Страница:
---------------------------------------------------------------
Clive Staples Lewis "Reflections on the Psalms", 1958
Переводчик: Н.Л.Трауберг, 1994
Печатный источник: Клайв Стейплз Льюис, собрание сочинений в 8 томах. т.8
OCR and spellcheck: Ф.Н.Шерстюк
---------------------------------------------------------------
Остину и Катарине Фаррер
Это не ученый труд. Я не гебраист, не экзегет, не археолог, не историк
Древнего мира. Я пишу для неученых о том, о чем и сам не много знаю. Если
мне надо просить за это прощения, я прошу его примерно так: очень часто два
школьника могут помочь друг другу лучше, чем учитель. Сообщи они ему о своих
затруднениях, он, как все мы помним, будет объяснять то, что они и без него
знают, и то, чего они знать не хотят, но ни слова не скажет им в ответ. Я
видел это с обеих сторон -- я ведь учитель и сам пытался отвечать ученикам,
но быстро замечал по их лицам, что и я, как мои учителя, потерпел поражение.
Соученик поможет лучше, потому что он знает меньше. Он сам недавно думал о
том же, что и его друг. Учитель думал об этом так давно, что все перезабыл.
Теперь он видит предмет совсем по-иному и просто понять не может, в чем
затруднение. Видит он и десятки других затруднений, ученику неведомых.
И вот я пишу как любитель любителю. Я расскажу о трудностях, вставших
передо мной, и о моих догадках, надеясь, что это поможет неопытным читателям
псалмов или хотя бы тронет их. Я не учу, я просто показываю тетрадь. Кто-то
сказал мне, что псалмы для меня -- вешалки, на которые я развесил
собственные мысли. Не вижу, какой от этого вред; и если кто-нибудь так
прочитает книгу, я не огорчусь. Но писал я ее не так. Все мысли, какие тут
есть, вызваны чтением псалмов. Я думал о том, что вы прочитаете, и радовался
тем или иным строкам или встречал строки, которым радоваться не мог.
Разные поэты слагали псалмы и в разное время. Насколько мне известно,
некоторые псалмы разрешено относить ко временам Давида, а псалом 17 (который
мы встречаем в немного ином виде, читая 2-ю книгу Царств, глава 22) сложен
самим царем. Но есть и псалмы, сложенные после плена (который сейчас бы
назвали "депортацией в Вавилон"). В ученом труде пришлось бы уточнить
хронологию; в такой книге, как эта, я не должен и не вправе о ней говорить.
Зато я должен сказать, что псалмы -- это стихи, причем такие, которые
пели вслух. Не трактаты, даже не проповеди, а стихи. Те, кто предлагает
читать Писание "ради его литературных достоинств", хотят, вероятно, чтобы не
обращали никакого внимания на его суть, сердцевину, центр. Мне кажется, это
бессмысленно. Однако их совет можно толковать иначе: Писание -- это книга, и
потому, читая его, мы поневоле входим в область словесности. В нем есть
разные жанры. Псалмы -- это лирика со всеми ее условностями, гиперболами,
внелогическими сочетаниями слов. Если об этом не помнить, псалмов не
поймешь; увидишь в них то, чего в них нет, и проглядишь главное.
Очень важную особенность их формы можно сохранить в переводе. Это --
так называемые параллелизмы: одно и то же сказано дважды, по-разному:
"Живущий на небесах посмеется, Господь поругается им" (2:4); "И выведет, как
свет, правду твою, и справедливость твою, как полдень" (36:6). Если читатель
не видит, что это -- прием, он станет думать, в чем же разница, и в конце
концов ее выдумает (так делали в старину многие проповедники), или просто
устанет, или удивится.
На самом же деле этот прием воплощает суть искусства. Кто-то сказал,
что искусство -- это "то же самое, но иначе". Танцуя народный танец, вы
делаете три прыжка вправо и три таких же прыжка влево. Если в здании есть
левое крыло, в нем есть и правое. В музыке можно сказать ABC, потом abc,
потом альфа/бета/гамма. "Параллелизм" -- характерная для древних евреев
разновидность "того же самого, но иначе"; однако встречается он и в Англии.
Очень хороший пример -- в детской рождественской песенке: "Иосиф -- старик,
он старый человек".
Конечно, прием этот не всегда выступает в таком простом виде. Иногда
его заметишь не сразу, как прикровенную симметрию хорошей картины. Но сейчас
мне важен сам факт, само наличие такого приема. Какая удача, нет -- какой
дар Промысла, что у стихов, которые должны были прозвучать на всех языках,
сохраняется в переводе главная особенность формы!
Если вы хоть немного чувствуете стихи, эта особенность вас обрадует.
Если же не чувствуете, то ощутите к ней почтение: она радовала Христа, Он
любил ее и употреблял. "Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою
мерою мерите, такою и вам будут мерить" (Мф. 7:2). "Просите, и дано будет
вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам" (Мф. 7:7). Можете считать,
что цель тут -- практическая, учительная: Господь облекает Свои речения в
такую ритмическую, почти напевную форму, что их просто невозможно забыть. Но
я думаю, что это не все. Когда Тот, Кто замыслил Себе и нам на радость
прекрасный, как стихи, мир, умалился до человеческой речи, речь эта
неизбежно стала подобной стихам. Ведь поэзия -- малое Воплощение, она дает
плоть невидимому и неслышимому доселе.
И еще, я думаю, нам не повредит, если мы вспомним, что,
вочеловечившись, Иисус принял благое бремя наследственности и детских
впечатлений. Он перенял эту поэтическую форму хотя бы от Своей Матери.
Смотрите: "...призрел Он на смирение рабы Своей... сотворил Мне величие
Сильный... явил силу мышцы Своей; рассеял надменных... низложил сильных с
престолов" (Лк.1:48-52). Прием этот применен здесь тоньше, чем в псалмах, но
он есть. (Скажу, наконец: только ли в этом Он был похож на Нее? Не кажется
ли вам, что в трогательном Magnificat есть и суровая сила Деворы, которой не
найдешь в наших нежных Мадоннах? Я думаю часто, что жизнь Святого Семейства
была, конечно, и мирной, и кроткой, но не совсем в том смысле, какой придают
этим словам авторы церковных гимнов. Не было ли в ней и напряженной печали,
и резкой деревенской прямоты, неприятно поражавшей иерусалимских горожан?)
Даже на своем, любительском уровне я не собираюсь "охватить предмет". Я
буду говорить только о том, что задело меня самого. Об исторических псалмах
я ничего не скажу -- и потому, что они меньше для меня значили, и потому,
что они, наверное, вызывают меньше вопросов. Начну же я с того, что больше
всего отталкивает современного читателя Псалтири. Наше поколение приучено
получать все готовеньким, как дети; добрые, старинные няни давали сперва то,
что есть труднее, а сладкое -- в самом конце.
Всякому читателю станет ясно, что это -- не так называемая "апология".
В этой книге я не убеждаю неверующих в истинности нашей веры. Я обращаюсь к
верующим или хотя бы к тем, кто открыл Псалтирь, чтобы подкрепить свою
зарождающуюся веру. Нельзя непрестанно защищать истину, надо и насладиться
ею.
И последнее: я старался, как мог, избежать конфессиональных распрей. В
одном месте мне пришлось объяснить, в чем я не согласен и с католиками, и с
протестантами; надеюсь, читатель не подумает, что я "вообще против" тех или
других. Еще я надеюсь, что ни тех ни других не обидел; но здесь, собственно
говоря, бояться нечего. Опыт показал мне, что обижаются и оскорбляются не
сильно верующие люди и даже не атеисты, а те, кто верит как бы наполовину.
Вот их не умиришь никакими оговорками, не обезоружишь кротостью. Но я ведь,
наверное, гораздо неприятней, чем мне самому кажется. (Быть может, в
чистилище мы увидим свои лица и услышим свой голос?)
Христианин трепещет при мысли о Божием суде. День суда для нас -- день
гнева. Мы молим Бога помиловать нас в час смерти и в день суда, мы просим о
добром ответе на "страшном судилище Христовом". Христианское искусство
столетиями изображало его ужасы, и мотив этот восходит к словам Самого
Спасителя, особенно -- к страшной притче об овцах и козлах. Ничья совесть не
останется к ней глухой, ибо грехи "козлов" не в том, что они делали, а в
том, чего не сделали; кто не ужаснется, когда ему твердо говорят, что самое
тяжкое обвинение против каждого из нас основано на вещах, которые, быть
может, нам и в голову не приходили!
Поэтому я очень удивился, заметив впервые, как говорят псалмопевцы о
Божием суде. Говорят они так: "Да веселятся и радуются племена! Ибо Ты
судишь народы праведно" (66:5). "Да радуется поле и все, что на нем, и да
ликуют все дерева дубравные пред лицем Господа; ибо идет, ибо идет судить
землю" (95:12-13). Люди радуются суду, просят о нем: "Суди меня по правде
Твоей, Господи, Боже мой" (34:24).
Скоро я начал понимать, в чем тут дело. Ветхозаветные люди, как и мы,
представляли Господень суд в образе земного суда. Но мы, христиане, видим на
скамье подсудимых себя самих, иудеи же видели там своих обидчиков, а себя
считали истцами. Мы надеемся на оправдание, то есть хотим, чтобы суд был
помилостивее; им нужно, чтобы суд судил строго. В притче об овцах и козлах
Христос говорит "по-нашему", но есть и тексты, предполагающие иудейский
образ суда. Вдумайтесь в притчу о судье неправедном. Мы представляем себе
кого-то вроде члена немецких трибуналов -- человека, кричащего на свидетелей
и осуждающего невинных, к которому мы надеемся никогда не попасть. Но судья
из притчи -- совсем другой. Вы не предстанете перед ним, если не хотите,
трудность совсем иная -- трудно к нему попасть. Богатый и сильный сосед
забрал у вдовы крохотный участок (Лк. 18:1-5), где только и поставишь насест
или сарай (сейчас "соперником" стали бы городские власти, планирующие новый
район). Она знает, что это -- беззаконие. Если ей удастся подать жалобу, она
выиграет дело. Но никто не желает ее слушать. Удивительно ли, что она хочет
суда?
Мы это плохо себе представляем, потому что иначе живем, но так жили
много веков во всем мире. Почти всегда и везде "маленькому человеку" было
очень трудно подать иск. Надо было подкупить судью и еще человек двух,
преграждавших к нему путь. Наши судьи не берут взяток (мы слишком привыкли к
этому и не радуемся, а зря -- само собой это не продержится), поэтому не нам
удивляться, что псалмопевцы и пророки непрестанно просят суда и весть о нем
для них -- благая весть. Еще бы! Ведь только тогда добьется правды
неисчислимое множество несправедливо обиженных людей. Конечно, они суда не
боятся. Они знают, что дело их -- правое. Но кто их выслушает, пока не
придет Бог?
Это будет еще яснее, когда мы прочитаем соответствующие места в
псалмах. В псалме 9 говорится, что Бог "будет судить вселенную по правде"
(9), ибо Он "не забывает вопля угнетенных" (13). Он -- судья вдов (67:6), то
есть не осуждает их, а защищает. Добрый царь псалма 71 "судит праведно людей
Твоих (т.е. Божьих) и нищих Твоих на суде"; Он "судит нищих народа", "спасет
сынов убогого и смирит притеснителя" (2,4). В псалме 75 "восстал Бог на суд,
чтобы спасти всех угнетенных земли" (10) -- всех забитых, беспомощных
бедняков, не дождавшихся правого суда от человеческих судей. Когда Господь
обвиняет этих судей в 81 псалме, Он говорит: "Давайте суд бедному и сироте;
угнетенному и нищему оказывайте справедливость. Избавляйте бедного и нищего"
(3-4).
Таким образом, праведный судья прежде всего выправляет
несправедливость, восстанавливает правду в гражданском деле. Конечно, он
рассудит и дело уголовное, но не о том думают псалмопевцы. Христиане просят
Бога о милости и страшатся Его правды. Иудеи просили о правде, страшились же
неправды (конечно, человеческой). Господь-Судия -- это защитник. Ученые
говорили мне, что судьи из Книги Судей, собственно, защитники, они вершили
иногда суд, но больше и чаще защищали, выручали израильтян, спасали и от
филистимлян, и от других врагов. Для нас, англичан, они ближе к Джеку --
Грозе великанов, чем к судье в белом парике. Похожи на них и рыцари
средневековых романов, и наши поверенные, бесплатно ведущие дела бедных
людей.
Несомненно, христианское представление о суде и глубже, и душеполезнее
иудейского. Но это не значит, что мы должны просто забыть иудейское,
отбросить. Я, во всяком случае, могу извлечь из него немалую пользу.
Дело в том, что оно уточняет христианское представление. Нас, христиан,
тревожит, если не пугает, совершенная чистота Того, с Кем Бог сравнит наши
действия. Но мы знаем, что никто до этого не дотягивает, все грешны, и
остается уповать на милость Божию и Христово искупление. Иудейское же
представление резко и ясно напоминает нам о том, что мы грешны, быть может,
не только по сравнению с "Божиим стандартом", но и по сравнению с вполне
выполнимым и общепринятым стандартом человеческим, который мы сами
применяем, когда судим других. Почти наверняка мы кого-нибудь обидели,
кому-то не помогли, от кого-то отвернулись. Кто посмеет сказать самому себе,
что ни с начальством, ни с подчиненным, ни с детьми, ни с родителями, ни с
мужем или с женой не погрешил против справедливости, не говоря уж о
милосердии? Конечно, мы забываем нанесенные нами обиды. Но те, кого мы
обидели, не забывают их и не прощают. Не забывает и Бог. Даже то, что мы
помним, -- ужасно. Мало кто из нас давал ученикам, детям, подчиненным --
словом, тем, над кем мы возвышены, -- все, чего мы хотели бы в таком же
случае для себя.
Наши ссоры очень хорошо показывают, чем отличаются друг от друга
христианское и иудейское представления о суде. Как христиане мы должны
каяться в раздражительности и себялюбии, без которых конфликтов не было бы.
Но есть и другая проблема, на другом, более низком уровне: конфликт возник;
честно ли я сражался? Быть может, я делал вид, что оскорблен, -- ведь я так
раним, так тонок, -- когда на самом деле меня терзали зависть, досада,
самолюбие, любоначалие? Быть может, я делал вид, что негодую, а злился
совсем на другое и мотив мой был гораздо низменнее? Такая тактика нередко
приводит к победе -- противник уступает, и не потому, что поверил: он просто
знает, что, копни он поглубже, скажи нам правду, не прими нашей игры, и мы с
ним начисто рассоримся. Он знает, что нужна операция, а мы ее не вынесем. И
мы побеждаем; но побежденный тяжко ранен нашей нечестностью. Так называемая
чувствительность -- очень мощное оружие, иногда на ней одной держится
домашняя тирания. Не знаю, как нам быть, когда ею прикрываются другие, но в
себе мы должны убивать ее в зародыше.
Может показаться, что непрестанный протест против тех, кто притесняет
"бедных", почти не относится к нашему обществу. Вероятно, так кажется лишь
на первый взгляд; вероятно, разница только в том, кого понимать под
"бедными". Иногда с нас требуют намного больше налогов, чем надо бы. Если
это случится с деловым человеком, умеющим постоять за себя, особой беды не
будет -- он объяснится, потратит время, и все. Но если неправедный мытарь
пытается обмануть вдову, которая и так еле сводит концы с концами на свои
"нетрудовые доходы", заработанные тяжким трудом и почти съеденные инфляцией,
дело хуже. Ее никто не защитит, она ничего не понимает, она боится, она
заплатит и станет совсем уж голодать и холодать. Мытарь же именно "обижает
бедных" -- правда, не ради своей наживы, а ради карьеры, чтобы угодить
хозяевам. Какая-то разница тут есть. Насколько важна она для Того, Кто
защищает беззащитных, я не знаю, а чиновник узнает в час своей смерти. (Что,
если я не прав? Что, если наши чиновники, как истинные спортсмены, соблюдают
правила игры и не бьют лежачих? Тогда прошу у них прощения, обвинить их я не
вправе; а все же -- могу предупредить. Зло быстро входит в привычку.)
Вероятно, вы заметили, что я как-то приспосабливаю к нам ветхозаветную
концепцию, воображая себя не истцом, а ответчиком. Псалмопевцы так не
делали. Они хотели суда, потому что считали себя, именно себя, несправедливо
обиженными. Правда, и в псалмах есть строки, где автор приближается к
христианскому смирению и мудро отказывается от самооправдания. В 49 псалме
(вообще одном из лучших) обвинитель -- Бог (7-23), а в 142:2 мы читаем такие
знакомые слова: "....не входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается
пред Тобой ни один из живущих". Но это -- исключения. Почти всегда
псалмопевец -- негодующий истец.
По-видимому, он уверен, что его-то руки чисты. Он никогда не причинял
другим тех страшных обид, которые причиняют ему. "Господи, Боже мой! если я
что сделал, если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто
был со мной в мире, -- я, который спасал даже того, кто без причины стал
моим врагом: то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в
землю жизнь мою и славу мою повергнет в прах" (7:4-6). Но я ведь ничего
такого не делал! Враги не мстят мне за зло, они "воздают мне злом за добро",
а я поступаю с ними, как требует милосердие (34:12-14).
Конечно, здесь таится опасность. Именно здесь проходит путь к тому
ветхозаветному самодовольству, которое так яростно обличал Спаситель. Скоро
мы об этом поговорим, но сперва я замечу: считать себя правым -- одно,
считать себя праведным -- другое. Никто из нас не праведен, и потому второе
мнение всегда ошибочно. Однако многие из нас, а может быть, и все, бывают в
чем-нибудь правы. Более того, плохой человек может быть прав, хороший -- не
прав. Вопрос о том, Чарли или Томми принадлежит карандаш, никак не связан с
вопросом о том, кто из мальчиков лучше, и не дай Бог родителям впасть в эту
ошибку. (Еще хуже, если они скажут Томми, чтобы он был добрым мальчиком и
отдал Чарли карандаш, хотя Чарли и не прав. Может быть, оно и вправду лучше,
но правда эта -- не ко времени. Вынужденная милость хуже суровой
справедливости. Томми запомнит на всю жизнь, что милость и доброта --
ханжеская уловка, выгодная ворам и любимчикам.) Мы нив коей мере не должны
думать, что псалмопевцы заблуждаются или просто лгут. В определенное время,
в определенном деле они действительно правы. Быть может, нам неприятен их
голос, он недостаточно мягок -- но несправедливо обиженные люди редко бывают
мягкими.
И все же прискорбное смешение "правых" и "праведных" не миновало их. В
псалме 7 мы видим самый переход. Вначале псалмопевец прав, а в стихе 9 он
уже праведен: "Суди меня, Господи, по правде моей и по непорочности моей во
мне". Бывает смешение и похуже: жажда суда нерасторжимо переплетается с
жаждой мести. Об этом мы поговорим отдельно. Псалмы, где речь идет о
собsственной праведности, мы разберем через несколько глав; псалмы, где речь
идет о мщении, -- сейчас, в следующей главе. Именно из-за них священники
боятся приучать людей к Псалтири. Но должна же и от них быть польза
христианам, если мы верим (а я верю), что Писание боговдохновенно! (Я скажу
позже, почти в конце, как я это понимаю.)
Когда мы читаем некоторые псалмы, ненависть пышет в лицо, словно жар из
печи. Иногда эта ненависть не пугает, но лишь потому, что смешна
современному разуму.
Примеры ненависти пугающей можно найти во многих местах, но самый
ужасный, наверное, в псалме 108. Автор просит Бога, чтобы тот поставил
нечестивого над его врагом, а "диавол да станет одесную его" (6).
По-видимому, смысл здесь не совсем такой, какой привидится
читателю-христианину. "Диавол" -- это обвинитель, быть может -- доносчик.
"Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет в грех"
(7). Тут, мне кажется, речь идет не о молитве к Богу, а о мольбе, обращенной
к человеку, к судье. "Да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет
другой. Дети его да будут сиротами, и жена его -- вдовою. Да скитаются дети
его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих... Да не будет
сострадающего ему; да не будет милующего сирот его" (108:8-10,12). Еще
ужасней один стих из прекрасного псалма -- о вавилонских младенцах (136:9).
И поистине бесовская, утонченная злоба в 68:23: "Да будет трапеза их сетью
им, и мирное пиршество их -- западнею".
Примеры, вызывающие улыбку, если не смех, особенно режут слух в любимых
псалмах. Так, в псалме 142 после одиннадцати стихов, над которыми чуть не
плачешь, вдруг приписка (ах ты, чуть не забыл!): "И по милости Твоей истреби
врагов моих". Еще простодушней совсем уж детский возглас: "О, если бы Ты,
Боже, поразил нечестивого!" (138:19) -- словно автор удивляется, как это
Всемогущему не пришло в голову такое простое средство против зла. Самый
чудовищный пример -- в одном из лучших псалмов, 22; после злачных пажитей,
тихих вод, твердой помощи "посреди сени смертныя" мы натыкаемся на такие
слова: "Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих", то есть -- я
пирую, а они смотрят! Поэт не может, по-видимому, радоваться Божьим дарам,
если эти гнусные враги не увидят их и не изойдут завистью и злобой.
Вероятно, здесь меньше бесовского, чем в том стихе, который я цитировал
раньше, но мелочность и пошлость такого чувства вынести невозможно.
Конечно, мы можем просто не обратить внимания, отбросить эти стихи. Но,
как ни жаль, они не вычленяются, они переплетены с поистине дивными
строками. Если же мы все еще верим, что Писание -- священно или хотя бы что
христиане, читая веками псалмы, не действовали прямо против Божьей воли;
если мы помним, что Сам Господь непрестанно черпал из псалмов и образы и
слова, -- мы попытаемся извлечь пользу из этих стихов. Какую же?
Сейчас я буду говорить не о всей пользе, а о части ее -- другую часть
вы найдете в главах об иносказаниях. Кроме того, в этой главе речь пойдет
лишь о пользе, до которой постепенно, очень медленно додумался я сам.
Поначалу я твердо верил (верю и теперь), что нельзя думать так: если
такие фразы есть в Библии, значит, мстительность и злоба каким-то образом и
благочестивы, и хороши. Однако нельзя и сделать вид, что ненависти тут нет
вообще. Она есть -- неприкрытая, гложущая, злорадная; но мы согрешим, если
станем оправдывать эту страсть в ком бы то ни было, а хуже всего -- в себе.
Все дальнейшие рассуждения возможны только в том случае, если вы примете эти
предпосылки.
Как всегда, мне прежде всего помог как бы и внерелигиозный опыт. Я
вдруг узнал эти чувства. Все мы их знаем. Это -- досада, выраженная так
свободно, бесстыдно, непристойно, как в наши дни ее выражают только дети.
Конечно, я не подумал, что древние израильтяне жили без ограничений и
условностей. Восточные и древние культуры во многом условней, ритуальней,
вежливее нашей. Но подавляли они не то, что подавляем мы. Они не скрывали
злобы ради приличия и не боялись, что их назовут неврастениками. Поэтому мы
и видим здесь злобу, как она есть.
Казалось бы, после этого я должен был обратить взор в собственное
сердце. Действительно, весьма душеполезно делать такой вывод из "злобных
псалмов". Правда, мы и в самой страшной обиде не мечтаем о таких отмщениях.
Жизнь наша спокойней (вернее, в некоторых странах она пока еще спокойней).
Псалмопевцы жили среди ужаснейших казней, насилия, кровавых закланий, иногда
-- человеческих жертв. Кроме того, повторю, мы лучше скрываем наши чувства
даже от самих себя. "Что же, -- говорим мы, -- он еще пожалеет...", и нам
кажется, что мы просто предсказываем, ничуть при этом не злорадствуя.
Однако, читая о том, как псалмопевец лелеет свою обиду, узнать себя мы
можем. Что ни говори, этот озлобленный, дикий, жалеющий себя человек очень
близок нам.
Да, душеполезно об этом подумать. Но я подумал о другом. Я увидел, что
бывает, когда обидишь человека. Вот он, естественный результат жестокости.
Слово "естественный" я пишу с умыслом: благодать может смыть его, разум --
подавить, самообольщение -- скрыть от нас (это хуже всего). Но суть не в
том. Если бросить спичку в опилки, они вспыхнут, хотя огонь можно сразу
залить водой или затоптать. Так и здесь -- если вы грубы с человеком, или
высокомерны, или пренебрежительны, он обидится. Вы введете его в искушение
-- он станет из-за вас таким, каким был автор псалмов, когда писал те стихи.
Может он и подавить искушение, но ведь может и не подавить. Если не подавит,
если погибнет от ненависти ко мне, как же спасусь я сам? Я не только обидел
его, я ввел в его сердце новый грех. Если этот грех его разрушит, это я
соблазнил его, я -- искуситель.
Незачем толковать о том, что прощать легко. Все мы помним старую шутку:
"Бросил курить? Это что! Я сто раз бросал". Прощать трудно. Мы сотни раз
вынуждены прощать одно и то же. Мы прощаем, умерщвляем досаду -- а она
оживает как ни в чем не бывало. До седмижды семидесяти надо прощать не 490
обид, но одну-единственную. А я ввел в чье-то сердце лишнюю обиду! У меня
прекрасные к тому возможности, мне очень легко унизить человека. Если вы не
преподаватель, не старшая медсестра, не судья, благодарите за это Бога.
Встречая в псалмах проклятия, нельзя просто ужасаться. Да, проклятия
ужасны. Но подумаем не о том, как злобен псалмопевец, а о том, что его до
этого довело. Именно такую злобу, согласно естественному закону, рождают
жестокость и несправедливость. Отнимите у человека имущество, честь или
свободу, и вы отнимете у него чистоту, а может -- из-за вас он перестанет
быть человеком. Не все жертвы кончают с собой; многие живут, и живут они
злобой.
Тут мне пришла в голову другая мысль и повела меня совсем не туда, куда
я думал. Псалмопевец реагирует на оскорбление естественно, но неверно.
Казалось бы, можно сказать, что он -- не христианин и лучшего не знает.
Однако объяснение это поверхностно, и по двум причинам.
Первая причина. Судя по Писанию, иудеи "лучшее" знали. "Не враждуй на
брата твоего в сердце твоем... Не мсти и не имей злобы на сынов народа
твоего; но люби ближнего твоего, как самого себя", -- говорит им Господь в
Книге Левит (19:17-18).А в Исходе: "Если найдешь вола врага твоего или осла
его, заблудившегося, -- приведи его к нему. Если увидишь осла врага твоего
Clive Staples Lewis "Reflections on the Psalms", 1958
Переводчик: Н.Л.Трауберг, 1994
Печатный источник: Клайв Стейплз Льюис, собрание сочинений в 8 томах. т.8
OCR and spellcheck: Ф.Н.Шерстюк
---------------------------------------------------------------
Остину и Катарине Фаррер
Это не ученый труд. Я не гебраист, не экзегет, не археолог, не историк
Древнего мира. Я пишу для неученых о том, о чем и сам не много знаю. Если
мне надо просить за это прощения, я прошу его примерно так: очень часто два
школьника могут помочь друг другу лучше, чем учитель. Сообщи они ему о своих
затруднениях, он, как все мы помним, будет объяснять то, что они и без него
знают, и то, чего они знать не хотят, но ни слова не скажет им в ответ. Я
видел это с обеих сторон -- я ведь учитель и сам пытался отвечать ученикам,
но быстро замечал по их лицам, что и я, как мои учителя, потерпел поражение.
Соученик поможет лучше, потому что он знает меньше. Он сам недавно думал о
том же, что и его друг. Учитель думал об этом так давно, что все перезабыл.
Теперь он видит предмет совсем по-иному и просто понять не может, в чем
затруднение. Видит он и десятки других затруднений, ученику неведомых.
И вот я пишу как любитель любителю. Я расскажу о трудностях, вставших
передо мной, и о моих догадках, надеясь, что это поможет неопытным читателям
псалмов или хотя бы тронет их. Я не учу, я просто показываю тетрадь. Кто-то
сказал мне, что псалмы для меня -- вешалки, на которые я развесил
собственные мысли. Не вижу, какой от этого вред; и если кто-нибудь так
прочитает книгу, я не огорчусь. Но писал я ее не так. Все мысли, какие тут
есть, вызваны чтением псалмов. Я думал о том, что вы прочитаете, и радовался
тем или иным строкам или встречал строки, которым радоваться не мог.
Разные поэты слагали псалмы и в разное время. Насколько мне известно,
некоторые псалмы разрешено относить ко временам Давида, а псалом 17 (который
мы встречаем в немного ином виде, читая 2-ю книгу Царств, глава 22) сложен
самим царем. Но есть и псалмы, сложенные после плена (который сейчас бы
назвали "депортацией в Вавилон"). В ученом труде пришлось бы уточнить
хронологию; в такой книге, как эта, я не должен и не вправе о ней говорить.
Зато я должен сказать, что псалмы -- это стихи, причем такие, которые
пели вслух. Не трактаты, даже не проповеди, а стихи. Те, кто предлагает
читать Писание "ради его литературных достоинств", хотят, вероятно, чтобы не
обращали никакого внимания на его суть, сердцевину, центр. Мне кажется, это
бессмысленно. Однако их совет можно толковать иначе: Писание -- это книга, и
потому, читая его, мы поневоле входим в область словесности. В нем есть
разные жанры. Псалмы -- это лирика со всеми ее условностями, гиперболами,
внелогическими сочетаниями слов. Если об этом не помнить, псалмов не
поймешь; увидишь в них то, чего в них нет, и проглядишь главное.
Очень важную особенность их формы можно сохранить в переводе. Это --
так называемые параллелизмы: одно и то же сказано дважды, по-разному:
"Живущий на небесах посмеется, Господь поругается им" (2:4); "И выведет, как
свет, правду твою, и справедливость твою, как полдень" (36:6). Если читатель
не видит, что это -- прием, он станет думать, в чем же разница, и в конце
концов ее выдумает (так делали в старину многие проповедники), или просто
устанет, или удивится.
На самом же деле этот прием воплощает суть искусства. Кто-то сказал,
что искусство -- это "то же самое, но иначе". Танцуя народный танец, вы
делаете три прыжка вправо и три таких же прыжка влево. Если в здании есть
левое крыло, в нем есть и правое. В музыке можно сказать ABC, потом abc,
потом альфа/бета/гамма. "Параллелизм" -- характерная для древних евреев
разновидность "того же самого, но иначе"; однако встречается он и в Англии.
Очень хороший пример -- в детской рождественской песенке: "Иосиф -- старик,
он старый человек".
Конечно, прием этот не всегда выступает в таком простом виде. Иногда
его заметишь не сразу, как прикровенную симметрию хорошей картины. Но сейчас
мне важен сам факт, само наличие такого приема. Какая удача, нет -- какой
дар Промысла, что у стихов, которые должны были прозвучать на всех языках,
сохраняется в переводе главная особенность формы!
Если вы хоть немного чувствуете стихи, эта особенность вас обрадует.
Если же не чувствуете, то ощутите к ней почтение: она радовала Христа, Он
любил ее и употреблял. "Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою
мерою мерите, такою и вам будут мерить" (Мф. 7:2). "Просите, и дано будет
вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам" (Мф. 7:7). Можете считать,
что цель тут -- практическая, учительная: Господь облекает Свои речения в
такую ритмическую, почти напевную форму, что их просто невозможно забыть. Но
я думаю, что это не все. Когда Тот, Кто замыслил Себе и нам на радость
прекрасный, как стихи, мир, умалился до человеческой речи, речь эта
неизбежно стала подобной стихам. Ведь поэзия -- малое Воплощение, она дает
плоть невидимому и неслышимому доселе.
И еще, я думаю, нам не повредит, если мы вспомним, что,
вочеловечившись, Иисус принял благое бремя наследственности и детских
впечатлений. Он перенял эту поэтическую форму хотя бы от Своей Матери.
Смотрите: "...призрел Он на смирение рабы Своей... сотворил Мне величие
Сильный... явил силу мышцы Своей; рассеял надменных... низложил сильных с
престолов" (Лк.1:48-52). Прием этот применен здесь тоньше, чем в псалмах, но
он есть. (Скажу, наконец: только ли в этом Он был похож на Нее? Не кажется
ли вам, что в трогательном Magnificat есть и суровая сила Деворы, которой не
найдешь в наших нежных Мадоннах? Я думаю часто, что жизнь Святого Семейства
была, конечно, и мирной, и кроткой, но не совсем в том смысле, какой придают
этим словам авторы церковных гимнов. Не было ли в ней и напряженной печали,
и резкой деревенской прямоты, неприятно поражавшей иерусалимских горожан?)
Даже на своем, любительском уровне я не собираюсь "охватить предмет". Я
буду говорить только о том, что задело меня самого. Об исторических псалмах
я ничего не скажу -- и потому, что они меньше для меня значили, и потому,
что они, наверное, вызывают меньше вопросов. Начну же я с того, что больше
всего отталкивает современного читателя Псалтири. Наше поколение приучено
получать все готовеньким, как дети; добрые, старинные няни давали сперва то,
что есть труднее, а сладкое -- в самом конце.
Всякому читателю станет ясно, что это -- не так называемая "апология".
В этой книге я не убеждаю неверующих в истинности нашей веры. Я обращаюсь к
верующим или хотя бы к тем, кто открыл Псалтирь, чтобы подкрепить свою
зарождающуюся веру. Нельзя непрестанно защищать истину, надо и насладиться
ею.
И последнее: я старался, как мог, избежать конфессиональных распрей. В
одном месте мне пришлось объяснить, в чем я не согласен и с католиками, и с
протестантами; надеюсь, читатель не подумает, что я "вообще против" тех или
других. Еще я надеюсь, что ни тех ни других не обидел; но здесь, собственно
говоря, бояться нечего. Опыт показал мне, что обижаются и оскорбляются не
сильно верующие люди и даже не атеисты, а те, кто верит как бы наполовину.
Вот их не умиришь никакими оговорками, не обезоружишь кротостью. Но я ведь,
наверное, гораздо неприятней, чем мне самому кажется. (Быть может, в
чистилище мы увидим свои лица и услышим свой голос?)
Христианин трепещет при мысли о Божием суде. День суда для нас -- день
гнева. Мы молим Бога помиловать нас в час смерти и в день суда, мы просим о
добром ответе на "страшном судилище Христовом". Христианское искусство
столетиями изображало его ужасы, и мотив этот восходит к словам Самого
Спасителя, особенно -- к страшной притче об овцах и козлах. Ничья совесть не
останется к ней глухой, ибо грехи "козлов" не в том, что они делали, а в
том, чего не сделали; кто не ужаснется, когда ему твердо говорят, что самое
тяжкое обвинение против каждого из нас основано на вещах, которые, быть
может, нам и в голову не приходили!
Поэтому я очень удивился, заметив впервые, как говорят псалмопевцы о
Божием суде. Говорят они так: "Да веселятся и радуются племена! Ибо Ты
судишь народы праведно" (66:5). "Да радуется поле и все, что на нем, и да
ликуют все дерева дубравные пред лицем Господа; ибо идет, ибо идет судить
землю" (95:12-13). Люди радуются суду, просят о нем: "Суди меня по правде
Твоей, Господи, Боже мой" (34:24).
Скоро я начал понимать, в чем тут дело. Ветхозаветные люди, как и мы,
представляли Господень суд в образе земного суда. Но мы, христиане, видим на
скамье подсудимых себя самих, иудеи же видели там своих обидчиков, а себя
считали истцами. Мы надеемся на оправдание, то есть хотим, чтобы суд был
помилостивее; им нужно, чтобы суд судил строго. В притче об овцах и козлах
Христос говорит "по-нашему", но есть и тексты, предполагающие иудейский
образ суда. Вдумайтесь в притчу о судье неправедном. Мы представляем себе
кого-то вроде члена немецких трибуналов -- человека, кричащего на свидетелей
и осуждающего невинных, к которому мы надеемся никогда не попасть. Но судья
из притчи -- совсем другой. Вы не предстанете перед ним, если не хотите,
трудность совсем иная -- трудно к нему попасть. Богатый и сильный сосед
забрал у вдовы крохотный участок (Лк. 18:1-5), где только и поставишь насест
или сарай (сейчас "соперником" стали бы городские власти, планирующие новый
район). Она знает, что это -- беззаконие. Если ей удастся подать жалобу, она
выиграет дело. Но никто не желает ее слушать. Удивительно ли, что она хочет
суда?
Мы это плохо себе представляем, потому что иначе живем, но так жили
много веков во всем мире. Почти всегда и везде "маленькому человеку" было
очень трудно подать иск. Надо было подкупить судью и еще человек двух,
преграждавших к нему путь. Наши судьи не берут взяток (мы слишком привыкли к
этому и не радуемся, а зря -- само собой это не продержится), поэтому не нам
удивляться, что псалмопевцы и пророки непрестанно просят суда и весть о нем
для них -- благая весть. Еще бы! Ведь только тогда добьется правды
неисчислимое множество несправедливо обиженных людей. Конечно, они суда не
боятся. Они знают, что дело их -- правое. Но кто их выслушает, пока не
придет Бог?
Это будет еще яснее, когда мы прочитаем соответствующие места в
псалмах. В псалме 9 говорится, что Бог "будет судить вселенную по правде"
(9), ибо Он "не забывает вопля угнетенных" (13). Он -- судья вдов (67:6), то
есть не осуждает их, а защищает. Добрый царь псалма 71 "судит праведно людей
Твоих (т.е. Божьих) и нищих Твоих на суде"; Он "судит нищих народа", "спасет
сынов убогого и смирит притеснителя" (2,4). В псалме 75 "восстал Бог на суд,
чтобы спасти всех угнетенных земли" (10) -- всех забитых, беспомощных
бедняков, не дождавшихся правого суда от человеческих судей. Когда Господь
обвиняет этих судей в 81 псалме, Он говорит: "Давайте суд бедному и сироте;
угнетенному и нищему оказывайте справедливость. Избавляйте бедного и нищего"
(3-4).
Таким образом, праведный судья прежде всего выправляет
несправедливость, восстанавливает правду в гражданском деле. Конечно, он
рассудит и дело уголовное, но не о том думают псалмопевцы. Христиане просят
Бога о милости и страшатся Его правды. Иудеи просили о правде, страшились же
неправды (конечно, человеческой). Господь-Судия -- это защитник. Ученые
говорили мне, что судьи из Книги Судей, собственно, защитники, они вершили
иногда суд, но больше и чаще защищали, выручали израильтян, спасали и от
филистимлян, и от других врагов. Для нас, англичан, они ближе к Джеку --
Грозе великанов, чем к судье в белом парике. Похожи на них и рыцари
средневековых романов, и наши поверенные, бесплатно ведущие дела бедных
людей.
Несомненно, христианское представление о суде и глубже, и душеполезнее
иудейского. Но это не значит, что мы должны просто забыть иудейское,
отбросить. Я, во всяком случае, могу извлечь из него немалую пользу.
Дело в том, что оно уточняет христианское представление. Нас, христиан,
тревожит, если не пугает, совершенная чистота Того, с Кем Бог сравнит наши
действия. Но мы знаем, что никто до этого не дотягивает, все грешны, и
остается уповать на милость Божию и Христово искупление. Иудейское же
представление резко и ясно напоминает нам о том, что мы грешны, быть может,
не только по сравнению с "Божиим стандартом", но и по сравнению с вполне
выполнимым и общепринятым стандартом человеческим, который мы сами
применяем, когда судим других. Почти наверняка мы кого-нибудь обидели,
кому-то не помогли, от кого-то отвернулись. Кто посмеет сказать самому себе,
что ни с начальством, ни с подчиненным, ни с детьми, ни с родителями, ни с
мужем или с женой не погрешил против справедливости, не говоря уж о
милосердии? Конечно, мы забываем нанесенные нами обиды. Но те, кого мы
обидели, не забывают их и не прощают. Не забывает и Бог. Даже то, что мы
помним, -- ужасно. Мало кто из нас давал ученикам, детям, подчиненным --
словом, тем, над кем мы возвышены, -- все, чего мы хотели бы в таком же
случае для себя.
Наши ссоры очень хорошо показывают, чем отличаются друг от друга
христианское и иудейское представления о суде. Как христиане мы должны
каяться в раздражительности и себялюбии, без которых конфликтов не было бы.
Но есть и другая проблема, на другом, более низком уровне: конфликт возник;
честно ли я сражался? Быть может, я делал вид, что оскорблен, -- ведь я так
раним, так тонок, -- когда на самом деле меня терзали зависть, досада,
самолюбие, любоначалие? Быть может, я делал вид, что негодую, а злился
совсем на другое и мотив мой был гораздо низменнее? Такая тактика нередко
приводит к победе -- противник уступает, и не потому, что поверил: он просто
знает, что, копни он поглубже, скажи нам правду, не прими нашей игры, и мы с
ним начисто рассоримся. Он знает, что нужна операция, а мы ее не вынесем. И
мы побеждаем; но побежденный тяжко ранен нашей нечестностью. Так называемая
чувствительность -- очень мощное оружие, иногда на ней одной держится
домашняя тирания. Не знаю, как нам быть, когда ею прикрываются другие, но в
себе мы должны убивать ее в зародыше.
Может показаться, что непрестанный протест против тех, кто притесняет
"бедных", почти не относится к нашему обществу. Вероятно, так кажется лишь
на первый взгляд; вероятно, разница только в том, кого понимать под
"бедными". Иногда с нас требуют намного больше налогов, чем надо бы. Если
это случится с деловым человеком, умеющим постоять за себя, особой беды не
будет -- он объяснится, потратит время, и все. Но если неправедный мытарь
пытается обмануть вдову, которая и так еле сводит концы с концами на свои
"нетрудовые доходы", заработанные тяжким трудом и почти съеденные инфляцией,
дело хуже. Ее никто не защитит, она ничего не понимает, она боится, она
заплатит и станет совсем уж голодать и холодать. Мытарь же именно "обижает
бедных" -- правда, не ради своей наживы, а ради карьеры, чтобы угодить
хозяевам. Какая-то разница тут есть. Насколько важна она для Того, Кто
защищает беззащитных, я не знаю, а чиновник узнает в час своей смерти. (Что,
если я не прав? Что, если наши чиновники, как истинные спортсмены, соблюдают
правила игры и не бьют лежачих? Тогда прошу у них прощения, обвинить их я не
вправе; а все же -- могу предупредить. Зло быстро входит в привычку.)
Вероятно, вы заметили, что я как-то приспосабливаю к нам ветхозаветную
концепцию, воображая себя не истцом, а ответчиком. Псалмопевцы так не
делали. Они хотели суда, потому что считали себя, именно себя, несправедливо
обиженными. Правда, и в псалмах есть строки, где автор приближается к
христианскому смирению и мудро отказывается от самооправдания. В 49 псалме
(вообще одном из лучших) обвинитель -- Бог (7-23), а в 142:2 мы читаем такие
знакомые слова: "....не входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается
пред Тобой ни один из живущих". Но это -- исключения. Почти всегда
псалмопевец -- негодующий истец.
По-видимому, он уверен, что его-то руки чисты. Он никогда не причинял
другим тех страшных обид, которые причиняют ему. "Господи, Боже мой! если я
что сделал, если есть неправда в руках моих, если я платил злом тому, кто
был со мной в мире, -- я, который спасал даже того, кто без причины стал
моим врагом: то пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в
землю жизнь мою и славу мою повергнет в прах" (7:4-6). Но я ведь ничего
такого не делал! Враги не мстят мне за зло, они "воздают мне злом за добро",
а я поступаю с ними, как требует милосердие (34:12-14).
Конечно, здесь таится опасность. Именно здесь проходит путь к тому
ветхозаветному самодовольству, которое так яростно обличал Спаситель. Скоро
мы об этом поговорим, но сперва я замечу: считать себя правым -- одно,
считать себя праведным -- другое. Никто из нас не праведен, и потому второе
мнение всегда ошибочно. Однако многие из нас, а может быть, и все, бывают в
чем-нибудь правы. Более того, плохой человек может быть прав, хороший -- не
прав. Вопрос о том, Чарли или Томми принадлежит карандаш, никак не связан с
вопросом о том, кто из мальчиков лучше, и не дай Бог родителям впасть в эту
ошибку. (Еще хуже, если они скажут Томми, чтобы он был добрым мальчиком и
отдал Чарли карандаш, хотя Чарли и не прав. Может быть, оно и вправду лучше,
но правда эта -- не ко времени. Вынужденная милость хуже суровой
справедливости. Томми запомнит на всю жизнь, что милость и доброта --
ханжеская уловка, выгодная ворам и любимчикам.) Мы нив коей мере не должны
думать, что псалмопевцы заблуждаются или просто лгут. В определенное время,
в определенном деле они действительно правы. Быть может, нам неприятен их
голос, он недостаточно мягок -- но несправедливо обиженные люди редко бывают
мягкими.
И все же прискорбное смешение "правых" и "праведных" не миновало их. В
псалме 7 мы видим самый переход. Вначале псалмопевец прав, а в стихе 9 он
уже праведен: "Суди меня, Господи, по правде моей и по непорочности моей во
мне". Бывает смешение и похуже: жажда суда нерасторжимо переплетается с
жаждой мести. Об этом мы поговорим отдельно. Псалмы, где речь идет о
собsственной праведности, мы разберем через несколько глав; псалмы, где речь
идет о мщении, -- сейчас, в следующей главе. Именно из-за них священники
боятся приучать людей к Псалтири. Но должна же и от них быть польза
христианам, если мы верим (а я верю), что Писание боговдохновенно! (Я скажу
позже, почти в конце, как я это понимаю.)
Когда мы читаем некоторые псалмы, ненависть пышет в лицо, словно жар из
печи. Иногда эта ненависть не пугает, но лишь потому, что смешна
современному разуму.
Примеры ненависти пугающей можно найти во многих местах, но самый
ужасный, наверное, в псалме 108. Автор просит Бога, чтобы тот поставил
нечестивого над его врагом, а "диавол да станет одесную его" (6).
По-видимому, смысл здесь не совсем такой, какой привидится
читателю-христианину. "Диавол" -- это обвинитель, быть может -- доносчик.
"Когда будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его да будет в грех"
(7). Тут, мне кажется, речь идет не о молитве к Богу, а о мольбе, обращенной
к человеку, к судье. "Да будут дни его кратки, и достоинство его да возьмет
другой. Дети его да будут сиротами, и жена его -- вдовою. Да скитаются дети
его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих... Да не будет
сострадающего ему; да не будет милующего сирот его" (108:8-10,12). Еще
ужасней один стих из прекрасного псалма -- о вавилонских младенцах (136:9).
И поистине бесовская, утонченная злоба в 68:23: "Да будет трапеза их сетью
им, и мирное пиршество их -- западнею".
Примеры, вызывающие улыбку, если не смех, особенно режут слух в любимых
псалмах. Так, в псалме 142 после одиннадцати стихов, над которыми чуть не
плачешь, вдруг приписка (ах ты, чуть не забыл!): "И по милости Твоей истреби
врагов моих". Еще простодушней совсем уж детский возглас: "О, если бы Ты,
Боже, поразил нечестивого!" (138:19) -- словно автор удивляется, как это
Всемогущему не пришло в голову такое простое средство против зла. Самый
чудовищный пример -- в одном из лучших псалмов, 22; после злачных пажитей,
тихих вод, твердой помощи "посреди сени смертныя" мы натыкаемся на такие
слова: "Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих", то есть -- я
пирую, а они смотрят! Поэт не может, по-видимому, радоваться Божьим дарам,
если эти гнусные враги не увидят их и не изойдут завистью и злобой.
Вероятно, здесь меньше бесовского, чем в том стихе, который я цитировал
раньше, но мелочность и пошлость такого чувства вынести невозможно.
Конечно, мы можем просто не обратить внимания, отбросить эти стихи. Но,
как ни жаль, они не вычленяются, они переплетены с поистине дивными
строками. Если же мы все еще верим, что Писание -- священно или хотя бы что
христиане, читая веками псалмы, не действовали прямо против Божьей воли;
если мы помним, что Сам Господь непрестанно черпал из псалмов и образы и
слова, -- мы попытаемся извлечь пользу из этих стихов. Какую же?
Сейчас я буду говорить не о всей пользе, а о части ее -- другую часть
вы найдете в главах об иносказаниях. Кроме того, в этой главе речь пойдет
лишь о пользе, до которой постепенно, очень медленно додумался я сам.
Поначалу я твердо верил (верю и теперь), что нельзя думать так: если
такие фразы есть в Библии, значит, мстительность и злоба каким-то образом и
благочестивы, и хороши. Однако нельзя и сделать вид, что ненависти тут нет
вообще. Она есть -- неприкрытая, гложущая, злорадная; но мы согрешим, если
станем оправдывать эту страсть в ком бы то ни было, а хуже всего -- в себе.
Все дальнейшие рассуждения возможны только в том случае, если вы примете эти
предпосылки.
Как всегда, мне прежде всего помог как бы и внерелигиозный опыт. Я
вдруг узнал эти чувства. Все мы их знаем. Это -- досада, выраженная так
свободно, бесстыдно, непристойно, как в наши дни ее выражают только дети.
Конечно, я не подумал, что древние израильтяне жили без ограничений и
условностей. Восточные и древние культуры во многом условней, ритуальней,
вежливее нашей. Но подавляли они не то, что подавляем мы. Они не скрывали
злобы ради приличия и не боялись, что их назовут неврастениками. Поэтому мы
и видим здесь злобу, как она есть.
Казалось бы, после этого я должен был обратить взор в собственное
сердце. Действительно, весьма душеполезно делать такой вывод из "злобных
псалмов". Правда, мы и в самой страшной обиде не мечтаем о таких отмщениях.
Жизнь наша спокойней (вернее, в некоторых странах она пока еще спокойней).
Псалмопевцы жили среди ужаснейших казней, насилия, кровавых закланий, иногда
-- человеческих жертв. Кроме того, повторю, мы лучше скрываем наши чувства
даже от самих себя. "Что же, -- говорим мы, -- он еще пожалеет...", и нам
кажется, что мы просто предсказываем, ничуть при этом не злорадствуя.
Однако, читая о том, как псалмопевец лелеет свою обиду, узнать себя мы
можем. Что ни говори, этот озлобленный, дикий, жалеющий себя человек очень
близок нам.
Да, душеполезно об этом подумать. Но я подумал о другом. Я увидел, что
бывает, когда обидишь человека. Вот он, естественный результат жестокости.
Слово "естественный" я пишу с умыслом: благодать может смыть его, разум --
подавить, самообольщение -- скрыть от нас (это хуже всего). Но суть не в
том. Если бросить спичку в опилки, они вспыхнут, хотя огонь можно сразу
залить водой или затоптать. Так и здесь -- если вы грубы с человеком, или
высокомерны, или пренебрежительны, он обидится. Вы введете его в искушение
-- он станет из-за вас таким, каким был автор псалмов, когда писал те стихи.
Может он и подавить искушение, но ведь может и не подавить. Если не подавит,
если погибнет от ненависти ко мне, как же спасусь я сам? Я не только обидел
его, я ввел в его сердце новый грех. Если этот грех его разрушит, это я
соблазнил его, я -- искуситель.
Незачем толковать о том, что прощать легко. Все мы помним старую шутку:
"Бросил курить? Это что! Я сто раз бросал". Прощать трудно. Мы сотни раз
вынуждены прощать одно и то же. Мы прощаем, умерщвляем досаду -- а она
оживает как ни в чем не бывало. До седмижды семидесяти надо прощать не 490
обид, но одну-единственную. А я ввел в чье-то сердце лишнюю обиду! У меня
прекрасные к тому возможности, мне очень легко унизить человека. Если вы не
преподаватель, не старшая медсестра, не судья, благодарите за это Бога.
Встречая в псалмах проклятия, нельзя просто ужасаться. Да, проклятия
ужасны. Но подумаем не о том, как злобен псалмопевец, а о том, что его до
этого довело. Именно такую злобу, согласно естественному закону, рождают
жестокость и несправедливость. Отнимите у человека имущество, честь или
свободу, и вы отнимете у него чистоту, а может -- из-за вас он перестанет
быть человеком. Не все жертвы кончают с собой; многие живут, и живут они
злобой.
Тут мне пришла в голову другая мысль и повела меня совсем не туда, куда
я думал. Псалмопевец реагирует на оскорбление естественно, но неверно.
Казалось бы, можно сказать, что он -- не христианин и лучшего не знает.
Однако объяснение это поверхностно, и по двум причинам.
Первая причина. Судя по Писанию, иудеи "лучшее" знали. "Не враждуй на
брата твоего в сердце твоем... Не мсти и не имей злобы на сынов народа
твоего; но люби ближнего твоего, как самого себя", -- говорит им Господь в
Книге Левит (19:17-18).А в Исходе: "Если найдешь вола врага твоего или осла
его, заблудившегося, -- приведи его к нему. Если увидишь осла врага твоего