Страница:
Росс КИНГ
ЭКСЛИБРИС
Посвящается Линн
Бедняге прямодушному, была
Мне герцогством моя библиотека.
Шекспир. «Буря» (Перевод О. Сороки)
Часть 1. БИБЛИОТЕКА
Глава 1
У того, кто желал приобрести книгу в Лондоне в 1660 году, было на выбор четыре места. Церковные книги и богословские труды предлагали книготорговцы в ограде собора Святого Павла; те магазины и лавки, что находились в Малой Британии, торговали исключительно произведениями греческих и латинских авторов; а в тех, что выходили на западный конец Флит-стрит, преобладали юридические сочинения — для нужд городских барристеров и судей. Четвертым же местом для поиска книг — несравненно лучшим трех других — был Лондонский мост.
В те времена на этом старинном мосту в домах с остроконечными крышами располагались разного рода лавки и заведения. Здесь обосновались два перчаточника, кузнец-оружейник, два галантерейщика, торговец чаем, переплетчик, несколько сапожников и даже мастер, делающий шелковые зонты — изобретение, совсем недавно вошедшее в моду. На северном конце имелась также лавка plummassier [1], где торговали ярко окрашенными перьями для касторовых шляп, наподобие тех, что носил новый король.
Больше же всего на мосту было почтенных книготорговцев — в общей сложности к 1660 году их насчитывалось шестеро. Поскольку эти магазинчики не стремились удовлетворить только нужды священников, или законоведов, или кого-нибудь еще в частности, они предлагали куда более разнообразный товар, чем торговцы, обосновавшиеся в других трех районах, так что почти все когда-либо нацарапанное на пергаменте или напечатанное и переплетенное можно было обнаружить на их книжных полках. А книжный магазин с наиболее обширным выбором расположился в самой середине Лондонского моста, в так называемом «Редком Доме», где над зеленой дверью и двумя рядами поблескивающих окон красовалась вывеска, чьи полустершиеся от солнца и дождя буквы гласили:
Я вел размеренную, наполненную размышлениями жизнь среди ореховых книжных полок. Она состояла из привычных, не доставляющих беспокойства дел, выполняемых по мере надобности. Я был вполне благоразумным и образованным человеком — по крайней мере, мне хотелось так думать, — но мой житейский опыт был ничтожен. Я знал все о книгах, но мало, должен признаться, о той жизни, что бурлила за зеленой дверью моего магазина. Я отваживался выходить в тот чуждый мир грохочущих колес, дымящих труб и беспорядочной спешки не чаще, чем того требовали обстоятельства. К 1660 году я едва ли отъезжал от ворот Лондона дальше чем на две дюжины лиг [3], да и в самом Лондоне редко выбирался на улицу без крайней необходимости. Выйдя же по какому-нибудь мелкому делу, я испытывал безнадежную растерянность в том лабиринте тесных и грязных улиц, что начинался в двадцати шагах от северных ворот моста, и когда я еле-еле приплетался обратно, к своим книжным полкам, у меня было такое чувство, словно я вернулся из изгнания. По всему этому — в сочетании с моими близорукостью, астмой и изуродованной стопой, из-за которой я ходил немного кривобоко, — я, пожалуй, меньше всего подходил для участия в тех событиях, которым суждено было последовать.
Что еще вам нужно знать обо мне? Моя жизнь казалась мне слишком уж уютной и безмятежной. К сорока годам я достиг почти всего, чего только может пожелать человек моих наклонностей. Помимо процветающей торговли у меня имелись еще собственные зубы, большая часть собственных волос, совсем немного седины в бороде и симпатичное брюшко, на которое удобно пристраивалась книга, когда я просиживал час за часом вечерами в моем любимом мягком кресле, набитом конским волосом. Каждый вечер старушка по имени Маргарет готовила мне ужин, и дважды в неделю другая бедняжка, Джейн, отстирывала мои грязные чулки. Жены у меня уже не было. Смолоду я был женат, но жена моя, Арабелла, умерла несколько лет назад, через пять дней после того, как оцарапала палец дверной щеколдой. Наш мир чреват опасностями. У меня нет и детей. Я исправно исполнял свои супружеские обязанности: детей родилось четверо, но все они также умерли от тех или иных болезней и сейчас покоятся рядом с их матерью на кладбище при церкви Святого Магнуса-Мученика, куда я неизменно наведываюсь раз в неделю с букетом из лавки цветочницы. Жениться вновь я не надеялся и не строил на сей счет никаких планов. Уклад моей жизни устраивал меня донельзя.
Что же еще? Я жил один, если не считать моего ученика Тома Монка, который, когда торговля заканчивалась, уединялся на верхнем этаже «Редкой Книги», где он ел и спал в комнатенке размерами чуть больше чулана. Но Монк не жаловался. Как, впрочем, и я. Я оказался удачливее большинства тех четырехсот тысяч душ, которые теснились в Лондоне или его пригородах. Торговля приносила мне ежегодно доход в 150 фунтов — приличная по тем дням сумма, особенно для человека, не имевшего ни семьи, ни вкуса к чувственным удовольствиям, на которые так щедр Лондон. И конечно же, моя спокойная книжная идиллия так и продолжалась бы до тех пор, пока я не занял бы свое место на маленьком прямоугольном участке земли, который оплатил для себя рядом с Арабеллой, если бы не одно странное письмо, доставленное мне летним днем 1660 года.
В то теплое июльское утро, соблазнительно скрипнув, приоткрылась дверь в один загадочный и странный дом. И мне, считавшему себя таким разумным, скептически настроенным человеком, пришлось в неведении бродить по его темным коридорам, наталкиваясь на тупики и потайные комнаты, в которых и ныне, спустя много лет, я блуждаю в поисках ключа. Легче найти лабиринт, пишет Комениус [4], чем путеводную нить. Однако любой лабиринт представляет собой некий круг, который начинается там, где кончается, как говорит нам Боэций [5], а кончается там, где начинается. Потому-то мне приходится ныне вновь повторить все мои блуждания и, разматывая за собой нить повествования, вернуться в то место, с которого началась для меня история сэра Амброза Плессингтона.
Событие, о котором я упомянул, произошло утром, во вторник первой недели июля. Мне хорошо помнится то время, поскольку совсем недавно король Карл II [6] вернулся из французского изгнания, дабы взойти на престол, пустовавший одиннадцать лет, с тех пор как Кромвель [7] казнил его отца, Карла I [8], и его приверженцев. Начало того дня не предвещало ничего особенного. Как обычно, я раскрыл деревянные ставни, отпустил зеленый навес на легкий ветерок и послал Тома Монка на Главный почтовый двор, находившийся на Клоклейн. В обязанности Монка входило убирать золу из камина, подметать пол, выносить ночные горшки, чистить водосток и запасаться на день углем. Но прежде, чем он приступал к этим своим занятиям, я посылал его в Доугейт справиться, нет ли мне писем. К этому я относился очень внимательно, особенно по вторникам, так как по этим дням доставляли пакетботом почту из Парижа. Когда он наконец вернулся, послонявшись, как обычно, на обратном пути по набережной Темзы, на моем брюшке как раз примостился том с Шелтоновым переводом «Дон Кихота», изданный в 1652 году. Я оторвал взгляд от страницы и, поправив очки, скосил глаза на темневшую в дверном проеме его фигуру. Никакому оптику было не под силу отшлифовать пару линз, достаточно толстых для того, чтобы исправить мое косоглазие. Держа указательный палец на недочитанной строчке, я зевнул.
— Есть что-нибудь для нас?
— Одно письмо, сэр.
— Да? Давай-ка посмотрим его.
— Мне пришлось заплатить за него два пенса.
— Что ты имеешь в виду?
— Сэр, на почте мне сказали, — он протянул руку, — что за него недоплачено. Неверно оплаченное письмо, сказал приемщик. Поэтому мне пришлось доплатить два пенса.
— Ну хорошо, так и быть. — Я отложил в сторону «Дон Кихота» и, с раздражением компенсировав Монку его затраты, завладел письмом. — А теперь ступай. Принеси угля.
Я ожидал известий от месье Гримо, моего посредника в Париже, которому было поручено купить для меня экземпляр «Одиссеи», изданной Виньо. Правда, я сразу заметил, что на этом перевязанном бечевкой и запечатанном печатью письме стоял не красный штамп иностранного отдела, а зеленый — используемый для внутренней почты. Это было необычно: местная почта поступала на Почтовый двор по понедельникам, средам и пятницам, а это письмо почему-то прибыло во вторник. В тот момент, однако, я не придал значения этой странности. Почтовый двор, как и все в стране, переживал перетряску. Уже многие старые почтмейстеры — самые старательные шпионы Кромвеля, если верить слухам, — остались без места, а генерального почтмейстера, Джона Терлоу, упекли в Тауэр.
Я повертел письмо в руках. В правом верхнем углу стоял штамп с датой — «1-е июля», то есть письмо прибыло на Главный почтовый двор два дня назад. Мое имя и адрес были написаны на конверте наклонным, торопливым почерком. В одних местах буквы казались слишком жирными, а в других — тонкими, словно чернила загустели от старости, а гусиное перо плохо заточили или оно основательно износилось. Продолговатую печать на обратной стороне письма, сделанную перстнем-печаткой, украшал герб легендарного Марчмонта. Я разрезал ножичком обтрепавшуюся бечевку, сломал печать, надавив на нее большим пальцем, и развернул письмо.
У меня до сих пор сохранилось это странное письмо-приглашение — первый из многих текстов, которые привели меня к вечно ускользающей личности сэра Амброза Плессингтона, и я воспроизвожу его здесь слово в слово.
28 июня
Понтифик-Холл
Крэмптон-Магна
Графство Дорсетшир
Милостивый государь,
прошу Вас не счесть за дерзость, что незнакомая дама обращается к Вам с просьбой, которая Вам, без сомнения, покажется странной; но я вынуждена поступать сообразно обстоятельствам. Печальные заботы, о коих я говорю, суть неотложного свойства, но я полагаю, Вы в немалой степени поможете мне их уладить. Я не дерзну вдаваться в подробности, пока не уверюсь в вашей личной заинтересованности — до тех пор же я, к сожалению, должна всецело полагаться на Ваше честное слово.
Я прошу Вас приехать в Понтифик-Холл так быстро, как только возможно. Карета, каковой будет править мистер Финеас Гринлиф, будет ждать Вас 5 июля в восемь утра на Хай-Холборне [9] под вывеской «Три голубя». Вам совершенно нечего опасаться этой поездки, которая, я обещаю, окажется достойной затраченных Вами сил и времени.
На этом я вынуждена закончить, милостивый государь, заверив Вас в моей искренней признательности.
Всегда к вашим услугам,
Алетия Грейторекс.
Постскриптум: Пусть следующий совет послужит Вам предостережением: не говорите никому, что Вы получили это письмо, и не раскрывайте места и цели Вашего путешествия.
Вот и все, и ничего больше. Это странное послание не содержало никаких проясняющих сведений, ничего, что побуждало бы принять предложение. Я перечитал письмо еще разок, и первым моим желанием было выбросить его в корзину. Можно было не сомневаться, что под «печальными» и «срочными» делами Алетии Грейторекс подразумевается приведение в порядок разоренного имения, унаследованного ею от бедного покойного супруга. Жалкое появление неоплаченного письма предполагало плачевное безденежье его отправительницы. Конечно же, скромное обаяние Понтифик-Холла скрашено некой библиотекой, благодаря непритязательному содержимому которой ее владелица надеется удовлетворить претензии кредиторов. В просьбах такого рода не было, разумеется, ничего необычного. Мне приходилось уже три или четыре раза разбираться с печальными делами, касавшимися означенных ценностей, что сохранились среди жалких останков разоренных имений — по большей части они принадлежали старым роялистским семьям, чье богатство мгновенно растаяло во время правления Кромвеля. Обычно я покупал для себя лучшие издания, а прочий заплесневелый хлам отсылал на аукцион или к господину Хопкрофту, старьевщику. Но за всю мою деловую жизнь меня ни разу не нанимали на таких секретных условиях и не просили приехать в такую даль, как Дорсетшир.
И все-таки я не выбросил это письмо. Одна из наиболее загадочных фраз — «Я не дерзну вдаваться в подробности» — захватила мое воображение, так же как просьба о соблюдении секретности в постскриптуме. Поправив сползшие на нос очки, я вновь уставился на письмо близоруким взглядом. Интересно, с чего бы мне было «опасаться» этого путешествия и каким образом может быть исполнено туманное обещание, касавшееся не зря потраченных мною сил и времени? Выгода, на которую намекали эти слова, казалась одновременно и более возвышенной, и более туманной, чем обычное денежное вознаграждение. Или у меня просто разыгралось воображение, жаждущее, по обыкновению, сплести и затем распутать некую загадочную интригу?
Монк вынес на улицу мусор и сейчас появился в дверях — с грохочущим ведром, в котором лежали куски битумного угля. Он поставил его на пол, вздохнул, взял метлу и стал вяло подметать залитую солнечным светом комнату. Я отложил было письмо, но чуть позже опять взял его, решив повнимательнее изучить наклонный почерк, выглядевший старомодно уже в те дни. Я медленно перечитал текст, и на сей раз его содержание показалось мне менее понятным, менее похожим на мольбу о помощи от вдовы, испытывающей денежные затруднения. Я расправил письмо на столе и тщательнее исследовал герб на печати, сожалея, что в спешке сломал ее, поскольку надпись на гербе расшифровать уже было невозможно.
И именно тогда я заметил нечто необычное в этом письме, еще одну из его странных и на тот момент необъяснимых особенностей. Подняв лист к свету, я увидел, что отправитель складывал эту бумагу дважды и запечатал ее не воском, а рыжим шеллаком. В сущности, конечно, тут не было ничего особенного: большинство людей, включая меня, запечатывает письма, расплавляя конец палочки шеллака. Но когда я собрал осколки и попытался восстановить исходное изображение печати, то заметил, что шеллак смешался с веществом слегка другого цвета и состава, немного более темным и менее вязким.
Я пододвинул письмо в луч света, падающего на мою конторку. Метла Монка медленно шаркала по половицам, и я почувствовал его любопытный взгляд. Очень осторожно, словно аптекарь, разрезающий семенную коробочку редкого растения, я срезал перочинным ножичком эту печать. Вещество раскрошилось и посыпалось на конторку. К шеллаку, по какой бы то ни было причине, явно прибавили пчелиный воск. Я тщательно разделил несколько крошек, с удивлением обнаружив, что мои руки слегка дрожат.
— Что-то не так, господин Инчболд?
— Нет, Монк. Все в порядке. Продолжай, пожалуйста, не отвлекайся.
Выпрямившись, я отвел от него взгляд и уставился в окно. На узкой улице шла бойкая утренняя торговля, мелькали головы прохожих, вертелись колеса. Поднимавшаяся над проезжей частью моста пыль, попадая в полосы солнечного света, казалась золотой. Я опустил глаза на рассыпанные по столику крошки. Что же все это значило — и значило ли что-нибудь вообще? Может, в шеллаке, которым леди Марчмонт запечатывала письма, была примесь воска? Или она запечатала другое письмо воском за мгновение перед тем, как запечатать мое шеллаком? Такое предположение едва ли имело смысл. Но если не это, то что же: кто-то поставил сначала исходную восковую печать, потом сломал ее и, намазав поверху слой шеллака, запечатал поддельной печатью? В этом также было не много смысла.
Кровь быстрее побежала по моим жилам. Да, вероятнее всего, печать подделали. Но кто? Служитель Почтового двора? Это объяснило бы задержку с доставкой письма — почему его выдали только во вторник, а не в понедельник. Ходили слухи, что на верхнем этаже Главпочтамта сидят особые чиновники, которые вскрывают и копируют письма. Но зачем? Насколько я знал, мою корреспонденцию никогда прежде не вскрывали — даже если пакеты приходили от моих посредников из Парижа и Оксфорда, из этих двух бастионов роялистских изгнанников и мятежников.
Правдоподобнее, конечно, что истинным объектом такого пристального внимания был мой корреспондент. И все-таки меня поразила странность сложившейся ситуации. Если у леди Марчмонт были основания чего-то бояться, то почему она доверила доставку своего письма такому знаменитому своей недобросовестностью ведомству, как почтовое? Почему не отправила письмо с мистером Финеасом Гринлифом или другим посыльным?
Вновь сложив письмо и сунув его в карман, я не почувствовал никакого беспокойства, хотя, возможно, и следовало бы. Скорее, я ощутил легкую заинтересованность. Мне было любопытно, только и всего. Казалось, что это странное письмо и его печать представляли собой просто часть некоего хитрого, но ни в коем случае не непостижимого ребуса, который можно было разгадать, если напрячь ум — а я безгранично верил в способности человеческого разума, особенно моего собственного. Это письмо стало просто еще одним документом, ожидавшим дешифровки.
И вот, поддавшись внезапному порыву, я поручил не верящему своим ушам Монку присмотр за магазином, а сам, подобно Дон Кихоту, решился оставить мои книжные полки и отправиться в рискованное путешествие — в тот мир, который до сей поры я умудрялся избегать. Остаток дня я обслуживал моих постоянных клиентов, помогая им, как всегда, найти то или иное издание или же комментарий. Но сегодня этот ритуал проходил несколько иначе, поскольку я постоянно чувствовал, как письмо тихо шуршит в моем кармане, приглушенным, безымянным шепотком напоминая о конспирации. Как мне и советовали, я никому его не показывал и даже Монку не сказал, в какие края я предполагаю отправиться и кому намерен нанести визит.
В те времена на этом старинном мосту в домах с остроконечными крышами располагались разного рода лавки и заведения. Здесь обосновались два перчаточника, кузнец-оружейник, два галантерейщика, торговец чаем, переплетчик, несколько сапожников и даже мастер, делающий шелковые зонты — изобретение, совсем недавно вошедшее в моду. На северном конце имелась также лавка plummassier [1], где торговали ярко окрашенными перьями для касторовых шляп, наподобие тех, что носил новый король.
Больше же всего на мосту было почтенных книготорговцев — в общей сложности к 1660 году их насчитывалось шестеро. Поскольку эти магазинчики не стремились удовлетворить только нужды священников, или законоведов, или кого-нибудь еще в частности, они предлагали куда более разнообразный товар, чем торговцы, обосновавшиеся в других трех районах, так что почти все когда-либо нацарапанное на пергаменте или напечатанное и переплетенное можно было обнаружить на их книжных полках. А книжный магазин с наиболее обширным выбором расположился в самой середине Лондонского моста, в так называемом «Редком Доме», где над зеленой дверью и двумя рядами поблескивающих окон красовалась вывеска, чьи полустершиеся от солнца и дождя буквы гласили:
РЕДКАЯ КНИГА
Продажа и покупка любых сочинений
Владелец Исаак Инчболд
Я и есть тот самый владелец, Исаак Инчболд. К лету 1660-го «Редкая Книга» принадлежала мне уже около восемнадцати лет. Сам же магазин — уставленные книгами полки на первом этаже и тесные жилые комнатушки на втором, куда вела винтовая лестница, — существовал на Лондонском мосту, в угловой части «Редкого Дома», самого красивого из здешних зданий, гораздо дольше — вот уже сорок лет. Меня отдали сюда в учение в 1635-м четырнадцати лет от роду — после того, как отец мой умер во время чумного поветрия, а мать, столкнувшаяся затем с его долгами, избавила себя от всех бед, выпив чашку отравы. Смерть господина Смоллпэйса, моего хозяина, — также от чумы — случилась как раз около того времени, когда мое ученичество подошло к концу и я как полноправный член был принят в Канцелярскую гильдию [2]. В тот знаменательный день моей жизни и стал я владельцем «Редкой Книги», где жил с тех пор среди беспорядка, который создавали несколько тысяч моих сафьяновых и матерчатых компаньонов.Я вел размеренную, наполненную размышлениями жизнь среди ореховых книжных полок. Она состояла из привычных, не доставляющих беспокойства дел, выполняемых по мере надобности. Я был вполне благоразумным и образованным человеком — по крайней мере, мне хотелось так думать, — но мой житейский опыт был ничтожен. Я знал все о книгах, но мало, должен признаться, о той жизни, что бурлила за зеленой дверью моего магазина. Я отваживался выходить в тот чуждый мир грохочущих колес, дымящих труб и беспорядочной спешки не чаще, чем того требовали обстоятельства. К 1660 году я едва ли отъезжал от ворот Лондона дальше чем на две дюжины лиг [3], да и в самом Лондоне редко выбирался на улицу без крайней необходимости. Выйдя же по какому-нибудь мелкому делу, я испытывал безнадежную растерянность в том лабиринте тесных и грязных улиц, что начинался в двадцати шагах от северных ворот моста, и когда я еле-еле приплетался обратно, к своим книжным полкам, у меня было такое чувство, словно я вернулся из изгнания. По всему этому — в сочетании с моими близорукостью, астмой и изуродованной стопой, из-за которой я ходил немного кривобоко, — я, пожалуй, меньше всего подходил для участия в тех событиях, которым суждено было последовать.
Что еще вам нужно знать обо мне? Моя жизнь казалась мне слишком уж уютной и безмятежной. К сорока годам я достиг почти всего, чего только может пожелать человек моих наклонностей. Помимо процветающей торговли у меня имелись еще собственные зубы, большая часть собственных волос, совсем немного седины в бороде и симпатичное брюшко, на которое удобно пристраивалась книга, когда я просиживал час за часом вечерами в моем любимом мягком кресле, набитом конским волосом. Каждый вечер старушка по имени Маргарет готовила мне ужин, и дважды в неделю другая бедняжка, Джейн, отстирывала мои грязные чулки. Жены у меня уже не было. Смолоду я был женат, но жена моя, Арабелла, умерла несколько лет назад, через пять дней после того, как оцарапала палец дверной щеколдой. Наш мир чреват опасностями. У меня нет и детей. Я исправно исполнял свои супружеские обязанности: детей родилось четверо, но все они также умерли от тех или иных болезней и сейчас покоятся рядом с их матерью на кладбище при церкви Святого Магнуса-Мученика, куда я неизменно наведываюсь раз в неделю с букетом из лавки цветочницы. Жениться вновь я не надеялся и не строил на сей счет никаких планов. Уклад моей жизни устраивал меня донельзя.
Что же еще? Я жил один, если не считать моего ученика Тома Монка, который, когда торговля заканчивалась, уединялся на верхнем этаже «Редкой Книги», где он ел и спал в комнатенке размерами чуть больше чулана. Но Монк не жаловался. Как, впрочем, и я. Я оказался удачливее большинства тех четырехсот тысяч душ, которые теснились в Лондоне или его пригородах. Торговля приносила мне ежегодно доход в 150 фунтов — приличная по тем дням сумма, особенно для человека, не имевшего ни семьи, ни вкуса к чувственным удовольствиям, на которые так щедр Лондон. И конечно же, моя спокойная книжная идиллия так и продолжалась бы до тех пор, пока я не занял бы свое место на маленьком прямоугольном участке земли, который оплатил для себя рядом с Арабеллой, если бы не одно странное письмо, доставленное мне летним днем 1660 года.
В то теплое июльское утро, соблазнительно скрипнув, приоткрылась дверь в один загадочный и странный дом. И мне, считавшему себя таким разумным, скептически настроенным человеком, пришлось в неведении бродить по его темным коридорам, наталкиваясь на тупики и потайные комнаты, в которых и ныне, спустя много лет, я блуждаю в поисках ключа. Легче найти лабиринт, пишет Комениус [4], чем путеводную нить. Однако любой лабиринт представляет собой некий круг, который начинается там, где кончается, как говорит нам Боэций [5], а кончается там, где начинается. Потому-то мне приходится ныне вновь повторить все мои блуждания и, разматывая за собой нить повествования, вернуться в то место, с которого началась для меня история сэра Амброза Плессингтона.
Событие, о котором я упомянул, произошло утром, во вторник первой недели июля. Мне хорошо помнится то время, поскольку совсем недавно король Карл II [6] вернулся из французского изгнания, дабы взойти на престол, пустовавший одиннадцать лет, с тех пор как Кромвель [7] казнил его отца, Карла I [8], и его приверженцев. Начало того дня не предвещало ничего особенного. Как обычно, я раскрыл деревянные ставни, отпустил зеленый навес на легкий ветерок и послал Тома Монка на Главный почтовый двор, находившийся на Клоклейн. В обязанности Монка входило убирать золу из камина, подметать пол, выносить ночные горшки, чистить водосток и запасаться на день углем. Но прежде, чем он приступал к этим своим занятиям, я посылал его в Доугейт справиться, нет ли мне писем. К этому я относился очень внимательно, особенно по вторникам, так как по этим дням доставляли пакетботом почту из Парижа. Когда он наконец вернулся, послонявшись, как обычно, на обратном пути по набережной Темзы, на моем брюшке как раз примостился том с Шелтоновым переводом «Дон Кихота», изданный в 1652 году. Я оторвал взгляд от страницы и, поправив очки, скосил глаза на темневшую в дверном проеме его фигуру. Никакому оптику было не под силу отшлифовать пару линз, достаточно толстых для того, чтобы исправить мое косоглазие. Держа указательный палец на недочитанной строчке, я зевнул.
— Есть что-нибудь для нас?
— Одно письмо, сэр.
— Да? Давай-ка посмотрим его.
— Мне пришлось заплатить за него два пенса.
— Что ты имеешь в виду?
— Сэр, на почте мне сказали, — он протянул руку, — что за него недоплачено. Неверно оплаченное письмо, сказал приемщик. Поэтому мне пришлось доплатить два пенса.
— Ну хорошо, так и быть. — Я отложил в сторону «Дон Кихота» и, с раздражением компенсировав Монку его затраты, завладел письмом. — А теперь ступай. Принеси угля.
Я ожидал известий от месье Гримо, моего посредника в Париже, которому было поручено купить для меня экземпляр «Одиссеи», изданной Виньо. Правда, я сразу заметил, что на этом перевязанном бечевкой и запечатанном печатью письме стоял не красный штамп иностранного отдела, а зеленый — используемый для внутренней почты. Это было необычно: местная почта поступала на Почтовый двор по понедельникам, средам и пятницам, а это письмо почему-то прибыло во вторник. В тот момент, однако, я не придал значения этой странности. Почтовый двор, как и все в стране, переживал перетряску. Уже многие старые почтмейстеры — самые старательные шпионы Кромвеля, если верить слухам, — остались без места, а генерального почтмейстера, Джона Терлоу, упекли в Тауэр.
Я повертел письмо в руках. В правом верхнем углу стоял штамп с датой — «1-е июля», то есть письмо прибыло на Главный почтовый двор два дня назад. Мое имя и адрес были написаны на конверте наклонным, торопливым почерком. В одних местах буквы казались слишком жирными, а в других — тонкими, словно чернила загустели от старости, а гусиное перо плохо заточили или оно основательно износилось. Продолговатую печать на обратной стороне письма, сделанную перстнем-печаткой, украшал герб легендарного Марчмонта. Я разрезал ножичком обтрепавшуюся бечевку, сломал печать, надавив на нее большим пальцем, и развернул письмо.
У меня до сих пор сохранилось это странное письмо-приглашение — первый из многих текстов, которые привели меня к вечно ускользающей личности сэра Амброза Плессингтона, и я воспроизвожу его здесь слово в слово.
28 июня
Понтифик-Холл
Крэмптон-Магна
Графство Дорсетшир
Милостивый государь,
прошу Вас не счесть за дерзость, что незнакомая дама обращается к Вам с просьбой, которая Вам, без сомнения, покажется странной; но я вынуждена поступать сообразно обстоятельствам. Печальные заботы, о коих я говорю, суть неотложного свойства, но я полагаю, Вы в немалой степени поможете мне их уладить. Я не дерзну вдаваться в подробности, пока не уверюсь в вашей личной заинтересованности — до тех пор же я, к сожалению, должна всецело полагаться на Ваше честное слово.
Я прошу Вас приехать в Понтифик-Холл так быстро, как только возможно. Карета, каковой будет править мистер Финеас Гринлиф, будет ждать Вас 5 июля в восемь утра на Хай-Холборне [9] под вывеской «Три голубя». Вам совершенно нечего опасаться этой поездки, которая, я обещаю, окажется достойной затраченных Вами сил и времени.
На этом я вынуждена закончить, милостивый государь, заверив Вас в моей искренней признательности.
Всегда к вашим услугам,
Алетия Грейторекс.
Постскриптум: Пусть следующий совет послужит Вам предостережением: не говорите никому, что Вы получили это письмо, и не раскрывайте места и цели Вашего путешествия.
Вот и все, и ничего больше. Это странное послание не содержало никаких проясняющих сведений, ничего, что побуждало бы принять предложение. Я перечитал письмо еще разок, и первым моим желанием было выбросить его в корзину. Можно было не сомневаться, что под «печальными» и «срочными» делами Алетии Грейторекс подразумевается приведение в порядок разоренного имения, унаследованного ею от бедного покойного супруга. Жалкое появление неоплаченного письма предполагало плачевное безденежье его отправительницы. Конечно же, скромное обаяние Понтифик-Холла скрашено некой библиотекой, благодаря непритязательному содержимому которой ее владелица надеется удовлетворить претензии кредиторов. В просьбах такого рода не было, разумеется, ничего необычного. Мне приходилось уже три или четыре раза разбираться с печальными делами, касавшимися означенных ценностей, что сохранились среди жалких останков разоренных имений — по большей части они принадлежали старым роялистским семьям, чье богатство мгновенно растаяло во время правления Кромвеля. Обычно я покупал для себя лучшие издания, а прочий заплесневелый хлам отсылал на аукцион или к господину Хопкрофту, старьевщику. Но за всю мою деловую жизнь меня ни разу не нанимали на таких секретных условиях и не просили приехать в такую даль, как Дорсетшир.
И все-таки я не выбросил это письмо. Одна из наиболее загадочных фраз — «Я не дерзну вдаваться в подробности» — захватила мое воображение, так же как просьба о соблюдении секретности в постскриптуме. Поправив сползшие на нос очки, я вновь уставился на письмо близоруким взглядом. Интересно, с чего бы мне было «опасаться» этого путешествия и каким образом может быть исполнено туманное обещание, касавшееся не зря потраченных мною сил и времени? Выгода, на которую намекали эти слова, казалась одновременно и более возвышенной, и более туманной, чем обычное денежное вознаграждение. Или у меня просто разыгралось воображение, жаждущее, по обыкновению, сплести и затем распутать некую загадочную интригу?
Монк вынес на улицу мусор и сейчас появился в дверях — с грохочущим ведром, в котором лежали куски битумного угля. Он поставил его на пол, вздохнул, взял метлу и стал вяло подметать залитую солнечным светом комнату. Я отложил было письмо, но чуть позже опять взял его, решив повнимательнее изучить наклонный почерк, выглядевший старомодно уже в те дни. Я медленно перечитал текст, и на сей раз его содержание показалось мне менее понятным, менее похожим на мольбу о помощи от вдовы, испытывающей денежные затруднения. Я расправил письмо на столе и тщательнее исследовал герб на печати, сожалея, что в спешке сломал ее, поскольку надпись на гербе расшифровать уже было невозможно.
И именно тогда я заметил нечто необычное в этом письме, еще одну из его странных и на тот момент необъяснимых особенностей. Подняв лист к свету, я увидел, что отправитель складывал эту бумагу дважды и запечатал ее не воском, а рыжим шеллаком. В сущности, конечно, тут не было ничего особенного: большинство людей, включая меня, запечатывает письма, расплавляя конец палочки шеллака. Но когда я собрал осколки и попытался восстановить исходное изображение печати, то заметил, что шеллак смешался с веществом слегка другого цвета и состава, немного более темным и менее вязким.
Я пододвинул письмо в луч света, падающего на мою конторку. Метла Монка медленно шаркала по половицам, и я почувствовал его любопытный взгляд. Очень осторожно, словно аптекарь, разрезающий семенную коробочку редкого растения, я срезал перочинным ножичком эту печать. Вещество раскрошилось и посыпалось на конторку. К шеллаку, по какой бы то ни было причине, явно прибавили пчелиный воск. Я тщательно разделил несколько крошек, с удивлением обнаружив, что мои руки слегка дрожат.
— Что-то не так, господин Инчболд?
— Нет, Монк. Все в порядке. Продолжай, пожалуйста, не отвлекайся.
Выпрямившись, я отвел от него взгляд и уставился в окно. На узкой улице шла бойкая утренняя торговля, мелькали головы прохожих, вертелись колеса. Поднимавшаяся над проезжей частью моста пыль, попадая в полосы солнечного света, казалась золотой. Я опустил глаза на рассыпанные по столику крошки. Что же все это значило — и значило ли что-нибудь вообще? Может, в шеллаке, которым леди Марчмонт запечатывала письма, была примесь воска? Или она запечатала другое письмо воском за мгновение перед тем, как запечатать мое шеллаком? Такое предположение едва ли имело смысл. Но если не это, то что же: кто-то поставил сначала исходную восковую печать, потом сломал ее и, намазав поверху слой шеллака, запечатал поддельной печатью? В этом также было не много смысла.
Кровь быстрее побежала по моим жилам. Да, вероятнее всего, печать подделали. Но кто? Служитель Почтового двора? Это объяснило бы задержку с доставкой письма — почему его выдали только во вторник, а не в понедельник. Ходили слухи, что на верхнем этаже Главпочтамта сидят особые чиновники, которые вскрывают и копируют письма. Но зачем? Насколько я знал, мою корреспонденцию никогда прежде не вскрывали — даже если пакеты приходили от моих посредников из Парижа и Оксфорда, из этих двух бастионов роялистских изгнанников и мятежников.
Правдоподобнее, конечно, что истинным объектом такого пристального внимания был мой корреспондент. И все-таки меня поразила странность сложившейся ситуации. Если у леди Марчмонт были основания чего-то бояться, то почему она доверила доставку своего письма такому знаменитому своей недобросовестностью ведомству, как почтовое? Почему не отправила письмо с мистером Финеасом Гринлифом или другим посыльным?
Вновь сложив письмо и сунув его в карман, я не почувствовал никакого беспокойства, хотя, возможно, и следовало бы. Скорее, я ощутил легкую заинтересованность. Мне было любопытно, только и всего. Казалось, что это странное письмо и его печать представляли собой просто часть некоего хитрого, но ни в коем случае не непостижимого ребуса, который можно было разгадать, если напрячь ум — а я безгранично верил в способности человеческого разума, особенно моего собственного. Это письмо стало просто еще одним документом, ожидавшим дешифровки.
И вот, поддавшись внезапному порыву, я поручил не верящему своим ушам Монку присмотр за магазином, а сам, подобно Дон Кихоту, решился оставить мои книжные полки и отправиться в рискованное путешествие — в тот мир, который до сей поры я умудрялся избегать. Остаток дня я обслуживал моих постоянных клиентов, помогая им, как всегда, найти то или иное издание или же комментарий. Но сегодня этот ритуал проходил несколько иначе, поскольку я постоянно чувствовал, как письмо тихо шуршит в моем кармане, приглушенным, безымянным шепотком напоминая о конспирации. Как мне и советовали, я никому его не показывал и даже Монку не сказал, в какие края я предполагаю отправиться и кому намерен нанести визит.
Глава 2
Через несколько дней после получения мною письма от леди Марчмонт три всадника подъехали с востока к сумрачному предрассветному Лондону. Когда звезды начали тускнеть, а облака мало-помалу окрашиваться светом, они разглядели городские шпили и дымовые трубы; тройка облаченных в черное наездников галопом промчалась по берегу реки в сторону Рэтклиффа. Должно быть, они прибыли издалека, хотя мне мало что известно об их путешествии — за исключением последних нескольких лиг пути.
Два дня назад рыболовный смэк [10] высадил этих путешественников на берегу Кента, в Ромни-Марше. Даже в хорошую погоду и при спокойном море переправа через канал занимала восемь с лишним часов, но время высадки было точно оговорено. Хозяин судна, Калфхилл, получил подробные указания, и ему были известны все мели, бухты и таможни на любом отрезке тысячемильных побережий Англии. Они пристали к берегу в темноте, во время прилива — судно шло тихо, нос его подпрыгивал на волнах, а на носу стоял сам Калфхилл с длинным шестом в руках. В такое время расположенные на побережье таможни обычно еще пустуют, но так будет еще всего лишь час, а может, и меньше, поэтому нужно было действовать быстро. Калфхилл бросил якорь и, когда якорные рога зацепились за каменистое дно, шагнул за борт и оказался по колено в воде, которая оставалась ледяной даже сейчас, в середине лета. Не зажигая факелов и фонарей, трое мужчин высадились на берег и протащили лодку по гальке за линию прилива, где в зарослях ивняка стояли на привязи три черных жеребца. Пофыркивающие и бьющие копытами в темноте лошади были уже оседланы и взнузданы. Кроме них, на берегу никого не было.
Встревоженный и полный недобрых подозрений Калфхилл топтался возле своего судна, пока его пассажиры, бесшумно вернувшись к морю, смывали сажу со своих лиц и рук. Над головой у них порскнула стайка ржанок. Ветерок нес к морю ароматы тимьяна и овечьих пастбищ. До рассвета оставалось совсем мало времени, но спутники Калфхилла мылись с такой тщательностью, словно совершали обычный утренний туалет. Один из них даже задержался, чтобы отполировать смоченным в воде носовым платком желтые пуговицы на своем камзоле — строгой черной ливрее; а затем, нагнувшись, протер еще и башмаки. Дотошность поразительная.
— Ради всего святого! — прошептал Калфхилл. Пусть даже его пассажиры не понимали, чем рискуют, он-то понимал. Он был из «шерстянщиков» — контрабандистов, переправлявших во Францию мешки с шерстью, а обратно — вино и бренди. Не гнушался он и тайной перевозкой пассажиров — еще более доходным промыслом. Прежде гугеноты и католики, как и бочки с бренди, стремились в Англию, а роялисты тянулись в противоположном направлении, во Францию. Но сейчас с острова бежали как раз пуритане; и пунктом их назначения была Голландия. За последние шесть недель он переправил по крайней мере дюжину таких беглецов из Дувра или Ромни-Марша через пролив к юго-западным островам Зеландии или на поджидавшие их у причалов северного побережья пинки [11]; а несколько человек с таких пинок он переправил в Англию для шпионажа против короля Карла. Занятие, понятно, рискованное, но он прикинул, что если все эти шпионские и жульнические махинации будут продолжаться (а иначе, по его разумению, и быть не могло, поскольку такова уж человеческая природа), то уже года через четыре он сможет заняться более спокойным промыслом, прикупив какую-нибудь сахарную плантацию на Ямайке.
Но эта последняя сделка показалась весьма странной даже такому видавшему виды контрабандисту, как Калфхилл. Два дня тому назад в Кале, в одной из таверн, где он обычно получал сведения об очередной партии бренди, к нему обратился с выгодным предложением один человек по имени Фонтене, заплатил половину оговоренной суммы — десять золотых пистолей — и дал подробные указания. Наклевывалась еще одна прибыльная ночная работенка. Фонтене сразу исчез, однако на следующий день, как и было договорено, с наступлением темноты эти незнакомцы подошли в одно укромное местечко, и Калфхилл, как обычно замаскированный под рыбака, отчалил вместе со своим контрабандным грузом и — насколько он мог определить их личности — случайными роялистскими посредниками или папистскими священниками. Его новые пассажиры, тяжело отдуваясь, забрались на борт. В лунном свете Калфхилл хорошо разглядел одного из них: тучная фигура, красное, как у трактирщицы, лицо, глаза почти закрыты веками, чувственный рот и такой раскормленный живот, какой сделал бы честь любому лондонскому олдермену. Едва ли он привык путешествовать по морям. Наверняка у него, как у большинства подобных пассажиров, мгновенно начнется морская болезнь и его вывернет за борт. Как ни странно, этого не случилось. Однако за все время их ночной переправы эта троица не сказала ни слова ни Калфхиллу, ни друг другу, несмотря на то что Калфхилл, поднаторевший в языках, как того требовало его ремесло, пытался разговаривать с ними по-английски, по-французски, по-датски, по-итальянски и по-испански.
И сейчас, пошатываясь, они так же молча шли к пофыркивающим жеребцам, лишь сухие ивовые ветки трещали под ногами. Заинтригованный Калфхилл уже в который раз задался вопросом, к какому же государству — или к какой партии внутри какого государства — могли они принадлежать. Все трое, судя по виду, были джентльменами, что уже выглядело необычно: Калфхилл по опыту знал, что шпионаж — занятие не совсем для джентльменов. Большинство мужчин, которых он переправлял, были крепкими на язык мужланами — наемные убийцы, трактирные половые, карманники, драчуны, головорезы на любой вкус: всех их вербовали в самых злачных публичных домах или кабаках Лондона и Парижа, и они за ничтожную, рабскую плату с превеликой радостью предавали и своих друзей, и свои страны. Но кем же были эти парни? Они выглядели слишком холеными для таких опасных развлечений. Ладони толстяка, когда он вручал оставшиеся монеты, были гладкими и пухленькими, как у леди. До того как он вымазал лицо сажей — поначалу он отказывался от подобного способа маскировки, — от его гладких щек исходил смешанный аромат мыла для бритья и тонких духов. И их черные одежды, плащи, жилеты, бриджи и камзолы — все было отлично скроено и даже изящно отделано, словно напоказ, золотой тесьмой и лентами. Так какая же чрезвычайная необходимость могла заставить их оторваться от винных погребов, вылезти из-за обеденных столов и отправиться рисковать жизнью и здоровьем в Англию?
Два дня назад рыболовный смэк [10] высадил этих путешественников на берегу Кента, в Ромни-Марше. Даже в хорошую погоду и при спокойном море переправа через канал занимала восемь с лишним часов, но время высадки было точно оговорено. Хозяин судна, Калфхилл, получил подробные указания, и ему были известны все мели, бухты и таможни на любом отрезке тысячемильных побережий Англии. Они пристали к берегу в темноте, во время прилива — судно шло тихо, нос его подпрыгивал на волнах, а на носу стоял сам Калфхилл с длинным шестом в руках. В такое время расположенные на побережье таможни обычно еще пустуют, но так будет еще всего лишь час, а может, и меньше, поэтому нужно было действовать быстро. Калфхилл бросил якорь и, когда якорные рога зацепились за каменистое дно, шагнул за борт и оказался по колено в воде, которая оставалась ледяной даже сейчас, в середине лета. Не зажигая факелов и фонарей, трое мужчин высадились на берег и протащили лодку по гальке за линию прилива, где в зарослях ивняка стояли на привязи три черных жеребца. Пофыркивающие и бьющие копытами в темноте лошади были уже оседланы и взнузданы. Кроме них, на берегу никого не было.
Встревоженный и полный недобрых подозрений Калфхилл топтался возле своего судна, пока его пассажиры, бесшумно вернувшись к морю, смывали сажу со своих лиц и рук. Над головой у них порскнула стайка ржанок. Ветерок нес к морю ароматы тимьяна и овечьих пастбищ. До рассвета оставалось совсем мало времени, но спутники Калфхилла мылись с такой тщательностью, словно совершали обычный утренний туалет. Один из них даже задержался, чтобы отполировать смоченным в воде носовым платком желтые пуговицы на своем камзоле — строгой черной ливрее; а затем, нагнувшись, протер еще и башмаки. Дотошность поразительная.
— Ради всего святого! — прошептал Калфхилл. Пусть даже его пассажиры не понимали, чем рискуют, он-то понимал. Он был из «шерстянщиков» — контрабандистов, переправлявших во Францию мешки с шерстью, а обратно — вино и бренди. Не гнушался он и тайной перевозкой пассажиров — еще более доходным промыслом. Прежде гугеноты и католики, как и бочки с бренди, стремились в Англию, а роялисты тянулись в противоположном направлении, во Францию. Но сейчас с острова бежали как раз пуритане; и пунктом их назначения была Голландия. За последние шесть недель он переправил по крайней мере дюжину таких беглецов из Дувра или Ромни-Марша через пролив к юго-западным островам Зеландии или на поджидавшие их у причалов северного побережья пинки [11]; а несколько человек с таких пинок он переправил в Англию для шпионажа против короля Карла. Занятие, понятно, рискованное, но он прикинул, что если все эти шпионские и жульнические махинации будут продолжаться (а иначе, по его разумению, и быть не могло, поскольку такова уж человеческая природа), то уже года через четыре он сможет заняться более спокойным промыслом, прикупив какую-нибудь сахарную плантацию на Ямайке.
Но эта последняя сделка показалась весьма странной даже такому видавшему виды контрабандисту, как Калфхилл. Два дня тому назад в Кале, в одной из таверн, где он обычно получал сведения об очередной партии бренди, к нему обратился с выгодным предложением один человек по имени Фонтене, заплатил половину оговоренной суммы — десять золотых пистолей — и дал подробные указания. Наклевывалась еще одна прибыльная ночная работенка. Фонтене сразу исчез, однако на следующий день, как и было договорено, с наступлением темноты эти незнакомцы подошли в одно укромное местечко, и Калфхилл, как обычно замаскированный под рыбака, отчалил вместе со своим контрабандным грузом и — насколько он мог определить их личности — случайными роялистскими посредниками или папистскими священниками. Его новые пассажиры, тяжело отдуваясь, забрались на борт. В лунном свете Калфхилл хорошо разглядел одного из них: тучная фигура, красное, как у трактирщицы, лицо, глаза почти закрыты веками, чувственный рот и такой раскормленный живот, какой сделал бы честь любому лондонскому олдермену. Едва ли он привык путешествовать по морям. Наверняка у него, как у большинства подобных пассажиров, мгновенно начнется морская болезнь и его вывернет за борт. Как ни странно, этого не случилось. Однако за все время их ночной переправы эта троица не сказала ни слова ни Калфхиллу, ни друг другу, несмотря на то что Калфхилл, поднаторевший в языках, как того требовало его ремесло, пытался разговаривать с ними по-английски, по-французски, по-датски, по-итальянски и по-испански.
И сейчас, пошатываясь, они так же молча шли к пофыркивающим жеребцам, лишь сухие ивовые ветки трещали под ногами. Заинтригованный Калфхилл уже в который раз задался вопросом, к какому же государству — или к какой партии внутри какого государства — могли они принадлежать. Все трое, судя по виду, были джентльменами, что уже выглядело необычно: Калфхилл по опыту знал, что шпионаж — занятие не совсем для джентльменов. Большинство мужчин, которых он переправлял, были крепкими на язык мужланами — наемные убийцы, трактирные половые, карманники, драчуны, головорезы на любой вкус: всех их вербовали в самых злачных публичных домах или кабаках Лондона и Парижа, и они за ничтожную, рабскую плату с превеликой радостью предавали и своих друзей, и свои страны. Но кем же были эти парни? Они выглядели слишком холеными для таких опасных развлечений. Ладони толстяка, когда он вручал оставшиеся монеты, были гладкими и пухленькими, как у леди. До того как он вымазал лицо сажей — поначалу он отказывался от подобного способа маскировки, — от его гладких щек исходил смешанный аромат мыла для бритья и тонких духов. И их черные одежды, плащи, жилеты, бриджи и камзолы — все было отлично скроено и даже изящно отделано, словно напоказ, золотой тесьмой и лентами. Так какая же чрезвычайная необходимость могла заставить их оторваться от винных погребов, вылезти из-за обеденных столов и отправиться рисковать жизнью и здоровьем в Англию?