Страница:
— Господи! — охнул Майкл.
Мерцающие злые огни внезапно погасли. В те мгновения, пока его глаза свыкались с более глубоким мраком, Майкл ощутил, как колотится его сердце, как бьется пульс на шее.
И словно взрыв бредового безумия.
Кипящая волна приземистых черных теней будто вырвалась из земли вокруг всего лагеря и накатилась на него. Они были черными, как смоль, широкими, как древесные комли, и ковыляли на коротких ногах с помощью непомерно длинных рук с ловкостью обезьян. Они хранили полное молчание, только поблескивали костяные украшения и костяное оружие.
Страшная орда опрокинула ближайшего воина, и он исчез под массой черных тел, закопошившихся на нем, точно черные личинки на падали. Видна была только его рука, все еще размахивавшая дубиной. Они с ужасающей быстротой ворвались в смутный свет костров, и тут их встретили люди Рингбона. Женщины подсаживали детей на ветви деревьев и влезали туда сами с самыми маленькими, а мужчины образовали кольцо, которое мало-помалу сжималось все больше, и вели отчаянный бой, отстаивая свою жизнь.
Для Майкла все слилось в нереальный кошмар смутных абрисов и когтящих рук. Гоблины скопились перед ним — по пояс ему и такие темнокожие, что и в отблеске костров он не различал их лица. Он ощущал удары когтей, в его ноги впивались клыки, и он пинками отшвыривал тела, плотные, тяжелые, покрытые мехом, похожим на кроличий. Он видел горящие глаза без зрачков, пустые, как голыши на речном берегу, и вновь, вновь, вновь опускал железный меч — хруст костей, чмоканье рассеченной плоти… штанины у него намокли от крови. Только когда он наносил им раны, они издавали звуки: пронзительное верещание, точно попавший в силки заяц. После того, как он одного за другим сразил троих, они начали избегать смертоносного железа его меча — даже легкая царапина была для них смертельным ядом — и набросились на другую жертву. Майкл опустил налившуюся свинцом руку и быстро оглянулся по сторонам. Справа и слева от него лисьи люди продолжали сражаться.
Но врагов было слишком много. Он увидел Котт — кремневый нож поднимался и опускался, волосы вороновыми крыльями взметывались вокруг ее головы. Он увидел, охваченный страхом за нее, как она перерезала горло одному противнику, другого отбросила ударом ноги, а третьего поразила в самое сердце, ловко уклоняясь от костяных стилетов, которыми были вооружены многие гоблины.
Поблизости бился Рингбон, с угрюмой расчетливостью, экономя силы, сосредоточенно хмурясь. Головной убор с него свалился, торс у него был в крови — его или врагов, Майкл решить не мог.
Упал Семуин — его повалили и вонзили в глаз острую кость. Майкл прыгнул на его место, рассек длинноухий череп, разбил оскаленные зубы ударом рукоятки, вогнал острие в рот третьего. Остальные попятились оскалившись. Даже клыки у них были черными, как уголь.
Круг быстро сжимался все больше. За их спиной были деревья в середине лагеря, на ветвях там укрылись женщины и дети, хотя некоторые женщины схватили оружие и дрались рядом с мужчинами. Майкл увидел, как одну женщину втянул черный водоворот, а потом десяток гоблинов утащили ее. Она отчаянно кричала. Ее сожитель бросился к ней на помощь, оказался в самой гуще гоблинов, и они искромсали его.
«Мы умрем здесь!» — ясность этой мысли поразила Майкла. Теперь он дрался рядом с Котт, и его тело словно все делало само. Его переполняло пьянящее чувство, он изгибался, рубил, колол, бил ногами. Все было по-прежнему бредово нереальным, и, может быть, поэтому ему казалось, что если он умрет здесь, то проснется в своей кровати дома и увидит за окном осеннее утро.
Но он устал. И уставал все сильнее, уже больше защищаясь, чем нападая, утрачивая стремительность, так что гоблины перед ним успевали уклоняться от его ударов. В руку ему повыше локтя впились когти и потянули вперед, туда, где ждала ощеренная пасть. Он споткнулся, ударил кулаком, разбив костяшки о зубы, и упал на колени в общей свалке, не в силах взмахнуть мечом. В бедро ему с невероятной силой вонзился сверху костяной нож, он закричал от боли и ярости, опрокинулся навзничь и почувствовал, что черные тела смыкаются над ним.
В следующий миг Котт и Рингбон разбросали врагов, расчищая путь для него. Его потащили назад: одной рукой он сжал нож, омерзительно торчавший из его бедра, а другая стискивала рукоятку меча.
Враги остались в стороне. Он выдернул узкую кость, снова закричав, и брызнула струя крови. На него навалилась слабость, ночь закружилась перед глазами. Рингбон и Котт уже вернулись в кольцо.
Над его головой плакали дети, и, подняв глаза, он увидел, что гоблины забрались на нижние ветки. Кольцо было разорвано. Лошади ржали в панике, и Мечта вздыбилась, стараясь сбросить черное чудище, вцепившееся ей в шею. Строй обороняющихся распался на отдельные кучки людей, окруженных бушующим морем звероподобных чудовищ. Ребенка сбросили с дерева, и он исчез в их гуще. Воин бил но челюстям, впившимся ему в запястье. Другой воин оттаскивал в сторону своего оглушенного друга, а на плечах у него висел гоблин.
Вот и все, подумал Майкл.
Заглушая шум сражения, вопли и стоны, над поляной прокатился громоподобный рев, и в тылу гоблинов возникла огромная тень с пылающими в голове двумя огнями, с двумя длинными руками, сокрушавшими все вокруг. Она схватила двух гоблинов за ноги и принялась орудовать ими, как дубинками, громя атакующую орду, а когда первая пара разлетелась в клочья, сцапала еще двоих. Враги в беспорядке пятились, и Майкл услышал, как они кричат от страха.
Вверху среди ветвей и стволов загорелся зеленый свет, будто магическое электричество, и гоблины, которые забрались туда за детьми, завопили, почувствовав прикосновение этой силы. Они дымились, загорались, объятые пламенем падали на землю и, волоча за собой шлейф огня, устремлялись к своим собратьям. Едва пламя, распространявшее запах горелого мяса, достигло остальных гоблинов, оно, словно живое, начало прыгать с одного на другого. Лес осветился этими адскими факелами. Гоблины прыгали и верещали в огненных муках, хотя пламя, казалось, не причиняло никакого вреда деревьям.
Ряды врагов стремительно таяли. Десятки чудовищ горели, и многие устремлялись в лес, точно обезумевшие светляки. Огромная волосатая тень, разделавшаяся с ними, теперь обрела зримый облик. Лицо было грубым, но веселым, глаза — два зеленых огня под тяжелыми надбровными дугами, нижняя челюсть, выпяченная вперед, чтобы огромные клыки не мешали смеяться.
— Двармо! — радостно воскликнула Котт, а Майкла по голове хлестнула ветка, и, поглядев вверх, он увидел, что с сука на него щурится Меркади.
— Я же говорил тебе, что буду присматривать за вами, — сказал он со смешком. А на коре вокруг него безобидно колыхалось зеленое пламя.
— Верно, — пробормотал Майкл. Все вокруг словно кружилось в сумасшедшем танце, пронизанном удаляющимся светом горящих гоблинов. Их вопли затихали в глубине леса. А рядом двигались темные тени, и он услышал, как Котт говорит быстро-быстро, успокаивая уцелевших воинов.
— Кимбр, — повторяла она; — Друг.
На огромном лице Двармо, лице тролля, все еще играла веселая улыбка. Но женщины рыдали, а воздух смердел запахами крови и гари. Он обволакивал Майкла, как туча, и Майкл уносился в его черную сердцевину.
Мерцающие злые огни внезапно погасли. В те мгновения, пока его глаза свыкались с более глубоким мраком, Майкл ощутил, как колотится его сердце, как бьется пульс на шее.
И словно взрыв бредового безумия.
Кипящая волна приземистых черных теней будто вырвалась из земли вокруг всего лагеря и накатилась на него. Они были черными, как смоль, широкими, как древесные комли, и ковыляли на коротких ногах с помощью непомерно длинных рук с ловкостью обезьян. Они хранили полное молчание, только поблескивали костяные украшения и костяное оружие.
Страшная орда опрокинула ближайшего воина, и он исчез под массой черных тел, закопошившихся на нем, точно черные личинки на падали. Видна была только его рука, все еще размахивавшая дубиной. Они с ужасающей быстротой ворвались в смутный свет костров, и тут их встретили люди Рингбона. Женщины подсаживали детей на ветви деревьев и влезали туда сами с самыми маленькими, а мужчины образовали кольцо, которое мало-помалу сжималось все больше, и вели отчаянный бой, отстаивая свою жизнь.
Для Майкла все слилось в нереальный кошмар смутных абрисов и когтящих рук. Гоблины скопились перед ним — по пояс ему и такие темнокожие, что и в отблеске костров он не различал их лица. Он ощущал удары когтей, в его ноги впивались клыки, и он пинками отшвыривал тела, плотные, тяжелые, покрытые мехом, похожим на кроличий. Он видел горящие глаза без зрачков, пустые, как голыши на речном берегу, и вновь, вновь, вновь опускал железный меч — хруст костей, чмоканье рассеченной плоти… штанины у него намокли от крови. Только когда он наносил им раны, они издавали звуки: пронзительное верещание, точно попавший в силки заяц. После того, как он одного за другим сразил троих, они начали избегать смертоносного железа его меча — даже легкая царапина была для них смертельным ядом — и набросились на другую жертву. Майкл опустил налившуюся свинцом руку и быстро оглянулся по сторонам. Справа и слева от него лисьи люди продолжали сражаться.
Но врагов было слишком много. Он увидел Котт — кремневый нож поднимался и опускался, волосы вороновыми крыльями взметывались вокруг ее головы. Он увидел, охваченный страхом за нее, как она перерезала горло одному противнику, другого отбросила ударом ноги, а третьего поразила в самое сердце, ловко уклоняясь от костяных стилетов, которыми были вооружены многие гоблины.
Поблизости бился Рингбон, с угрюмой расчетливостью, экономя силы, сосредоточенно хмурясь. Головной убор с него свалился, торс у него был в крови — его или врагов, Майкл решить не мог.
Упал Семуин — его повалили и вонзили в глаз острую кость. Майкл прыгнул на его место, рассек длинноухий череп, разбил оскаленные зубы ударом рукоятки, вогнал острие в рот третьего. Остальные попятились оскалившись. Даже клыки у них были черными, как уголь.
Круг быстро сжимался все больше. За их спиной были деревья в середине лагеря, на ветвях там укрылись женщины и дети, хотя некоторые женщины схватили оружие и дрались рядом с мужчинами. Майкл увидел, как одну женщину втянул черный водоворот, а потом десяток гоблинов утащили ее. Она отчаянно кричала. Ее сожитель бросился к ней на помощь, оказался в самой гуще гоблинов, и они искромсали его.
«Мы умрем здесь!» — ясность этой мысли поразила Майкла. Теперь он дрался рядом с Котт, и его тело словно все делало само. Его переполняло пьянящее чувство, он изгибался, рубил, колол, бил ногами. Все было по-прежнему бредово нереальным, и, может быть, поэтому ему казалось, что если он умрет здесь, то проснется в своей кровати дома и увидит за окном осеннее утро.
Но он устал. И уставал все сильнее, уже больше защищаясь, чем нападая, утрачивая стремительность, так что гоблины перед ним успевали уклоняться от его ударов. В руку ему повыше локтя впились когти и потянули вперед, туда, где ждала ощеренная пасть. Он споткнулся, ударил кулаком, разбив костяшки о зубы, и упал на колени в общей свалке, не в силах взмахнуть мечом. В бедро ему с невероятной силой вонзился сверху костяной нож, он закричал от боли и ярости, опрокинулся навзничь и почувствовал, что черные тела смыкаются над ним.
В следующий миг Котт и Рингбон разбросали врагов, расчищая путь для него. Его потащили назад: одной рукой он сжал нож, омерзительно торчавший из его бедра, а другая стискивала рукоятку меча.
Враги остались в стороне. Он выдернул узкую кость, снова закричав, и брызнула струя крови. На него навалилась слабость, ночь закружилась перед глазами. Рингбон и Котт уже вернулись в кольцо.
Над его головой плакали дети, и, подняв глаза, он увидел, что гоблины забрались на нижние ветки. Кольцо было разорвано. Лошади ржали в панике, и Мечта вздыбилась, стараясь сбросить черное чудище, вцепившееся ей в шею. Строй обороняющихся распался на отдельные кучки людей, окруженных бушующим морем звероподобных чудовищ. Ребенка сбросили с дерева, и он исчез в их гуще. Воин бил но челюстям, впившимся ему в запястье. Другой воин оттаскивал в сторону своего оглушенного друга, а на плечах у него висел гоблин.
Вот и все, подумал Майкл.
Заглушая шум сражения, вопли и стоны, над поляной прокатился громоподобный рев, и в тылу гоблинов возникла огромная тень с пылающими в голове двумя огнями, с двумя длинными руками, сокрушавшими все вокруг. Она схватила двух гоблинов за ноги и принялась орудовать ими, как дубинками, громя атакующую орду, а когда первая пара разлетелась в клочья, сцапала еще двоих. Враги в беспорядке пятились, и Майкл услышал, как они кричат от страха.
Вверху среди ветвей и стволов загорелся зеленый свет, будто магическое электричество, и гоблины, которые забрались туда за детьми, завопили, почувствовав прикосновение этой силы. Они дымились, загорались, объятые пламенем падали на землю и, волоча за собой шлейф огня, устремлялись к своим собратьям. Едва пламя, распространявшее запах горелого мяса, достигло остальных гоблинов, оно, словно живое, начало прыгать с одного на другого. Лес осветился этими адскими факелами. Гоблины прыгали и верещали в огненных муках, хотя пламя, казалось, не причиняло никакого вреда деревьям.
Ряды врагов стремительно таяли. Десятки чудовищ горели, и многие устремлялись в лес, точно обезумевшие светляки. Огромная волосатая тень, разделавшаяся с ними, теперь обрела зримый облик. Лицо было грубым, но веселым, глаза — два зеленых огня под тяжелыми надбровными дугами, нижняя челюсть, выпяченная вперед, чтобы огромные клыки не мешали смеяться.
— Двармо! — радостно воскликнула Котт, а Майкла по голове хлестнула ветка, и, поглядев вверх, он увидел, что с сука на него щурится Меркади.
— Я же говорил тебе, что буду присматривать за вами, — сказал он со смешком. А на коре вокруг него безобидно колыхалось зеленое пламя.
— Верно, — пробормотал Майкл. Все вокруг словно кружилось в сумасшедшем танце, пронизанном удаляющимся светом горящих гоблинов. Их вопли затихали в глубине леса. А рядом двигались темные тени, и он услышал, как Котт говорит быстро-быстро, успокаивая уцелевших воинов.
— Кимбр, — повторяла она; — Друг.
На огромном лице Двармо, лице тролля, все еще играла веселая улыбка. Но женщины рыдали, а воздух смердел запахами крови и гари. Он обволакивал Майкла, как туча, и Майкл уносился в его черную сердцевину.
15
Жаркое безоблачное небо серым смогом ложилось на верхние этажи наиболее высоких зданий, подпертое ревом уличного движения, придавленное сокрушительным солнечным светом. Он глотал сажу с каждым вздохом, его толкали и отпихивали, и он описывал на тротуаре сложные кривые, как шарик в игральном автомате. То шагай широко, то семени — идти ровной быстрой походкой удавалось не больше десятка секунд. Широкий шаг, семенящий шаг… от замусоренного тротуара в лицо ему бил отраженный жар.
Как летит время, думал он. Да нет, не летит — его смывает, точно водой в унитазе, и оно столько уносит с собой. А вот воспоминания остаются, даже самые нежеланные. Пятна, которые не вывести никакими химикалиями. Отрыжка.
Он соскальзывал то туда, то сюда, в его сознании толпились образы былого. Палящее солнце было забыто — он остановился, положив руку на бутылку, не замечая свирепых взглядов прохожих, не сторонясь, чтобы дать им дорогу. Он снова был в прохладном лесу, и темные лесные запахи туманили его мозг.
Он оглянулся на толпы, на кишение улицы, на могучие двухэтажные автобусы, на мчавшиеся легковушки. Как решить, что — что?
Дикий Лес был тут, в городе. Волки в проулках. Гоблин, прыгающий в вагон метро. Он хрипло усмехнулся и вновь зашагал по тротуару.
Когда он в этот вечер добрел до своих дверей, она ждала его. На лестничной площадке.
У него перехватило дыхание при виде волос цвета вороного крыла, бледной щеки, смутно освещенных тусклой лампочкой вверху, и в этот миг он отрезвел, весь поглощенный за вечер алкоголь тотчас улетучился.
Тут она обернулась, и боязливое изумление, вспыхнувшая радость рассыпались прахом. Опять эта проклятая девка. Забыла губную помаду? Алкоголь начал просачиваться обратно, смазывая четкость его мыслей.
— Майк! Вот и ты, — она употребила его имя неловко, словно заставляя себя.
— Вот и я.
Он поднялся по лестнице, тяжело дыша, изображая улыбку, которая с тем же успехом могла быть сальной усмешкой. Мышцы, заведующие улыбками, у него уже давно не использовались.
— И как раз вовремя. Я только что пришла. Проверяла, не ошиблась ли этажом, — она держалась робко, нервно и отводила глаза, пока говорила.
— Час поздний, — сказал он ворчливо, но мягко в последней попытке быть вежливым.
— Знаю, — она кивнула на закрытую дверь. — Можно мне войти?
Он пожал плечами. Что же, пусть так.
От беспорядка внутри ему стало тошно. Он включил слабую лампочку, отшвырнул ногой подушку и, подойдя к окну, открыл его. Секунду-две он смотрел вниз и вдаль на набитый людьми город, оранжевые уличные фонари, глаза машин. Где сейчас волки и где вирим, если они вообще тут, если его сознание не играет само с собой.
Покашливание. Он обернулся с виноватой улыбкой.
— Извини, задумался. Садись, пожалуйста. Выпьешь?
Она присела на краешек большого дивана. Он побрел к бутылке на комоде, но передумал, вздохнул и тоже сел. Ну вот, подумал он.
Молоденькая. Она выглядела до жалости молоденькой в своем городском костюме — блестящие туфли, тугие брючки, модная курточка и «дипломат», черт подери! Лежит поперек коленей, будто секретное оружие. Она, что, работала до этого-то часа?
Черные густые волосы, чуть касающиеся плеч. Большие глаза, темные, под бровями, которые были бы много шире и гуще, если бы она их не выщипывала. Круглое курносое лицо, умело накрашенные губы. Нет, не деловая женщина, скорее, деловой ребенок Он попытался вспомнить, какой она была тогда. Смутно вспомнились белые изгибы тела, мягкость. Груди, скорее крупные. Он положил между ними голову, некоторое время испытывая почти безмятежность.
А она разговаривала с ним.
— …я вовсе к этому не привыкла, а ты не позвонил, и вообще. Ну, я и подумала, что…
— Почему ты ушла ночью?
Она замялась. Ему показалось, что она покраснела, но свет был слабым.
— Ты был пьян. Болтал всякую чепуху, о деревьях, гоблинах и котах. А потом начал бормотать непонятно что, будто на иностранном языке. Я подумала: по-гэльски, или еще как. Я подумала, что прыгнула в постель к психу.
Против воли он улыбнулся, и на этот раз она улыбнулась в ответ.
— И мы?..
— Нет. Ты был слишком пьян. Но как-то даже мило. Все время извинялся.
— Ах, так.
Тишина, если не считать городского шума. Внезапно ему захотелось, чтобы эта девушка осталась с ним скоротать ночь. Но предстояло еще одно унижение.
— Я забыл, как тебя зовут.
Глаза было вспыхнули. Гневно. Он подумал, что она встанет и уйдет, но она ответила спокойно:
— Клэр.
Он кивнул.
— Я записала его. И мой телефонный номер. Оставила листок у кровати.
— Почему ты вернулась? — спросил он без обиняков, слишком устав, чтобы ходить вокруг да около.
— Не знаю. Наверное, проверить, сумасшедший ли ты или все-таки нет.
Они обменялись взглядом. Два чужих друг другу человека, стыдящиеся мимолетной близости. Но как ни странно, это породило в комнате ощущение товарищества.
— Так как насчет выпить? — спросил Майкл, словно предлагая перемирие.
Она покачала головой.
— А вот кофе я выпью, — в первый раз «дипломат» соскользнул с ее колен.
Ей было двадцать. Интонации указывали на престижное учебное заведение, от нее веяло дорогими духами. Он не мешал ей говорить, остро чувствуя, насколько непрезентабельно выглядит сам, надеясь, что она не заметит пустую бутылку, оттягивающую карман его пиджака, складку живота над поясом. Тщеславие, подумал он с иронией, забавная штука.
Было уже поздно, и город погрузился в свой краткий сон. Веки у него слипались от усталости, и вдруг он сообразил, что больше не воспринимает ее слова. Только приятный культурный голос, отгоняющий безмолвие. Он готов был сидеть вот так и бороться со сном всю ночь, лишь бы голос не умолкал. Пока она говорит и элегантно благоухает, лес не проникнет в комнату, и призраки не вырвутся из памяти, где их место.
Но она наконец умолкла и сидела, балансируя на колене пустой чашкой, будто в королевской гостиной. Другая рука опустилась на «дипломат», словно касаясь талисмана.
— Утром мне надо на работу.
— Мне тоже.
Наступила пауза, исполненная безмолвного общения.
— Мне надо встать рано.
— У меня есть будильник. Работает почти без сбоев.
Новая пауза. Темные глаза впивались в него. Внезапно ему стало ясно, что по-своему она страшится одинокой ночи не меньше, чем он. Однако он сохранял внешнее безразличие, убежденный, что переступил границу, нарушил обоюдный уговор избегать серьезности.
Внезапно она улыбнулась — широкой великодушной улыбкой.
— Обещай, что не будешь болтать во сне по-гэльски!
— Обещаю.
Теперь он не был ни слишком пьян, ни переутомлен. Они были бережны, нежны, старательно избегали всего, что могло бы неприятно задеть. Земля пребывала почти в полной неподвижности. А потом он положил голову между ее грудями и наслаждался ощущением рук, обнимающих его. Никакая глушь не заставила ее исхудать, никакие раны не покрыли рубцами ее кожу, и он прильнул к ее спелой плоти, словно мог укрыться в ней, а снаружи черное небо отступало перед зарей, а среди затененных улиц внизу в сумрачных закоулках несли свою стражу обитатели леса.
Словно бы очень долго он парил в какой-то неопределенности, в каком-то Неведомом Краю среди кружения знакомых и незнакомых лиц. Котт… но она изменилась — стала полненькой и широкоглазой. И его дедушка — старый Пат. И Роза. Она плакала.
Майкл, забери меня отсюда. Забери меня домой.
Домой.
Черной стеной встал Всадник, заслоняя ее. Он был огромен и черен, как беззвездная ночь. Он рос и рос — достиг высоты холма и превратился в замок с толстыми стенами на гранитном утесе. Полуразрушенный. На такой неимоверной высоте, что тучи завивались вокруг его парапетов, и капли сырости покрывали его, точно капли пота. У его колен поднимались деревья, могучие, старые, переплетенные, точно проволочная ограда. Корни они запустили глубоко в почву и каменные породы под ней. Их слившиеся воедино кроны казались ковром, сотканным, чтобы по нему ступали великаны; из-под них доносился вой волков, которые тысячами размножались там и убивали.
Он с криком открыл глаза. Котт крепко обняла его и зашептала:
— Все хорошо, милый, все хорошо.
Был день. В воздухе едко пахло дымом костров, где-то негромко причитали женщины. Люди вокруг приглушенно переговаривались.
— Меркади… — просипел он. В горле у него пересохло.
— Я тут, любезнейший! — и дьявольское лицо ухмыльнулось на расстоянии фута от его собственного.
Майкл закрыл глаза, и тепло Котт обволокло его. Голос Рингбона совсем рядом. Разные шумы. Он открыл глаза и поглядел в лицо Котт.
— Они уходят, так? Возвращаются на север?
Она кивнула. Позади нее маячила массивная фигура с клыкастым ртом.
— Эта часть леса не для человеческого племени, — сказал Двармо. — И потери их велики.
— И станут еще больше, прежде чем они пробьются назад в Человеческие леса, — подмигнул Меркади. Майкл еле удержался, чтобы не ударить его, но ограничился тем, что сел прямо. Рана в бедре была точно раскаленный докрасна гвоздь, который пригвождал его к земле; боль пронзала его тело повсюду. Сбоку лежал Ульфберт.
Повернув голову, он увидел погребальный костер, который оставалось только поджечь. Рядом черный бугор — сваленные в кучу вражеские трупы. Видимо, сотни и сотни. Жалкие остатки людей Рингбона собирали убогие пожитки. Женщины в кровавых порезах (знак скорби) с опухшими красными глазами, мужчины, будто двигающиеся мертвецы. У некоторых из ран все еще сочилась кровь. Уцелело их десятка два, не больше, а тех, кто еще держался на ногах, Майкл насчитал менее десятка. В середине лагеря стояли две лошади. Бока у них были искусаны, но они остались живы.
Перед ним на корточки опустился Рингбон. Предплечье и бицепс у него были в лубках из коры. Среди обитателей лагеря никто не остался цел и невредим. Включая Котт.
— Кадъей? — спросил лисий человек. Майкл ответил, что чувствует себя хорошо.
Рингбон на миг наклонил лоб почти к самой земле, а потом спросил, все ли еще они с Котт намерены и дальше держать путь на юг.
Майкл покосился на Котт, и она подмигнула ему, но глаза Меркади потемнели. Рингбон не обращал внимания на двух вирим, будто их тут и не было вовсе. Он молчал, и Майкл заметил борение чувств на обычно непроницаемом лице.
— Лучше пусть Утвичтан и Теовинн вернутся назад с людьми, — сказал Рингбон, словно эта мысль только-только пришла ему на ум.
Майкл покачал головой.
Рингбон кивнул, точно отвечая себе же и расплылся в одной из редких своих улыбок. Если… то есть когда они вернутся на север, племя они найдут в четырех днях пути от сожженной деревни. Совет решил, что уж лучше рыцари, чем древесный народ… На секунду его взгляд скользнул в сторону безмолвного Меркади.
— Дханвей моих, — сказал он в заключение. И Майкл в свою очередь пожелал ему доброго пути. Затем Рингбон молниеносно встал и отошел, чтобы помочь в сборах уцелевшим.
И они исчезли — не столько скрылись, сколько растворились среди деревьев. Сорок душ в поисках безопасного убежища. У Майкла возникло ощущение, что он присутствовал при неизменном древнем повторяющемся ритуале. Стремление людей кочевать в поисках лучших мест казалось таким же естественным, как смена времен года, пусть оно и приводило их к гибели.
С уходом лисьих людей воцарилась глубокая тишина. Майкл, Котт, Меркади и горбящийся Двармо поднялись по склону долины подальше от трупного запаха и дыма погребального костра. И развели собственный костер, чтобы вскипятить воду и заняться своими ранами.
На них коршуном упала ночь. На границе света от костра бессменным часовым стоял Двармо, точно широкий мегалит. Меркади вслушивался в шум леса, и его длинные уши поворачивались то туда, то сюда.
Майкл с Котт выпили настой лесных маков, чтобы притупить боль, и раскаленными ножами очистили раны друг друга.
Майкл, прижигая располосованные ноги Котт, думал, что шрамы останутся навсегда. И от мысли, что он своей рукой губит ее совершенство, ему стало невыносимо тяжело. Она была поджарой и налитой силой, как борзая, и ее груди выглядели совсем маленькими — два темных соска и почти ничего больше. Она распростерлась под ножом, и он поцеловал ее живот.
— Тебя надо подкормить, Котт.
— А тебя? С этой бородой ты смахиваешь на изголодавшегося пророка, хотя шириной плеч и поспоришь с Двармо. Как это ты умудряешься?
— Все дело в костях.
Они ели оленину, поджаренную с лесным луком и запивали ее ячменным спиртом, которым Рингбон поделился с Котт. Этот очень крепкий спирт был одним из сокровищ племени, так как они выменивали его у деревенских жителей. Он был прозрачным, но пахучим, словно к нему добавили капельку ржаного запаха и запаха летней пыли. Они смочили им раны, и Меркади давился смехом, глядя, как они вздрагивают и морщатся от боли. Сам он отказался пригубить спирт, напомнив им, как сладок сыченый мед его Провала.
Они подбросили хвороста в огонь — ночной мрак сгустился еще больше, потому что с запада наползли тучи, пряча звезды и обещая дождь к утру. Деревья покачивались и тревожно гнулись под ветром, их верхушки наклонялись, опускались и поднимались, точно волны бескрайнего темного моря. Огонь их костра был крохотным рубином, яркой булавочной головкой в мутной лесной тьме — погребальный костер догорел, и мертвые соплеменники Рингбона разлетелись по ветру, точно тучи черных бабочек, устремляющихся к дальнему пламени.
— Так вы направляетесь на юг, — сказал наконец Меркади, и в глазах его не было и следа насмешки. Майкл зевнул. Его руки обвивали Котт, он упирался подбородком в ее макушку, а ее холодные пальцы переплелись с его пальцами.
— Может, вам известно, в какой край вы вступаете, — продолжал Меркади. — Его назвали Волчьим не зря. И волки, это еще самое безобидное из того, что вас ожидает там.
— Мы знаем, — твердо сказал Майкл. Ему почудилось, что Котт вздрогнула, и он обнял ее еще крепче.
— Да?.. Сестрица Катерина, ты-то знаешь. Тебе известно, что рассказывают о юге. Почему, ты не отговоришь его?
Котт изогнулась в руках Майкла и потыкала палкой в костер.
— Его не отговорить. Он ищет и не откажется от поисков.
В ее голосе слышалась усталая горечь.
— Родственницу, которую забрал Всадник? Так-так. Значит, ты надеешься отыскать ее, Утвичтан?
Майкл промолчал.
— Дай-ка я расскажу тебе одну историю, Нездешний, такую старинную, что и твоей даме она, наверное, неведома. Как и все хорошие истории, она правдива и, быть может, объяснит тебе, куда ты рвешься. — И он начал:
— Несколько лет тому назад — десять раз по пятьдесят или меньше, что для Дикого Леса не более одной дождевой капли, братья порешили обратить в свою веру людей в лесу и отправили посланцев в дальние деревни. Деревенских жителей убедить оказалось нетрудно, ведь кресты и святые слова отгоняли зверей. Ну и люди, те, что теперь образовали племена, хотя тогда они звались мерканами, те, что охраняли деревенских, остались не у дел. Их отличала — и отличает — гордость, и, когда они увидели, что в них больше не нуждаются, тотчас покинули своих былых подопечных. Ведь те утратили доверие к ним, а они в те дни были несравненными воинами, преданными своему ремеслу, — даже вирим их уважали. Но теперь их чурались и мало-помалу они превратились в жалких кочевников, какими мы видим их сегодня.
Но я уклонился. Эти братья в своей надменности замыслили подчинить кресту весь мир. Число их росло я росло, и все больше простых людей стекалось служить им. Вскоре они уже силой подчиняли деревни, которые уклонялись от обращения или хотели, как прежде, жить под охраной мерканов. Вот тогда-то воины лесных братьев и стали именоваться воинствующими рыцарями.
Даже древесный народ, питающий к братьям отвращение и презрение за то, как они своей святостью отравляют лес, даже мы знавали среди них истинно хороших людей, которые проповедовали всеобщую гармонию и хотели пребывать в мире со всеми, включая и древесный народ. На первых порах таких было немало, но со временем терпимость обеих сторон пошла на убыль. Сначала с церковных кафедр поносили вирим, а вот теперь дело дошло и до племен. В Диком Лесу идет своего рода война. Вновь я отвлекся. Извините меня. Вирим ведь стоит начать, а дальше им удержу нет. Истории для них как вкусный напиток, который хочется посмаковать. Каждую надо расшить узорами и проникнуть в нее поглубже. И всякий раз, пересказывая ее, будто опять добываешь руду, выплавляешь и куешь заново.
Ну, как я уже упомянул, надменность братьев и их вооруженных прислужников была такой, что порешили они возвестить свою благую весть на всех прогалинах в Лесу, а значит, и в запретных местах на юге, где звери бродили, как хотели. Эта часть Леса в те дни была еще не столь губительной, а человеческие общины, которые охотились и обрабатывали землю внутри ее пределов, оставались такими малочисленными, что их и замечать не стоило. Некоторые осмеливались забираться даже южнее, даже в Волчий Край… и не возвращались. Впрочем, точно неизвестно, каким был Лес в те времена. Остались только легенды — мифы вирим и сказания людей, от которых пошли племена. Но среди сказаний есть и рассказы о том, как люди в свое время миновали южную часть Леса, двигаясь от гор на север. Жуткое это место, говаривали они. Ни единый человек там жив не останется. Но почему, они объяснить не могли.
А братья, Нездешний, пришли не из-за гор. Они пришли из твоего мира или другого, похожего на него. Они пришли через дверь на севере, а потому не изведали ужасов и невзгод пути через южные леса. Их кресты, говорили они, остановят любого зверя, и они избавят деревенских жителей от суеверного страха перед Волчьим Краем. Они и его возьмут под крыло своей церкви.
И они собрали отряд под началом брата, звавшегося Епископ, который пользовался у них большой властью. И он повел этот отряд на юг в запретные здешние леса.
С ним отправились двадцать пять братьев, полсотни рыцарей и вдвое больше простого люда.
У них были мулы и лошади, чтобы везти снаряжение, и они гнали с собой коровье стадо и овечью отару, так как надеялись основать там священное селение — наполовину храм, наполовину крепость. Говорят, они взяли с собой как талисман кусочек плоти своего бога, но, думается мне, даже братья на такое непотребство не способны.
Как летит время, думал он. Да нет, не летит — его смывает, точно водой в унитазе, и оно столько уносит с собой. А вот воспоминания остаются, даже самые нежеланные. Пятна, которые не вывести никакими химикалиями. Отрыжка.
Он соскальзывал то туда, то сюда, в его сознании толпились образы былого. Палящее солнце было забыто — он остановился, положив руку на бутылку, не замечая свирепых взглядов прохожих, не сторонясь, чтобы дать им дорогу. Он снова был в прохладном лесу, и темные лесные запахи туманили его мозг.
Он оглянулся на толпы, на кишение улицы, на могучие двухэтажные автобусы, на мчавшиеся легковушки. Как решить, что — что?
Дикий Лес был тут, в городе. Волки в проулках. Гоблин, прыгающий в вагон метро. Он хрипло усмехнулся и вновь зашагал по тротуару.
Когда он в этот вечер добрел до своих дверей, она ждала его. На лестничной площадке.
У него перехватило дыхание при виде волос цвета вороного крыла, бледной щеки, смутно освещенных тусклой лампочкой вверху, и в этот миг он отрезвел, весь поглощенный за вечер алкоголь тотчас улетучился.
Тут она обернулась, и боязливое изумление, вспыхнувшая радость рассыпались прахом. Опять эта проклятая девка. Забыла губную помаду? Алкоголь начал просачиваться обратно, смазывая четкость его мыслей.
— Майк! Вот и ты, — она употребила его имя неловко, словно заставляя себя.
— Вот и я.
Он поднялся по лестнице, тяжело дыша, изображая улыбку, которая с тем же успехом могла быть сальной усмешкой. Мышцы, заведующие улыбками, у него уже давно не использовались.
— И как раз вовремя. Я только что пришла. Проверяла, не ошиблась ли этажом, — она держалась робко, нервно и отводила глаза, пока говорила.
— Час поздний, — сказал он ворчливо, но мягко в последней попытке быть вежливым.
— Знаю, — она кивнула на закрытую дверь. — Можно мне войти?
Он пожал плечами. Что же, пусть так.
От беспорядка внутри ему стало тошно. Он включил слабую лампочку, отшвырнул ногой подушку и, подойдя к окну, открыл его. Секунду-две он смотрел вниз и вдаль на набитый людьми город, оранжевые уличные фонари, глаза машин. Где сейчас волки и где вирим, если они вообще тут, если его сознание не играет само с собой.
Покашливание. Он обернулся с виноватой улыбкой.
— Извини, задумался. Садись, пожалуйста. Выпьешь?
Она присела на краешек большого дивана. Он побрел к бутылке на комоде, но передумал, вздохнул и тоже сел. Ну вот, подумал он.
Молоденькая. Она выглядела до жалости молоденькой в своем городском костюме — блестящие туфли, тугие брючки, модная курточка и «дипломат», черт подери! Лежит поперек коленей, будто секретное оружие. Она, что, работала до этого-то часа?
Черные густые волосы, чуть касающиеся плеч. Большие глаза, темные, под бровями, которые были бы много шире и гуще, если бы она их не выщипывала. Круглое курносое лицо, умело накрашенные губы. Нет, не деловая женщина, скорее, деловой ребенок Он попытался вспомнить, какой она была тогда. Смутно вспомнились белые изгибы тела, мягкость. Груди, скорее крупные. Он положил между ними голову, некоторое время испытывая почти безмятежность.
А она разговаривала с ним.
— …я вовсе к этому не привыкла, а ты не позвонил, и вообще. Ну, я и подумала, что…
— Почему ты ушла ночью?
Она замялась. Ему показалось, что она покраснела, но свет был слабым.
— Ты был пьян. Болтал всякую чепуху, о деревьях, гоблинах и котах. А потом начал бормотать непонятно что, будто на иностранном языке. Я подумала: по-гэльски, или еще как. Я подумала, что прыгнула в постель к психу.
Против воли он улыбнулся, и на этот раз она улыбнулась в ответ.
— И мы?..
— Нет. Ты был слишком пьян. Но как-то даже мило. Все время извинялся.
— Ах, так.
Тишина, если не считать городского шума. Внезапно ему захотелось, чтобы эта девушка осталась с ним скоротать ночь. Но предстояло еще одно унижение.
— Я забыл, как тебя зовут.
Глаза было вспыхнули. Гневно. Он подумал, что она встанет и уйдет, но она ответила спокойно:
— Клэр.
Он кивнул.
— Я записала его. И мой телефонный номер. Оставила листок у кровати.
— Почему ты вернулась? — спросил он без обиняков, слишком устав, чтобы ходить вокруг да около.
— Не знаю. Наверное, проверить, сумасшедший ли ты или все-таки нет.
Они обменялись взглядом. Два чужих друг другу человека, стыдящиеся мимолетной близости. Но как ни странно, это породило в комнате ощущение товарищества.
— Так как насчет выпить? — спросил Майкл, словно предлагая перемирие.
Она покачала головой.
— А вот кофе я выпью, — в первый раз «дипломат» соскользнул с ее колен.
Ей было двадцать. Интонации указывали на престижное учебное заведение, от нее веяло дорогими духами. Он не мешал ей говорить, остро чувствуя, насколько непрезентабельно выглядит сам, надеясь, что она не заметит пустую бутылку, оттягивающую карман его пиджака, складку живота над поясом. Тщеславие, подумал он с иронией, забавная штука.
Было уже поздно, и город погрузился в свой краткий сон. Веки у него слипались от усталости, и вдруг он сообразил, что больше не воспринимает ее слова. Только приятный культурный голос, отгоняющий безмолвие. Он готов был сидеть вот так и бороться со сном всю ночь, лишь бы голос не умолкал. Пока она говорит и элегантно благоухает, лес не проникнет в комнату, и призраки не вырвутся из памяти, где их место.
Но она наконец умолкла и сидела, балансируя на колене пустой чашкой, будто в королевской гостиной. Другая рука опустилась на «дипломат», словно касаясь талисмана.
— Утром мне надо на работу.
— Мне тоже.
Наступила пауза, исполненная безмолвного общения.
— Мне надо встать рано.
— У меня есть будильник. Работает почти без сбоев.
Новая пауза. Темные глаза впивались в него. Внезапно ему стало ясно, что по-своему она страшится одинокой ночи не меньше, чем он. Однако он сохранял внешнее безразличие, убежденный, что переступил границу, нарушил обоюдный уговор избегать серьезности.
Внезапно она улыбнулась — широкой великодушной улыбкой.
— Обещай, что не будешь болтать во сне по-гэльски!
— Обещаю.
Теперь он не был ни слишком пьян, ни переутомлен. Они были бережны, нежны, старательно избегали всего, что могло бы неприятно задеть. Земля пребывала почти в полной неподвижности. А потом он положил голову между ее грудями и наслаждался ощущением рук, обнимающих его. Никакая глушь не заставила ее исхудать, никакие раны не покрыли рубцами ее кожу, и он прильнул к ее спелой плоти, словно мог укрыться в ней, а снаружи черное небо отступало перед зарей, а среди затененных улиц внизу в сумрачных закоулках несли свою стражу обитатели леса.
Словно бы очень долго он парил в какой-то неопределенности, в каком-то Неведомом Краю среди кружения знакомых и незнакомых лиц. Котт… но она изменилась — стала полненькой и широкоглазой. И его дедушка — старый Пат. И Роза. Она плакала.
Майкл, забери меня отсюда. Забери меня домой.
Домой.
Черной стеной встал Всадник, заслоняя ее. Он был огромен и черен, как беззвездная ночь. Он рос и рос — достиг высоты холма и превратился в замок с толстыми стенами на гранитном утесе. Полуразрушенный. На такой неимоверной высоте, что тучи завивались вокруг его парапетов, и капли сырости покрывали его, точно капли пота. У его колен поднимались деревья, могучие, старые, переплетенные, точно проволочная ограда. Корни они запустили глубоко в почву и каменные породы под ней. Их слившиеся воедино кроны казались ковром, сотканным, чтобы по нему ступали великаны; из-под них доносился вой волков, которые тысячами размножались там и убивали.
Он с криком открыл глаза. Котт крепко обняла его и зашептала:
— Все хорошо, милый, все хорошо.
Был день. В воздухе едко пахло дымом костров, где-то негромко причитали женщины. Люди вокруг приглушенно переговаривались.
— Меркади… — просипел он. В горле у него пересохло.
— Я тут, любезнейший! — и дьявольское лицо ухмыльнулось на расстоянии фута от его собственного.
Майкл закрыл глаза, и тепло Котт обволокло его. Голос Рингбона совсем рядом. Разные шумы. Он открыл глаза и поглядел в лицо Котт.
— Они уходят, так? Возвращаются на север?
Она кивнула. Позади нее маячила массивная фигура с клыкастым ртом.
— Эта часть леса не для человеческого племени, — сказал Двармо. — И потери их велики.
— И станут еще больше, прежде чем они пробьются назад в Человеческие леса, — подмигнул Меркади. Майкл еле удержался, чтобы не ударить его, но ограничился тем, что сел прямо. Рана в бедре была точно раскаленный докрасна гвоздь, который пригвождал его к земле; боль пронзала его тело повсюду. Сбоку лежал Ульфберт.
Повернув голову, он увидел погребальный костер, который оставалось только поджечь. Рядом черный бугор — сваленные в кучу вражеские трупы. Видимо, сотни и сотни. Жалкие остатки людей Рингбона собирали убогие пожитки. Женщины в кровавых порезах (знак скорби) с опухшими красными глазами, мужчины, будто двигающиеся мертвецы. У некоторых из ран все еще сочилась кровь. Уцелело их десятка два, не больше, а тех, кто еще держался на ногах, Майкл насчитал менее десятка. В середине лагеря стояли две лошади. Бока у них были искусаны, но они остались живы.
Перед ним на корточки опустился Рингбон. Предплечье и бицепс у него были в лубках из коры. Среди обитателей лагеря никто не остался цел и невредим. Включая Котт.
— Кадъей? — спросил лисий человек. Майкл ответил, что чувствует себя хорошо.
Рингбон на миг наклонил лоб почти к самой земле, а потом спросил, все ли еще они с Котт намерены и дальше держать путь на юг.
Майкл покосился на Котт, и она подмигнула ему, но глаза Меркади потемнели. Рингбон не обращал внимания на двух вирим, будто их тут и не было вовсе. Он молчал, и Майкл заметил борение чувств на обычно непроницаемом лице.
— Лучше пусть Утвичтан и Теовинн вернутся назад с людьми, — сказал Рингбон, словно эта мысль только-только пришла ему на ум.
Майкл покачал головой.
Рингбон кивнул, точно отвечая себе же и расплылся в одной из редких своих улыбок. Если… то есть когда они вернутся на север, племя они найдут в четырех днях пути от сожженной деревни. Совет решил, что уж лучше рыцари, чем древесный народ… На секунду его взгляд скользнул в сторону безмолвного Меркади.
— Дханвей моих, — сказал он в заключение. И Майкл в свою очередь пожелал ему доброго пути. Затем Рингбон молниеносно встал и отошел, чтобы помочь в сборах уцелевшим.
И они исчезли — не столько скрылись, сколько растворились среди деревьев. Сорок душ в поисках безопасного убежища. У Майкла возникло ощущение, что он присутствовал при неизменном древнем повторяющемся ритуале. Стремление людей кочевать в поисках лучших мест казалось таким же естественным, как смена времен года, пусть оно и приводило их к гибели.
С уходом лисьих людей воцарилась глубокая тишина. Майкл, Котт, Меркади и горбящийся Двармо поднялись по склону долины подальше от трупного запаха и дыма погребального костра. И развели собственный костер, чтобы вскипятить воду и заняться своими ранами.
На них коршуном упала ночь. На границе света от костра бессменным часовым стоял Двармо, точно широкий мегалит. Меркади вслушивался в шум леса, и его длинные уши поворачивались то туда, то сюда.
Майкл с Котт выпили настой лесных маков, чтобы притупить боль, и раскаленными ножами очистили раны друг друга.
Майкл, прижигая располосованные ноги Котт, думал, что шрамы останутся навсегда. И от мысли, что он своей рукой губит ее совершенство, ему стало невыносимо тяжело. Она была поджарой и налитой силой, как борзая, и ее груди выглядели совсем маленькими — два темных соска и почти ничего больше. Она распростерлась под ножом, и он поцеловал ее живот.
— Тебя надо подкормить, Котт.
— А тебя? С этой бородой ты смахиваешь на изголодавшегося пророка, хотя шириной плеч и поспоришь с Двармо. Как это ты умудряешься?
— Все дело в костях.
Они ели оленину, поджаренную с лесным луком и запивали ее ячменным спиртом, которым Рингбон поделился с Котт. Этот очень крепкий спирт был одним из сокровищ племени, так как они выменивали его у деревенских жителей. Он был прозрачным, но пахучим, словно к нему добавили капельку ржаного запаха и запаха летней пыли. Они смочили им раны, и Меркади давился смехом, глядя, как они вздрагивают и морщатся от боли. Сам он отказался пригубить спирт, напомнив им, как сладок сыченый мед его Провала.
Они подбросили хвороста в огонь — ночной мрак сгустился еще больше, потому что с запада наползли тучи, пряча звезды и обещая дождь к утру. Деревья покачивались и тревожно гнулись под ветром, их верхушки наклонялись, опускались и поднимались, точно волны бескрайнего темного моря. Огонь их костра был крохотным рубином, яркой булавочной головкой в мутной лесной тьме — погребальный костер догорел, и мертвые соплеменники Рингбона разлетелись по ветру, точно тучи черных бабочек, устремляющихся к дальнему пламени.
— Так вы направляетесь на юг, — сказал наконец Меркади, и в глазах его не было и следа насмешки. Майкл зевнул. Его руки обвивали Котт, он упирался подбородком в ее макушку, а ее холодные пальцы переплелись с его пальцами.
— Может, вам известно, в какой край вы вступаете, — продолжал Меркади. — Его назвали Волчьим не зря. И волки, это еще самое безобидное из того, что вас ожидает там.
— Мы знаем, — твердо сказал Майкл. Ему почудилось, что Котт вздрогнула, и он обнял ее еще крепче.
— Да?.. Сестрица Катерина, ты-то знаешь. Тебе известно, что рассказывают о юге. Почему, ты не отговоришь его?
Котт изогнулась в руках Майкла и потыкала палкой в костер.
— Его не отговорить. Он ищет и не откажется от поисков.
В ее голосе слышалась усталая горечь.
— Родственницу, которую забрал Всадник? Так-так. Значит, ты надеешься отыскать ее, Утвичтан?
Майкл промолчал.
— Дай-ка я расскажу тебе одну историю, Нездешний, такую старинную, что и твоей даме она, наверное, неведома. Как и все хорошие истории, она правдива и, быть может, объяснит тебе, куда ты рвешься. — И он начал:
— Несколько лет тому назад — десять раз по пятьдесят или меньше, что для Дикого Леса не более одной дождевой капли, братья порешили обратить в свою веру людей в лесу и отправили посланцев в дальние деревни. Деревенских жителей убедить оказалось нетрудно, ведь кресты и святые слова отгоняли зверей. Ну и люди, те, что теперь образовали племена, хотя тогда они звались мерканами, те, что охраняли деревенских, остались не у дел. Их отличала — и отличает — гордость, и, когда они увидели, что в них больше не нуждаются, тотчас покинули своих былых подопечных. Ведь те утратили доверие к ним, а они в те дни были несравненными воинами, преданными своему ремеслу, — даже вирим их уважали. Но теперь их чурались и мало-помалу они превратились в жалких кочевников, какими мы видим их сегодня.
Но я уклонился. Эти братья в своей надменности замыслили подчинить кресту весь мир. Число их росло я росло, и все больше простых людей стекалось служить им. Вскоре они уже силой подчиняли деревни, которые уклонялись от обращения или хотели, как прежде, жить под охраной мерканов. Вот тогда-то воины лесных братьев и стали именоваться воинствующими рыцарями.
Даже древесный народ, питающий к братьям отвращение и презрение за то, как они своей святостью отравляют лес, даже мы знавали среди них истинно хороших людей, которые проповедовали всеобщую гармонию и хотели пребывать в мире со всеми, включая и древесный народ. На первых порах таких было немало, но со временем терпимость обеих сторон пошла на убыль. Сначала с церковных кафедр поносили вирим, а вот теперь дело дошло и до племен. В Диком Лесу идет своего рода война. Вновь я отвлекся. Извините меня. Вирим ведь стоит начать, а дальше им удержу нет. Истории для них как вкусный напиток, который хочется посмаковать. Каждую надо расшить узорами и проникнуть в нее поглубже. И всякий раз, пересказывая ее, будто опять добываешь руду, выплавляешь и куешь заново.
Ну, как я уже упомянул, надменность братьев и их вооруженных прислужников была такой, что порешили они возвестить свою благую весть на всех прогалинах в Лесу, а значит, и в запретных местах на юге, где звери бродили, как хотели. Эта часть Леса в те дни была еще не столь губительной, а человеческие общины, которые охотились и обрабатывали землю внутри ее пределов, оставались такими малочисленными, что их и замечать не стоило. Некоторые осмеливались забираться даже южнее, даже в Волчий Край… и не возвращались. Впрочем, точно неизвестно, каким был Лес в те времена. Остались только легенды — мифы вирим и сказания людей, от которых пошли племена. Но среди сказаний есть и рассказы о том, как люди в свое время миновали южную часть Леса, двигаясь от гор на север. Жуткое это место, говаривали они. Ни единый человек там жив не останется. Но почему, они объяснить не могли.
А братья, Нездешний, пришли не из-за гор. Они пришли из твоего мира или другого, похожего на него. Они пришли через дверь на севере, а потому не изведали ужасов и невзгод пути через южные леса. Их кресты, говорили они, остановят любого зверя, и они избавят деревенских жителей от суеверного страха перед Волчьим Краем. Они и его возьмут под крыло своей церкви.
И они собрали отряд под началом брата, звавшегося Епископ, который пользовался у них большой властью. И он повел этот отряд на юг в запретные здешние леса.
С ним отправились двадцать пять братьев, полсотни рыцарей и вдвое больше простого люда.
У них были мулы и лошади, чтобы везти снаряжение, и они гнали с собой коровье стадо и овечью отару, так как надеялись основать там священное селение — наполовину храм, наполовину крепость. Говорят, они взяли с собой как талисман кусочек плоти своего бога, но, думается мне, даже братья на такое непотребство не способны.