Страница:
– Фотографию? – В голосе Либля зазвучала надежда. – Она сможет стать доказательством его невиновности?
Я пожал плечами:
– Все зависит от Беккера.
Либль сделал пару коротких телефонных звонков, упирая на смерть невесты Беккера, возможность появления нового свидетельства и близость суда, и нам почти немедленно был предоставлен доступ в тюрьму. Стоял прекрасный день, и мы отправились туда пешком, причем Либль со своим зонтиком напоминал сержанта имперского гвардейского полка.
– Вы сказали ему о Тродл? – спросил я.
– Вчера вечером.
– Как он воспринял это известие?
Седая бровь на лице старого адвоката неуверенно задвигалась.
– На удивление спокойно, герр Гюнтер. Как и вы, я предполагал, что наш клиент будет сражен этим известием. – Бровь снова двинулась, на этот раз больше от ужаса. – Но ничего подобного. Знаете ли, кажется, его куда больше занимало собственное бедственное положение, а также ваши успехи или, точнее, их отсутствие. Между тем герр Беккер прямо-таки фанатично верит в ваши способности следователя. Способности, которым, буду с вами откровенен, сэр, я пока не вижу доказательств.
– Вы имеете право на собственное мнение, доктор Либль, и весьма похожи на большинство адвокатов, которых я знаю: даже если ваша сестра послала бы вам приглашение на свою свадьбу, вы бы удовлетворились только в том случае, если бы оно было подписано, заверено печатью, причем в присутствии двух свидетелей. Возможно, будь наш клиент более общительным...
– По-вашему, он что-то утаивает? Ах да, вы говорили то же самое вчера по телефону, но, не совсем понимая, что вы имели в виду, я не чувствовал себя вправе воспользоваться... – он помедлил немного, размышляя, уместно или нет употребить это слово, но решил, что уместно, – горем герра Беккера, чтобы делать такое заявление.
– Очень чутко с вашей стороны. Но, возможно, эта фотография встряхнет его память.
– Я очень на это надеюсь. И быть может, он острее осознает тяжесть своей утраты и как-то проявит горе.
– Такого рода чувство вполне в духе венцев.
Но, увидев Беккера, я подумал: «Похоже, его мало что трогает». После того как пачка сигарет убедила охранника оставить нас втроем в комнате для допросов, я попытался выяснить причину.
– Мне очень жаль Тродл, – посочувствовал я, – такая милая девушка. – Он кивнул безо всякого выражения, будто выслушивал какое-нибудь правило судебной процедуры в изложении Либля. – Однако ты, кажется, ее гибелью не очень расстроен.
– Я отношусь к этому самым лучшим образом, какой знаю, – тихо сказал он. – Что я могу сделать? Скорее всего, они даже не позволят мне присутствовать на ее похоронах. Что, ты думаешь, я могу чувствовать?
Я повернулся к Либлю и попросил его покинуть комнату на минутку.
– Мне хотелось бы кое-что сказать герру Беккеру лично.
Либль вопросительно посмотрел на Беккера, тот коротко ему кивнул. Ни один из нас не произнес ни слова, пока за адвокатом не закрылась тяжелая дверь.
– Выкладывай, Берни, – сказал Беккер, чуть ли не зевая при этом. – Что у тебя на уме?
– Твой дружок из Организации – вот кто убил Тродл, – сказал я, внимательно высматривая на его длинном лице хоть какое-нибудь проявление эмоций. Я не был уверен в правильности этого предположения, но мне очень хотелось узнать, что может заставить его раскрыться. Но этого не случилось. – Они и мне поручали ее убить.
– Итак, – сказал он, сузив глаза, – ты в Организации. – В его интонации сквозила осторожность. – Когда это случилось?
– Твой приятель Кениг завербовал меня.
Казалось, его лицо немного расслабилось.
– Ну, я знал: это лишь дело времени. Если быть честным, то я совсем не был уверен, что ты не состоял в ней, когда приехал в Вену. С твоим прошлым ты как раз человек, которого они не задумываясь завербуют. Если ты уже там, то, похоже, очень постарался. Я восхищен. Так значит, Кениг распорядился, чтобы ты убил Тродл?
– Он сказал, что она – шпионка МВД, и показал мне фотографию, где она разговаривает с полковником Порошиным.
Беккер печально улыбнулся.
– Она не была шпионкой, – сказал он, качая головой, – как, впрочем, и моей подружкой. Она была девушкой Порошина. А невестой моей называлась для того, чтобы я мог поддерживать связь с Порошиным, пока нахожусь в тюрьме. Либль об этом ничего не знает. Порошин сказал, что тебе совсем не хотелось ехать в Вену и у тебя, по всей видимости, не очень-то хорошее мнение обо мне. Он даже сомневался, останешься ли ты надолго, когда приедешь. Поэтому он попросил Тродл немного с тобой поработать, убедить тебя, что на воле есть женщина, которая любит меня, нуждается во мне. Он тонкий знаток характеров, Берни. Ну же, признайся, ведь она отчасти стала причиной того, что ты зацепился за мой случай. Ты наверняка решил: мать и ребенок заслуживают оправдания, даже если его не заслуживаю я.
Теперь Беккер наблюдал за мной, ожидая какой-нибудь реакций. Довольно странно, но я совсем не сердился, видимо, привык узнавать, что каждый раз владею лишь половиной правды.
– Так, я полагаю, она даже и медсестрой не была?
– О, вот медсестрой она как раз и была на самом деле. И воровала пенициллин, а я продавал его на черном рынке. Я и познакомил ее с Порошиным. – Он пожал плечами. – Долгое время я ничего не знал об их отношениях, но, узнав, не удивился. Тродл нравилось хорошо проводить время, как, кстати, и большинству женщин в этом городе Мы с ней некоторое время даже были любовниками, но подобные романы в Вене весьма скоротечны.
– Твоя жена сказала, что ты будто бы достал Порошину пенициллин от триппера? Это правда?
– Я действительно доставал ему пенициллин, но не для него самого, а для сына. Мальчик страдал воспалением спинного мозга. Это тяжелая болезнь, а у него на родине антибиотики – большой дефицит. В Советском Союзе не хватает всего, кроме власти.
Потом Порошин оказал мне одну-две услуги. Помог с документами, устроил сигаретную концессию и еще кое-что в том же духе. Мы почти подружились. И когда люди из Организации стали вербовать меня, я ему все рассказал. А почему бы и нет? Я считал, что Кениг и его дружки – свора пауков, но мне нравилось зарабатывать на них деньги, и, откровенно говоря, я выполнял для Организации только случайные курьерские поручения в Берлине. Порошин же очень хотел, чтобы я с ними сблизился, и, когда он предложил мне кучу денег, я согласился попробовать. Но они в организации до абсурда подозрительны, Берни. Стоило мне проявить чуть больший интерес к работе на них, они тут же настояли, чтобы я подвергся допросу о моей службе в СС и о заключении в советском лагере для военнопленных. Их очень беспокоило, с чего это меня освободили. Они сразу ничего не сказали, но после всего случившегося мне стало ясно: решив, что мне нельзя доверять, они убрали меня.
Беккер закурил и откинулся на жесткую спинку стула.
– Почему ты не рассказал этого полиции?
Он засмеялся:
– Думаешь, не рассказал? Когда я говорил им об Организации, эти тупые ублюдки решили, что речь идет о «Подпольных оборотнях». Ну, знаешь, эта чушь о нацистской террористической группе.
– Так вот откуда у Шилдса появилась эта идея!
– Шилдс? – фыркнул Беккер. – Да он форменный идиот!
– Ну хорошо, а мне-то ты почему не рассказал об Организации?
– Берни, я не был уверен, что они тебя не завербовали раньше, в Берлине. Экс-Крипо, экс-Абвер, – ты был именно тем, кто им нужен. А расскажи я тебе обо всем, если бы ты не состоял в Организации, то ты, возможно, стал бы ходить по Вене и задавать вопросы. Где гарантии, что все бы не кончилось твоей смертью, как случилось с двумя моими деловыми партнерами? А так ты в любом случае оставался только обыкновенным детективом, которого я знал и которому доверял. Понимаешь?
Я утвердительно хмыкнул и достал свои собственные сигареты.
– Тем не менее ты должен был мне все рассказать.
– Возможно. – Он жадно затянулся сигаретой. – Послушай, Берни. Мое первоначальное предложение все еще в силе. Тридцать тысяч долларов, если ты вытянешь меня из этой ямы, поэтому...
– Вот что, – сказал я, прерывая его, и извлек фотографию Мюллера – маленькую, размером с паспортную. – Ты его узнаешь?
– Нет, но эту фотографию я видел раньше, Берни. По-моему, Тродл показывала ее мне до того, как ты приехал в Вену.
– Да? Она не говорила, как на нее наткнулась?
– Думаю, через Порошина. – Он посмотрел на фотографию внимательнее. – Петлицы с дубовыми листьями, серебряная тесьма на плечах. По виду – бригадефюрер СС. Кто этот человек?
– Генрих Мюллер.
– Гестаповский Мюллер?
– Официально он мертв, поэтому постарайся до поры до времени об этом помалкивать, но я объединился с американским агентом из комиссии по военным преступлениям, который интересуется делом Линдена. Он работал с ним в одном отделе. Пистолет, из которого застрелили Линдена, принадлежал Мюллеру, и из него был убит еще один человек. Его предположительно считают Мюллером. Таким образом настоящий Мюллер, возможно, остался жив. Естественно, люди из комиссии по военным преступлениям очень хотят любой ценой добраться до него. И это их желание в данный момент крепко держит тебя здесь.
– Я бы не возражал, если бы только крепко держало, но местечко, которое у них на уме, имеет крюки и петли. Ты не против объяснить конкретнее, что это значит?
– Это значит, что они не собираются предпринять какие-либо действия, способные спугнуть Мюллера из Вены.
– Предположив, что он здесь.
– Правильно. И так как это разведывательная операция, они не собираются привлекать к ней военную полицию. Стоит сейчас снять с тебя обвинения, и в Организации тотчас насторожатся, как бы расследование не началось снова.
– Так что же остается мне, Господи Боже?
– Этот американский агент, с которым я работаю, обещал мне отпустить тебя, если мы сможем на твое место посадить Мюллера, попытаемся выманить его.
– А до этого процессу позволят продолжаться. Может быть, и приговор тоже будет вынесен для пущей убедительности?
– Что-то вроде этого.
– И ты просишь меня пока ничего не говорить.
– А что ты можешь сказать? Что Линден, возможно, убит человеком, который вот уже три года, как мертв?
– Это так. – Беккер отшвырнул сигарету в угол комнаты. – Чертовски жестоко.
– Ты что, хочешь снять с головы берет? Послушай, они знают, что ты вытворял в Минске, а потому и не настолько щепетильны, чтобы не играть твоей жизнью. Честно говоря, им все равно, будешь ты висеть или нет. Это твой единственный шанс, так и знай.
Беккер угрюмо кивнул:
– Хорошо.
Я уже встал, чтобы уйти, но меня остановила внезапная мысль.
– Интересно, – спросил я, – почему тебя освободили из советского лагеря для военнопленных?
– Ты был в плену и знаешь, что происходило с теми, кто служил в СС.
– Так почему, я спрашиваю.
Мгновение он колебался. Потом сказал:
– Со мной вместе сидел человек, которого собирались освободить. Он был очень болен и скоро бы умер. Зачем его репатриировать? – Беккер пожал плечами и посмотрел мне прямо в глаза. – Поэтому я задушил его. Наглотался камфары – кстати, чуть себя не убил – и занял его место. – Он пристально смотрел на меня. – Я отчаялся, Берни. Ты же помнишь, как лихо там было.
– Да, помню, – сказал я, стараясь скрыть свое отвращение, и не смог. – Но знаешь, расскажи ты мне все это раньше – с удовольствием дал бы им тебя повесить.
Я взялся за дверную ручку.
– Еще есть время. Что же ты?
Скажи я ему правду, Беккер вряд ли бы понял. Он, возможно, подумал бы, что метафизика – это нечто используемое для производства дешевого пенициллина на потребу черного рынка. Поэтому я покачал головой и сказал:
– Считай, я заключил кое с кем сделку.
Глава 30
Я пожал плечами:
– Все зависит от Беккера.
Либль сделал пару коротких телефонных звонков, упирая на смерть невесты Беккера, возможность появления нового свидетельства и близость суда, и нам почти немедленно был предоставлен доступ в тюрьму. Стоял прекрасный день, и мы отправились туда пешком, причем Либль со своим зонтиком напоминал сержанта имперского гвардейского полка.
– Вы сказали ему о Тродл? – спросил я.
– Вчера вечером.
– Как он воспринял это известие?
Седая бровь на лице старого адвоката неуверенно задвигалась.
– На удивление спокойно, герр Гюнтер. Как и вы, я предполагал, что наш клиент будет сражен этим известием. – Бровь снова двинулась, на этот раз больше от ужаса. – Но ничего подобного. Знаете ли, кажется, его куда больше занимало собственное бедственное положение, а также ваши успехи или, точнее, их отсутствие. Между тем герр Беккер прямо-таки фанатично верит в ваши способности следователя. Способности, которым, буду с вами откровенен, сэр, я пока не вижу доказательств.
– Вы имеете право на собственное мнение, доктор Либль, и весьма похожи на большинство адвокатов, которых я знаю: даже если ваша сестра послала бы вам приглашение на свою свадьбу, вы бы удовлетворились только в том случае, если бы оно было подписано, заверено печатью, причем в присутствии двух свидетелей. Возможно, будь наш клиент более общительным...
– По-вашему, он что-то утаивает? Ах да, вы говорили то же самое вчера по телефону, но, не совсем понимая, что вы имели в виду, я не чувствовал себя вправе воспользоваться... – он помедлил немного, размышляя, уместно или нет употребить это слово, но решил, что уместно, – горем герра Беккера, чтобы делать такое заявление.
– Очень чутко с вашей стороны. Но, возможно, эта фотография встряхнет его память.
– Я очень на это надеюсь. И быть может, он острее осознает тяжесть своей утраты и как-то проявит горе.
– Такого рода чувство вполне в духе венцев.
Но, увидев Беккера, я подумал: «Похоже, его мало что трогает». После того как пачка сигарет убедила охранника оставить нас втроем в комнате для допросов, я попытался выяснить причину.
– Мне очень жаль Тродл, – посочувствовал я, – такая милая девушка. – Он кивнул безо всякого выражения, будто выслушивал какое-нибудь правило судебной процедуры в изложении Либля. – Однако ты, кажется, ее гибелью не очень расстроен.
– Я отношусь к этому самым лучшим образом, какой знаю, – тихо сказал он. – Что я могу сделать? Скорее всего, они даже не позволят мне присутствовать на ее похоронах. Что, ты думаешь, я могу чувствовать?
Я повернулся к Либлю и попросил его покинуть комнату на минутку.
– Мне хотелось бы кое-что сказать герру Беккеру лично.
Либль вопросительно посмотрел на Беккера, тот коротко ему кивнул. Ни один из нас не произнес ни слова, пока за адвокатом не закрылась тяжелая дверь.
– Выкладывай, Берни, – сказал Беккер, чуть ли не зевая при этом. – Что у тебя на уме?
– Твой дружок из Организации – вот кто убил Тродл, – сказал я, внимательно высматривая на его длинном лице хоть какое-нибудь проявление эмоций. Я не был уверен в правильности этого предположения, но мне очень хотелось узнать, что может заставить его раскрыться. Но этого не случилось. – Они и мне поручали ее убить.
– Итак, – сказал он, сузив глаза, – ты в Организации. – В его интонации сквозила осторожность. – Когда это случилось?
– Твой приятель Кениг завербовал меня.
Казалось, его лицо немного расслабилось.
– Ну, я знал: это лишь дело времени. Если быть честным, то я совсем не был уверен, что ты не состоял в ней, когда приехал в Вену. С твоим прошлым ты как раз человек, которого они не задумываясь завербуют. Если ты уже там, то, похоже, очень постарался. Я восхищен. Так значит, Кениг распорядился, чтобы ты убил Тродл?
– Он сказал, что она – шпионка МВД, и показал мне фотографию, где она разговаривает с полковником Порошиным.
Беккер печально улыбнулся.
– Она не была шпионкой, – сказал он, качая головой, – как, впрочем, и моей подружкой. Она была девушкой Порошина. А невестой моей называлась для того, чтобы я мог поддерживать связь с Порошиным, пока нахожусь в тюрьме. Либль об этом ничего не знает. Порошин сказал, что тебе совсем не хотелось ехать в Вену и у тебя, по всей видимости, не очень-то хорошее мнение обо мне. Он даже сомневался, останешься ли ты надолго, когда приедешь. Поэтому он попросил Тродл немного с тобой поработать, убедить тебя, что на воле есть женщина, которая любит меня, нуждается во мне. Он тонкий знаток характеров, Берни. Ну же, признайся, ведь она отчасти стала причиной того, что ты зацепился за мой случай. Ты наверняка решил: мать и ребенок заслуживают оправдания, даже если его не заслуживаю я.
Теперь Беккер наблюдал за мной, ожидая какой-нибудь реакций. Довольно странно, но я совсем не сердился, видимо, привык узнавать, что каждый раз владею лишь половиной правды.
– Так, я полагаю, она даже и медсестрой не была?
– О, вот медсестрой она как раз и была на самом деле. И воровала пенициллин, а я продавал его на черном рынке. Я и познакомил ее с Порошиным. – Он пожал плечами. – Долгое время я ничего не знал об их отношениях, но, узнав, не удивился. Тродл нравилось хорошо проводить время, как, кстати, и большинству женщин в этом городе Мы с ней некоторое время даже были любовниками, но подобные романы в Вене весьма скоротечны.
– Твоя жена сказала, что ты будто бы достал Порошину пенициллин от триппера? Это правда?
– Я действительно доставал ему пенициллин, но не для него самого, а для сына. Мальчик страдал воспалением спинного мозга. Это тяжелая болезнь, а у него на родине антибиотики – большой дефицит. В Советском Союзе не хватает всего, кроме власти.
Потом Порошин оказал мне одну-две услуги. Помог с документами, устроил сигаретную концессию и еще кое-что в том же духе. Мы почти подружились. И когда люди из Организации стали вербовать меня, я ему все рассказал. А почему бы и нет? Я считал, что Кениг и его дружки – свора пауков, но мне нравилось зарабатывать на них деньги, и, откровенно говоря, я выполнял для Организации только случайные курьерские поручения в Берлине. Порошин же очень хотел, чтобы я с ними сблизился, и, когда он предложил мне кучу денег, я согласился попробовать. Но они в организации до абсурда подозрительны, Берни. Стоило мне проявить чуть больший интерес к работе на них, они тут же настояли, чтобы я подвергся допросу о моей службе в СС и о заключении в советском лагере для военнопленных. Их очень беспокоило, с чего это меня освободили. Они сразу ничего не сказали, но после всего случившегося мне стало ясно: решив, что мне нельзя доверять, они убрали меня.
Беккер закурил и откинулся на жесткую спинку стула.
– Почему ты не рассказал этого полиции?
Он засмеялся:
– Думаешь, не рассказал? Когда я говорил им об Организации, эти тупые ублюдки решили, что речь идет о «Подпольных оборотнях». Ну, знаешь, эта чушь о нацистской террористической группе.
– Так вот откуда у Шилдса появилась эта идея!
– Шилдс? – фыркнул Беккер. – Да он форменный идиот!
– Ну хорошо, а мне-то ты почему не рассказал об Организации?
– Берни, я не был уверен, что они тебя не завербовали раньше, в Берлине. Экс-Крипо, экс-Абвер, – ты был именно тем, кто им нужен. А расскажи я тебе обо всем, если бы ты не состоял в Организации, то ты, возможно, стал бы ходить по Вене и задавать вопросы. Где гарантии, что все бы не кончилось твоей смертью, как случилось с двумя моими деловыми партнерами? А так ты в любом случае оставался только обыкновенным детективом, которого я знал и которому доверял. Понимаешь?
Я утвердительно хмыкнул и достал свои собственные сигареты.
– Тем не менее ты должен был мне все рассказать.
– Возможно. – Он жадно затянулся сигаретой. – Послушай, Берни. Мое первоначальное предложение все еще в силе. Тридцать тысяч долларов, если ты вытянешь меня из этой ямы, поэтому...
– Вот что, – сказал я, прерывая его, и извлек фотографию Мюллера – маленькую, размером с паспортную. – Ты его узнаешь?
– Нет, но эту фотографию я видел раньше, Берни. По-моему, Тродл показывала ее мне до того, как ты приехал в Вену.
– Да? Она не говорила, как на нее наткнулась?
– Думаю, через Порошина. – Он посмотрел на фотографию внимательнее. – Петлицы с дубовыми листьями, серебряная тесьма на плечах. По виду – бригадефюрер СС. Кто этот человек?
– Генрих Мюллер.
– Гестаповский Мюллер?
– Официально он мертв, поэтому постарайся до поры до времени об этом помалкивать, но я объединился с американским агентом из комиссии по военным преступлениям, который интересуется делом Линдена. Он работал с ним в одном отделе. Пистолет, из которого застрелили Линдена, принадлежал Мюллеру, и из него был убит еще один человек. Его предположительно считают Мюллером. Таким образом настоящий Мюллер, возможно, остался жив. Естественно, люди из комиссии по военным преступлениям очень хотят любой ценой добраться до него. И это их желание в данный момент крепко держит тебя здесь.
– Я бы не возражал, если бы только крепко держало, но местечко, которое у них на уме, имеет крюки и петли. Ты не против объяснить конкретнее, что это значит?
– Это значит, что они не собираются предпринять какие-либо действия, способные спугнуть Мюллера из Вены.
– Предположив, что он здесь.
– Правильно. И так как это разведывательная операция, они не собираются привлекать к ней военную полицию. Стоит сейчас снять с тебя обвинения, и в Организации тотчас насторожатся, как бы расследование не началось снова.
– Так что же остается мне, Господи Боже?
– Этот американский агент, с которым я работаю, обещал мне отпустить тебя, если мы сможем на твое место посадить Мюллера, попытаемся выманить его.
– А до этого процессу позволят продолжаться. Может быть, и приговор тоже будет вынесен для пущей убедительности?
– Что-то вроде этого.
– И ты просишь меня пока ничего не говорить.
– А что ты можешь сказать? Что Линден, возможно, убит человеком, который вот уже три года, как мертв?
– Это так. – Беккер отшвырнул сигарету в угол комнаты. – Чертовски жестоко.
– Ты что, хочешь снять с головы берет? Послушай, они знают, что ты вытворял в Минске, а потому и не настолько щепетильны, чтобы не играть твоей жизнью. Честно говоря, им все равно, будешь ты висеть или нет. Это твой единственный шанс, так и знай.
Беккер угрюмо кивнул:
– Хорошо.
Я уже встал, чтобы уйти, но меня остановила внезапная мысль.
– Интересно, – спросил я, – почему тебя освободили из советского лагеря для военнопленных?
– Ты был в плену и знаешь, что происходило с теми, кто служил в СС.
– Так почему, я спрашиваю.
Мгновение он колебался. Потом сказал:
– Со мной вместе сидел человек, которого собирались освободить. Он был очень болен и скоро бы умер. Зачем его репатриировать? – Беккер пожал плечами и посмотрел мне прямо в глаза. – Поэтому я задушил его. Наглотался камфары – кстати, чуть себя не убил – и занял его место. – Он пристально смотрел на меня. – Я отчаялся, Берни. Ты же помнишь, как лихо там было.
– Да, помню, – сказал я, стараясь скрыть свое отвращение, и не смог. – Но знаешь, расскажи ты мне все это раньше – с удовольствием дал бы им тебя повесить.
Я взялся за дверную ручку.
– Еще есть время. Что же ты?
Скажи я ему правду, Беккер вряд ли бы понял. Он, возможно, подумал бы, что метафизика – это нечто используемое для производства дешевого пенициллина на потребу черного рынка. Поэтому я покачал головой и сказал:
– Считай, я заключил кое с кем сделку.
Глава 30
Я встретился с Кенигом в кафе «Шперл» на Гумпендорферштрассе, которая находилась во французском секторе, но близко к Кольцу. Это было большое мрачное заведение в новом стиле, с многочисленными зеркалами, от которых светлее не становилось, и несколькими бильярдными столами в полразмера. Каждый из них был освещен лампой, свисавшей с пожелтевшего потолка на медном креплении, которое выглядело, как будто его сняли со старой подводной лодки.
Терьер Кенига смиренно восседал недалеко от хозяина, наблюдая за его одинокой, но глубокомысленной игрой. Я заказал кофе и приблизился к столу.
Он тщательно примерился к шару, а затем принялся натирать конец кия мелом, молчаливо приветствуя мое появление кивком.
– Моцарт особенно любил эту игру, – сказал он, опуская глаза на сукно. – Он, без сомнения, находил ее подходящим воспроизведением четкого динамизма своего интеллекта.
Он глянул на шар, точно прицеливающийся снайпер, и после долгой паузы ударил белым шаром в первый красный, а тот в свою очередь – в другой. Этот второй красный шар прокатился вдоль всего стола, закачался на краю лузы и, вызвав тихий шепот удовлетворения у игрока, так как более изящного проявления законов тяготения и движения не существует, бесшумно скользнул, скрывшись из виду.
– Я же люблю эту игру по гораздо более эстетическим причинам. Мне нравится звук шаров, ударяющихся друг о друга, и мягкость, с которой они катятся. – Кениг достал красный шар из лузы и, к своему удовлетворению, положил его обратно. – Но больше всего мне нравится зеленый цвет. Вы знаете, что у кельтов зеленый считается несчастливым цветом? Нет? За ним идет черный. Может, все объясняется тем, что англичане вешали ирландцев за ношение зеленого. Или шотландцев? – Какое-то время Кениг, точно сумасшедший, таращился на поверхность бильярдного стола, будто хотел лизнуть его языком. – Только посмотрите на него! – выдохнул он. – Зеленый – цвет честолюбия и молодости. Это цвет жизни и вечного отдыха. Reguiem aeternam dona eis[11]. – Он неохотно положил свой кий на сукно и, достав большую сигару из кармана, отвернулся от стола. Терьер выжидательно поднялся. – Вы сказали по телефону, что у вас есть для меня кое-что. Нечто важное?
Я передал ему конверт Белински.
– Извините, что написано не зелеными чернилами, – сказал я, наблюдая, как он достает бумаги. – Вы читаете кириллицу?
Кениг покачал головой.
– Боюсь, с таким же успехом это могло быть написано на галльском. – Однако он все равно развернул бумаги на бильярдном столе, а затем зажег сигару. Собака залаяла, и хозяин, приказал ей сидеть тихо. – Может быть, вы соблаговолите объяснить, что в этих бумагах?
– В них подробно изложено расположение и порядок работы МВД в Венгрии и Нижней Австрии. – Я прохладно улыбнулся и сел за соседний столик, на который официант только что подал для меня кофе.
Кениг медленно кивнул, по-прежнему непонимающе глядя на документы, затем собрал их, положил в конверт и сунул его в карман пиджака.
– Очень интересно, – сказал он, усаживаясь за мой столик. – Предположим на мгновение, что они – подлинные...
– Они действительно подлинные, – быстро сказал я.
Он терпеливо улыбнулся, будто я понятия не имел о том долгом процессе установления подлинности такой информации.
– Предположим, что они подлинные, – с ударением на первом слове повторил он, – как это вы их нашли?
Двое мужчин подошли к бильярдному столу и стали наблюдать за игрой. Кениг отодвинул стул и кивнул мне, приглашая последовать его примеру.
– Все в порядке, – сказал один из игроков. – Здесь хватит места всем. – Но мы все равно отодвинули стулья на более безопасное расстояние от стола, и я стал рассказывать ему историю, которую отрепетировал с Белински.
Выслушав меня, Кениг удовлетворенно покачал головой и поднял на руки собаку, тотчас лизнувшую его в ухо.
– Здесь не место и не время, – сказал он, – но я восхищен вашими успехами. – Приподняв брови, он с отсутствующим видом уставился на мужчин у бильярдного стола. – Сегодня утром я узнал, что вы успешно достали купоны на бензин для моего приятеля-медика, того, что в Центральном госпитале. – Я понял, что он говорит об убийстве Тродл. – И так скоро, мы едва обсудили это дело. Очень квалифицированно, признаю. – Он выпустил клуб дыма для собаки, устроившейся на его колене, которая стала нюхать, а потом чихнула. – Так трудно заполучить надежные запасы сейчас в Вене.
Я пожал плечами:
– Надо знать нужных людей, вот и все.
– Вы-то уж точно знаете, мой друг. – Он похлопал по нагрудному карману своего зеленого твидового костюма, куда спрятал документы Белински. – В таком случае, я чувствую, следует представить вас кое-кому, способному лучше, чем я, судить о надежности вашего источника. Тому, кто, так уж получилось, очень хочет с вами познакомиться и решить, как лучше всего использовать человека с вашим опытом и находчивостью. Мы предполагали подождать несколько недель, прежде чем представить вас, но эта информация все меняет. Тем не менее сначала я должен позвонить. Это займет всего несколько минут. – Он оглядел кафе и указал на один из свободных бильярдных столов. – Почему бы вам не поиграть, пока я отлучусь?
– Признаться, не увлекаюсь играми, в которых залог успеха – умение, – сказал я. – Предпочитаю, чтобы все зависело от удачи, ведь тогда мне не придется винить себя, если я проиграю. Я, знаете ли, весьма склонен к самобичеванию.
В глазах Кенига мелькнул огонек.
– Мой дорогой друг, – сказал он, вставая из-за стола, – это как-то не по-немецки.
Я наблюдал, как он идет в глубь кафе звонить по телефону, терьер преданно следовал за ним. «Интересно, – подумал я, – кому это он звонит?» Человеком, способным по достоинству оценить качество моего источника, мог быть и Мюллер. Но, казалось, слишком рано на это надеяться.
Возвратившийся через несколько минут Кениг показался мне взволнованным.
– Как я и думал, – сказал он, кивая с энтузиазмом, – один человек очень хочет немедленно увидеть материалы и познакомиться с вами. У меня здесь машина. Поедем?
У Кенига оказался черный «мерседес», как и у Белински. И, как Белински, он ехал слишком уж бесшабашно, если принять во внимание, что дорогу утром полил дождь.
Я заметил:
– Лучше приехать позже, чем вообще не приехать.
Однако он не обратил на мое ворчание ровным счетом никакого внимания. Чувство дискомфорта еще более усиливала собака Кенига которая сидела на коленях своего хозяина и возбужденно лаяла на дорогу в течение всего путешествия, как будто зверь давал указания куда нам ехать. Я узнал дорогу к студии «Зиверинг», но в этот самый момент она разветвилась, и мы опять повернули на север, на Гринцигералле.
– Вы знаете Гринциг? – проорал Кениг, перекрывая непрестанный лай собаки. Я ответил, что нет. – Тогда вы на самом деле не знаете венцев, – высказался он. – Гринциг славится виноделием. Летом многие приезжают сюда по вечерам, чтобы посетить одну из таверн, где продают молодое вино. Они пьют вволю, слушают квартет «Шраммель» и поют старые песни.
– Судя по вашим словам, в тавернах в это время очень уютно, – сказал я без особого энтузиазма.
– Да. Я и сам владею здесь парой виноградников. Всего два маленьких поля, понимаете? Но это – начало. У человека должна быть земля, не так ли? Мы как-нибудь приедем сюда летом, и вы сами сможете попробовать молодое вино – источник жизненной силы Вены.
Гринциг вряд ли можно было назвать пригородом Вены, скорее милой маленькой деревней. Но из-за близости к столице, что ли, это уютное провинциальное очарование казалось таким же фальшивым, как и декорации, что создавались на «Зиверинге». Мы въехали на холм по узкой дорожке, петляющей между старыми постоялыми дворами и коттеджами, утопающими в садах. Кениг твердил, как здесь все мило теперь, когда пришла весна. Но вид этой книжной провинциальности только побуждал во мне взлелеянное городом презрение, и я ограничился угрюмым ворчанием насчет засилья туристов. Для человека, привыкшего к серости булыжников, Гринциг со своими многочисленными деревьями и виноградниками казался слишком уж зеленым. Тем не менее я не стал говорить об этом впечатлении, опасаясь подтолкнуть Кенига к очередному странному монологу об этом тошнотворном цвете.
Он остановил машину около высокой кирпичной стены, окружающей большой, покрашенный в желтый цвет дом с садом, который выглядел так, словно провел целый день в салоне красоты. Здание оказалось трехэтажным, с крутой покатой крышей. Если не принимать во внимание яркого цвета его стен, то аскетичность деталей фасада придавала дому вид какого-то учреждения, скажем, роскошной ратуши.
Я проследовал за Кенигом через ворота, по аккуратно окаймленной дорожке к тяжелой, обитой дубом двери, которая будто только и ждала, что вы приметесь стучать в нее боевым топором. Мы прошли прямо в дом, ступив на скрипучий деревянный пол, от которого у библиотекаря наверняка случился бы сердечный приступ.
Кениг провел меня в маленькую гостиную, велел ждать здесь и удалился, закрыв за собой дверь. Я хорошенько огляделся вокруг, но ничего особенного не заметил, разве что сделал вывод, судя по мебели, о сельском вкусе хозяина. Грубо отесанный стол заслонял французское окно, пара стульев, словно принесенных с фермы, выстроилась напротив камина, огромного, точно шахтный ствол. Я уселся на оттоманку несколько более комфортабельного вида и перевязал шнурки на ботинках, затем почистил их носки о край потертого коврика. Прождал я около получаса, прежде чем Кениг вернулся за мной. Он важно провел меня сквозь лабиринт комнат и коридоров вверх по лестнице, в глубь дома. Теперь, когда мне предстояло познакомиться с кем-то более важным, я сказал, не заботясь о том, оскорбится он или нет:
– Поменяй вы этот костюмчик, были бы в каком-нибудь доме прекрасным дворецким.
Кениг не повернул головы, но я почувствовал, что он осклабился, а затем издал короткий сухой смешок.
– Рад, что вы так думаете. Знаете, мне свойственно чувство юмора, но я бы не советовал вам проявлять его в присутствии генерала. Откровенно говоря, характер у него самый что ни на есть суровый. – Он открыл дверь, и мы вошли в светлую комнату, с пылающим камином и гектарами пустых книжных полок. Напротив широкого окна, позади длинного библиотечного стола, высилась фигура человека в сером костюме с коротко остриженной головой, которую я почти узнал. Человек повернулся, улыбаясь. Его горбатый нос безошибочно воскресил одно лицо из моего прошлого.
– Привет, Гюнтер, – сказал человек.
Кениг лукаво наблюдал, как я, лишившись дара речи, мигая, таращусь на усмехающуюся личность.
– Вы верите в приведения, герр Кениг? – наконец спросил я.
– Нет. А вы?
– Теперь верю. Если я не ошибаюсь, джентльмен около окна был повешен в сорок пятом за участие в заговоре против фюрера.
– Ты можешь оставить нас, Гельмут, – сказал человек около окна. Кениг коротко кивнул, повернулся на каблуках и вышел.
Артур Небе указал на стул возле стола, на котором в развернутом виде лежали документы Белински рядом с парой очков и авторучкой.
– Садись, – сказал он и засмеялся. – Чего-нибудь выпьешь? Тебе, кажется, не помешает.
– Не каждый день видишь человека, восставшего из мертвых, – спокойно сказал я. – Налей-ка лучше побольше.
Небе открыл большой резной деревянный бар, продемонстрировав мраморный внутренний интерьер со всевозможными бутылками. Он взял бутылку водки и два маленьких стакана, которые наполнил до краев.
– За старых товарищей, – сказал он, поднимая стакан. Я неуверенно улыбнулся. – Пей. Я от этого не исчезну.
Я залпом выпил водку и глубоко вздохнул, почувствовав, как она ударила по желудку.
– Тебе смерть идет, Артур, хорошо выглядишь.
– Спасибо. Никогда себя лучше не чувствовал.
Я зажег сигарету и некоторое время не вынимал ее изо рта.
– Минск, да? – сказал он. – Сорок первый. Последний раз, когда мы виделись.
– Правильно. Ты перевел меня в бюро по военным преступлениям.
– Я вообще-то должен был бы засадить тебя за ту просьбу, даже расстрелять.
– Судя по тому, что я слышал, тебе в то лето нравилось расстреливать. – Небе оставил мой выпад без внимания. – Почему же ты этого не сделал?
– Ты был чертовски хорошим полицейским, вот почему.
– И ты тоже. – Я глубоко затянулся. – По крайней мере, до войны. Что заставило тебя измениться, Артур?
Небе посмаковал водку, а потом выпил ее одним глотком.
– Берни, не жди от меня каких-либо объяснений. Мне давали приказы, которые следовало выполнять, и выбор был небогат: они или я. Убивай, или убьют тебя. В СС действовали только так. Десять, двадцать, тридцать тысяч – как только вычислили, сколько нужно для того, чтобы спасти свою собственную жизнь, ты должен убивать других. Это было мое окончательное решение, Берни: окончательное решение неотложной проблемы своего собственного выживания. Тебе повезло, потому что от тебя никогда не требовали производить такие же подсчеты.
– Благодаря тебе.
Небе скромно пожал плечами, прежде чем указать на бумаги, развернутые перед ним.
– Я очень рад, что не приговорил тебя к расстрелу, особенно теперь, когда увидел все это. Естественно, этот материал должен быть оценен экспертом, но, судя по всему, тебе выпал счастливый билет. Тем не менее, мне бы хотелось услышать о твоем источнике побольше.
Я повторил свой рассказ, после чего Небе сказал:
– Как ты думаешь, ему можно доверять? Этому твоему русскому?
Терьер Кенига смиренно восседал недалеко от хозяина, наблюдая за его одинокой, но глубокомысленной игрой. Я заказал кофе и приблизился к столу.
Он тщательно примерился к шару, а затем принялся натирать конец кия мелом, молчаливо приветствуя мое появление кивком.
– Моцарт особенно любил эту игру, – сказал он, опуская глаза на сукно. – Он, без сомнения, находил ее подходящим воспроизведением четкого динамизма своего интеллекта.
Он глянул на шар, точно прицеливающийся снайпер, и после долгой паузы ударил белым шаром в первый красный, а тот в свою очередь – в другой. Этот второй красный шар прокатился вдоль всего стола, закачался на краю лузы и, вызвав тихий шепот удовлетворения у игрока, так как более изящного проявления законов тяготения и движения не существует, бесшумно скользнул, скрывшись из виду.
– Я же люблю эту игру по гораздо более эстетическим причинам. Мне нравится звук шаров, ударяющихся друг о друга, и мягкость, с которой они катятся. – Кениг достал красный шар из лузы и, к своему удовлетворению, положил его обратно. – Но больше всего мне нравится зеленый цвет. Вы знаете, что у кельтов зеленый считается несчастливым цветом? Нет? За ним идет черный. Может, все объясняется тем, что англичане вешали ирландцев за ношение зеленого. Или шотландцев? – Какое-то время Кениг, точно сумасшедший, таращился на поверхность бильярдного стола, будто хотел лизнуть его языком. – Только посмотрите на него! – выдохнул он. – Зеленый – цвет честолюбия и молодости. Это цвет жизни и вечного отдыха. Reguiem aeternam dona eis[11]. – Он неохотно положил свой кий на сукно и, достав большую сигару из кармана, отвернулся от стола. Терьер выжидательно поднялся. – Вы сказали по телефону, что у вас есть для меня кое-что. Нечто важное?
Я передал ему конверт Белински.
– Извините, что написано не зелеными чернилами, – сказал я, наблюдая, как он достает бумаги. – Вы читаете кириллицу?
Кениг покачал головой.
– Боюсь, с таким же успехом это могло быть написано на галльском. – Однако он все равно развернул бумаги на бильярдном столе, а затем зажег сигару. Собака залаяла, и хозяин, приказал ей сидеть тихо. – Может быть, вы соблаговолите объяснить, что в этих бумагах?
– В них подробно изложено расположение и порядок работы МВД в Венгрии и Нижней Австрии. – Я прохладно улыбнулся и сел за соседний столик, на который официант только что подал для меня кофе.
Кениг медленно кивнул, по-прежнему непонимающе глядя на документы, затем собрал их, положил в конверт и сунул его в карман пиджака.
– Очень интересно, – сказал он, усаживаясь за мой столик. – Предположим на мгновение, что они – подлинные...
– Они действительно подлинные, – быстро сказал я.
Он терпеливо улыбнулся, будто я понятия не имел о том долгом процессе установления подлинности такой информации.
– Предположим, что они подлинные, – с ударением на первом слове повторил он, – как это вы их нашли?
Двое мужчин подошли к бильярдному столу и стали наблюдать за игрой. Кениг отодвинул стул и кивнул мне, приглашая последовать его примеру.
– Все в порядке, – сказал один из игроков. – Здесь хватит места всем. – Но мы все равно отодвинули стулья на более безопасное расстояние от стола, и я стал рассказывать ему историю, которую отрепетировал с Белински.
Выслушав меня, Кениг удовлетворенно покачал головой и поднял на руки собаку, тотчас лизнувшую его в ухо.
– Здесь не место и не время, – сказал он, – но я восхищен вашими успехами. – Приподняв брови, он с отсутствующим видом уставился на мужчин у бильярдного стола. – Сегодня утром я узнал, что вы успешно достали купоны на бензин для моего приятеля-медика, того, что в Центральном госпитале. – Я понял, что он говорит об убийстве Тродл. – И так скоро, мы едва обсудили это дело. Очень квалифицированно, признаю. – Он выпустил клуб дыма для собаки, устроившейся на его колене, которая стала нюхать, а потом чихнула. – Так трудно заполучить надежные запасы сейчас в Вене.
Я пожал плечами:
– Надо знать нужных людей, вот и все.
– Вы-то уж точно знаете, мой друг. – Он похлопал по нагрудному карману своего зеленого твидового костюма, куда спрятал документы Белински. – В таком случае, я чувствую, следует представить вас кое-кому, способному лучше, чем я, судить о надежности вашего источника. Тому, кто, так уж получилось, очень хочет с вами познакомиться и решить, как лучше всего использовать человека с вашим опытом и находчивостью. Мы предполагали подождать несколько недель, прежде чем представить вас, но эта информация все меняет. Тем не менее сначала я должен позвонить. Это займет всего несколько минут. – Он оглядел кафе и указал на один из свободных бильярдных столов. – Почему бы вам не поиграть, пока я отлучусь?
– Признаться, не увлекаюсь играми, в которых залог успеха – умение, – сказал я. – Предпочитаю, чтобы все зависело от удачи, ведь тогда мне не придется винить себя, если я проиграю. Я, знаете ли, весьма склонен к самобичеванию.
В глазах Кенига мелькнул огонек.
– Мой дорогой друг, – сказал он, вставая из-за стола, – это как-то не по-немецки.
Я наблюдал, как он идет в глубь кафе звонить по телефону, терьер преданно следовал за ним. «Интересно, – подумал я, – кому это он звонит?» Человеком, способным по достоинству оценить качество моего источника, мог быть и Мюллер. Но, казалось, слишком рано на это надеяться.
Возвратившийся через несколько минут Кениг показался мне взволнованным.
– Как я и думал, – сказал он, кивая с энтузиазмом, – один человек очень хочет немедленно увидеть материалы и познакомиться с вами. У меня здесь машина. Поедем?
У Кенига оказался черный «мерседес», как и у Белински. И, как Белински, он ехал слишком уж бесшабашно, если принять во внимание, что дорогу утром полил дождь.
Я заметил:
– Лучше приехать позже, чем вообще не приехать.
Однако он не обратил на мое ворчание ровным счетом никакого внимания. Чувство дискомфорта еще более усиливала собака Кенига которая сидела на коленях своего хозяина и возбужденно лаяла на дорогу в течение всего путешествия, как будто зверь давал указания куда нам ехать. Я узнал дорогу к студии «Зиверинг», но в этот самый момент она разветвилась, и мы опять повернули на север, на Гринцигералле.
– Вы знаете Гринциг? – проорал Кениг, перекрывая непрестанный лай собаки. Я ответил, что нет. – Тогда вы на самом деле не знаете венцев, – высказался он. – Гринциг славится виноделием. Летом многие приезжают сюда по вечерам, чтобы посетить одну из таверн, где продают молодое вино. Они пьют вволю, слушают квартет «Шраммель» и поют старые песни.
– Судя по вашим словам, в тавернах в это время очень уютно, – сказал я без особого энтузиазма.
– Да. Я и сам владею здесь парой виноградников. Всего два маленьких поля, понимаете? Но это – начало. У человека должна быть земля, не так ли? Мы как-нибудь приедем сюда летом, и вы сами сможете попробовать молодое вино – источник жизненной силы Вены.
Гринциг вряд ли можно было назвать пригородом Вены, скорее милой маленькой деревней. Но из-за близости к столице, что ли, это уютное провинциальное очарование казалось таким же фальшивым, как и декорации, что создавались на «Зиверинге». Мы въехали на холм по узкой дорожке, петляющей между старыми постоялыми дворами и коттеджами, утопающими в садах. Кениг твердил, как здесь все мило теперь, когда пришла весна. Но вид этой книжной провинциальности только побуждал во мне взлелеянное городом презрение, и я ограничился угрюмым ворчанием насчет засилья туристов. Для человека, привыкшего к серости булыжников, Гринциг со своими многочисленными деревьями и виноградниками казался слишком уж зеленым. Тем не менее я не стал говорить об этом впечатлении, опасаясь подтолкнуть Кенига к очередному странному монологу об этом тошнотворном цвете.
Он остановил машину около высокой кирпичной стены, окружающей большой, покрашенный в желтый цвет дом с садом, который выглядел так, словно провел целый день в салоне красоты. Здание оказалось трехэтажным, с крутой покатой крышей. Если не принимать во внимание яркого цвета его стен, то аскетичность деталей фасада придавала дому вид какого-то учреждения, скажем, роскошной ратуши.
Я проследовал за Кенигом через ворота, по аккуратно окаймленной дорожке к тяжелой, обитой дубом двери, которая будто только и ждала, что вы приметесь стучать в нее боевым топором. Мы прошли прямо в дом, ступив на скрипучий деревянный пол, от которого у библиотекаря наверняка случился бы сердечный приступ.
Кениг провел меня в маленькую гостиную, велел ждать здесь и удалился, закрыв за собой дверь. Я хорошенько огляделся вокруг, но ничего особенного не заметил, разве что сделал вывод, судя по мебели, о сельском вкусе хозяина. Грубо отесанный стол заслонял французское окно, пара стульев, словно принесенных с фермы, выстроилась напротив камина, огромного, точно шахтный ствол. Я уселся на оттоманку несколько более комфортабельного вида и перевязал шнурки на ботинках, затем почистил их носки о край потертого коврика. Прождал я около получаса, прежде чем Кениг вернулся за мной. Он важно провел меня сквозь лабиринт комнат и коридоров вверх по лестнице, в глубь дома. Теперь, когда мне предстояло познакомиться с кем-то более важным, я сказал, не заботясь о том, оскорбится он или нет:
– Поменяй вы этот костюмчик, были бы в каком-нибудь доме прекрасным дворецким.
Кениг не повернул головы, но я почувствовал, что он осклабился, а затем издал короткий сухой смешок.
– Рад, что вы так думаете. Знаете, мне свойственно чувство юмора, но я бы не советовал вам проявлять его в присутствии генерала. Откровенно говоря, характер у него самый что ни на есть суровый. – Он открыл дверь, и мы вошли в светлую комнату, с пылающим камином и гектарами пустых книжных полок. Напротив широкого окна, позади длинного библиотечного стола, высилась фигура человека в сером костюме с коротко остриженной головой, которую я почти узнал. Человек повернулся, улыбаясь. Его горбатый нос безошибочно воскресил одно лицо из моего прошлого.
– Привет, Гюнтер, – сказал человек.
Кениг лукаво наблюдал, как я, лишившись дара речи, мигая, таращусь на усмехающуюся личность.
– Вы верите в приведения, герр Кениг? – наконец спросил я.
– Нет. А вы?
– Теперь верю. Если я не ошибаюсь, джентльмен около окна был повешен в сорок пятом за участие в заговоре против фюрера.
– Ты можешь оставить нас, Гельмут, – сказал человек около окна. Кениг коротко кивнул, повернулся на каблуках и вышел.
Артур Небе указал на стул возле стола, на котором в развернутом виде лежали документы Белински рядом с парой очков и авторучкой.
– Садись, – сказал он и засмеялся. – Чего-нибудь выпьешь? Тебе, кажется, не помешает.
– Не каждый день видишь человека, восставшего из мертвых, – спокойно сказал я. – Налей-ка лучше побольше.
Небе открыл большой резной деревянный бар, продемонстрировав мраморный внутренний интерьер со всевозможными бутылками. Он взял бутылку водки и два маленьких стакана, которые наполнил до краев.
– За старых товарищей, – сказал он, поднимая стакан. Я неуверенно улыбнулся. – Пей. Я от этого не исчезну.
Я залпом выпил водку и глубоко вздохнул, почувствовав, как она ударила по желудку.
– Тебе смерть идет, Артур, хорошо выглядишь.
– Спасибо. Никогда себя лучше не чувствовал.
Я зажег сигарету и некоторое время не вынимал ее изо рта.
– Минск, да? – сказал он. – Сорок первый. Последний раз, когда мы виделись.
– Правильно. Ты перевел меня в бюро по военным преступлениям.
– Я вообще-то должен был бы засадить тебя за ту просьбу, даже расстрелять.
– Судя по тому, что я слышал, тебе в то лето нравилось расстреливать. – Небе оставил мой выпад без внимания. – Почему же ты этого не сделал?
– Ты был чертовски хорошим полицейским, вот почему.
– И ты тоже. – Я глубоко затянулся. – По крайней мере, до войны. Что заставило тебя измениться, Артур?
Небе посмаковал водку, а потом выпил ее одним глотком.
– Берни, не жди от меня каких-либо объяснений. Мне давали приказы, которые следовало выполнять, и выбор был небогат: они или я. Убивай, или убьют тебя. В СС действовали только так. Десять, двадцать, тридцать тысяч – как только вычислили, сколько нужно для того, чтобы спасти свою собственную жизнь, ты должен убивать других. Это было мое окончательное решение, Берни: окончательное решение неотложной проблемы своего собственного выживания. Тебе повезло, потому что от тебя никогда не требовали производить такие же подсчеты.
– Благодаря тебе.
Небе скромно пожал плечами, прежде чем указать на бумаги, развернутые перед ним.
– Я очень рад, что не приговорил тебя к расстрелу, особенно теперь, когда увидел все это. Естественно, этот материал должен быть оценен экспертом, но, судя по всему, тебе выпал счастливый билет. Тем не менее, мне бы хотелось услышать о твоем источнике побольше.
Я повторил свой рассказ, после чего Небе сказал:
– Как ты думаешь, ему можно доверять? Этому твоему русскому?