" не верили. Г. Ф. Байдуков и С. А. Данилин, будучи депутатами, написали в правительство лестно характеризовавшие меня заявления с просьбой пересмотреть дело. И это произошло. 6 мая 1941 года я стал обладателем бумаги со штампом "Бутырская тюрьма. 5 мая 1941 г. No 5" и текстом, заканчивавшимся словами: "Из-под стражи освободить в связи с прекращением его дела".
Через неделю я стал вольнонаемным сотрудником ЦКБ-29, и некоторые дальнейшие эпизоды описываю по рассказам своих товарищей.
Наступило 22 июня, солнечный воскресный день. Под впечатлением сообщения ТАСС большинство вольнонаемных отпросились отдохнуть и уехали за город. Огромные залы ЦКБ почти пусты. За окнами праздничный спокойный город, из парка МВО доносится музыка. Радио в тюрьме нет, попки о том, что делается в мире, с зеками не разговаривают. Зеки трудятся спокойно.
Часов в 12 музыка оборвалась, и к репродукторам на улице, в парке устремились люди. Вот уже толпы их стоят, подняв лица к громкоговорителям. Улицы вымерли, из трамваев выскакивают люди. Что-то непоправимое опрокинулось на столицу. Схватившись за решетки, зеки силятся понять, услышать, что там? Тут же и охранники. Война!
Трудно передать состояние, которое нас охватило, - это крах, все развалилось и погибло. Растерянные зеки совершенно не знают, что делать, что их ждет? Ложатся они запоздно, уверенные, что ЦКБ раскассируют и всех разошлют по лагерям. Это не было стадной паникой, нет, скорее - железной логикой. Нельзя же в самом деле предположить, что новейшее оружие для борьбы с врагом проектируют и строят те самые государственные преступники, которые совсем недавно "продавали чертежи" этого оружия - не кому-нибудь, а немцам!
С трепетом ждали мы утра 23 июня, что оно нам принесет? Это поразительно, но оно не принесло ровным счетом ничего. Впрочем, неверно. Наутро попки пришли в форме, с оружием и противогазами. Позднее противогазы раздали и зекам. Мы, пришедшие на работу вольные, тоже ничего нового не знали. В газетах (которые вольные с этого дня стали приносить без утайки), кроме речи Молотова, ничегошеньки!
Вскоре появились минское, даугавпилское и прочие направления. Очень быстро стало ясно, что из пресловутых лозунгов Ворошилова "Ни пяди своей земли не отдадим никому" и "Малой кровью, могучим ударом и на чужой территории" не получилось ничего, а это могло, как и обычно в таких случаях, обернуться репрессиями. Ухудшилось питание. Потом стали заклеивать стекла в окнах. Когда появились смоленское и киевское направления, зеков заставили рыть во дворе щели и переделывать склад старой дряни в бомбоубежище. Для нас, немного разбиравшихся в самолетах и в бомбах, занятие это было очевидно бессмысленным. Затем началась светомаскировка, на завод привезли пропасть, без счета черную байку, и мы занялись изготовлением маскировочных штор.
В коридоре ЦКБ стали вывешивать "Правду" и "Известия", Ничего от этого не изменилось, и без того было ясно, что армия отступает. Описания отдельных героических подвигов солдат и офицеров радости не приносили, слишком мрачен был общий фон. Мы понимали, что печатать их нужно, но почему нас бьют, почему мы отдаем область за областью?
Поползли слухи об эвакуации нашего завода; к концу июля - началу августа, когда фронт приблизился к столице, она стала очевидной. Теперь наряду с работой над чертежами мы вечерами, переоблачившись в прозодежду, упаковываем имущество ЦКБ в ящики, нумеруем их у сносим в сборочный цех. Вон четверо немолодых зеков волокут тяжелый ящик, за ними шествует здоровый попка. Один из зеков слабеет, из встречной партии отделяется другой, становится на подмогу. В одну сторону уходят трое, в другую пятеро - и ничего. А ведь ещё недавно был кризис тягачей, мешавший сборке самолетов, был ответ администрации: "Охранник расписывается за арестованного и за двумя уследить не может". Ну как тут не подивиться всему этому балагану с "государственными преступниками" и их охраной!
В ночь на 22 июля - первый налет на Москву. Зеки мирно спали в своих опочивальнях, когда завыли сирены и встревоженные попки, ворвавшись в спальни, завопили: "Тревога одевайтесь, в бомбоубежище!) Поднялось столпотворение: в спальнях и коридорах мечутся люди. Топот ног, крики попок потерявших своих подопечных полная тьма и растерянность Кое-как собрались в своем убежище-склепе, потолок которого не то что бомба - ведро с водой пробьет.
1988, No 9
Минут через пятнадцать пришел АНТ, тоже полуодетый, к тому же босой на одну ногу. "Не нашел одного башмака, какая-то сволочь в панике схватила". Он был крайне раздражен бессмысленностью запихивания зеков в погреб и унизительностью своего внешнего вида. Попка, который его привел, являл собой олицетворение страха, видимо, на лестнице и во дворе ему здорово досталось от арестанта. Надо сказать, что охранники, а впрочем и "руководство" ЦКБ, здорово побаивались Туполева. Наверное, из-за разницы в интеллектах: с одной стороны незаурядный талант, с другой - ничтожество. Играло роль и третирование. Когда, бывало, облазив в сборочном цехе самолет и не видя своего тягача, АНТ, ко всеобщему удовольствию, нашему и рабочих, кричал: "Эй, который тут мой, давай сюда побыстрее, а то мне искать тебя несподручно", - это производило впечатление.
В конце июля Андрей Николаевич исчез. В последний раз его видели после обеда у кабинета Кутепова. К ужину он не пришел, ночью его койка осталась свободной. Опять волнения, разговоры... Утром следующего дня "вольный зек", как мы окрестили Н. И. Базенкова, сказал, что А. Н. Туполева освободили, что он дома, с семьей и что, видимо, он пару дней на заводе не будет. Сложные чувства обуревали нас. Все мы были рады за АНТ, но вопрос: а что будет с остальными?
Обстановка в нашем подразделении ЦКБ-29 характеризовалась к моменту освобождения шефа так. 103-я: испытания закончены, самолет выдающийся, но моторов для него нет. 103-У: разбился, но опять-таки моторов для него тоже нет. 103-В: чертежи мы закончили, почти все детали готовы, самолет в сборке, готов будет через месяц-два. Затем его испытают, и энский серийный завод будет его строить. Наблюдать за серией будут Туполев и Базенков вкупе с вольными конструкторами.
... Исходя из этого, были основания рассматривать остальных, как мавра, который сделал свое дело и теперь может уйти. Вопрос - куда идти мавру? Следовательно, "Финита ля комедиа, нох айн маль", как говорил один из зеков.
Подобная схема была не слишком глупа, если учесть, что никаких новых сведений мы не получали. Все мы ждали Старика, казалось, только он, единственный, все сможет расставить по местам. Но его нет. За время существования шараги это для нас были самые трудные дни.
В обед - команда: всем зекам собраться по спальням! Люди сидят на койках молча, головы опущены, глаза потухли. Безразличные, готовые ко всему. Входят Балашов, Крючков, еще три офицера НКВД. Никто не обращает на них внимания. Балашов информирует: "Граждане, сегодня ночью ЦКБ эвакуируется. На наше КБ выделено три вагона-теплушки. Разбейтесь на группы по 16-18 человек, соберите личные вещи и к одиннадцати часам будьте готовы. Постели и питание будут обеспечены".
Робкий вопрос - куда? - остается без ответа. На другой, мучивший всех вопрос - а семьи? - последовало: необходимые указания будут даны. С тупым безразличием зеки разошлись укладываться. Молчаливые, согбенные фигуры запихивают скарб в мешки.
В 22. 30 приходят попки. Зеки бросают прощальные взгляды на свою спальню, где все-таки прожиты два года, и с мешками, чемоданами трогаются по парадной мраморной лестнице в новый этап своей жизни. Чем-то он кончится?
Темно, нигде ни огонька, у ворот фырчат моторы автобусов, суетится охрана, конвой, еще какие-то чины. Зеков выстраивают, считают по головам, при свете фонариков сверяют со списками, опять проверяют по спискам, рассаживают по авто бусам. Занимают места солдаты с винтовками, и кортеж трогается. Открываются ворота, и здание КОСОС растворяется во мраке. Вернемся ли мы сюда, в качестве кого, свободными или заключенными, будет ли это наш город, или в нем будут хозяйничать оккупанты?