Страница:
или голос бога. У богов есть начало, у многих из них есть родители, и мы
нередко знаем, тде они сами родились; бытие дано им, как нам. Они, как мы,
-- твари, создания, только сильнее нас и красивее. Они -- актеры, а не
авторы космического действа. Платон это понимал. Бог у него создает богов и
хранит от смерти; бессмертие не присуще им, а тоже дано. "Боги" не
множественное от "Бог", кто-то сказал, что у слова "Бог" нет множественного
числа. Тем самым, голос бога, в сущности говоря, не потусторонен. Если вы
примете бога за посланца, то есть за ангела, вы пойдете дальше. Природа
лишится богов, но исполнится Бога, ибо станет Его вестницей.
Но вера в сотворение мира дает не только это: благодаря ей мы можем
воспринимать природу не как данность, а как достижение. Иногда псалмопевцы
радуются самой ее прочности. Господь придал Своим творениям присущую Ему
эмет -- они крепки, устойчивы, на них можно положиться, "все дела Его
верны... ибо Он сказал, -- и сделалось; Он повелел, -- и явилось" (32:4-9).
Он поставил "горы силою Своею" (64:7), "поставил землю на твердых основах"
(103:5). "Поставил их на веки и веки; дал устав, который не прейдет"
(148:6). Посмотрите, как в 135 псалме поэт переходит от сотворения природы к
освобождению Израиля из Египта: и то и другое -- хорошая работа, великая
победа.
Такое восприятие приводит к поистине удивительным вещам. Мы уже
говорили, что евреи, как почти все древние, были крестьянами и видели
природу глазами садовника или фермера. Их радовала трава для скота, зелень
на пользу человека, вино, которое веселит сердце, и елей, от которого
блистает лицо (103:14-15; именно такое лицо сравнивал Гомер с очищенной
луковкой). Но этим евреи не ограничивались. Они благодарили Бога и за то,
что человеку пользы не приносит. В прекрасном псалме, посвященном именно
природе, мы читаем не только о скоте, зелени, вине или хлебе. Тут и "дикие
ослы утоляют жажду" (103:11), и "ели жилище аисту" (103:17), а "каменные
утесы -- убежище зайцам" (103:18; по-видимому, это не зайцы, а особые
животные, вроде сурка), и даже львы (103:21), более того -- киты ("левиафан"
стиха 26), которые играют в море.
Конечно, это совсем не похоже на нашу "любовь к животным". Нам нетрудно
любить животных, нам не приходилось голодными и усталыми работать вместе с
ними, а опасных зверей у нас давно нет. (Упаси вас Господь подумать, что я
пренебрежительно отзываюсь о любви к животным. Я просто хочу сказать, что
для тех, кто знает только комнатных животных, это не такая уж ценная
добродетель. Очень плохо, если такой любви у вас нет, но если она есть,
хвалить себя не за что. Хвалить надо не нас, а замученного пастуха или
возчика, который все равно ее не утратил.) То, что испытывали евреи,
поражает и силой, и беспристрастием. В скандинавских мифах чудища враждебны
не только людям, но и богам. В мифах античных боги посылают их, чтобы
наказать или истребить неугодных. Нигде нет такого ясного и объективного
взгляда: вот лев и кит, вот человек. Мне кажется, это происходит оттого, что
иудеи знали Бога, сотворившего и держащего всякую тварь. Про львов
говорится, что они "просят у Бога пищу себе" (103:21), и все существа, как и
мы, люди, "ожидают", чтобы Бог "дал им пищу их в свое время" (103:27). Хотя
ворон был для евреев нечистой птицей, Бог дает пищу и "птенцам ворона,
взывающим к Нему" (146:9). Потому они и нравятся псалмопевцу: все мы -- и
львы, и аист, и ворон, и кит -- на Божьем довольствии, и упоминание о каждом
из нас умножает Ему хвалу.
Мою догадку подтверждает интересное свидетельство. Я сказал, что у
язычников нет такого восприятия природы; на самом же деле в одной очень
древней поэме оно есть. Она вообще очень похожа на 103 псалом. Но в том-то и
суть, что автор ее -- не политеист. Она восхваляет не богов, а единого Бога,
сотворившего все сущее. Языческая словесность предвосхитила мироощущение
словесности иудейской, но лишь в том случае, когда и богословие
предвосхитило, в определенном смысле, богословие ветхозаветное. Другого мы и
ждать не могли.
Речь идет о египетском "Гимне солнцу" (XIV в. до Р.Х.). Создал его
Аменхотеп IV, называвший себя Эхнатоном. Многие читатели знают о нем. Он
совершил религиозный переворот, порвал с политеизмом отцов и всеми силами
пытался привить Египту монотеизм. Наверное, жрецам он казался чем-то вроде
нашего Генриха VIII, разорившего монастыри. Монотеизм его был чист и высок.
Он даже не считал богом само солнце, оно было лишь образом, проявлением
Бога. Это -- поразительное прозрение, быть может, более поразительное, чем у
Платона, и не менее противопоставленное обычному язычеству. Но ничего из
этого не вышло. Религия Эхнатона умерла вместе с ним.
А может быть, из этого вышел иудаизм. Нет ничего невероятного в том,
что идеи Эхнатона входили в египетскую "премудрость", которой учился Моисей.
Все, что было в этих идеях истинного, исходит, как всякая истина, от Бога.
Господь мог использовать и это орудие, являя Себя Моисею. Но никаких
свидетельств об этом не осталось. Да мы и не знаем, достоин ли Эхнатон стать
таким орудием. Мы не знаем, каким он был. Для одного ученого он -- "первая
личность в истории", для другого -- безумец, маньяк, а может быть, и
слабоумный. Даже если он был возлюблен и благословен Богом, идеи его такими
не были. Хорошо ли, плохо ли это семя, упало оно на каменистые места. А
может, оно и впрямь плохо. Нам, нынешним людям, кажется, что такой чистый и
строгий монотеизм лучше тех начатков иудейской веры, где Ягве предстает чуть
ли не богом огня. Но мы, наверное, не правы. Если мы призваны узнать не Бога
философов и ученых, а конкретного Бога (куда конкретнее нас!), Которого
можно любить, бояться, призывать, лучше начать смиренней, ближе к дому, со
святилища, с празднества, с драгоценной памяти о Божьих судах, обещаниях,
милостях. Быть может, в такую раннюю пору вера в Бога далекого, безличного и
безразличного, как солнечный диск, не принесет плодов. Если нам надо прийти
к яслям Вифлеема, холму Голгофы и пустой могиле, лучше начать с обрезания,
пути через пустыню, ковчега и храма. "Высшее не стоит без низшего", не
стоит, упадет или взлетит и затеряется в бесконечности. Тесные врата не
только узки, но и низки. Надо наклониться и стать как дети, чтобы войти в
них.
Поэтому не будем опрометчиво решать, что монотеизм Эхнатона был
прообразом иудаизма и, если бы только жрецы и народ его приняли, Господь
явил бы Себя через египетских пророков. Но сейчас нам важно другое: что ни
говори, общее в этих религиях есть, и потому в гимне Эхнатона есть общее с
псалмами. Как и автор 138 псалма, фараон славит Бога за то, что Он создавал
зародыш во чреве матери, "был нянькой нашей в утробе". Он славит Бога и за
то, что Он учит цыпленка, как разбить скорлупу и вылупиться из яйца, пища и
чирикая во всю свою силу. В стихе о том, что Бог сотворил землю по Своему
желанию, он предвосхищает Новый Завет -- "и все по Твоей воле существует и
сотворено" (Откр. 4:11). Но есть и разница -- львы для него не наши собратья
в Боге. Он пишет о них иначе, примерно так: "Когда ты скроешься, мир во
тьме, как бы мертвый. Выходят львы, и жалят всех аспиды". В едином ряду со
смертью и змеями львы эти -- наши враги. Так и кажется, что сама ночь --
врагиня, неподвластная Богу, а это близко к дуализму. Да, разница есть, но
есть и сходство, а сейчас нам важно именно оно. У Эхнатона, как у
псалмопевцев, определенное мировосприятие, выраженное в поэзии, обусловлено
определенным представлением о Боге. Но во всю свою силу и то и другое
развилось у иудеев. (Можем ли мы расстаться с этой темой, не помолившись о
том, чтобы древний царь, каким бы безумным и одержимым он ни был, давно уже
радовался истине, которую так несовершенно предвидел?)
Быть может (я очень на это надеюсь), сейчас я напишу ненужную главу.
Те, кто не так туп, чтобы впасть в затруднение, которое она должна
распутать, найдут ее смешной. Это хорошо, отдохнуть и посмеяться полезно,
как бы серьезен ни был предмет. Я знаю по опыту, что самое смешное говорят в
очень важных и очень искренних разговорах.
Когда я подходил к вере в Бога, и даже когда поверил, мне мешало, что
нас вечно просят "славить" и "хвалить" Его. Особенно я удивлялся, что вроде
бы и Сам Он это любит. Кому понравится человек, которому надо все время
повторять, что он хороший, умный или красивый? Еще противней те, кто это и
повторяет миллионеру, актеру или диктатору. Эта дурацкая и жутковатая
картина неотступно стояла передо мной. В псалмах было уж ни с чем не
сообразно: "Хвали, душа моя, Господа", "Хвалите Господа", "Хвали, Иерусалим,
Господа". (И почему они не просто хвалят, а призывают к этому других, да еще
не одних людей, а каких-то великих рыб, снег и град, которые, по-видимому, и
без того делают, что им положено?) Еще хуже были слова, приписываемые
автором Богу: "Кто приносит в жертву хвалу, тот чтит Меня" (49:23). А хуже
всего -- исключительно глупая и языческая торговля, напоминавшая мне, как
дикарь то улещает идола, то бьет; псалмопевец словно бы хочет сказать: "Ну
ладно, любишь хвалу -- сделай мне то-то и то-то, и хвала Тебе будет!" В
псалме 53 он просит спасти его от врагов (3), а потом заверяет: "Я усердно
принесу Тебе жертву, прославлю имя Твое" (8). Снова и снова он просит его
спасти на том странном основании, что мертвые не могут возносить хвалу
(29:10; 87:11; 118:175). Важно даже, сколько раз он хвалит: "Седмикратно в
день прославляю Тебя" (118:164). Это меня очень удручало. Поневоле думаешь
то, чего думать не хочется. Благодарность Богу я понимал, поклонение Ему,
послушание, но не эту же непрерывную лесть! Меня не утешил современный
богослов, объяснивший мне, что "Бог имеет на нее право".
Я и сейчас считаю, что выразился он неудачно, но, кажется, я понял, что
он имел в виду. Начнем с предметов неодушевленных. Что мы хотим сказать,
когда говорим, что "картина заслуживает восхищения"? Не то, что ею
восхищаются, -- сотнями плохих картин восхищается масса народу. Не то, что
она заслужила восхищение, -- работала, старалась и заслужила. Мы хотим
сказать, что восхищение -- правильная, адекватная реакция на нее, и если мы
так не реагируем, мы глупы и слепы, более того -- нам же хуже, мы много
теряем. То же самое можно сказать и о красотах природы. Отсюда я и шел, хотя
некоторые сочтут это кощунством, пока не понял того, что нужно. Хвалить
(или, если хотите, ценить) Бога -- значит бодрствовать, войти в мир яви; не
ценить Его -- лишиться великой радости, а в конце концов и всего вообще.
Ублюдочная и убогая жизнь тех, кто не воспринимает музыки, или никогда не
был влюблен, или ни с кем не дружил, или не любит читать, или не радуется
утренней прохладе, или, как я, не интересуется спортом, -- более чем слабые
подобия такого состояния.
Но это не все. Бог не только заслуживает восхищения и хвалы, Он велит
нам хвалить Его. Я этого не понимал, пока не понял того, о чем пишу в V
главе: когда мы служим Богу, Он открывается нам. Не все, не всегда, но очень
многие "красоту Господню" видят в храме. Даже в иудаизме суть
жертвоприношения была не в том, что люди давали Богу тельцов и агнцев, но в
том, что Сам Он давал Себя людям, когда они это делали; в нашей же литургии
это гораздо явственней, просто физически ощутимо. Жалкую мысль о том, что
Богу в каком-то смысле нужно наше поклонение, как суетной женщине нужны
комплименты или тщеславному писателю -- рецензия, опровергают слова: "Если
бы Я взалкал, то не сказал бы тебе" (49:12). Даже если предположить, что
есть такое нелепое существо, оно вряд ли обратилось бы к нам, низшим из
своих разумных тварей. Я не жду от моего пса похвал моей книге, и не от
всякого человека мне приятна похвала.
Но главного я еще не понимал. Я мыслил хвалу как похвалу, одобрение,
которое кто-то кому-то выражает. Мне не приходило в голову, что всякая
радость сама собой переходит в хвалу, если не сдержишь ее из робости и
деликатности. Мир только и делает, что хвалит и славит: влюбленные
восхваляют возлюбленных, читатели -- любимые книги, спортсмены -- свой
спорт; словом, все кому не лень расписывают погоду, пейзажи, вина, блюда,
актеров, машины, лошадей, приятелей, детей, цветы, страны, колледжи, горы,
марки, насекомых, даже политиков и ученых. Я не раз замечал, что особенно
часто и много хвалят самые смиренные, здоровые и умные люди, а ущербные и
глупые хвалят редко и мало. Хороший критик найдет что похвалить в
несовершенной книге; плохой вычеркивает из литературы одну книгу за другой.
Здоровый и доброжелательный человек найдет, за что похвалить самую скромную
еду, даже если он привык к очень изысканной; больной или сноб найдет
недостатки в любом угощении. Если вычесть чрезвычайные обстоятельства, можно
сказать, что хвала -- словесное выражение душевного здоровья. Совершенно не
важно, умелая она или нет; многие любовные стихи так же ужасны, как гимны.
Еще я замечал, что, когда мы хвалим, мы вечно просим к нам присоединиться:
"А? Правда? Нет, правда?" Когда псалмопевец просит всех хвалить Господа, он
делает ровно то же самое, что делает человек, говорящий о предмете своей
любви.
Должно быть, мы так хвалим то, что нас радует, потому что хвала не
только выражает, но и дополняет нашу радость, доводит ее до полноты. Не ради
лести влюбленные повторяют друг другу, как они красивы, -- радость их
неполна, если они этого не скажут. Когда откроешь нового писателя,
непременно надо рассказать, как он талантлив; когда внезапно увидишь
прекрасную долину, просто невозможно молчать; когда услышишь хорошую шутку,
нужно ею поделиться. Конечно, словами всего не передашь. Вот если бы
написать прекрасные стихи, или дивную музыку, или картину, наша радость была
бы еще полнее. А если бы смертный человек мог достойно восхвалить самое
высокое на свете, душа его достигла бы высшего блаженства.
Когда я думаю об этом, я понимаю христианское учение о том, что ангелы
и блаженные души славят Бога на небесах. Это совсем не то, что "пойти в
церковь". Наша "служба" -- очень слабое подобие, мы только пытаемся там
славить Бога, и в 99,9% случаев это нам не удается. Чтобы представить себе,
о чем говорит это учение, мы должны предположить, что мы переполнены любовью
к Богу, мы просто выдержать не можем такой любви и радости, они льются из
нас, хлещут. В шотландском катехизисе сказано, что назначение человека --
"славить Господа и радоваться Ему". В свое время мы узнаем, что это -- одно
и то же. Полная радость и есть хвала. Когда Господь велит нам хвалить Его,
Он велит нам Ему радоваться.
А пока, как сказал Донн, мы настраиваем инструменты. Это может
доставить немалое наслаждение, но только тому, кто хоть как-то провидит
симфонию. Иудейские заклания и даже самые святые наши обряды -- обещание,
репетиция, а не концерт. Как всякая репетиция, они требуют труда, а радости
могут и не дать. Но без труда радости вообще не будет. "Выполняя религиозные
обязанности", мы роем каналы в пустыне, чтобы воде, когда она появится, было
где течь. Я хочу сказать, так бывает обычно; есть и другие минуты, и у
некоторых поистине блаженных душ их много.
Что же до принципа "ты -- мне, я -- тебе", дело хуже. Этот глупый
пережиток язычества действительно есть в Псалтири. Пламя не всегда чисто, но
не в том суть. Да и не нам смотреть свысока на самых корыстных псалмопевцев.
Мы не торгуемся так простодушно; но и не все говорим в молитве. Я часто диву
даюсь, что только не приходит в голову, когда молишься, какие идиотские
сделки, оговорки, какие компромиссы вот-вот предложишь Богу, как по-детски
нелепо с Ним препираешься. Язычество живо в нас. Его глупости и хитрости
куда сильней его красоты и простодушия. Если вы наделены властью, нетрудно
сломать свирели, остановить пляски, разбить статуи, стереть из памяти
сказки; но очень трудно прикончить корыстного, запуганного дикаря, живущего
в нашей душе, -- ту жалкую тварь, которой Господь может сказать: "Ты это
делал, и Я молчал, ты подумал, что Я такой же, как ты. Изобличу тебя, и
представлю пред глаза твои грехи твои" (49:21).
Но, как я уже говорил, все это нужно лишь немногим моим читателям.
Остальным же эта комедия ошибок, этот кружной путь к очевидному даст
возможность пожалеть меня и посмеяться.
Теперь я должен перейти к тому, что гораздо труднее. До сих пор мы
пытались читать псалмы так, как их надо было читать по замыслу псалмопевцев.
Но христиане читают их иначе. Христиане находят в них иносказания, скрытый
смысл, связанный с истинами Нового Завета -- с Воплощением, Страстями,
Воскресением, Сошествием Святого Духа и Искуплением. Так читают, собственно,
весь Ветхий Завет. Предполагается, что полное его значение становится ясным
только в свете событий, которые произошли через много лет после смерти
написавших его людей.
Современному человеку нелегко это принять. Кто-кто, а мы знаем: при
желании можно вычитать из текста все что угодно. Особенно хорошо это знают
те, кто пишет научную фантастику. Я с удивлением узнавал из хвалебных и из
враждебных рецензий, какие глубокие аллегории содержатся в моих
научно-фантастических книжках. Если примешь метод толкований, дорога
открыта, обманывать себя и других ты можешь, как хочешь. Однако толковать
Библию мы вправе. Что же делать? Казалось бы, гора неприступна; но я не
полезу на утесы. Я пойду кружным путем, и поначалу покажется, что до вершины
мне не добраться.
Начну я очень далеко от Писания и даже от христианства.
Один римский историк рассказывает, что в небольшом городе случился
пожар и начался он в банях. Возникло подозрение, что там был поджог и этому
способствовало вот что: в тот же день, пораньше, один горожанин пожаловался,
что в бане холодно, а банщик сказал: "Ничего, скоро будет жарко". Конечно,
если и впрямь был заговор и раб в нем участвовал и был так неслыханно глуп,
что не удержался от ненужной угрозы, говорить не о чем. История касается нас
лишь в том случае, если это чистое совпадение. Ответ раба полностью
объясняется жалобой посетителя, именно так и ответил бы всякий банщик. Более
глубокий смысл слова его обрели совершенно случайно.
Возьмем случай посложнее. (Читателю, незнакомому с классической
филологией, скажу, что для римлян "век", или "царство" Сатурна -- это
утраченная пора невинности и мира, что-то вроде Эдема до грехопадения, хотя
никто, кроме разве что стоиков, не придавал ей такого большого значения.)
Незадолго до Рождества Христова Вергилий написал, что начинается наново ход
веков, к нам возвращается царство Сатурна, придет дева и небо посылает нам
дивное дитя. В Средние века верили, что до поэта дошло какое-то пророчество,
быть может -- через книги Сивиллы; и самого его считали языческим пророком.
Современные ученые, насколько мне известно, в это не верят. Они могут
спорить о том, к какой знатной или августейшей чете обращена столь
непомерная лесть, но совпадение с Рождеством считают случайностью. Однако
совпадение это по меньшей мере гораздо удивительней того, первого. Если это
удача, то она поистине огромна (враг христианства сказал бы, что Вергилию
чертовски повезло).
Перейду к примерам другого типа и уровня. Здесь тоже кто-то говорит
слова, которые в действительности глубже и истинней, чем он думает; но
случайностью это назвать нельзя. Спешу заметить, что "неслучайность" совсем
не значит "пророчество", "предвидение", "ясновидение". Нет у меня и
малейшего намерения выдать эти примеры за свидетельство в пользу
христианства. Мы вообще не говорим о свидетельствах. Мы рассуждаем о том,
как относиться к таким случаям, когда в тех или иных словах открывается
позже новый, более глубокий смысл. Я пытаюсь показать, что случаи эти --
неоднородны. Иногда это чистое совпадение, как бы удивительно оно ни было.
Иногда же открываемая позже истина как-то связана с тем, что человек хотел
сказать.
Приведу примеры. 1) Святой, вдохновленный Богом, говорит нам, что
где-то во Вселенной есть такое-то существо. Потом (не дай нам, Господи!) мы
добираемся до других миров, неся туда собственную нашу греховность, и
находим это существо. Вот пророчество в полном смысле слова. 2) Писатель
(который при этом не ученый) выдумал и описал некое существо, а его потом
нашли. Вот чистая случайность, удача. Выиграть на бегах может и тот, кто
ничего в них не смыслит. 3) Крупный биолог предсказывает, что в такой-то и
такой-то среде жизнь должна развиваться так-то и так-то. Вот тут, если мы
найдем эти формы жизни, будет и не пророчество, и не случайность. Ученому
помогли ученость и ум, а не удача. Истинная природа жизненных процессов
объясняет, почему такое существо есть в его книгах. Когда мы перечитаем эти
книги, думая о находке, мы не внесем в них ничего произвольного. О случаях
этого, третьего типа я и хочу поговорить, хотя, как вы увидите, здесь
сыграли роль вещи, которые выше и ума, и учености.
Платон в "Государстве" рассуждает о том, что добродетель ценят за ее
ощутимые плоды -- почести, хвалу, славу, -- но, чтобы увидеть ее, как она
есть, надо обнажить ее, очистить от них. И просит представить, что с
совершенным праведником обращаются, как с чудовищным злодеем. Его связывают,
бичуют, прибивают к столбу (персидский вариант распятия).
Читатель-христианин протирает глаза чуть ли не в ужасе. Что же это? Опять
удача и случайность? И видит, что ни того ни другого здесь нет.
Раб -- несомненно, а Вергилий -- вероятно "говорили о чем-то другом".
Платон, прекрасно это сознавая, говорил о судьбе праведности в злом и
неумном мире, то есть именно о том, что полнее всего выразилось в Страстях
Господних. Если слова эти обязаны, в той или иной мере, смерти (я даже
сказал бы -- "мученичеству") его учителя, это ничего не меняет. По одной и
той же причине несовершенная, хотя и очень высокая праведность Сократа
привела его к легкой смерти, а совершенная праведность Христа -- к распятию:
потому что праведность -- это праведность, а падший мир -- это падший мир.
Вдумываясь в сущность праведности и мира, Платон подошел так близко к истине
не потому, что был удачлив, а потому, что он был мудр. Если человек, не
выезжавший из Англии, заметит, что на высокой горе снег тает позже, он может
додуматься до того, что на очень высоких горах есть вечные снега. Когда он
увидит Альпы, он не скажет: "Какое совпадение!", он скажет: "Ну вот! Говорил
же я".
А как нам быть с многочисленными языческими богами, которых так и
называют -- "умирающими и воскресающими"? Именно ученые, враждебные нашей
вере, скажут вместе с нами, что совпадение не случайно. Правда, они при этом
думают: "У всех этих предрассудков -- один и тот же источник и в опыте, и в
сознании. Скорее всего, это связано с земледелием. Ваш миф о Христе похож на
миф о Бальдре, потому что у них одинаковое происхождение; это, так сказать,
семейное сходство". Христиане думают разное, одни -- одно, другие -- другое.
Многие из Отцов Церкви, считающие язычество чистой бесовщиной, сказали бы:
"Как все умелые лжецы, диавол старается, чтобы его ложь была особенно близка
к правде; потому мы и зовем его обезьяной Господа. Сходство между Адонисом и
Христом не случайно, как сходство между подлинником и пародией, между
жемчугом и подделкой". Те же, кто считает, как я, что в языческой мифологии
есть и божественное, и бесовское, и человеческое (вкус к доброму рассказу),
скажут так: "Да, это не случайно. Смена ночи и дня, смерть и воскресение
растений породили смутное и трудно выразимое знание: и человеку надо пройти
через смерть, если он хочет жить в истинном смысле слова. Сходство этих
мифов и христианской истины не случайней, чем сходство между солнцем и его
отражением в воде, между историческим событием и народным преданием о нем,
между деревьями и холмами наяву и во сне". Как видите, сторонники всех трех
точек зрения сочтут сходство неслучайным.
Другими словами, мифы, стихи или фразы, обретающие в свете позднейших
событий новое значение, -- неоднородны. Мы, конечно, в любом случае вправе
примысливать к ним новое значение, но это наше частное дело. Если, читая
Вергилия, я непременно вспоминаю о младенце Христе и даже специально
перечитываю эти стихи под Рождество, польза мне будет; но, вполне возможно,
я ему приписываю то, о чем он и не думал, как не думал о пожаре банщик. Если
же я, читая Платона, размышляю о Страстях, это дело другое. Я знаю, в чем
тут связь, Платон -- не знал, но она есть, я ее не выдумал. Вполне возможно
представить себе, что Платон или создатель мифа, узнав истину, сказали бы:
"Вот оно что!.. Вот о чем я пытался поведать, сам того не ведая". Бедный
банщик, конечно, сказал бы: "Да что вы, я и не думал". Что сказал бы
Вергилий, я не знаю.
(Нет, будем милостивее и представим, что они не "сказали бы", а
"сказали", ибо давно узнали и признали истину -- "многие придут с востока и
запада и возлягут в Царстве Небесном"...)
Если в языческих текстах могут быть иносказания того рода, как я только
что говорил, вполне резонно предположить, что в Ветхом Завете их больше. У
нас, христиан, две причины так думать.
1) Для нас Писание священно, или боговдохновенно. Слова эти понимали
по-разному, и мне лучше объяснить, как понимаю их я, хотя бы по отношению к
Ветхому Завету. Меня считают приверженцем полного, безоговорочного принятия
всех текстов как исторических. Мнением этим я обязан тому, что не отвергаю
того или иного текста, если в нем речь идет о чудесах. По-видимому, многим
нередко знаем, тде они сами родились; бытие дано им, как нам. Они, как мы,
-- твари, создания, только сильнее нас и красивее. Они -- актеры, а не
авторы космического действа. Платон это понимал. Бог у него создает богов и
хранит от смерти; бессмертие не присуще им, а тоже дано. "Боги" не
множественное от "Бог", кто-то сказал, что у слова "Бог" нет множественного
числа. Тем самым, голос бога, в сущности говоря, не потусторонен. Если вы
примете бога за посланца, то есть за ангела, вы пойдете дальше. Природа
лишится богов, но исполнится Бога, ибо станет Его вестницей.
Но вера в сотворение мира дает не только это: благодаря ей мы можем
воспринимать природу не как данность, а как достижение. Иногда псалмопевцы
радуются самой ее прочности. Господь придал Своим творениям присущую Ему
эмет -- они крепки, устойчивы, на них можно положиться, "все дела Его
верны... ибо Он сказал, -- и сделалось; Он повелел, -- и явилось" (32:4-9).
Он поставил "горы силою Своею" (64:7), "поставил землю на твердых основах"
(103:5). "Поставил их на веки и веки; дал устав, который не прейдет"
(148:6). Посмотрите, как в 135 псалме поэт переходит от сотворения природы к
освобождению Израиля из Египта: и то и другое -- хорошая работа, великая
победа.
Такое восприятие приводит к поистине удивительным вещам. Мы уже
говорили, что евреи, как почти все древние, были крестьянами и видели
природу глазами садовника или фермера. Их радовала трава для скота, зелень
на пользу человека, вино, которое веселит сердце, и елей, от которого
блистает лицо (103:14-15; именно такое лицо сравнивал Гомер с очищенной
луковкой). Но этим евреи не ограничивались. Они благодарили Бога и за то,
что человеку пользы не приносит. В прекрасном псалме, посвященном именно
природе, мы читаем не только о скоте, зелени, вине или хлебе. Тут и "дикие
ослы утоляют жажду" (103:11), и "ели жилище аисту" (103:17), а "каменные
утесы -- убежище зайцам" (103:18; по-видимому, это не зайцы, а особые
животные, вроде сурка), и даже львы (103:21), более того -- киты ("левиафан"
стиха 26), которые играют в море.
Конечно, это совсем не похоже на нашу "любовь к животным". Нам нетрудно
любить животных, нам не приходилось голодными и усталыми работать вместе с
ними, а опасных зверей у нас давно нет. (Упаси вас Господь подумать, что я
пренебрежительно отзываюсь о любви к животным. Я просто хочу сказать, что
для тех, кто знает только комнатных животных, это не такая уж ценная
добродетель. Очень плохо, если такой любви у вас нет, но если она есть,
хвалить себя не за что. Хвалить надо не нас, а замученного пастуха или
возчика, который все равно ее не утратил.) То, что испытывали евреи,
поражает и силой, и беспристрастием. В скандинавских мифах чудища враждебны
не только людям, но и богам. В мифах античных боги посылают их, чтобы
наказать или истребить неугодных. Нигде нет такого ясного и объективного
взгляда: вот лев и кит, вот человек. Мне кажется, это происходит оттого, что
иудеи знали Бога, сотворившего и держащего всякую тварь. Про львов
говорится, что они "просят у Бога пищу себе" (103:21), и все существа, как и
мы, люди, "ожидают", чтобы Бог "дал им пищу их в свое время" (103:27). Хотя
ворон был для евреев нечистой птицей, Бог дает пищу и "птенцам ворона,
взывающим к Нему" (146:9). Потому они и нравятся псалмопевцу: все мы -- и
львы, и аист, и ворон, и кит -- на Божьем довольствии, и упоминание о каждом
из нас умножает Ему хвалу.
Мою догадку подтверждает интересное свидетельство. Я сказал, что у
язычников нет такого восприятия природы; на самом же деле в одной очень
древней поэме оно есть. Она вообще очень похожа на 103 псалом. Но в том-то и
суть, что автор ее -- не политеист. Она восхваляет не богов, а единого Бога,
сотворившего все сущее. Языческая словесность предвосхитила мироощущение
словесности иудейской, но лишь в том случае, когда и богословие
предвосхитило, в определенном смысле, богословие ветхозаветное. Другого мы и
ждать не могли.
Речь идет о египетском "Гимне солнцу" (XIV в. до Р.Х.). Создал его
Аменхотеп IV, называвший себя Эхнатоном. Многие читатели знают о нем. Он
совершил религиозный переворот, порвал с политеизмом отцов и всеми силами
пытался привить Египту монотеизм. Наверное, жрецам он казался чем-то вроде
нашего Генриха VIII, разорившего монастыри. Монотеизм его был чист и высок.
Он даже не считал богом само солнце, оно было лишь образом, проявлением
Бога. Это -- поразительное прозрение, быть может, более поразительное, чем у
Платона, и не менее противопоставленное обычному язычеству. Но ничего из
этого не вышло. Религия Эхнатона умерла вместе с ним.
А может быть, из этого вышел иудаизм. Нет ничего невероятного в том,
что идеи Эхнатона входили в египетскую "премудрость", которой учился Моисей.
Все, что было в этих идеях истинного, исходит, как всякая истина, от Бога.
Господь мог использовать и это орудие, являя Себя Моисею. Но никаких
свидетельств об этом не осталось. Да мы и не знаем, достоин ли Эхнатон стать
таким орудием. Мы не знаем, каким он был. Для одного ученого он -- "первая
личность в истории", для другого -- безумец, маньяк, а может быть, и
слабоумный. Даже если он был возлюблен и благословен Богом, идеи его такими
не были. Хорошо ли, плохо ли это семя, упало оно на каменистые места. А
может, оно и впрямь плохо. Нам, нынешним людям, кажется, что такой чистый и
строгий монотеизм лучше тех начатков иудейской веры, где Ягве предстает чуть
ли не богом огня. Но мы, наверное, не правы. Если мы призваны узнать не Бога
философов и ученых, а конкретного Бога (куда конкретнее нас!), Которого
можно любить, бояться, призывать, лучше начать смиренней, ближе к дому, со
святилища, с празднества, с драгоценной памяти о Божьих судах, обещаниях,
милостях. Быть может, в такую раннюю пору вера в Бога далекого, безличного и
безразличного, как солнечный диск, не принесет плодов. Если нам надо прийти
к яслям Вифлеема, холму Голгофы и пустой могиле, лучше начать с обрезания,
пути через пустыню, ковчега и храма. "Высшее не стоит без низшего", не
стоит, упадет или взлетит и затеряется в бесконечности. Тесные врата не
только узки, но и низки. Надо наклониться и стать как дети, чтобы войти в
них.
Поэтому не будем опрометчиво решать, что монотеизм Эхнатона был
прообразом иудаизма и, если бы только жрецы и народ его приняли, Господь
явил бы Себя через египетских пророков. Но сейчас нам важно другое: что ни
говори, общее в этих религиях есть, и потому в гимне Эхнатона есть общее с
псалмами. Как и автор 138 псалма, фараон славит Бога за то, что Он создавал
зародыш во чреве матери, "был нянькой нашей в утробе". Он славит Бога и за
то, что Он учит цыпленка, как разбить скорлупу и вылупиться из яйца, пища и
чирикая во всю свою силу. В стихе о том, что Бог сотворил землю по Своему
желанию, он предвосхищает Новый Завет -- "и все по Твоей воле существует и
сотворено" (Откр. 4:11). Но есть и разница -- львы для него не наши собратья
в Боге. Он пишет о них иначе, примерно так: "Когда ты скроешься, мир во
тьме, как бы мертвый. Выходят львы, и жалят всех аспиды". В едином ряду со
смертью и змеями львы эти -- наши враги. Так и кажется, что сама ночь --
врагиня, неподвластная Богу, а это близко к дуализму. Да, разница есть, но
есть и сходство, а сейчас нам важно именно оно. У Эхнатона, как у
псалмопевцев, определенное мировосприятие, выраженное в поэзии, обусловлено
определенным представлением о Боге. Но во всю свою силу и то и другое
развилось у иудеев. (Можем ли мы расстаться с этой темой, не помолившись о
том, чтобы древний царь, каким бы безумным и одержимым он ни был, давно уже
радовался истине, которую так несовершенно предвидел?)
Быть может (я очень на это надеюсь), сейчас я напишу ненужную главу.
Те, кто не так туп, чтобы впасть в затруднение, которое она должна
распутать, найдут ее смешной. Это хорошо, отдохнуть и посмеяться полезно,
как бы серьезен ни был предмет. Я знаю по опыту, что самое смешное говорят в
очень важных и очень искренних разговорах.
Когда я подходил к вере в Бога, и даже когда поверил, мне мешало, что
нас вечно просят "славить" и "хвалить" Его. Особенно я удивлялся, что вроде
бы и Сам Он это любит. Кому понравится человек, которому надо все время
повторять, что он хороший, умный или красивый? Еще противней те, кто это и
повторяет миллионеру, актеру или диктатору. Эта дурацкая и жутковатая
картина неотступно стояла передо мной. В псалмах было уж ни с чем не
сообразно: "Хвали, душа моя, Господа", "Хвалите Господа", "Хвали, Иерусалим,
Господа". (И почему они не просто хвалят, а призывают к этому других, да еще
не одних людей, а каких-то великих рыб, снег и град, которые, по-видимому, и
без того делают, что им положено?) Еще хуже были слова, приписываемые
автором Богу: "Кто приносит в жертву хвалу, тот чтит Меня" (49:23). А хуже
всего -- исключительно глупая и языческая торговля, напоминавшая мне, как
дикарь то улещает идола, то бьет; псалмопевец словно бы хочет сказать: "Ну
ладно, любишь хвалу -- сделай мне то-то и то-то, и хвала Тебе будет!" В
псалме 53 он просит спасти его от врагов (3), а потом заверяет: "Я усердно
принесу Тебе жертву, прославлю имя Твое" (8). Снова и снова он просит его
спасти на том странном основании, что мертвые не могут возносить хвалу
(29:10; 87:11; 118:175). Важно даже, сколько раз он хвалит: "Седмикратно в
день прославляю Тебя" (118:164). Это меня очень удручало. Поневоле думаешь
то, чего думать не хочется. Благодарность Богу я понимал, поклонение Ему,
послушание, но не эту же непрерывную лесть! Меня не утешил современный
богослов, объяснивший мне, что "Бог имеет на нее право".
Я и сейчас считаю, что выразился он неудачно, но, кажется, я понял, что
он имел в виду. Начнем с предметов неодушевленных. Что мы хотим сказать,
когда говорим, что "картина заслуживает восхищения"? Не то, что ею
восхищаются, -- сотнями плохих картин восхищается масса народу. Не то, что
она заслужила восхищение, -- работала, старалась и заслужила. Мы хотим
сказать, что восхищение -- правильная, адекватная реакция на нее, и если мы
так не реагируем, мы глупы и слепы, более того -- нам же хуже, мы много
теряем. То же самое можно сказать и о красотах природы. Отсюда я и шел, хотя
некоторые сочтут это кощунством, пока не понял того, что нужно. Хвалить
(или, если хотите, ценить) Бога -- значит бодрствовать, войти в мир яви; не
ценить Его -- лишиться великой радости, а в конце концов и всего вообще.
Ублюдочная и убогая жизнь тех, кто не воспринимает музыки, или никогда не
был влюблен, или ни с кем не дружил, или не любит читать, или не радуется
утренней прохладе, или, как я, не интересуется спортом, -- более чем слабые
подобия такого состояния.
Но это не все. Бог не только заслуживает восхищения и хвалы, Он велит
нам хвалить Его. Я этого не понимал, пока не понял того, о чем пишу в V
главе: когда мы служим Богу, Он открывается нам. Не все, не всегда, но очень
многие "красоту Господню" видят в храме. Даже в иудаизме суть
жертвоприношения была не в том, что люди давали Богу тельцов и агнцев, но в
том, что Сам Он давал Себя людям, когда они это делали; в нашей же литургии
это гораздо явственней, просто физически ощутимо. Жалкую мысль о том, что
Богу в каком-то смысле нужно наше поклонение, как суетной женщине нужны
комплименты или тщеславному писателю -- рецензия, опровергают слова: "Если
бы Я взалкал, то не сказал бы тебе" (49:12). Даже если предположить, что
есть такое нелепое существо, оно вряд ли обратилось бы к нам, низшим из
своих разумных тварей. Я не жду от моего пса похвал моей книге, и не от
всякого человека мне приятна похвала.
Но главного я еще не понимал. Я мыслил хвалу как похвалу, одобрение,
которое кто-то кому-то выражает. Мне не приходило в голову, что всякая
радость сама собой переходит в хвалу, если не сдержишь ее из робости и
деликатности. Мир только и делает, что хвалит и славит: влюбленные
восхваляют возлюбленных, читатели -- любимые книги, спортсмены -- свой
спорт; словом, все кому не лень расписывают погоду, пейзажи, вина, блюда,
актеров, машины, лошадей, приятелей, детей, цветы, страны, колледжи, горы,
марки, насекомых, даже политиков и ученых. Я не раз замечал, что особенно
часто и много хвалят самые смиренные, здоровые и умные люди, а ущербные и
глупые хвалят редко и мало. Хороший критик найдет что похвалить в
несовершенной книге; плохой вычеркивает из литературы одну книгу за другой.
Здоровый и доброжелательный человек найдет, за что похвалить самую скромную
еду, даже если он привык к очень изысканной; больной или сноб найдет
недостатки в любом угощении. Если вычесть чрезвычайные обстоятельства, можно
сказать, что хвала -- словесное выражение душевного здоровья. Совершенно не
важно, умелая она или нет; многие любовные стихи так же ужасны, как гимны.
Еще я замечал, что, когда мы хвалим, мы вечно просим к нам присоединиться:
"А? Правда? Нет, правда?" Когда псалмопевец просит всех хвалить Господа, он
делает ровно то же самое, что делает человек, говорящий о предмете своей
любви.
Должно быть, мы так хвалим то, что нас радует, потому что хвала не
только выражает, но и дополняет нашу радость, доводит ее до полноты. Не ради
лести влюбленные повторяют друг другу, как они красивы, -- радость их
неполна, если они этого не скажут. Когда откроешь нового писателя,
непременно надо рассказать, как он талантлив; когда внезапно увидишь
прекрасную долину, просто невозможно молчать; когда услышишь хорошую шутку,
нужно ею поделиться. Конечно, словами всего не передашь. Вот если бы
написать прекрасные стихи, или дивную музыку, или картину, наша радость была
бы еще полнее. А если бы смертный человек мог достойно восхвалить самое
высокое на свете, душа его достигла бы высшего блаженства.
Когда я думаю об этом, я понимаю христианское учение о том, что ангелы
и блаженные души славят Бога на небесах. Это совсем не то, что "пойти в
церковь". Наша "служба" -- очень слабое подобие, мы только пытаемся там
славить Бога, и в 99,9% случаев это нам не удается. Чтобы представить себе,
о чем говорит это учение, мы должны предположить, что мы переполнены любовью
к Богу, мы просто выдержать не можем такой любви и радости, они льются из
нас, хлещут. В шотландском катехизисе сказано, что назначение человека --
"славить Господа и радоваться Ему". В свое время мы узнаем, что это -- одно
и то же. Полная радость и есть хвала. Когда Господь велит нам хвалить Его,
Он велит нам Ему радоваться.
А пока, как сказал Донн, мы настраиваем инструменты. Это может
доставить немалое наслаждение, но только тому, кто хоть как-то провидит
симфонию. Иудейские заклания и даже самые святые наши обряды -- обещание,
репетиция, а не концерт. Как всякая репетиция, они требуют труда, а радости
могут и не дать. Но без труда радости вообще не будет. "Выполняя религиозные
обязанности", мы роем каналы в пустыне, чтобы воде, когда она появится, было
где течь. Я хочу сказать, так бывает обычно; есть и другие минуты, и у
некоторых поистине блаженных душ их много.
Что же до принципа "ты -- мне, я -- тебе", дело хуже. Этот глупый
пережиток язычества действительно есть в Псалтири. Пламя не всегда чисто, но
не в том суть. Да и не нам смотреть свысока на самых корыстных псалмопевцев.
Мы не торгуемся так простодушно; но и не все говорим в молитве. Я часто диву
даюсь, что только не приходит в голову, когда молишься, какие идиотские
сделки, оговорки, какие компромиссы вот-вот предложишь Богу, как по-детски
нелепо с Ним препираешься. Язычество живо в нас. Его глупости и хитрости
куда сильней его красоты и простодушия. Если вы наделены властью, нетрудно
сломать свирели, остановить пляски, разбить статуи, стереть из памяти
сказки; но очень трудно прикончить корыстного, запуганного дикаря, живущего
в нашей душе, -- ту жалкую тварь, которой Господь может сказать: "Ты это
делал, и Я молчал, ты подумал, что Я такой же, как ты. Изобличу тебя, и
представлю пред глаза твои грехи твои" (49:21).
Но, как я уже говорил, все это нужно лишь немногим моим читателям.
Остальным же эта комедия ошибок, этот кружной путь к очевидному даст
возможность пожалеть меня и посмеяться.
Теперь я должен перейти к тому, что гораздо труднее. До сих пор мы
пытались читать псалмы так, как их надо было читать по замыслу псалмопевцев.
Но христиане читают их иначе. Христиане находят в них иносказания, скрытый
смысл, связанный с истинами Нового Завета -- с Воплощением, Страстями,
Воскресением, Сошествием Святого Духа и Искуплением. Так читают, собственно,
весь Ветхий Завет. Предполагается, что полное его значение становится ясным
только в свете событий, которые произошли через много лет после смерти
написавших его людей.
Современному человеку нелегко это принять. Кто-кто, а мы знаем: при
желании можно вычитать из текста все что угодно. Особенно хорошо это знают
те, кто пишет научную фантастику. Я с удивлением узнавал из хвалебных и из
враждебных рецензий, какие глубокие аллегории содержатся в моих
научно-фантастических книжках. Если примешь метод толкований, дорога
открыта, обманывать себя и других ты можешь, как хочешь. Однако толковать
Библию мы вправе. Что же делать? Казалось бы, гора неприступна; но я не
полезу на утесы. Я пойду кружным путем, и поначалу покажется, что до вершины
мне не добраться.
Начну я очень далеко от Писания и даже от христианства.
Один римский историк рассказывает, что в небольшом городе случился
пожар и начался он в банях. Возникло подозрение, что там был поджог и этому
способствовало вот что: в тот же день, пораньше, один горожанин пожаловался,
что в бане холодно, а банщик сказал: "Ничего, скоро будет жарко". Конечно,
если и впрямь был заговор и раб в нем участвовал и был так неслыханно глуп,
что не удержался от ненужной угрозы, говорить не о чем. История касается нас
лишь в том случае, если это чистое совпадение. Ответ раба полностью
объясняется жалобой посетителя, именно так и ответил бы всякий банщик. Более
глубокий смысл слова его обрели совершенно случайно.
Возьмем случай посложнее. (Читателю, незнакомому с классической
филологией, скажу, что для римлян "век", или "царство" Сатурна -- это
утраченная пора невинности и мира, что-то вроде Эдема до грехопадения, хотя
никто, кроме разве что стоиков, не придавал ей такого большого значения.)
Незадолго до Рождества Христова Вергилий написал, что начинается наново ход
веков, к нам возвращается царство Сатурна, придет дева и небо посылает нам
дивное дитя. В Средние века верили, что до поэта дошло какое-то пророчество,
быть может -- через книги Сивиллы; и самого его считали языческим пророком.
Современные ученые, насколько мне известно, в это не верят. Они могут
спорить о том, к какой знатной или августейшей чете обращена столь
непомерная лесть, но совпадение с Рождеством считают случайностью. Однако
совпадение это по меньшей мере гораздо удивительней того, первого. Если это
удача, то она поистине огромна (враг христианства сказал бы, что Вергилию
чертовски повезло).
Перейду к примерам другого типа и уровня. Здесь тоже кто-то говорит
слова, которые в действительности глубже и истинней, чем он думает; но
случайностью это назвать нельзя. Спешу заметить, что "неслучайность" совсем
не значит "пророчество", "предвидение", "ясновидение". Нет у меня и
малейшего намерения выдать эти примеры за свидетельство в пользу
христианства. Мы вообще не говорим о свидетельствах. Мы рассуждаем о том,
как относиться к таким случаям, когда в тех или иных словах открывается
позже новый, более глубокий смысл. Я пытаюсь показать, что случаи эти --
неоднородны. Иногда это чистое совпадение, как бы удивительно оно ни было.
Иногда же открываемая позже истина как-то связана с тем, что человек хотел
сказать.
Приведу примеры. 1) Святой, вдохновленный Богом, говорит нам, что
где-то во Вселенной есть такое-то существо. Потом (не дай нам, Господи!) мы
добираемся до других миров, неся туда собственную нашу греховность, и
находим это существо. Вот пророчество в полном смысле слова. 2) Писатель
(который при этом не ученый) выдумал и описал некое существо, а его потом
нашли. Вот чистая случайность, удача. Выиграть на бегах может и тот, кто
ничего в них не смыслит. 3) Крупный биолог предсказывает, что в такой-то и
такой-то среде жизнь должна развиваться так-то и так-то. Вот тут, если мы
найдем эти формы жизни, будет и не пророчество, и не случайность. Ученому
помогли ученость и ум, а не удача. Истинная природа жизненных процессов
объясняет, почему такое существо есть в его книгах. Когда мы перечитаем эти
книги, думая о находке, мы не внесем в них ничего произвольного. О случаях
этого, третьего типа я и хочу поговорить, хотя, как вы увидите, здесь
сыграли роль вещи, которые выше и ума, и учености.
Платон в "Государстве" рассуждает о том, что добродетель ценят за ее
ощутимые плоды -- почести, хвалу, славу, -- но, чтобы увидеть ее, как она
есть, надо обнажить ее, очистить от них. И просит представить, что с
совершенным праведником обращаются, как с чудовищным злодеем. Его связывают,
бичуют, прибивают к столбу (персидский вариант распятия).
Читатель-христианин протирает глаза чуть ли не в ужасе. Что же это? Опять
удача и случайность? И видит, что ни того ни другого здесь нет.
Раб -- несомненно, а Вергилий -- вероятно "говорили о чем-то другом".
Платон, прекрасно это сознавая, говорил о судьбе праведности в злом и
неумном мире, то есть именно о том, что полнее всего выразилось в Страстях
Господних. Если слова эти обязаны, в той или иной мере, смерти (я даже
сказал бы -- "мученичеству") его учителя, это ничего не меняет. По одной и
той же причине несовершенная, хотя и очень высокая праведность Сократа
привела его к легкой смерти, а совершенная праведность Христа -- к распятию:
потому что праведность -- это праведность, а падший мир -- это падший мир.
Вдумываясь в сущность праведности и мира, Платон подошел так близко к истине
не потому, что был удачлив, а потому, что он был мудр. Если человек, не
выезжавший из Англии, заметит, что на высокой горе снег тает позже, он может
додуматься до того, что на очень высоких горах есть вечные снега. Когда он
увидит Альпы, он не скажет: "Какое совпадение!", он скажет: "Ну вот! Говорил
же я".
А как нам быть с многочисленными языческими богами, которых так и
называют -- "умирающими и воскресающими"? Именно ученые, враждебные нашей
вере, скажут вместе с нами, что совпадение не случайно. Правда, они при этом
думают: "У всех этих предрассудков -- один и тот же источник и в опыте, и в
сознании. Скорее всего, это связано с земледелием. Ваш миф о Христе похож на
миф о Бальдре, потому что у них одинаковое происхождение; это, так сказать,
семейное сходство". Христиане думают разное, одни -- одно, другие -- другое.
Многие из Отцов Церкви, считающие язычество чистой бесовщиной, сказали бы:
"Как все умелые лжецы, диавол старается, чтобы его ложь была особенно близка
к правде; потому мы и зовем его обезьяной Господа. Сходство между Адонисом и
Христом не случайно, как сходство между подлинником и пародией, между
жемчугом и подделкой". Те же, кто считает, как я, что в языческой мифологии
есть и божественное, и бесовское, и человеческое (вкус к доброму рассказу),
скажут так: "Да, это не случайно. Смена ночи и дня, смерть и воскресение
растений породили смутное и трудно выразимое знание: и человеку надо пройти
через смерть, если он хочет жить в истинном смысле слова. Сходство этих
мифов и христианской истины не случайней, чем сходство между солнцем и его
отражением в воде, между историческим событием и народным преданием о нем,
между деревьями и холмами наяву и во сне". Как видите, сторонники всех трех
точек зрения сочтут сходство неслучайным.
Другими словами, мифы, стихи или фразы, обретающие в свете позднейших
событий новое значение, -- неоднородны. Мы, конечно, в любом случае вправе
примысливать к ним новое значение, но это наше частное дело. Если, читая
Вергилия, я непременно вспоминаю о младенце Христе и даже специально
перечитываю эти стихи под Рождество, польза мне будет; но, вполне возможно,
я ему приписываю то, о чем он и не думал, как не думал о пожаре банщик. Если
же я, читая Платона, размышляю о Страстях, это дело другое. Я знаю, в чем
тут связь, Платон -- не знал, но она есть, я ее не выдумал. Вполне возможно
представить себе, что Платон или создатель мифа, узнав истину, сказали бы:
"Вот оно что!.. Вот о чем я пытался поведать, сам того не ведая". Бедный
банщик, конечно, сказал бы: "Да что вы, я и не думал". Что сказал бы
Вергилий, я не знаю.
(Нет, будем милостивее и представим, что они не "сказали бы", а
"сказали", ибо давно узнали и признали истину -- "многие придут с востока и
запада и возлягут в Царстве Небесном"...)
Если в языческих текстах могут быть иносказания того рода, как я только
что говорил, вполне резонно предположить, что в Ветхом Завете их больше. У
нас, христиан, две причины так думать.
1) Для нас Писание священно, или боговдохновенно. Слова эти понимали
по-разному, и мне лучше объяснить, как понимаю их я, хотя бы по отношению к
Ветхому Завету. Меня считают приверженцем полного, безоговорочного принятия
всех текстов как исторических. Мнением этим я обязан тому, что не отвергаю
того или иного текста, если в нем речь идет о чудесах. По-видимому, многим