Страница:
Он улыбнулся и сделал знак официанту, чтобы принес счет.
– Нет. Я сказал это, чтобы увидеть вашу реакцию. Но вы еще столкнетесь с той красной женщиной в своей жизни. Гарантирую.
– Но зачем вы сказали это сегодня? Какой реакции вы ждали?
– Именно такой, какую увидел. Вас это заинтриговало. Я сказал это потому, что вам пора начинать по-иному думать о некоторых вещах. Вы еще не начали думать по-разному. Летающий человек должен верить, что у него есть крылья. Или что он может иметь крылья. Понимаете, о чем я?
– Хорошо, допустим, но я хочу спросить еще кое-что.
Он посмотрел на часы.
– Короткий вопрос? Нам пора возвращаться к зверюшкам. Они нервничают, когда меня долго нет.
– Не обязательно отвечать прямо сейчас, но спросить я хочу сейчас: вы сами знаете, как часто срываетесь и кричите на меня? Очень часто. А как часто хамите? Да, я ничего не знаю. А когда вы говорите таким тоном, я или нервничаю, или пугаюсь вас. Учителя не должны пугать своих учеников.
Он очень быстро встал из-за стола и положил рядом с тарелкой несколько банкнот. Я подумал, что серьезно обидел его. Старик посмотрел на меня и вытер рукой губы.
– Да, вы правы. Извините. С тех пор как состарился, мне часто отказывает выдержка. Сколько ни учишься, не всегда проявляешь ее, когда она нужнее всего. Eine Schande [29], а? Великая ирония. Можно быть лучшим в мире учителем, но все равно пугаться, когда приходит твой черед, и знаешь, что времени осталось не так много.
– Почему немного? Вы больны? – спросил я, беспомощно коря себя за то, что коснулся такой скользкой темы.
– Болен? Вот уж нет. Я просто стар. Когда доживете до моих лет, вам останутся только пучки волос в ушах и одиночество, ничего больше. «Ко мне каждый день спускается ночь. Стоит под окном, пугая всерьез, что старость придет, умеряя страсть. И я пугаюсь». Вот на что это похоже. Не очень весело. Вы читаете стихи? Вам не помешало бы… Вот почему я всегда беру с собой этих зверюшек. Они мое последнее общество.
– А как же ваши ученики?
– Очень милые люди, но, когда мне придет пора умереть, они не смогут помочь. Вот почему я пытаюсь выяснить сейчас, на что это будет похоже. Возможно, если мне это удастся, то не будет так неуютно. Я кое-чему научился, но так и не перестал задумываться, что станет со мной, когда придет КОНЕЦ. Вот доживете до моих лет, тоже будете много думать о «серьезной ночи». Это естественно, но ужасно неприятно. Становишься нервным. Хочется, чтобы все остальные тоже торопились, как ты сам, и если они медлят, ты злишься… И еще кое-что: я провел большую часть жизни, уча людей или пытаясь научить их чему-то важному. Но я дохожу до определенной точки и дальше продвинуть их не могу. Не очень приятно знать о себе такое. Особенно когда так чертовски стар и не можешь с этим ничего поделать. Никто не любит неудачи, а?.. Пошли, в мотеле еще поговорим.
И снова этот неуютный тусклый оранжевый свет над стоянкой у ресторана. Встав у машины, я запрокинул голову и посмотрел на него.
– Этот свет… Как будто сейчас приземлится НЛО. Отворив свою дверцу, Венаск тоже посмотрел вверх.
– Это безопасный свет. Говорят, он расходится под большим углом и освещает большую площадь. Лучше проникает во все закутки.
Я хотел что-то сказать, когда неизвестно откуда в голове и на языке возникли строчки:
Ко мне каждый день спускается ночь.
Стоит под окном, пугая всерьез,
Что старость придет, умеряя страсть.
И я пугаюсь послушно,
Пока не услышу, ложась в постель,
Как три моих сердца и кошки на них
Громко, как все последние дни,
Заговорят о Джанне.
И счастлив я, и пою в темноте,
Как, теплая, спит она там одна
В своей темной комнате в Умбрии, где
Единственный и недолгий рай
Цветет, белый на белом.
И грезится мне, что ее уста
Слегка приоткрыты во сне, и рвусь
В ее Италию, чтоб тихо пройти,
Как чужестранец, но не турист,
По улицам ее детства
[30]
Я закончил, запыхавшийся и потрясенный, как после встречи с призраком. Я немного знал поэзию, но ничего похожего на эти стихи и не наизусть. Я также знал, что никогда не читал и не слышал этих стихов до нынешнего вечера, когда Венаск процитировал мне три первые строчки в совершенно другом контексте.
Когда я закончил декламацию, мы оба замерли по разные стороны джипа и уставились друг на друга. Меня больше не нужно было убеждать, что часть моего обучения заключалась в привыкании к чудесам, что нужно попробовать открыться для всевозможных чудес, уготованных мне Венаском.
Наклонившись, чтобы сесть в машину, он сказал:
– «Ко мне каждый день спускается ночь» Джека Гилберта. Я всегда любил его стихи. Поехали.
Когда мы вернулись в мотель, свинья и собака едва приподняли головы. Кумпол умудрился взгромоздиться на кровать Венаска и примял задницей хозяйскую подушку. Конни лежала внизу, прислонившись к кровати.
Венаск подошел и осторожно сдвинул собаку с подушки. Примостившись, бультерьер дважды ударил хвостом.
– Я не упрекаю его. Лучше пристроить зад на подушке, чем на полу… Послушайте, Уокер. Давайте-ка проделаем с вами еще одну штуку, прежде чем лечь спать. Хочу помочь вам снова вернуться в другую вашу жизнь. На этот раз в одну из ранних. Может быть, в самую первую. Нужно, чтобы вы прочувствовали, какова была жизнь тогда. Это даст вам возможность подумать кое о чем важном, когда мы поднимемся в горы.
– Мне уже есть о чем подумать!
– Верно, но не о ваших истоках. Вы видели кое-что из вашей прошлой жизни и, возможно, один момент из позапрошлой, российской. Но чтобы начать понимать целое, нужно хотя бы мельком взглянуть, какой была ваша жизнь вначале. Ложитесь спать, и вы увидите это перед тем, как заснете.
Я нагнулся к своей сумке. Расстегивая молнию, я осознал: что бы ни ожидало меня под руководством этого не безупречного, но замечательного человека, я был охвачен предвкушением. Все во мне было взбудоражено, как будто встряхнули ящик с птицами, но я был на пути к открытию, ради которого и обратился к шаману.
– Венаск, эти стихи Джека Гилберта – о любви. Зачем вы процитировали их? У вас они звучали печально.
Он так засунул голову в свой чемоданчик, что я еле расслышал его ответ.
– Для вас это стихи о любви. А у меня нет Джанны, в моей постели. Только Кумпол и ночь за окном.
Двое ребят перебрасывались белым мячиком. Держа за руку отца, я с завистью смотрел, как они бросают его туда-сюда, окликая друг друга по имени, когда кто-то из них ронял мяч. Он то и дело падал, и я не мог понять почему, так как ребята были весьма ловкими.
Шел сильный дождь, и мало кто подходил купить папину картошку. Мы вместе смотрели на мальчиков, но, в отличие от меня, отец каждый раз фыркал, когда они роняли мяч.
К нашему лотку крадучись подошел какой-то мужчина. Он был весь укутан в плащ, но от него исходил сладковатый запах чумы. Пришедший собрался что-то сказать, но отец замахнулся своим деревянным посохом и велел ему проваливать.
У человека в плаще были остекленевшие, опустошенные болезнью глаза, но в них еще сохранилось достаточно жизни, чтобы сверкнуть глубокой, как могила богача, злобой.
– Мне тоже нужно есть!
– Тогда жри мертвецов. Привыкай к их вкусу!
– У меня есть деньги. Я могу заплатить. – Из складок темного плаща высунулась белая рука с несколькими монетами.
– Неужели ты думаешь, я прикоснусь к деньгам сладко пахнущего человека, чтобы тоже заразиться? Проваливай! Ты не должен даже выходить на улицу.
Умирающий постоял, словно ожидая, что отец передумает.
Я забыл про играющих в мяч мальчиков, пока один из них не крикнул что-то и их «мяч» не упал к ногам сладкого человека. И тут я увидел, что это не мяч, а череп какого-то мелкого зверька. Человек посмотрел и медленно нагнулся подобрать его. Держа череп в руке, он задумчиво разглядывал его, а потом вдруг швырнул в нас.
Отец топнул ногой. Череп мгновенно остановился, завис в воздухе.
– Не сыграть никому в мою игру!
Он топнул еще раз, и тут череп и сладко пахнущий человек взорвались.
Открыв глаза, я ощутил сухость во рту. Я понимал, где я, но сил хватало лишь, чтобы лежать и смотреть в испещренный точками потолок нашего номера. За окном переключил скорость и взревел, удаляясь в ночь, грузовик.
– Венаск!
Кто-то из животных тихо, печально заскулил. В воздухе сильно пахло озоном, словно сгорел какой-то электрический прибор или вот-вот ударит гром.
– Венаск! Вы не спите?
Он не должен был спать, пока я путешествовал по своей прошлой жизни. Но возможно, меня не было так долго, что он не выдержал, на мгновение закрыл глаза и…
Потом возник другой запах – горячий, едкий, знакомый – запах мочи. Я протянул руку и включил лампу. Прищурившись от света, я посмотрел на соседнюю кровать. Венаск был там, но с первого взгляда я понял, что что-то не так. Он, видимо, сидел, прислонившись спиной к спинке кровати, но потом неуклюже сполз набок и теперь лежал неподвижно. Первой моей мыслью было, что его кто-то застрелил.
– Венаск!
Я встал и подошел к нему. Во взглядах лежавших между нашими кроватями свиньи и собаки читалась дурная весть. Левый глаз старика был широко раскрыт, а правый – лишь наполовину. Я наклонился и прислушался к его дыханию, но уловил лишь тихие короткие хрипы; этого не хватало, чтобы питать воздухом большое тело. Я приложил два пальца к его шее, нащупывая пульс. Пульс был, но такой же слабый и неровный, как и дыхание. Уложив старика поудобнее, я позвонил в скорую помощь и до их приезда делал ему искусственное дыхание.
Голубые вспышки вращающейся мигалки пробились сквозь оранжевый заоконнъгй свет. Ночь была полна странных, ярких красок и совершенной темноты. Ничего между.
Скорая помощь приехала очень быстро, врачи работали с видом людей, которые любят свое дело, и выполняли работу хорошо. Они внимательно осмотрели Венаска и задали много вопросов. Я смог лишь сообщить им, что я уснул, а когда проснулся, он уже был в таком состоянии. Врачи отнеслись к больному с сочувствием, но без тепла. Для них случившееся со стариком означало лишь – опять считывать показания приборов, выполнять процедуры, заполнять справки. Я понимал это, но когда смотрел на него и видел его подстреленное лицо, мне не понравились их слишком спокойные голоса, вопросы и безразличие к его судьбе.
Когда врачи закончили со мной, я позвонил Марис, велел ей связаться с Филиппом Стрейхорном и рассказать о случившемся. Через пятнадцать минут он позвонил и расспросил обо всем сам. Сказал, что сейчас же приедет, но попросил до его приезда оставаться в больнице в Санта-Барбаре.
– Как там животные?
– Опечалены. Понимают, что происходит что-то нехорошее. Они не встают с пола.
Я сидел в белой палате и вполглаза читал статью в «Нешнл джиогрэфик», ожидая новостей о состоянии Венаска. Сначала помещение было пусто, но через какое-то время вошла красивая пара. Они приблизились ко мне.
– Вы Уокер Истерлинг? – Да.
Мужчина протянул руку.
– Гарри Радклифф, а это моя жена Сидни. Нам позвонил Фил Стрейхорн и рассказал про Венаска. Как он?
– Не знаю. В реанимации, но врачи пока молчат.
– Аналогично. Мы спрашивали в приемном, когда приехали, но санитарки ничего не сказали.
Сидни откинула с лица длинные ухоженные волосы.
– Мы были у него всего несколько недель назад, и он выглядел великолепно. Показывали «Доджерс».
– Как вы так быстро добрались?
– Мы живем в Санта-Барбаре и могли бы приехать еще скорее, но нас не было дома, и…
– Мистер Истерлинг? – В дверях стояла женщина в белом халате с папкой под мышкой. – Я доктор Тройз. Это вы приехали с . мистером Венаском?
– Да. Как он? Никто так ничего нам и не сказал.
– Он в коме, и мы все еще проводим тесты. Но прежде чем продолжать, нам нужно узнать кое-что важное. Некоторые анализы говорят, что дело могло быть в сильном ударе током. Вы не знаете, он не трогал розетку или какой-нибудь электроприбор? Может, вилка была плохо изолирована?
– Понятия не имею. Как я уже говорил другим, я спал и обнаружил его… вот таким, когда проснулся.
– И вы ничего не слышали? Какой-нибудь удивленный вскрик? Знаете, как кричат от неожиданного удара током.
– Ничего такого, но я глубоко уснул, и мне снились удивительные сны. Это я помню хорошо, так что, должно быть, спал я действительно крепко, понимаете?
Радклифф встал и подошел к врачу.
– Почему вы думаете, что это был удар током, доктор?
Она посмотрела на меня, словно спрашивая, имеет ли этот человек право задавать вопросы. Я кивнул.
– Я бы предпочла не утверждать ничего определенного, пока не сделаны все анализы. – Она состроила недовольное лицо и повернулась, чтобы уйти. – Иногда врачи имеют дурную привычку забегать вперед – и попадают впросак. Мы делаем для мистера Венаска все возможное. Я сообщу вам, когда что-нибудь выяснится.
Она ушла, и мы все трое обменялись недоуменными взглядами.
В больницу вошел Стрейхорн, и выглядел он кошмарно. Его покрасневшие глаза были полны тревоги и печали. Он говорил быстро и по нескольку раз задавал одни и те же вопросы. Миссис Радклифф усадила его рядом с собой и обняла за плечи.
С его приходом я почти сразу же ощутил, как эти трое сомкнули невидимые ряды. Комната для посетителей стала их комнатой. Я знал Венаска и был рядом, когда его «ударило», но теперь шаман был только их заботой, а меня оттерли в сторону. Это еще усилилось, когда Радклифф сказал, что «теперь я могу оставить дело в их руках», они обо всем позаботятся. Хотя его голос звучал по-дружески и признательно, я понял, что предложение означало: было бы лучше, если бы ты ушел, приятель.
– Мы позаботимся о животных, Уокер, но вы очень поможете, если отгоните джип обратно в Лос-Анджелес и поставите в гараж. Ключи отдайте соседу, мистеру Барру. Сидни отвезет вас в мотель за вашими вещами.
Я беспомощно развел руками.
– Ладно, только запишите мой адрес и телефон в Лос-Анджелесе. Обязательно позвоните, если я чем-нибудь могу помочь. Хорошо?
– Непременно. И большое спасибо за все, что вы сделали, Уокер. Мы будем держать вас в курсе, как только что-нибудь узнаем. Об уходе за ним не беспокойтесь: мы будем следить за каждым их шагом. Если понадобится, я пристрою к этой больнице новое крыло специально для него!
Мы обменялись рукопожатиями. Стрейхорн задержал мою руку и внимательно посмотрел на меня.
– Уокер, между вами что-то произошло? Вы не сделали чего-нибудь, что могло бы вызвать удар?
– Нет, Филипп. Он заставил меня сегодня построить на берегу песочный замок, а потом, как я уже говорил, снова послал меня в одну из моих прежних жизней, когда я уснул.
– И больше ничего? Венаск говорил мне, что вы – один из самых загадочных случаев в его практике. Сказал, что в вас таится необыкновенная магия. Он считает, что это вы, своим присутствием, могли вызвать появление того морского змея.
– Он так сказал? Мне он ничего не говорил.
– У него всегда есть свои причины. Мне он говорил, что с удовольствием предвкушает работу с вами. А теперь это… Вот почему я спрашиваю, не обижайтесь. Вы могли что-то совершить, сами того не зная… Может быть, во сне?
– Филипп, это может быть, но какова вероятность? Я не знаю, что случилось, пока я спал. Мне снилось, что я где-то в средневековье со своим отцом. Он не захотел продать картошку больному чумой. А когда я проснулся, Венаск был без сознания.
– И ничто в вашем сне?..
– Насколько я помню, ничего.
И только через три дня, когда мы летели обратно в Вену, мне вспомнилось окончание сна: как мой отец взорвал «сладкого человека» и маленький белый череп, когда они стали представлять угрозу. Почему я не вспомнил это, когда Стрейхорн стоял прямо передо мной, ожидая сведений, которые могли бы спасти Венаска? Почему я не вспомнил это тогда?
– Уже второй раз за ночь я слышу стихи. Сегодня все еще вторник? О господи, он продолжался сто часов! Венаск в коме. Худо. Стрейхорн и Гарри Радклифф с ним в больнице.
– Это ты про моего Гарри Радклиффа, архитектора? Ого!
– Помнишь, я говорил тебе, что он тоже учился у Венаска? Они с Филиппом приехали в больницу и прозрачно намекнули, чтобы я не путался под ногами. Ну я и уехал. Заодно отогнал назад машину Венаска. Ну и ночка, Марис! Ну и денек! Ты как-то раз сказала: «Этот день утомит тебя на всю оставшуюся жизнь», – так вот это именно он. Ничего мне больше так не хотелось, как добраться домой, к тебе… Эй, а как это вышло, что ты не у своего брата? Я так обрадовался, увидев тебя, что забыл: ты же должна быть там.
Она поцеловала меня в щеку.
– Я чувствовала, что ты сегодня вернешься. И к тому же мне не нравится парень, с которым живет Инграм. Ты заметил, что Лос-Анджелес – это город футболок? Все заявляют о себе надписью на футболке. Так у инграмовского приятеля написано: «Хотел бы с тобой спать, но обедаю с моим агентом». Расскажи мне, что случилось. Ничего не упусти.
– Ты не возражаешь, если я сделаю это утром? Я действительно еле держусь на ногах.
Она встала и потянула меня за собой.
– Конечно. Извини. Пошли, ляжем. Могу я что-нибудь сделать? Приготовить поесть? Растереть тебе спину?
– Нет, спасибо. Знаешь, что Венаск сказал Стрейхорну? Что во мне «необыкновенная магия», цитирую дословно. Он думает, что морское чудовище появилось из-за меня. – Я снова сел. – Что, ты думаешь, он имел в виду?
– То, что сказал. Ты пошел к нему из-за всех этих странностей вокруг тебя. Он чувствовал или знал, откуда они берутся, и потому хотел поработать с тобой. И потому-то так ужасно все случившееся. Я думала о тебе и Венаске все время после твоего отъезда, и знаешь что? Я уверена: обещание научить летать было всего лишь метафорой. Может быть, он и в самом деле собирался научить тебя летать – но сомневаюсь. Ведь он никогда не говорил тебе, что кого-то еще научил этому? А другие, например Филипп и Гарри Радклифф, научились обычным вещам – плавать и играть на музыкальном инструменте. Только тебе предназначалось летать, Уокер. Научить этому человека – не самое простое дело на свете. Я почему-то уверена, что это была метафора чего-то иного. Не спрашивай чего.
– Но ведь это твой брат первым сказал, что Венаск учит людей летать.
– Знаю. Сегодня я говорила об этом с Инграмом и обнаружила кое-что интересное: все ходившие к Венаску возвращались, чувствуя себя лучше или исцелившись. Но, по словам брата, летать никто из его знакомых в действительности не учился. Люди шли к нему, потому что он это рекламировал, – но до этого ни разу не доходило. Ты бы стал первым.
– Интересно. Похоже, ты права.
Но как только я сказал это, в голове у меня возникла картина из сна, приснившегося мне в ту ночь у Венаска: дети, вылетающие через окно каменного здания школы на юге Франции, сорок лет назад.
– Не люблю, когда самолет делает виражи, Уокер.
– Может быть, пилот тебя услышал и делает для нас мертвую петлю.
Она закрыла глаза и сжала губы.
– Милая, не волнуйся.
– Я перестану волноваться, когда снова ступлю на землю. Почему это крыло под нами? Что происходит?
– Не знаю.
– Надо же, именно в это время! Я наконец говорю: «Да», – и самолет падает. Очень мило.
– Леди и джентльмены, говорит командир Моннингер. У нас небольшая техническая проблема, и потому через пятнадцать минут мы совершим посадку в аэропорту Сиэтла. Никаких поводов для беспокойства. У нас небольшое смещение багажа в грузовом отсеке, и багаж нужно закрепить. Извините за неудобство. Мы приведем все в порядок и тут же отправимся дальше.
– Думаешь, он говорит правду?
– Конечно. Сам факт, что он говорит, подтверждает это. Когда действительно серьезные проблемы…
– Вроде бомбы?
– … они ничего не говорят. Я уверен, все дело в багаже.
– Стюардесса, можно попросить еще бренди? Я попытался взять Марис за руку, но она не дала.
– Я слишком нервничаю.
Я взглянул в окно на серые облака. Мы оба были так рады покинуть Лос-Анджелес, что чуть ли не бегом ринулись в самолет. Я рассматривал карту с нашим маршрутом, когда через час после взлета Марис повернулась ко мне и тихо-тихо спросила:
– Ты все еще хочешь на мне жениться? Стараясь не терять хладнокровия, я положил карту и посмотрел на Марис.
– Я мечтаю на тебе жениться. И ты это знаешь. Я мечтаю об этом больше всего на свете.
– Я еще никогда не была замужем.
– Знаю.
И тут самолет накренился. Стюардесса принесла бренди, и Марис тремя глотками осушила бокал.
– Я в ужасе. Теперь, когда я собираюсь выйти замуж, полет пугает меня еще больше. Это хороший признак, верно? Раньше я просто боялась умереть, а теперь я боюсь, что умрет мой муж.
Пока мы закладывали виражи и снижались, я заметил в салоне самолета очень странный запашок. Поскольку делать все равно было нечего, я стал принюхиваться, стараясь определить, что это, но без особого успеха. Запах был неприятно сладкий, тяжелый и затхлый, как от старой коробки конфет. Самолет нырнул под облака, и вдруг идеальное бело-голубое небо сменилось зеленью штата Вашингтон. Слева от нас сквозь клочок пурпурно-серых туч пробивалось солнце, освещая часть города, как ацетиленовый фонарь.
– Божественная иллюминация.
– Что? – Склонившись через мои колени, Марис посмотрела в окно.
– Разве не похоже, будто Бог светит прожектором сквозь тучи?
Она поцеловала меня в щеку.
– Красивый образ. Я знаю в Сиэтле одного парня, его зовут Генри Сэмюэль. Настоящий подонок. Может быть, мы врежемся в его дом, и я смогу с ним поздороваться. Что это за запах? Напоминает комнатный дезодорант.
– Не знаю. Сам хотел бы понять.
– Не загорелись ли двигатели? – Наклонившись еще сильнее, чтобы лучше видеть из окна, она сказала: – Уокер, я это серьезно насчет замужества. Больше я пока ничего не говорю просто потому, что не знаю, что сказать. Понимаешь? Но я хочу за тебя замуж! Я поняла это, когда ты уехал с Венаском. Оказавшись снова одна, даже ненадолго, я чувствовала себя беспомощной, вялой. Просто возмущалась… нет, растерялась от твоего отсутствия. Я несу вздор?
– Нет.
– Хорошо. – Она скрестила на груди руки и кивнула. В это время с глухим стуком вышли шасси. – Ой! Ты замечал, что часы тикают быстрее, когда их заводишь? Словно благодарят за это. И мы с тобой, по-моему, так же. Потому и хочу за тебя замуж. Когда мы вместе, я горы могу свернуть, будто меня снова завели.
– Леди и джентльмены, пожалуйста, пристегните ремни и потушите сигареты. Мы заходим на посадку в аэропорту Сиэтла.
Мы приземлились так мягко, что даже Марис зааплодировала посадке:
– Этот парень может возить меня всегда. Когда самолет подрулил к углу аэропорта, нам велели оставаться на местах, так как проблема с грузом должна была занять минут двадцать.
Я встал, чтобы пойти в туалет, но впереди была большая очередь, так что я встал рядом с кухней и стал ждать. Рядом сидели две стюардессы, и, хотя они говорили тихо, я мог слышать их разговор.
– Никогда не видела такого сумасшествия.
– Кто первый заметил?
– Джуди, по этому жуткому запаху. Она сказала Дику, и он спустился проверить. Разве не странно?
– Отвратительно. Слава богу, Дик это сделал. Я бы, наверное, упала в обморок.
Стоявшая передо мной толстая негритянка наклонилась к ним и прошепелявила:
– Что это за запах? Мне пришлось опрыскать себя «сорок семь одиннадцать», чтобы избавиться от него!
Одна стюардесса взглянула на другую и пожала плечами. Почему не ответить, раз все равно скоро с этим будет кончено? Другая также пожала плечами.
– Когда мы взлетели из Лос-Анджелеса, каким-то образом открылся гроб, который мы везли в грузовом отсеке.
– Гроб? Господи Исусе! Вы хотите сказать, он открылся и покойник вывалился на мой чемодан? Сын велел мне лететь непременно на «Америкэн эрлайн» – мол, у них не так часто случаются проблемы! И вот на тебе!
Обе стюардессы приложили палец к губам: тише! Одна хихикнула:
– Такое иногда бывает, когда плохо закрепят груз перед взлетом. Но не беспокойтесь. Теперь его убирают. Больше проблем не будет.
– Погодите, я расскажу сыну. Он дипломат, но ничего не знает.
Драматически хмыкнув, толстуха прошла в открывшуюся дверь туалета и заполнила собой все тесное помещение.
– Еще даже до Европы не добрались, а уже черт-те что!
Когда я вернулся, Марис сидела на моем месте и смотрела в окно.
– Похоже, они говорили правду насчет груза. Посмотри на этих ребят внизу. Разве не здорово было бы иметь такой желтый грузовичок? Ты бы мог поставить его в свой Ноf[31]. Эй, ого! Посмотри-ка!
Подъехал огромный «кадиллак»-катафалк, оттуда вышли двое в черном и прошли под самолет.
– Знаешь, что происходит? Марис обернулась ко мне.
– Нет. Я сказал это, чтобы увидеть вашу реакцию. Но вы еще столкнетесь с той красной женщиной в своей жизни. Гарантирую.
– Но зачем вы сказали это сегодня? Какой реакции вы ждали?
– Именно такой, какую увидел. Вас это заинтриговало. Я сказал это потому, что вам пора начинать по-иному думать о некоторых вещах. Вы еще не начали думать по-разному. Летающий человек должен верить, что у него есть крылья. Или что он может иметь крылья. Понимаете, о чем я?
– Хорошо, допустим, но я хочу спросить еще кое-что.
Он посмотрел на часы.
– Короткий вопрос? Нам пора возвращаться к зверюшкам. Они нервничают, когда меня долго нет.
– Не обязательно отвечать прямо сейчас, но спросить я хочу сейчас: вы сами знаете, как часто срываетесь и кричите на меня? Очень часто. А как часто хамите? Да, я ничего не знаю. А когда вы говорите таким тоном, я или нервничаю, или пугаюсь вас. Учителя не должны пугать своих учеников.
Он очень быстро встал из-за стола и положил рядом с тарелкой несколько банкнот. Я подумал, что серьезно обидел его. Старик посмотрел на меня и вытер рукой губы.
– Да, вы правы. Извините. С тех пор как состарился, мне часто отказывает выдержка. Сколько ни учишься, не всегда проявляешь ее, когда она нужнее всего. Eine Schande [29], а? Великая ирония. Можно быть лучшим в мире учителем, но все равно пугаться, когда приходит твой черед, и знаешь, что времени осталось не так много.
– Почему немного? Вы больны? – спросил я, беспомощно коря себя за то, что коснулся такой скользкой темы.
– Болен? Вот уж нет. Я просто стар. Когда доживете до моих лет, вам останутся только пучки волос в ушах и одиночество, ничего больше. «Ко мне каждый день спускается ночь. Стоит под окном, пугая всерьез, что старость придет, умеряя страсть. И я пугаюсь». Вот на что это похоже. Не очень весело. Вы читаете стихи? Вам не помешало бы… Вот почему я всегда беру с собой этих зверюшек. Они мое последнее общество.
– А как же ваши ученики?
– Очень милые люди, но, когда мне придет пора умереть, они не смогут помочь. Вот почему я пытаюсь выяснить сейчас, на что это будет похоже. Возможно, если мне это удастся, то не будет так неуютно. Я кое-чему научился, но так и не перестал задумываться, что станет со мной, когда придет КОНЕЦ. Вот доживете до моих лет, тоже будете много думать о «серьезной ночи». Это естественно, но ужасно неприятно. Становишься нервным. Хочется, чтобы все остальные тоже торопились, как ты сам, и если они медлят, ты злишься… И еще кое-что: я провел большую часть жизни, уча людей или пытаясь научить их чему-то важному. Но я дохожу до определенной точки и дальше продвинуть их не могу. Не очень приятно знать о себе такое. Особенно когда так чертовски стар и не можешь с этим ничего поделать. Никто не любит неудачи, а?.. Пошли, в мотеле еще поговорим.
И снова этот неуютный тусклый оранжевый свет над стоянкой у ресторана. Встав у машины, я запрокинул голову и посмотрел на него.
– Этот свет… Как будто сейчас приземлится НЛО. Отворив свою дверцу, Венаск тоже посмотрел вверх.
– Это безопасный свет. Говорят, он расходится под большим углом и освещает большую площадь. Лучше проникает во все закутки.
Я хотел что-то сказать, когда неизвестно откуда в голове и на языке возникли строчки:
Ко мне каждый день спускается ночь.
Стоит под окном, пугая всерьез,
Что старость придет, умеряя страсть.
И я пугаюсь послушно,
Пока не услышу, ложась в постель,
Как три моих сердца и кошки на них
Громко, как все последние дни,
Заговорят о Джанне.
И счастлив я, и пою в темноте,
Как, теплая, спит она там одна
В своей темной комнате в Умбрии, где
Единственный и недолгий рай
Цветет, белый на белом.
И грезится мне, что ее уста
Слегка приоткрыты во сне, и рвусь
В ее Италию, чтоб тихо пройти,
Как чужестранец, но не турист,
По улицам ее детства
[30]
Я закончил, запыхавшийся и потрясенный, как после встречи с призраком. Я немного знал поэзию, но ничего похожего на эти стихи и не наизусть. Я также знал, что никогда не читал и не слышал этих стихов до нынешнего вечера, когда Венаск процитировал мне три первые строчки в совершенно другом контексте.
Когда я закончил декламацию, мы оба замерли по разные стороны джипа и уставились друг на друга. Меня больше не нужно было убеждать, что часть моего обучения заключалась в привыкании к чудесам, что нужно попробовать открыться для всевозможных чудес, уготованных мне Венаском.
Наклонившись, чтобы сесть в машину, он сказал:
– «Ко мне каждый день спускается ночь» Джека Гилберта. Я всегда любил его стихи. Поехали.
Когда мы вернулись в мотель, свинья и собака едва приподняли головы. Кумпол умудрился взгромоздиться на кровать Венаска и примял задницей хозяйскую подушку. Конни лежала внизу, прислонившись к кровати.
Венаск подошел и осторожно сдвинул собаку с подушки. Примостившись, бультерьер дважды ударил хвостом.
– Я не упрекаю его. Лучше пристроить зад на подушке, чем на полу… Послушайте, Уокер. Давайте-ка проделаем с вами еще одну штуку, прежде чем лечь спать. Хочу помочь вам снова вернуться в другую вашу жизнь. На этот раз в одну из ранних. Может быть, в самую первую. Нужно, чтобы вы прочувствовали, какова была жизнь тогда. Это даст вам возможность подумать кое о чем важном, когда мы поднимемся в горы.
– Мне уже есть о чем подумать!
– Верно, но не о ваших истоках. Вы видели кое-что из вашей прошлой жизни и, возможно, один момент из позапрошлой, российской. Но чтобы начать понимать целое, нужно хотя бы мельком взглянуть, какой была ваша жизнь вначале. Ложитесь спать, и вы увидите это перед тем, как заснете.
Я нагнулся к своей сумке. Расстегивая молнию, я осознал: что бы ни ожидало меня под руководством этого не безупречного, но замечательного человека, я был охвачен предвкушением. Все во мне было взбудоражено, как будто встряхнули ящик с птицами, но я был на пути к открытию, ради которого и обратился к шаману.
– Венаск, эти стихи Джека Гилберта – о любви. Зачем вы процитировали их? У вас они звучали печально.
Он так засунул голову в свой чемоданчик, что я еле расслышал его ответ.
– Для вас это стихи о любви. А у меня нет Джанны, в моей постели. Только Кумпол и ночь за окном.
Двое ребят перебрасывались белым мячиком. Держа за руку отца, я с завистью смотрел, как они бросают его туда-сюда, окликая друг друга по имени, когда кто-то из них ронял мяч. Он то и дело падал, и я не мог понять почему, так как ребята были весьма ловкими.
Шел сильный дождь, и мало кто подходил купить папину картошку. Мы вместе смотрели на мальчиков, но, в отличие от меня, отец каждый раз фыркал, когда они роняли мяч.
К нашему лотку крадучись подошел какой-то мужчина. Он был весь укутан в плащ, но от него исходил сладковатый запах чумы. Пришедший собрался что-то сказать, но отец замахнулся своим деревянным посохом и велел ему проваливать.
У человека в плаще были остекленевшие, опустошенные болезнью глаза, но в них еще сохранилось достаточно жизни, чтобы сверкнуть глубокой, как могила богача, злобой.
– Мне тоже нужно есть!
– Тогда жри мертвецов. Привыкай к их вкусу!
– У меня есть деньги. Я могу заплатить. – Из складок темного плаща высунулась белая рука с несколькими монетами.
– Неужели ты думаешь, я прикоснусь к деньгам сладко пахнущего человека, чтобы тоже заразиться? Проваливай! Ты не должен даже выходить на улицу.
Умирающий постоял, словно ожидая, что отец передумает.
Я забыл про играющих в мяч мальчиков, пока один из них не крикнул что-то и их «мяч» не упал к ногам сладкого человека. И тут я увидел, что это не мяч, а череп какого-то мелкого зверька. Человек посмотрел и медленно нагнулся подобрать его. Держа череп в руке, он задумчиво разглядывал его, а потом вдруг швырнул в нас.
Отец топнул ногой. Череп мгновенно остановился, завис в воздухе.
– Не сыграть никому в мою игру!
Он топнул еще раз, и тут череп и сладко пахнущий человек взорвались.
Открыв глаза, я ощутил сухость во рту. Я понимал, где я, но сил хватало лишь, чтобы лежать и смотреть в испещренный точками потолок нашего номера. За окном переключил скорость и взревел, удаляясь в ночь, грузовик.
– Венаск!
Кто-то из животных тихо, печально заскулил. В воздухе сильно пахло озоном, словно сгорел какой-то электрический прибор или вот-вот ударит гром.
– Венаск! Вы не спите?
Он не должен был спать, пока я путешествовал по своей прошлой жизни. Но возможно, меня не было так долго, что он не выдержал, на мгновение закрыл глаза и…
Потом возник другой запах – горячий, едкий, знакомый – запах мочи. Я протянул руку и включил лампу. Прищурившись от света, я посмотрел на соседнюю кровать. Венаск был там, но с первого взгляда я понял, что что-то не так. Он, видимо, сидел, прислонившись спиной к спинке кровати, но потом неуклюже сполз набок и теперь лежал неподвижно. Первой моей мыслью было, что его кто-то застрелил.
– Венаск!
Я встал и подошел к нему. Во взглядах лежавших между нашими кроватями свиньи и собаки читалась дурная весть. Левый глаз старика был широко раскрыт, а правый – лишь наполовину. Я наклонился и прислушался к его дыханию, но уловил лишь тихие короткие хрипы; этого не хватало, чтобы питать воздухом большое тело. Я приложил два пальца к его шее, нащупывая пульс. Пульс был, но такой же слабый и неровный, как и дыхание. Уложив старика поудобнее, я позвонил в скорую помощь и до их приезда делал ему искусственное дыхание.
Голубые вспышки вращающейся мигалки пробились сквозь оранжевый заоконнъгй свет. Ночь была полна странных, ярких красок и совершенной темноты. Ничего между.
Скорая помощь приехала очень быстро, врачи работали с видом людей, которые любят свое дело, и выполняли работу хорошо. Они внимательно осмотрели Венаска и задали много вопросов. Я смог лишь сообщить им, что я уснул, а когда проснулся, он уже был в таком состоянии. Врачи отнеслись к больному с сочувствием, но без тепла. Для них случившееся со стариком означало лишь – опять считывать показания приборов, выполнять процедуры, заполнять справки. Я понимал это, но когда смотрел на него и видел его подстреленное лицо, мне не понравились их слишком спокойные голоса, вопросы и безразличие к его судьбе.
Когда врачи закончили со мной, я позвонил Марис, велел ей связаться с Филиппом Стрейхорном и рассказать о случившемся. Через пятнадцать минут он позвонил и расспросил обо всем сам. Сказал, что сейчас же приедет, но попросил до его приезда оставаться в больнице в Санта-Барбаре.
– Как там животные?
– Опечалены. Понимают, что происходит что-то нехорошее. Они не встают с пола.
Я сидел в белой палате и вполглаза читал статью в «Нешнл джиогрэфик», ожидая новостей о состоянии Венаска. Сначала помещение было пусто, но через какое-то время вошла красивая пара. Они приблизились ко мне.
– Вы Уокер Истерлинг? – Да.
Мужчина протянул руку.
– Гарри Радклифф, а это моя жена Сидни. Нам позвонил Фил Стрейхорн и рассказал про Венаска. Как он?
– Не знаю. В реанимации, но врачи пока молчат.
– Аналогично. Мы спрашивали в приемном, когда приехали, но санитарки ничего не сказали.
Сидни откинула с лица длинные ухоженные волосы.
– Мы были у него всего несколько недель назад, и он выглядел великолепно. Показывали «Доджерс».
– Как вы так быстро добрались?
– Мы живем в Санта-Барбаре и могли бы приехать еще скорее, но нас не было дома, и…
– Мистер Истерлинг? – В дверях стояла женщина в белом халате с папкой под мышкой. – Я доктор Тройз. Это вы приехали с . мистером Венаском?
– Да. Как он? Никто так ничего нам и не сказал.
– Он в коме, и мы все еще проводим тесты. Но прежде чем продолжать, нам нужно узнать кое-что важное. Некоторые анализы говорят, что дело могло быть в сильном ударе током. Вы не знаете, он не трогал розетку или какой-нибудь электроприбор? Может, вилка была плохо изолирована?
– Понятия не имею. Как я уже говорил другим, я спал и обнаружил его… вот таким, когда проснулся.
– И вы ничего не слышали? Какой-нибудь удивленный вскрик? Знаете, как кричат от неожиданного удара током.
– Ничего такого, но я глубоко уснул, и мне снились удивительные сны. Это я помню хорошо, так что, должно быть, спал я действительно крепко, понимаете?
Радклифф встал и подошел к врачу.
– Почему вы думаете, что это был удар током, доктор?
Она посмотрела на меня, словно спрашивая, имеет ли этот человек право задавать вопросы. Я кивнул.
– Я бы предпочла не утверждать ничего определенного, пока не сделаны все анализы. – Она состроила недовольное лицо и повернулась, чтобы уйти. – Иногда врачи имеют дурную привычку забегать вперед – и попадают впросак. Мы делаем для мистера Венаска все возможное. Я сообщу вам, когда что-нибудь выяснится.
Она ушла, и мы все трое обменялись недоуменными взглядами.
В больницу вошел Стрейхорн, и выглядел он кошмарно. Его покрасневшие глаза были полны тревоги и печали. Он говорил быстро и по нескольку раз задавал одни и те же вопросы. Миссис Радклифф усадила его рядом с собой и обняла за плечи.
С его приходом я почти сразу же ощутил, как эти трое сомкнули невидимые ряды. Комната для посетителей стала их комнатой. Я знал Венаска и был рядом, когда его «ударило», но теперь шаман был только их заботой, а меня оттерли в сторону. Это еще усилилось, когда Радклифф сказал, что «теперь я могу оставить дело в их руках», они обо всем позаботятся. Хотя его голос звучал по-дружески и признательно, я понял, что предложение означало: было бы лучше, если бы ты ушел, приятель.
– Мы позаботимся о животных, Уокер, но вы очень поможете, если отгоните джип обратно в Лос-Анджелес и поставите в гараж. Ключи отдайте соседу, мистеру Барру. Сидни отвезет вас в мотель за вашими вещами.
Я беспомощно развел руками.
– Ладно, только запишите мой адрес и телефон в Лос-Анджелесе. Обязательно позвоните, если я чем-нибудь могу помочь. Хорошо?
– Непременно. И большое спасибо за все, что вы сделали, Уокер. Мы будем держать вас в курсе, как только что-нибудь узнаем. Об уходе за ним не беспокойтесь: мы будем следить за каждым их шагом. Если понадобится, я пристрою к этой больнице новое крыло специально для него!
Мы обменялись рукопожатиями. Стрейхорн задержал мою руку и внимательно посмотрел на меня.
– Уокер, между вами что-то произошло? Вы не сделали чего-нибудь, что могло бы вызвать удар?
– Нет, Филипп. Он заставил меня сегодня построить на берегу песочный замок, а потом, как я уже говорил, снова послал меня в одну из моих прежних жизней, когда я уснул.
– И больше ничего? Венаск говорил мне, что вы – один из самых загадочных случаев в его практике. Сказал, что в вас таится необыкновенная магия. Он считает, что это вы, своим присутствием, могли вызвать появление того морского змея.
– Он так сказал? Мне он ничего не говорил.
– У него всегда есть свои причины. Мне он говорил, что с удовольствием предвкушает работу с вами. А теперь это… Вот почему я спрашиваю, не обижайтесь. Вы могли что-то совершить, сами того не зная… Может быть, во сне?
– Филипп, это может быть, но какова вероятность? Я не знаю, что случилось, пока я спал. Мне снилось, что я где-то в средневековье со своим отцом. Он не захотел продать картошку больному чумой. А когда я проснулся, Венаск был без сознания.
– И ничто в вашем сне?..
– Насколько я помню, ничего.
И только через три дня, когда мы летели обратно в Вену, мне вспомнилось окончание сна: как мой отец взорвал «сладкого человека» и маленький белый череп, когда они стали представлять угрозу. Почему я не вспомнил это, когда Стрейхорн стоял прямо передо мной, ожидая сведений, которые могли бы спасти Венаска? Почему я не вспомнил это тогда?
2
Я вернулся домой в три часа ночи, но в комнате горел свет. Марис еще не ложилась и читала сборник своего любимого поэта – Дианы Вакоски. Она оторвалась от книги, а потом с улыбкой зачитала:– Привет, мой мерзавец. Как здоровье? Как дорога? Что с Венаском?
Метафоры!
Нежно простимся. Пора
Придать разговору иное теченье.
И гнев, и восторг моего увлеченья
Прекрасным мерзавцем…
– Уже второй раз за ночь я слышу стихи. Сегодня все еще вторник? О господи, он продолжался сто часов! Венаск в коме. Худо. Стрейхорн и Гарри Радклифф с ним в больнице.
– Это ты про моего Гарри Радклиффа, архитектора? Ого!
– Помнишь, я говорил тебе, что он тоже учился у Венаска? Они с Филиппом приехали в больницу и прозрачно намекнули, чтобы я не путался под ногами. Ну я и уехал. Заодно отогнал назад машину Венаска. Ну и ночка, Марис! Ну и денек! Ты как-то раз сказала: «Этот день утомит тебя на всю оставшуюся жизнь», – так вот это именно он. Ничего мне больше так не хотелось, как добраться домой, к тебе… Эй, а как это вышло, что ты не у своего брата? Я так обрадовался, увидев тебя, что забыл: ты же должна быть там.
Она поцеловала меня в щеку.
– Я чувствовала, что ты сегодня вернешься. И к тому же мне не нравится парень, с которым живет Инграм. Ты заметил, что Лос-Анджелес – это город футболок? Все заявляют о себе надписью на футболке. Так у инграмовского приятеля написано: «Хотел бы с тобой спать, но обедаю с моим агентом». Расскажи мне, что случилось. Ничего не упусти.
– Ты не возражаешь, если я сделаю это утром? Я действительно еле держусь на ногах.
Она встала и потянула меня за собой.
– Конечно. Извини. Пошли, ляжем. Могу я что-нибудь сделать? Приготовить поесть? Растереть тебе спину?
– Нет, спасибо. Знаешь, что Венаск сказал Стрейхорну? Что во мне «необыкновенная магия», цитирую дословно. Он думает, что морское чудовище появилось из-за меня. – Я снова сел. – Что, ты думаешь, он имел в виду?
– То, что сказал. Ты пошел к нему из-за всех этих странностей вокруг тебя. Он чувствовал или знал, откуда они берутся, и потому хотел поработать с тобой. И потому-то так ужасно все случившееся. Я думала о тебе и Венаске все время после твоего отъезда, и знаешь что? Я уверена: обещание научить летать было всего лишь метафорой. Может быть, он и в самом деле собирался научить тебя летать – но сомневаюсь. Ведь он никогда не говорил тебе, что кого-то еще научил этому? А другие, например Филипп и Гарри Радклифф, научились обычным вещам – плавать и играть на музыкальном инструменте. Только тебе предназначалось летать, Уокер. Научить этому человека – не самое простое дело на свете. Я почему-то уверена, что это была метафора чего-то иного. Не спрашивай чего.
– Но ведь это твой брат первым сказал, что Венаск учит людей летать.
– Знаю. Сегодня я говорила об этом с Инграмом и обнаружила кое-что интересное: все ходившие к Венаску возвращались, чувствуя себя лучше или исцелившись. Но, по словам брата, летать никто из его знакомых в действительности не учился. Люди шли к нему, потому что он это рекламировал, – но до этого ни разу не доходило. Ты бы стал первым.
– Интересно. Похоже, ты права.
Но как только я сказал это, в голове у меня возникла картина из сна, приснившегося мне в ту ночь у Венаска: дети, вылетающие через окно каменного здания школы на юге Франции, сорок лет назад.
3
Почти в тот самый момент, когда Марис сказала, что согласна выйти за меня замуж, самолет накренился на один бок и начал выполнять вираж. Мы озадаченно переглянулись: а? Что такое?– Не люблю, когда самолет делает виражи, Уокер.
– Может быть, пилот тебя услышал и делает для нас мертвую петлю.
Она закрыла глаза и сжала губы.
– Милая, не волнуйся.
– Я перестану волноваться, когда снова ступлю на землю. Почему это крыло под нами? Что происходит?
– Не знаю.
– Надо же, именно в это время! Я наконец говорю: «Да», – и самолет падает. Очень мило.
– Леди и джентльмены, говорит командир Моннингер. У нас небольшая техническая проблема, и потому через пятнадцать минут мы совершим посадку в аэропорту Сиэтла. Никаких поводов для беспокойства. У нас небольшое смещение багажа в грузовом отсеке, и багаж нужно закрепить. Извините за неудобство. Мы приведем все в порядок и тут же отправимся дальше.
– Думаешь, он говорит правду?
– Конечно. Сам факт, что он говорит, подтверждает это. Когда действительно серьезные проблемы…
– Вроде бомбы?
– … они ничего не говорят. Я уверен, все дело в багаже.
– Стюардесса, можно попросить еще бренди? Я попытался взять Марис за руку, но она не дала.
– Я слишком нервничаю.
Я взглянул в окно на серые облака. Мы оба были так рады покинуть Лос-Анджелес, что чуть ли не бегом ринулись в самолет. Я рассматривал карту с нашим маршрутом, когда через час после взлета Марис повернулась ко мне и тихо-тихо спросила:
– Ты все еще хочешь на мне жениться? Стараясь не терять хладнокровия, я положил карту и посмотрел на Марис.
– Я мечтаю на тебе жениться. И ты это знаешь. Я мечтаю об этом больше всего на свете.
– Я еще никогда не была замужем.
– Знаю.
И тут самолет накренился. Стюардесса принесла бренди, и Марис тремя глотками осушила бокал.
– Я в ужасе. Теперь, когда я собираюсь выйти замуж, полет пугает меня еще больше. Это хороший признак, верно? Раньше я просто боялась умереть, а теперь я боюсь, что умрет мой муж.
Пока мы закладывали виражи и снижались, я заметил в салоне самолета очень странный запашок. Поскольку делать все равно было нечего, я стал принюхиваться, стараясь определить, что это, но без особого успеха. Запах был неприятно сладкий, тяжелый и затхлый, как от старой коробки конфет. Самолет нырнул под облака, и вдруг идеальное бело-голубое небо сменилось зеленью штата Вашингтон. Слева от нас сквозь клочок пурпурно-серых туч пробивалось солнце, освещая часть города, как ацетиленовый фонарь.
– Божественная иллюминация.
– Что? – Склонившись через мои колени, Марис посмотрела в окно.
– Разве не похоже, будто Бог светит прожектором сквозь тучи?
Она поцеловала меня в щеку.
– Красивый образ. Я знаю в Сиэтле одного парня, его зовут Генри Сэмюэль. Настоящий подонок. Может быть, мы врежемся в его дом, и я смогу с ним поздороваться. Что это за запах? Напоминает комнатный дезодорант.
– Не знаю. Сам хотел бы понять.
– Не загорелись ли двигатели? – Наклонившись еще сильнее, чтобы лучше видеть из окна, она сказала: – Уокер, я это серьезно насчет замужества. Больше я пока ничего не говорю просто потому, что не знаю, что сказать. Понимаешь? Но я хочу за тебя замуж! Я поняла это, когда ты уехал с Венаском. Оказавшись снова одна, даже ненадолго, я чувствовала себя беспомощной, вялой. Просто возмущалась… нет, растерялась от твоего отсутствия. Я несу вздор?
– Нет.
– Хорошо. – Она скрестила на груди руки и кивнула. В это время с глухим стуком вышли шасси. – Ой! Ты замечал, что часы тикают быстрее, когда их заводишь? Словно благодарят за это. И мы с тобой, по-моему, так же. Потому и хочу за тебя замуж. Когда мы вместе, я горы могу свернуть, будто меня снова завели.
– Леди и джентльмены, пожалуйста, пристегните ремни и потушите сигареты. Мы заходим на посадку в аэропорту Сиэтла.
Мы приземлились так мягко, что даже Марис зааплодировала посадке:
– Этот парень может возить меня всегда. Когда самолет подрулил к углу аэропорта, нам велели оставаться на местах, так как проблема с грузом должна была занять минут двадцать.
Я встал, чтобы пойти в туалет, но впереди была большая очередь, так что я встал рядом с кухней и стал ждать. Рядом сидели две стюардессы, и, хотя они говорили тихо, я мог слышать их разговор.
– Никогда не видела такого сумасшествия.
– Кто первый заметил?
– Джуди, по этому жуткому запаху. Она сказала Дику, и он спустился проверить. Разве не странно?
– Отвратительно. Слава богу, Дик это сделал. Я бы, наверное, упала в обморок.
Стоявшая передо мной толстая негритянка наклонилась к ним и прошепелявила:
– Что это за запах? Мне пришлось опрыскать себя «сорок семь одиннадцать», чтобы избавиться от него!
Одна стюардесса взглянула на другую и пожала плечами. Почему не ответить, раз все равно скоро с этим будет кончено? Другая также пожала плечами.
– Когда мы взлетели из Лос-Анджелеса, каким-то образом открылся гроб, который мы везли в грузовом отсеке.
– Гроб? Господи Исусе! Вы хотите сказать, он открылся и покойник вывалился на мой чемодан? Сын велел мне лететь непременно на «Америкэн эрлайн» – мол, у них не так часто случаются проблемы! И вот на тебе!
Обе стюардессы приложили палец к губам: тише! Одна хихикнула:
– Такое иногда бывает, когда плохо закрепят груз перед взлетом. Но не беспокойтесь. Теперь его убирают. Больше проблем не будет.
– Погодите, я расскажу сыну. Он дипломат, но ничего не знает.
Драматически хмыкнув, толстуха прошла в открывшуюся дверь туалета и заполнила собой все тесное помещение.
– Еще даже до Европы не добрались, а уже черт-те что!
Когда я вернулся, Марис сидела на моем месте и смотрела в окно.
– Похоже, они говорили правду насчет груза. Посмотри на этих ребят внизу. Разве не здорово было бы иметь такой желтый грузовичок? Ты бы мог поставить его в свой Ноf[31]. Эй, ого! Посмотри-ка!
Подъехал огромный «кадиллак»-катафалк, оттуда вышли двое в черном и прошли под самолет.
– Знаешь, что происходит? Марис обернулась ко мне.