Страница:
– С тобой точно все в порядке?
– Да. Ты мне не ответил – как звучит Марис Истерлинг?
– Хорошо. Как красавица из южных штатов. Ты не хочешь сохранить прежнюю фамилию?
– Нет. А то получится как британская адвокатская контора – Истерлинг и Йорк. Думаешь, я понравлюсь твоим родителям?
Глядя на нее, я подумал о Морице Бенедикте, рассказавшем отцу, что женится на Элизабет.
Мои родители. Понравилась бы Марис моим настоящим родителям? Сначала нужно их разыскать. Сначала нужно найти его.
Когда я позвонил, Элизабет Грегоровиус Бенедикт, судя по голосу, занервничала, но встречей заинтересовалась. Я рассказал ей, как случайно нашел могилу ее мужа на Центральфридхоф и, пораженный нашим сходством, навел о нем справки. Можно мне приехать поговорить с ней?
– Вам известно, что случилось с моим мужем? – Да.
– А знаете о его отце? Что случилось с ним? – Да.
– И зачем вы хотите увидеться со мной? Она жила на пятом этаже в доме без лифта близ Пратера. Хотя это было не так близко, за ее домом виднелось огромное колесо обозрения с площадки аттракционов в парке. На лестнице приятно пахло свежеиспеченным хлебом, что сразу выбивало из колеи: в остальном подъезд был темным и обшарпанным. Второй Bezirk[36] – это рабочий район. Дома здесь или новые, скучные и функциональные, или старые и ветхие. Многие из старых несут печать былого великолепия или фантазии – то «югендштилевый» фасад, то волнующая простота Баухауза. Но как и у королев экрана, переваливших за семьдесят или восемьдесят, следы былой красоты больше говорили об утратах, чем о том, что осталось.
Лестница была достаточно широка для троих, и каждую площадку украшало витражное окно с различными цветочными узорами. Из любопытства я открыл одно и посмотрел вниз, во двор. Там югославские мальчишки гоняли в футбол, перекрикиваясь на своем отрывистом, резком языке. Один из них взглянул наверх и, помахав рукой, крикнул:
– Immer wieder Rapid![37]! (нем.) — лозунг болельщиков «Рапида»]
Ее дверь единственная была выкрашена в белый цвет. На латунной табличке курсивом, с завитушками, было выгравировано: «Бенедикт». За дверью Питер Габриэль и Лори Андерсон пели «Excellent Birds».
Мне пришлось позвонить дважды, прежде чем что-то случилось.
Я думал, Элизабет будет хоть немного поражена моим сходством с ее мужем, но открывшая дверь шестидесятилетняя женщина только посмотрела на меня, чуть склонив набок голову, и улыбнулась. У нее были высокие славянские скулы и зеленые глаза под шапкой туго завитых седых волос. Пышные телеса еле умещались под желто-оранжевым домашним платьем.
– Миссис Бенедикт?
– Да. Минутку. Лиллис, прикрути музыку! Человек пришел!
Музыка продолжала играть. Элизабет, сделав мне знак подождать, исчезла в комнате, а когда вышла, музыка уже звучала не так громко.
Лиллис – это ее сын?
– Да, вы похожи на него. Заходите. В передней комнате была свалка теплых бот и пальто и, как ни странно, детских игрушек: пластиковые самосвалы, куклы «Повелители вселенной», один из этих больших японских роботов, «трансформирующихся» в нечто особенное и блестящее, после того как раз десять покрутишь туда-сюда их серебристые конечности.
– Час назад здесь все было чисто, но Лиллис любит играть повсюду. Вот так.
Если она забеременела в 1955 году, то ее ребенок должен был родиться в 1956-м, и ему уже за тридцать. Игрушки, яркие и хорошо попользованные, выглядели скверным предзнаменованием.
Гостиная не представляла собой ничего особенного. На одной стене висел вставленный в рамку рекламный плакат, приглашавший в Грецию, на другой – репродукция Ван-Гога. Я огляделся, ища фотографии, но ни одной не увидел.
– Вы любите пахлаву? Я купила свежей.
Не успел я ничего ответить, как она уже предложила мне сесть и вышла. Я выбрал большое мягкое кресло, сел и машинально откинулся на спинку. Но оно оказалось креслом-качалкой: не успел я ничего понять, как уже почти лежал на спине. Барахтаясь в попытках выпрямиться, я услышал смех – тонкий голосок звучал как визг разъяренного зверя. Проследив источник звука, я успел заметить лишь мелькнувшую в дверном проеме тень, которая исчезла, прежде чем мне удалось приподняться. Чуть погодя миссис Бенедикт вернулась и принесла на подносе кофе и тарелку пахлавы.
– Вы американец? Забавно. До войны у меня был друг-американец. Он учился в университете и, бывало, заходил после занятий.
У нее были красивые кисти рук, длинные и белые, с ухоженными, покрытыми красным лаком ногтями. Я смотрел на них, пока она наливала кофе. И тут по спине у меня пробежал холодок. Где-то в глубине памяти я узнал эти руки, я знал, какое значение она им придавала, я знал, что они делали, когда она занималась любовью, знал, как она подносила их к свету, чтобы любоваться ими, словно они были ее единственным маленьким шедевром.
– Осторожнее с креслом. Это качалка. Я взял у нее чашку.
– Я уже понял. Минуту назад чуть не убился. Ее лицо засветилось, и она от души рассмеялась.
Этот смех разительно отличался от того, что я только что слышал.
– Да, и я иногда тоже попадаюсь! Иногда забываю, сажусь и опрокидываюсь на спину. А Лиллису оно нравится. Он бы сидел здесь целый день, если бы я ему позволяла… Он сейчас придет, через минуту, так что вам лучше знать сразу. С виду он нормальный человек, но у него аутизм. Знаете, что это такое?
Я поколебался, прежде чем произнести это слово, но все же сказал:
– Он шизофреник?
– Вроде того. Лиллис живет в собственной голове. С виду он взрослый мужчина, но на самом деле – маленький мальчик, едва научившийся говорить. Он очень странный. Не удивляйтесь, если он войдет и совершит что-нибудь дикое. Да, он сумасшедший, но он мой сын. Вы увидите.
Она говорила будничным тоном, не смущаясь. Эта женщина так долго прожила со своей бедой, что это стало просто еще одной, хотя и трудной, частью ее жизни. Я всегда с величайшим восхищением относился к людям, которые, пусть даже только внешне, встречают такие сокрушительные удары судьбы спокойно и с достоинством. Их бремя оказалось бы немыслимым для большинства из нас, а благодарность за его несение минимальна.
– Он всегда был таким? Она откусила кусочек пахлавы и кивнула:
– Подарок от деда. Убив Морица, он до прихода полиции успел позвонить мне и сообщить, что сделал. Сказал, что вся вина за это лежит лишь на мне и ребенке. Мне потребовались годы, чтобы припомнить всю нашу беседу… сами можете представить мой шок, когда я это услышала. Напоследок это чудовище посоветовало мне сделать аборт, а то, мол, я еще пожалею.
– Вы верите, что он обладал такой властью?
– Да, обладал. У меня хватило глупости думать, что я могу победить его, но я ошибалась. Я ошибалась тридцать лет. – Она продолжала есть. – На острове Формори, где я выросла, была одна старушка, которая гадала по костям ягненка. И никогда не ошибалась. Знаете, что она сказала, когда мне было десять? Что я выйду за человека, который будет слишком хорош для меня, и что из-за этого я его потеряю… Вернувшись с войны, Мориц сказал мне, что в жизни для него нет ничего важнее наших отношений. То же он сказал и отцу, и за это старик возненавидел нас обоих. Много лет они были только вдвоем. Каспар считал, что так и останется. Он хотел быть для сына всем, прямо как больной. Он и был больной. Потом, когда появилась я, он увидел, что так не получится. Что, возможно, нормальный мужчина хочет от жизни чего-то еще, а не только чтобы папа гладил его по головке. Он сделал все, чтобы разлучить нас. Но я боролась с ним, мистер…
– Истерлинг.
– Мистер Истерлинг. Я боролась и отвоевала Морица у его отца, потому что могла ему дать больше, чем этот безобразный карлик, и он понял это. Так я победила. – Голос ее был полон разъедающих душу воспоминаний, разочарования и горечи. Таким он и останется до ее смертного часа.
Мне не представилось возможности как-то отреагировать на ее слова или что-то сказать, поскольку в дверях возник Лиллис.
Бывают женщины такой красоты, что заставляют забыть, кто вы и на каком свете. Подобное случается не часто, но когда встречаете такую – это, наверное, ужасно. Я никогда не понимал, как человек может жить с одним из таких созданий, не свихнувшись от паранойи или желания.
Но еще больше выводит из душевного равновесия мужчина, физическая красота которого выходит за пределы сексуального. Таких было много в «Сатириконе» Феллини, и помню, в молодости я ощущал неловкость от их неземного вида (и в то же время был пленен им). Какой замысел Бога они воплотили? Напоминать нам о возможном существовании небес и ангелов? Или в качестве насмешки над нами, смертными, ограниченными своей плотью, своим физическим бытием?
Лиллис Бенедикт был невообразимо прекрасен. Длинные волосы, блестящие и светлые, как пена прибоя, изящной волной застыли над высоким лбом цвета слоновой кости. Его большие синие глаза были посажены так же глубоко, как у матери, но казались слегка раскосыми, восточными. Лицо было удлиненным, совершенных пропорций, с полными малиновыми губами и белыми, как бумага, зубами.
Он застенчиво улыбался – улыбкой маленького мальчика, которого позвали в гостиную, чтобы познакомить с гостями. Я был так захвачен его видом, что не сразу заметил, что ширинка у него широко раскрыта.
Он уставился на меня с застывшей на губах улыбкой. Обычно в подобных случаях мне становится неловко, а тут я вдобавок знал, что человек не вполне нормален, но это чертово лицо действовало так гипнотически, что я не мог отвести взгляда.
– Лиллис, застегни молнию!
Элизабет встала, чтобы подойти к нему, но Лиллис вдруг метнулся ко мне и, упав на колени рядом с моим креслом, крепко схватил меня за руку.
– Вы не возражаете? Вообще-то он мирный. Если я сейчас попробую дотронуться до него, он только начнет сопротивляться и устроит сцену. Немного погодя он успокоится, и я все улажу.
– Ничего-ничего. Привет, Лиллис.
– Не обращайте на него внимания. Он будет просто сидеть и смотреть. Так он выражает, что вы ему нравитесь. Он не опасен.
Она протянула ему кусочек пахлавы. Он взял его и уронил на пол; его глаза не отрывались от меня. Я поднял лакомство с пола и снова протянул ему. Он раздавил его между пальцев.
– По-моему, это самый красивый мужчина, каких я видел.
– Знаю. Будь он нормальным, ему бы от женщин отбоя не было. А так, когда мы с ним идем по улице, они лишь мечтательно смотрят на него. Извините меня, я через минутку вернусь. – Она встала и вышла из комнаты.
Лиллис поднес мою ладонь к лицу и, закрыв глаза, медленно потерся об нее щекой. Это напомнило мне Орландо, когда он ласкается.
– Ты умеешь говорить?
Он, как рыба, несколько раз открыл и закрыл рот, а потом заговорил, медленно, старательно, голосом маленькой девочки:
Нынче пеку, завтра пиво варю,
У королевы дитя отберу.
Не сыграть никому в мою игру,
Потому что не знает никто вокруг,
Что зовут меня Румпельштильцхен!
Возвращаясь, миссис Бенедикт что-то уронила в прихожей. Лиллис испуганно посмотрел на дверь. Он открыл мне один из своих секретов и словно боялся, что она узнает. Только когда она вошла в комнату, я вспомнил, что слышал в одном из моих снов: «Не сыграть никому в мою игру».
– Все хорошо? Глядите, как он смотрит на вас! Обычно он не так приветлив с чужими.
– Он когда-нибудь говорит, миссис Бенедикт?
– Да, время от времени. И любит, когда я ему читаю. Особенно сказки. Его любимая – «Румпельштильцхен». Когда он в хорошем настроении, то может повторить ее почти слово в слово с начала до конца. Если подумать, он, пожалуй, только ее и рассказывает.
Понял он ее или нет, но чем-то мать, похоже, рассердила его. Лиллис вскочил и повторил то же, что говорил раньше. Только на этот раз произнес строчки так быстро и с таким волнением, что они слились в какую-то тарабарщину.
– «Нынчпекузавтрапиврю…»
Я не сознавал, как мала была комната, пока он не начал бегать по ней. Он взбирался на мебель, ударялся о стены, падал и снова вставал. Что с ним? Судя по выражению лица матери, она понимала не больше моего.
– Лиллис, прекрати!
– «Нынчпеку…»
– Пожалуйста, остановите его!
Я обхватил его колени, и мы вместе упали. Он продолжал лягаться и повторять те же строчки. На полу он потянулся ко мне, чтобы поцеловать в губы, а когда я оттолкнул его, рассмеялся.
– «Тебя зовут Риппенбист, или Гаммельсваде, или Шнюрбайн?»
– Лиллис, прекрати!
– «Тебя зовут Кунц? Или Гейнц? А может быть, твое имя Румпельштильцхен?»
– Лиллис!
Вернувшись к себе, я увидел, что Марис устроила перестановку, дабы разместить свои множащиеся пожитки. Хотя она начала потихоньку перевозить вещи, но переезжать ко мне отказывалась, пока мы не поженимся. Тем не менее, мне нравилось видеть ее одежду в шкафу, ее книги на столе.
Она работала за компьютером. Орландо спал на включенном теплом мониторе – своем новом излюбленном месте.
– Ради бога, прервись, я расскажу, что со мной произошло.
– Погоди секунду, Уокер. Дай мне закончить с этим. И не смотри. Я работаю над подарком тебе на день рождения.
На экране через ее плечо я рассмотрел разноцветье ярких пересекающихся линий и ничего больше.
Я пошел на кухню выпить стакан воды и, подойдя к раковине, случайно взглянул через окно во двор. Увиденное заставило меня броситься к двери.
– Ты куда?
– Сейчас вернусь!
Перепрыгивая через две ступеньки, я ринулся вниз. Через несколько секунд я был во дворе и рассматривал велосипед.
В американских городах вы видите их на каждом шагу – эти бредовые сооружения, вся поверхность которых, каждый дюйм, покрыта всевозможными флажками, вымпелами и зеркальцами, отчего велосипед колышется и трепыхается, пролетая пугалом по Ла-Бреа или Мэдисон-авеню с седоком, таким же диковинным, как его машина, Вена тоже не без причуд, но другого рода. Это была еще одна причина, почему повторная встреча с этой штуковиной так поразила меня.
Неподвижный, прислоненный к стене, велосипед имел жалкий, печальный и отчаявшийся вид – настоящая профанация мечты о стиле и скорости. Но о каком стиле? Флажки, рекламирующие молоко, венскую футбольную команду и старого кандидата в президенты от OVP, торчали из-под желтого, как банан, седла. По бокам от руля располагались два треснувших зеркала с наклейками мультяшных персонажей Астерикса и Обеликса посередине, затруднявшими задний обзор, для которого, по идее, зеркала и предназначались. Сам велосипед был раскрашен как мебель от итальянской дизайнерской группы «Мемфис»: одно крыло – оранжевое, другое – голубое, а перекладины рамы – каждая своего, кричащего, контрастирующего с другими цвета. Обода вместе с шинами были посеребрены из пульверизатора.
Я видел его раньше. Несколько недель назад, ночью, когда проводил Марис назад в квартиру Уши. В ту ночь мы впервые были вместе. Я стоял, положив руку на седло, и пытался воскресить в памяти, как выглядел ехавший на велосипеде человек. Мне вспоминались щербатые зубы, клочковатая борода и то, что, приветствуя, он назвал меня Реднаскелой. И этот запах! Запах человека в горячечном бреду.
– Уокер!
Я поднял глаза и увидел лицо Марис, высунувшейся из нашего окна.
– Что ты там делаешь внизу?
– Спускайся и взгляни на это.
– А что случилось?
– Вот спустись.
Я снова уставился на велосипед, пытаясь расшифровать покрывающую его аляповатую иероглифику, извлечь хоть крупицу информации. Когда подошла Марис, я, не отрывая взгляда от машины, вкратце объяснил ей, в чем дело. Без лишних вопросов ока подошла к велосипеду с другой стороны и тоже стала рассматривать.
– А где же его хозяин?
– Хотел бы я знать. Это здорово упростило бы задачу.
– Думаешь, он знает, что ты здесь живешь? А это что?
– Это зажим от старой авторучки. Уверен, знает. Много ли в Вене подобных велосипедов, а? Это не может быть Zuffatl [38], что он поставил свой в нашем дворе.
Из двери вышла фрау Нут с мешком мусора. Заулыбалась и вперевалочку двинулась к нам.
– Какой прекрасный велосипед! Вы его купили, Уокер? Очень артистичный.
– Нет, это не мой, фрау Нут.
– Когда я была девочкой, мы тоже так разукрашивали наши велосипеды. Не спрашивайте, сколько лет прошло с тех пор! И тоже приделывали вот такие же карточки. Чтобы тарахтел, как мотоцикл. – Она перегнулась и с усилием вытащила что-то из-под заднего крыла. – Ребята никогда не меняются. Что тут написано, Марис? Я без очков не вижу.
Протянув ей картонку, фрау Нут скрестила руки и стала ждать, что сообщит ее находка.
– Они не рассердятся, что я вынула карточку. С другой стороны – такая же.
– По-моему, это визитная карточка портного. «Бенедикт и сыновья, Schneiderei». — Марис глянула на меня и протянула мне карточку. – Посмотри-ка.
На карточке было лишь название и адрес, который я и так знал – Кохгассе, в Восьмом округе. Я переворачивал карточку так и эдак в надежде найти что-нибудь еще.
– Полагаю, пора сходить туда.
– Он шаловливый говнюк, верно?
Марис говорила по-английски, но фрау Нут поняла одно слово, и было видно, что оно ее шокировало.
Когда мы сошли с трамвая номер пять на Кохгассе, Марис взяла меня за руку и остановила.
– Тебе действительно пришлось схватить его за ноги?
– Да. Иначе он мог бы, наверное, из окна выпрыгнуть или еще что. Он совершенно потерял контроль над собой. Это какой номер дома? Похоже, адрес где-то в этом квартале.
– А что было потом, после этого его припадка?
– Фрау Бенедикт хотела, чтобы я ушел, но он не отпускал мою руку. Так что я задержался и вроде как гладил его, пока он не успокоился. А потом он меня отпустил.
– Ты собираешься туда еще раз? – Она широко шагала, чтобы не отстать.
– Не знаю. Что еще я могу узнать от них? У Морица очень красивый сын, страдающий аутизмом. Мать говорит, что это дело рук Каспара Бенедикта, и ничем это не опровергнуть.
– Каспар Бенедикт мертв.
– Будем надеяться. Но, увы, похоже на то, что какая-то его часть продолжает жить.
Вдоль всей узкой улицы бампер к бамперу стояли машины. Мы прошли турецкую булочную и несколько других магазинчиков, пока не нашли нужный адрес. Сначала мы не поняли, что добрались, так как ателье «Benedikt und Sonne» исчезло. На его месте находился современный магазин канцелярских принадлежностей. Переглянувшись, мы подошли ближе. Витрину заполняли пеналы с изображениями Гарфилда и «Пинатс», школьные тетрадки, пузырьки чернил «Монблан», карманные калькуляторы и портативные пишущие машинки. Я присмотрелся, уверенный, что здесь что-то есть, должно быть.
И действительно. В левом нижнем углу витрины виднелась маленькая переводная картинка, гласившая: «Здесь продается мистер Карандаш!»
– Посмотри-ка!
Я постучал пальцем по переводной картинке, и Марис, взглянув, чуть не вскрикнула.
– Откуда он знал об этом?
– Давай выясним.
Я толкнул дверь и вошел, чуть ли не ожидая увидеть растрепанного велосипедиста, продающего миллиметровку. Но за переполненным прилавком, улыбаясь, разговаривала по телефону очень симпатичная женщина средних лет. Увидев меня, она прервала разговор.
– Добрый день. Чем могу помочь?
Я несколько долгих мгновений молча смотрел на нее.
– Я бы хотел купить «мистера Карандаша». Или несколько, сколько у вас есть.
Ее улыбка из приветливой превратилась в растерянную:
– Простите?
– У вас на витрине реклама: «Здесь продается мистер Карандаш».
– Извините, не понимаю, о чем вы. Не могли бы вы, пожалуйста, уточнить?..
– Гм… Может быть, выйдем, и я вам покажу. Она вышла из-за прилавка, и я придержал перед ней дверь. Мы чуть не столкнулись со входящей Марис.
– Она не знает, что такое «мистер Карандаш».
– Интересно.
– Вот, здесь. Переводная картинка.
– Никогда ее не видела! Даже не знаю, кто ее сюда приклеил.
– Вы уверены?
– Я бы знала. Я хозяйка магазина и сама оформляю витрину. Никогда не слышала о «мистере Карандаше». Это из Америки? Что это вообще такое?
– Вы давно держите этот магазин? Она подозрительно сощурилась.
– Зачем вам знать? Кто вы?
– Мои родственники раньше держали здесь ателье: «Benedikt und Sonne».
– Тогда вы должны знать, что случилось с Бенедиктами. Мой отец выкупил помещение у его вдовы, и с тех пор мы здесь. Так вы хотели осмотреть магазин или купить эту штуковину, «мистер Карандаш»? Вы мне так и не сказали, что это такое.
– Вы когда-нибудь встречались с кем-то из Бенедиктов?
– Нет. Здесь холодно, я зайду внутрь. Вам угодно что-нибудь еще?
Тут заговорила Марис:
– Ваш отец еще жив?
Похоже, мы уже достали эту женщину.
– Да.
– У него есть борода, и он ездит на велосипеде?
– Нет! Он слепой, пенсионер, и живет в Вайдлинге. Извините, мне нужно идти.
Уже почти зайдя в магазин, она остановилась, подошла к витрине и с громким драматическим скрипом отодрала наклейку. Смяв ее в ладони, она посмотрела на нас и бросила остатки на землю. Я хотел было подобрать, но зачем? Будут и другие. Пожалуй, только в этом я и не сомневался.
– Что ты помнишь первое? Самое первое в своей жизни?
– Папа, вечно ты меня это спрашиваешь. Не знаю. Я тебе говорил.
– Ну же, ты должен что-то вспомнить.
– Почему тебе вечно нужно это знать?
– Потому что я твой отец. И я должен знать, что в голове у моего сына. Чем больше он может вспомнить, тем он взрослее.
– А ты сам что помнишь?
– Как прекрасна была твоя мать. Какой у нее был красивый голос.
– Это я знаю. Я и сам, кажется, помню, как она мне пела. Когда я был еще совсем маленьким.
– Видишь, ты что-то помнишь. А что еще? Мы шли по лесу. Папа говорил, что к концу дня мы доберемся до Вены, но я уже устал. Я просил снова взять меня на руки, но он ответил, что я уже слишком большой, чтобы все время меня нести. Я его чуть ли не перерос.
Я любил лес, хотя многие сторонились его, боясь кроющихся в нем напастей. Но не мы с папой. Он говорил, что мы волшебники и ничто не может причинить нам вреда. И еще он говорил, что ничто не может нас убить, потому что мы такие особенные. Мы были из других краев. Не помню откуда, потому что я был совсем маленьким, когда нам пришлось оттуда уйти.
Я не хотел рассказывать ему, потому что это был мой секрет, но самое мое раннее воспоминание было о том, как папа на спине уносил меня из города, где я родился, а я смотрел на замки и башни. Наверное, мы бежали, потому что я помню, как подскакивал вверх-вниз, вверх-вниз и, возможно, плакал от испуга. Помню замки и башни, и коней, и людей повсюду.
Еще помню, как однажды ночью моя мать склонилась над моей кроваткой, плача, потому что на свете было столько имен, и она не могла выбрать правильное. У нее были длинные рыжие волосы, а моя кроватка, наверное, была золотой.
– Помнишь, как нас пытались задержать? Может быть, для тебя это было слишком давно.
– Расскажи мне снова. Я люблю эту историю, как мы вместе убежали.
– Хорошо. Твоя мать была королевой, и она была очень красивая. Но ее сердце было пустым и холодным, как звезда. Она не выполняла своих обещаний. А это в человеке хуже всего на свете.
– Это очень плохо. Но ведь я выполняю свои обещания, верно?
– Да, ты выполняешь, Вальтер, и потому я очень горжусь тобой. Если ты обещаешь, что пойдешь за хворостом, то всегда это делаешь. Это очень важное качество в человеке. Никогда не забывай этого.
Я радовался.
– Но папа, если ты так любил маму, почему же ты отобрал меня у нее?
– Потому что она любила только себя. В ее сердце было место только для одного человека. Из-за нее вся твоя жизнь была бы полна печали. Когда я впервые встретил ее, она была бедной девушкой, готовой на все, чтобы разбогатеть. Она заставила своего отца солгать королю, будто бы она умеет превращать солому в золото.
– Это ты умеешь. Я видел.
– Но обычные люди не могут этого. Твоя мать была очень красива, и она думала, что король, увидев ее, забудет про золото. А король подумал, что она действительно прекрасна, но золото он любил больше. Из-за этого-то она и попала в беду.
– Король был моим первым отцом, да?
– Да, но первый отец не всегда самый лучший. Он был злым и жадным, как и твоя мать. Вот почему они так хорошо и поладили. Я знал, что если у них родится ребенок, им будет нравиться в нем лишь то, что он принадлежит им одним, как их золото. И когда он вырастет, они будут с ним обращаться как с золотым кольцом или браслетом: когда не носят и не выставляют на всеобщее обозрение, то бросают в ящик и забывают.
Я рассердился:
– Но ты же сказал, что мама любила меня!
– Она любила тебя как еще одну драгоценность, Вальтер, а не как чудесного мальчика.
Я подобрал камень и запустил им в дерево. Дерево закричало: «Ой! Перестань!» – и потерло ушибленное место. Я взглянул на папу и попросил его не сходить с ума. Он рассмеялся.
– Ты не любишь говорящих деревьев?
– Деревья не говорят.
– Мы можем заставить их говорить.
– Но они говорят не по-настоящему! Ты врешь!
– Ты прав. Извини. Какой умный мальчик. Ты не голоден?
– Нет. Расскажи мне еще про то, как мы убежали из города.
– Твоя мать обещала мне, что если станет королевой, то, когда ты родишься, позволит мне о тебе заботиться. Но когда это случилось, велела мне убираться вон. Я был ей больше не нужен.
– Да. Ты мне не ответил – как звучит Марис Истерлинг?
– Хорошо. Как красавица из южных штатов. Ты не хочешь сохранить прежнюю фамилию?
– Нет. А то получится как британская адвокатская контора – Истерлинг и Йорк. Думаешь, я понравлюсь твоим родителям?
Глядя на нее, я подумал о Морице Бенедикте, рассказавшем отцу, что женится на Элизабет.
Мои родители. Понравилась бы Марис моим настоящим родителям? Сначала нужно их разыскать. Сначала нужно найти его.
Когда я позвонил, Элизабет Грегоровиус Бенедикт, судя по голосу, занервничала, но встречей заинтересовалась. Я рассказал ей, как случайно нашел могилу ее мужа на Центральфридхоф и, пораженный нашим сходством, навел о нем справки. Можно мне приехать поговорить с ней?
– Вам известно, что случилось с моим мужем? – Да.
– А знаете о его отце? Что случилось с ним? – Да.
– И зачем вы хотите увидеться со мной? Она жила на пятом этаже в доме без лифта близ Пратера. Хотя это было не так близко, за ее домом виднелось огромное колесо обозрения с площадки аттракционов в парке. На лестнице приятно пахло свежеиспеченным хлебом, что сразу выбивало из колеи: в остальном подъезд был темным и обшарпанным. Второй Bezirk[36] – это рабочий район. Дома здесь или новые, скучные и функциональные, или старые и ветхие. Многие из старых несут печать былого великолепия или фантазии – то «югендштилевый» фасад, то волнующая простота Баухауза. Но как и у королев экрана, переваливших за семьдесят или восемьдесят, следы былой красоты больше говорили об утратах, чем о том, что осталось.
Лестница была достаточно широка для троих, и каждую площадку украшало витражное окно с различными цветочными узорами. Из любопытства я открыл одно и посмотрел вниз, во двор. Там югославские мальчишки гоняли в футбол, перекрикиваясь на своем отрывистом, резком языке. Один из них взглянул наверх и, помахав рукой, крикнул:
– Immer wieder Rapid![37]! (нем.) — лозунг болельщиков «Рапида»]
Ее дверь единственная была выкрашена в белый цвет. На латунной табличке курсивом, с завитушками, было выгравировано: «Бенедикт». За дверью Питер Габриэль и Лори Андерсон пели «Excellent Birds».
Мне пришлось позвонить дважды, прежде чем что-то случилось.
Я думал, Элизабет будет хоть немного поражена моим сходством с ее мужем, но открывшая дверь шестидесятилетняя женщина только посмотрела на меня, чуть склонив набок голову, и улыбнулась. У нее были высокие славянские скулы и зеленые глаза под шапкой туго завитых седых волос. Пышные телеса еле умещались под желто-оранжевым домашним платьем.
– Миссис Бенедикт?
– Да. Минутку. Лиллис, прикрути музыку! Человек пришел!
Музыка продолжала играть. Элизабет, сделав мне знак подождать, исчезла в комнате, а когда вышла, музыка уже звучала не так громко.
Лиллис – это ее сын?
– Да, вы похожи на него. Заходите. В передней комнате была свалка теплых бот и пальто и, как ни странно, детских игрушек: пластиковые самосвалы, куклы «Повелители вселенной», один из этих больших японских роботов, «трансформирующихся» в нечто особенное и блестящее, после того как раз десять покрутишь туда-сюда их серебристые конечности.
– Час назад здесь все было чисто, но Лиллис любит играть повсюду. Вот так.
Если она забеременела в 1955 году, то ее ребенок должен был родиться в 1956-м, и ему уже за тридцать. Игрушки, яркие и хорошо попользованные, выглядели скверным предзнаменованием.
Гостиная не представляла собой ничего особенного. На одной стене висел вставленный в рамку рекламный плакат, приглашавший в Грецию, на другой – репродукция Ван-Гога. Я огляделся, ища фотографии, но ни одной не увидел.
– Вы любите пахлаву? Я купила свежей.
Не успел я ничего ответить, как она уже предложила мне сесть и вышла. Я выбрал большое мягкое кресло, сел и машинально откинулся на спинку. Но оно оказалось креслом-качалкой: не успел я ничего понять, как уже почти лежал на спине. Барахтаясь в попытках выпрямиться, я услышал смех – тонкий голосок звучал как визг разъяренного зверя. Проследив источник звука, я успел заметить лишь мелькнувшую в дверном проеме тень, которая исчезла, прежде чем мне удалось приподняться. Чуть погодя миссис Бенедикт вернулась и принесла на подносе кофе и тарелку пахлавы.
– Вы американец? Забавно. До войны у меня был друг-американец. Он учился в университете и, бывало, заходил после занятий.
У нее были красивые кисти рук, длинные и белые, с ухоженными, покрытыми красным лаком ногтями. Я смотрел на них, пока она наливала кофе. И тут по спине у меня пробежал холодок. Где-то в глубине памяти я узнал эти руки, я знал, какое значение она им придавала, я знал, что они делали, когда она занималась любовью, знал, как она подносила их к свету, чтобы любоваться ими, словно они были ее единственным маленьким шедевром.
– Осторожнее с креслом. Это качалка. Я взял у нее чашку.
– Я уже понял. Минуту назад чуть не убился. Ее лицо засветилось, и она от души рассмеялась.
Этот смех разительно отличался от того, что я только что слышал.
– Да, и я иногда тоже попадаюсь! Иногда забываю, сажусь и опрокидываюсь на спину. А Лиллису оно нравится. Он бы сидел здесь целый день, если бы я ему позволяла… Он сейчас придет, через минуту, так что вам лучше знать сразу. С виду он нормальный человек, но у него аутизм. Знаете, что это такое?
Я поколебался, прежде чем произнести это слово, но все же сказал:
– Он шизофреник?
– Вроде того. Лиллис живет в собственной голове. С виду он взрослый мужчина, но на самом деле – маленький мальчик, едва научившийся говорить. Он очень странный. Не удивляйтесь, если он войдет и совершит что-нибудь дикое. Да, он сумасшедший, но он мой сын. Вы увидите.
Она говорила будничным тоном, не смущаясь. Эта женщина так долго прожила со своей бедой, что это стало просто еще одной, хотя и трудной, частью ее жизни. Я всегда с величайшим восхищением относился к людям, которые, пусть даже только внешне, встречают такие сокрушительные удары судьбы спокойно и с достоинством. Их бремя оказалось бы немыслимым для большинства из нас, а благодарность за его несение минимальна.
– Он всегда был таким? Она откусила кусочек пахлавы и кивнула:
– Подарок от деда. Убив Морица, он до прихода полиции успел позвонить мне и сообщить, что сделал. Сказал, что вся вина за это лежит лишь на мне и ребенке. Мне потребовались годы, чтобы припомнить всю нашу беседу… сами можете представить мой шок, когда я это услышала. Напоследок это чудовище посоветовало мне сделать аборт, а то, мол, я еще пожалею.
– Вы верите, что он обладал такой властью?
– Да, обладал. У меня хватило глупости думать, что я могу победить его, но я ошибалась. Я ошибалась тридцать лет. – Она продолжала есть. – На острове Формори, где я выросла, была одна старушка, которая гадала по костям ягненка. И никогда не ошибалась. Знаете, что она сказала, когда мне было десять? Что я выйду за человека, который будет слишком хорош для меня, и что из-за этого я его потеряю… Вернувшись с войны, Мориц сказал мне, что в жизни для него нет ничего важнее наших отношений. То же он сказал и отцу, и за это старик возненавидел нас обоих. Много лет они были только вдвоем. Каспар считал, что так и останется. Он хотел быть для сына всем, прямо как больной. Он и был больной. Потом, когда появилась я, он увидел, что так не получится. Что, возможно, нормальный мужчина хочет от жизни чего-то еще, а не только чтобы папа гладил его по головке. Он сделал все, чтобы разлучить нас. Но я боролась с ним, мистер…
– Истерлинг.
– Мистер Истерлинг. Я боролась и отвоевала Морица у его отца, потому что могла ему дать больше, чем этот безобразный карлик, и он понял это. Так я победила. – Голос ее был полон разъедающих душу воспоминаний, разочарования и горечи. Таким он и останется до ее смертного часа.
Мне не представилось возможности как-то отреагировать на ее слова или что-то сказать, поскольку в дверях возник Лиллис.
Бывают женщины такой красоты, что заставляют забыть, кто вы и на каком свете. Подобное случается не часто, но когда встречаете такую – это, наверное, ужасно. Я никогда не понимал, как человек может жить с одним из таких созданий, не свихнувшись от паранойи или желания.
Но еще больше выводит из душевного равновесия мужчина, физическая красота которого выходит за пределы сексуального. Таких было много в «Сатириконе» Феллини, и помню, в молодости я ощущал неловкость от их неземного вида (и в то же время был пленен им). Какой замысел Бога они воплотили? Напоминать нам о возможном существовании небес и ангелов? Или в качестве насмешки над нами, смертными, ограниченными своей плотью, своим физическим бытием?
Лиллис Бенедикт был невообразимо прекрасен. Длинные волосы, блестящие и светлые, как пена прибоя, изящной волной застыли над высоким лбом цвета слоновой кости. Его большие синие глаза были посажены так же глубоко, как у матери, но казались слегка раскосыми, восточными. Лицо было удлиненным, совершенных пропорций, с полными малиновыми губами и белыми, как бумага, зубами.
Он застенчиво улыбался – улыбкой маленького мальчика, которого позвали в гостиную, чтобы познакомить с гостями. Я был так захвачен его видом, что не сразу заметил, что ширинка у него широко раскрыта.
Он уставился на меня с застывшей на губах улыбкой. Обычно в подобных случаях мне становится неловко, а тут я вдобавок знал, что человек не вполне нормален, но это чертово лицо действовало так гипнотически, что я не мог отвести взгляда.
– Лиллис, застегни молнию!
Элизабет встала, чтобы подойти к нему, но Лиллис вдруг метнулся ко мне и, упав на колени рядом с моим креслом, крепко схватил меня за руку.
– Вы не возражаете? Вообще-то он мирный. Если я сейчас попробую дотронуться до него, он только начнет сопротивляться и устроит сцену. Немного погодя он успокоится, и я все улажу.
– Ничего-ничего. Привет, Лиллис.
– Не обращайте на него внимания. Он будет просто сидеть и смотреть. Так он выражает, что вы ему нравитесь. Он не опасен.
Она протянула ему кусочек пахлавы. Он взял его и уронил на пол; его глаза не отрывались от меня. Я поднял лакомство с пола и снова протянул ему. Он раздавил его между пальцев.
– По-моему, это самый красивый мужчина, каких я видел.
– Знаю. Будь он нормальным, ему бы от женщин отбоя не было. А так, когда мы с ним идем по улице, они лишь мечтательно смотрят на него. Извините меня, я через минутку вернусь. – Она встала и вышла из комнаты.
Лиллис поднес мою ладонь к лицу и, закрыв глаза, медленно потерся об нее щекой. Это напомнило мне Орландо, когда он ласкается.
– Ты умеешь говорить?
Он, как рыба, несколько раз открыл и закрыл рот, а потом заговорил, медленно, старательно, голосом маленькой девочки:
Нынче пеку, завтра пиво варю,
У королевы дитя отберу.
Не сыграть никому в мою игру,
Потому что не знает никто вокруг,
Что зовут меня Румпельштильцхен!
Возвращаясь, миссис Бенедикт что-то уронила в прихожей. Лиллис испуганно посмотрел на дверь. Он открыл мне один из своих секретов и словно боялся, что она узнает. Только когда она вошла в комнату, я вспомнил, что слышал в одном из моих снов: «Не сыграть никому в мою игру».
– Все хорошо? Глядите, как он смотрит на вас! Обычно он не так приветлив с чужими.
– Он когда-нибудь говорит, миссис Бенедикт?
– Да, время от времени. И любит, когда я ему читаю. Особенно сказки. Его любимая – «Румпельштильцхен». Когда он в хорошем настроении, то может повторить ее почти слово в слово с начала до конца. Если подумать, он, пожалуй, только ее и рассказывает.
Понял он ее или нет, но чем-то мать, похоже, рассердила его. Лиллис вскочил и повторил то же, что говорил раньше. Только на этот раз произнес строчки так быстро и с таким волнением, что они слились в какую-то тарабарщину.
– «Нынчпекузавтрапиврю…»
Я не сознавал, как мала была комната, пока он не начал бегать по ней. Он взбирался на мебель, ударялся о стены, падал и снова вставал. Что с ним? Судя по выражению лица матери, она понимала не больше моего.
– Лиллис, прекрати!
– «Нынчпеку…»
– Пожалуйста, остановите его!
Я обхватил его колени, и мы вместе упали. Он продолжал лягаться и повторять те же строчки. На полу он потянулся ко мне, чтобы поцеловать в губы, а когда я оттолкнул его, рассмеялся.
– «Тебя зовут Риппенбист, или Гаммельсваде, или Шнюрбайн?»
– Лиллис, прекрати!
– «Тебя зовут Кунц? Или Гейнц? А может быть, твое имя Румпельштильцхен?»
– Лиллис!
Вернувшись к себе, я увидел, что Марис устроила перестановку, дабы разместить свои множащиеся пожитки. Хотя она начала потихоньку перевозить вещи, но переезжать ко мне отказывалась, пока мы не поженимся. Тем не менее, мне нравилось видеть ее одежду в шкафу, ее книги на столе.
Она работала за компьютером. Орландо спал на включенном теплом мониторе – своем новом излюбленном месте.
– Ради бога, прервись, я расскажу, что со мной произошло.
– Погоди секунду, Уокер. Дай мне закончить с этим. И не смотри. Я работаю над подарком тебе на день рождения.
На экране через ее плечо я рассмотрел разноцветье ярких пересекающихся линий и ничего больше.
Я пошел на кухню выпить стакан воды и, подойдя к раковине, случайно взглянул через окно во двор. Увиденное заставило меня броситься к двери.
– Ты куда?
– Сейчас вернусь!
Перепрыгивая через две ступеньки, я ринулся вниз. Через несколько секунд я был во дворе и рассматривал велосипед.
В американских городах вы видите их на каждом шагу – эти бредовые сооружения, вся поверхность которых, каждый дюйм, покрыта всевозможными флажками, вымпелами и зеркальцами, отчего велосипед колышется и трепыхается, пролетая пугалом по Ла-Бреа или Мэдисон-авеню с седоком, таким же диковинным, как его машина, Вена тоже не без причуд, но другого рода. Это была еще одна причина, почему повторная встреча с этой штуковиной так поразила меня.
Неподвижный, прислоненный к стене, велосипед имел жалкий, печальный и отчаявшийся вид – настоящая профанация мечты о стиле и скорости. Но о каком стиле? Флажки, рекламирующие молоко, венскую футбольную команду и старого кандидата в президенты от OVP, торчали из-под желтого, как банан, седла. По бокам от руля располагались два треснувших зеркала с наклейками мультяшных персонажей Астерикса и Обеликса посередине, затруднявшими задний обзор, для которого, по идее, зеркала и предназначались. Сам велосипед был раскрашен как мебель от итальянской дизайнерской группы «Мемфис»: одно крыло – оранжевое, другое – голубое, а перекладины рамы – каждая своего, кричащего, контрастирующего с другими цвета. Обода вместе с шинами были посеребрены из пульверизатора.
Я видел его раньше. Несколько недель назад, ночью, когда проводил Марис назад в квартиру Уши. В ту ночь мы впервые были вместе. Я стоял, положив руку на седло, и пытался воскресить в памяти, как выглядел ехавший на велосипеде человек. Мне вспоминались щербатые зубы, клочковатая борода и то, что, приветствуя, он назвал меня Реднаскелой. И этот запах! Запах человека в горячечном бреду.
– Уокер!
Я поднял глаза и увидел лицо Марис, высунувшейся из нашего окна.
– Что ты там делаешь внизу?
– Спускайся и взгляни на это.
– А что случилось?
– Вот спустись.
Я снова уставился на велосипед, пытаясь расшифровать покрывающую его аляповатую иероглифику, извлечь хоть крупицу информации. Когда подошла Марис, я, не отрывая взгляда от машины, вкратце объяснил ей, в чем дело. Без лишних вопросов ока подошла к велосипеду с другой стороны и тоже стала рассматривать.
– А где же его хозяин?
– Хотел бы я знать. Это здорово упростило бы задачу.
– Думаешь, он знает, что ты здесь живешь? А это что?
– Это зажим от старой авторучки. Уверен, знает. Много ли в Вене подобных велосипедов, а? Это не может быть Zuffatl [38], что он поставил свой в нашем дворе.
Из двери вышла фрау Нут с мешком мусора. Заулыбалась и вперевалочку двинулась к нам.
– Какой прекрасный велосипед! Вы его купили, Уокер? Очень артистичный.
– Нет, это не мой, фрау Нут.
– Когда я была девочкой, мы тоже так разукрашивали наши велосипеды. Не спрашивайте, сколько лет прошло с тех пор! И тоже приделывали вот такие же карточки. Чтобы тарахтел, как мотоцикл. – Она перегнулась и с усилием вытащила что-то из-под заднего крыла. – Ребята никогда не меняются. Что тут написано, Марис? Я без очков не вижу.
Протянув ей картонку, фрау Нут скрестила руки и стала ждать, что сообщит ее находка.
– Они не рассердятся, что я вынула карточку. С другой стороны – такая же.
– По-моему, это визитная карточка портного. «Бенедикт и сыновья, Schneiderei». — Марис глянула на меня и протянула мне карточку. – Посмотри-ка.
На карточке было лишь название и адрес, который я и так знал – Кохгассе, в Восьмом округе. Я переворачивал карточку так и эдак в надежде найти что-нибудь еще.
– Полагаю, пора сходить туда.
– Он шаловливый говнюк, верно?
Марис говорила по-английски, но фрау Нут поняла одно слово, и было видно, что оно ее шокировало.
Когда мы сошли с трамвая номер пять на Кохгассе, Марис взяла меня за руку и остановила.
– Тебе действительно пришлось схватить его за ноги?
– Да. Иначе он мог бы, наверное, из окна выпрыгнуть или еще что. Он совершенно потерял контроль над собой. Это какой номер дома? Похоже, адрес где-то в этом квартале.
– А что было потом, после этого его припадка?
– Фрау Бенедикт хотела, чтобы я ушел, но он не отпускал мою руку. Так что я задержался и вроде как гладил его, пока он не успокоился. А потом он меня отпустил.
– Ты собираешься туда еще раз? – Она широко шагала, чтобы не отстать.
– Не знаю. Что еще я могу узнать от них? У Морица очень красивый сын, страдающий аутизмом. Мать говорит, что это дело рук Каспара Бенедикта, и ничем это не опровергнуть.
– Каспар Бенедикт мертв.
– Будем надеяться. Но, увы, похоже на то, что какая-то его часть продолжает жить.
Вдоль всей узкой улицы бампер к бамперу стояли машины. Мы прошли турецкую булочную и несколько других магазинчиков, пока не нашли нужный адрес. Сначала мы не поняли, что добрались, так как ателье «Benedikt und Sonne» исчезло. На его месте находился современный магазин канцелярских принадлежностей. Переглянувшись, мы подошли ближе. Витрину заполняли пеналы с изображениями Гарфилда и «Пинатс», школьные тетрадки, пузырьки чернил «Монблан», карманные калькуляторы и портативные пишущие машинки. Я присмотрелся, уверенный, что здесь что-то есть, должно быть.
И действительно. В левом нижнем углу витрины виднелась маленькая переводная картинка, гласившая: «Здесь продается мистер Карандаш!»
– Посмотри-ка!
Я постучал пальцем по переводной картинке, и Марис, взглянув, чуть не вскрикнула.
– Откуда он знал об этом?
– Давай выясним.
Я толкнул дверь и вошел, чуть ли не ожидая увидеть растрепанного велосипедиста, продающего миллиметровку. Но за переполненным прилавком, улыбаясь, разговаривала по телефону очень симпатичная женщина средних лет. Увидев меня, она прервала разговор.
– Добрый день. Чем могу помочь?
Я несколько долгих мгновений молча смотрел на нее.
– Я бы хотел купить «мистера Карандаша». Или несколько, сколько у вас есть.
Ее улыбка из приветливой превратилась в растерянную:
– Простите?
– У вас на витрине реклама: «Здесь продается мистер Карандаш».
– Извините, не понимаю, о чем вы. Не могли бы вы, пожалуйста, уточнить?..
– Гм… Может быть, выйдем, и я вам покажу. Она вышла из-за прилавка, и я придержал перед ней дверь. Мы чуть не столкнулись со входящей Марис.
– Она не знает, что такое «мистер Карандаш».
– Интересно.
– Вот, здесь. Переводная картинка.
– Никогда ее не видела! Даже не знаю, кто ее сюда приклеил.
– Вы уверены?
– Я бы знала. Я хозяйка магазина и сама оформляю витрину. Никогда не слышала о «мистере Карандаше». Это из Америки? Что это вообще такое?
– Вы давно держите этот магазин? Она подозрительно сощурилась.
– Зачем вам знать? Кто вы?
– Мои родственники раньше держали здесь ателье: «Benedikt und Sonne».
– Тогда вы должны знать, что случилось с Бенедиктами. Мой отец выкупил помещение у его вдовы, и с тех пор мы здесь. Так вы хотели осмотреть магазин или купить эту штуковину, «мистер Карандаш»? Вы мне так и не сказали, что это такое.
– Вы когда-нибудь встречались с кем-то из Бенедиктов?
– Нет. Здесь холодно, я зайду внутрь. Вам угодно что-нибудь еще?
Тут заговорила Марис:
– Ваш отец еще жив?
Похоже, мы уже достали эту женщину.
– Да.
– У него есть борода, и он ездит на велосипеде?
– Нет! Он слепой, пенсионер, и живет в Вайдлинге. Извините, мне нужно идти.
Уже почти зайдя в магазин, она остановилась, подошла к витрине и с громким драматическим скрипом отодрала наклейку. Смяв ее в ладони, она посмотрела на нас и бросила остатки на землю. Я хотел было подобрать, но зачем? Будут и другие. Пожалуй, только в этом я и не сомневался.
– Что ты помнишь первое? Самое первое в своей жизни?
– Папа, вечно ты меня это спрашиваешь. Не знаю. Я тебе говорил.
– Ну же, ты должен что-то вспомнить.
– Почему тебе вечно нужно это знать?
– Потому что я твой отец. И я должен знать, что в голове у моего сына. Чем больше он может вспомнить, тем он взрослее.
– А ты сам что помнишь?
– Как прекрасна была твоя мать. Какой у нее был красивый голос.
– Это я знаю. Я и сам, кажется, помню, как она мне пела. Когда я был еще совсем маленьким.
– Видишь, ты что-то помнишь. А что еще? Мы шли по лесу. Папа говорил, что к концу дня мы доберемся до Вены, но я уже устал. Я просил снова взять меня на руки, но он ответил, что я уже слишком большой, чтобы все время меня нести. Я его чуть ли не перерос.
Я любил лес, хотя многие сторонились его, боясь кроющихся в нем напастей. Но не мы с папой. Он говорил, что мы волшебники и ничто не может причинить нам вреда. И еще он говорил, что ничто не может нас убить, потому что мы такие особенные. Мы были из других краев. Не помню откуда, потому что я был совсем маленьким, когда нам пришлось оттуда уйти.
Я не хотел рассказывать ему, потому что это был мой секрет, но самое мое раннее воспоминание было о том, как папа на спине уносил меня из города, где я родился, а я смотрел на замки и башни. Наверное, мы бежали, потому что я помню, как подскакивал вверх-вниз, вверх-вниз и, возможно, плакал от испуга. Помню замки и башни, и коней, и людей повсюду.
Еще помню, как однажды ночью моя мать склонилась над моей кроваткой, плача, потому что на свете было столько имен, и она не могла выбрать правильное. У нее были длинные рыжие волосы, а моя кроватка, наверное, была золотой.
– Помнишь, как нас пытались задержать? Может быть, для тебя это было слишком давно.
– Расскажи мне снова. Я люблю эту историю, как мы вместе убежали.
– Хорошо. Твоя мать была королевой, и она была очень красивая. Но ее сердце было пустым и холодным, как звезда. Она не выполняла своих обещаний. А это в человеке хуже всего на свете.
– Это очень плохо. Но ведь я выполняю свои обещания, верно?
– Да, ты выполняешь, Вальтер, и потому я очень горжусь тобой. Если ты обещаешь, что пойдешь за хворостом, то всегда это делаешь. Это очень важное качество в человеке. Никогда не забывай этого.
Я радовался.
– Но папа, если ты так любил маму, почему же ты отобрал меня у нее?
– Потому что она любила только себя. В ее сердце было место только для одного человека. Из-за нее вся твоя жизнь была бы полна печали. Когда я впервые встретил ее, она была бедной девушкой, готовой на все, чтобы разбогатеть. Она заставила своего отца солгать королю, будто бы она умеет превращать солому в золото.
– Это ты умеешь. Я видел.
– Но обычные люди не могут этого. Твоя мать была очень красива, и она думала, что король, увидев ее, забудет про золото. А король подумал, что она действительно прекрасна, но золото он любил больше. Из-за этого-то она и попала в беду.
– Король был моим первым отцом, да?
– Да, но первый отец не всегда самый лучший. Он был злым и жадным, как и твоя мать. Вот почему они так хорошо и поладили. Я знал, что если у них родится ребенок, им будет нравиться в нем лишь то, что он принадлежит им одним, как их золото. И когда он вырастет, они будут с ним обращаться как с золотым кольцом или браслетом: когда не носят и не выставляют на всеобщее обозрение, то бросают в ящик и забывают.
Я рассердился:
– Но ты же сказал, что мама любила меня!
– Она любила тебя как еще одну драгоценность, Вальтер, а не как чудесного мальчика.
Я подобрал камень и запустил им в дерево. Дерево закричало: «Ой! Перестань!» – и потерло ушибленное место. Я взглянул на папу и попросил его не сходить с ума. Он рассмеялся.
– Ты не любишь говорящих деревьев?
– Деревья не говорят.
– Мы можем заставить их говорить.
– Но они говорят не по-настоящему! Ты врешь!
– Ты прав. Извини. Какой умный мальчик. Ты не голоден?
– Нет. Расскажи мне еще про то, как мы убежали из города.
– Твоя мать обещала мне, что если станет королевой, то, когда ты родишься, позволит мне о тебе заботиться. Но когда это случилось, велела мне убираться вон. Я был ей больше не нужен.