Приближался вечер. Около хижины послышался тихий говор – очевидно, возвратившийся с работы хозяин говорил с женой. Закончив вечернее купание, он вошел в хижину. Невысокого роста, жилистый, Вукуб-Тихаш напоминал чем-то Хун-Ахау его отца, но выглядел значительно старше. Радостно улыбнувшись, он подошел к ложу юноши.
– Очнулся, сынок? – приветливо спросил хозяин хижины. Его низкий бархатный голос удивительно не соответствовал росту и сухощавой фигуре. Казалось, что говорит кто-то другой, спрятавшийся за ним. – Сильно болит голова?
– Спасибо, мне значительно лучше, – ответил Хун-Ахау. – Благодарю тебя, почтенный Вукуб-Тихаш, за все твои заботы…
Старый земледелец протестующе замахал руками, присел около ложа.
– Не надо мне благодарностей, – искренне сказал он, – только выздоравливай скорее! Сражаться с ягуаром – дело не шуточное, видишь, как он тебя отделал. Но теперь все самое неприятное уже позади – вчера я менял повязку на голове и видел, что целебные травы помогли и на этот раз. Еще несколько дней покоя – и ты будешь здоров, как и до ранения. Тогда вы с братом сможете тронуться в путь.
– Сколько же я пролежал здесь?
– Немногим больше недели. Сегодня девятый день…
Вукуб-Тихаш хлопнул в ладоши, призывая жену. Она вошла, поклонилась, неторопливо расставила около мужчин еду: вареные бобы, приправы из душистых трав, свежие кукурузные лепешки. Как и муж, она приветливо улыбнулась, посмотрев на Хун-Ахау, но не сказала ни слова.
– Давайте есть, – сказал земледелец. – Ты, сынок, наверное, очень голоден – выздоравливающие всегда хотят есть. Ну и намучились мы, кормя тебя, когда ты лежал без сознания. Твой брат каким-то чудом умудрялся вливать в горло жидкую похлебку – этим только ты и жил. Теперь тебе надо наверстывать за все прошедшие дни!
Действительно, при виде пищи Хун-Ахау почувствовал мучительный голод, и хозяину не пришлось повторять ласковое приглашение.
Когда с едой было покончено (Ах-Мис, очевидно, из скромности, ел, как новорожденный младенец, явно опасаясь опустошить горшок с бобами прежде, чем насытятся другие), Вукуб-Тихаш с таинственным видом вытащил из укромного уголка хижины две большие коричневые палочки из свернутых листьев. Одну он предложил Ах-Мису, другую – сунул себе в рот. Еще минута – и оба курильщика были окутаны голубоватым дымом. Хун-Ахау с удивлением смотрел на товарища. За время, которое он провел во дворце властителя Тикаля, юноша насмотрелся на знать, и само по себе курение его уже не удивляло, но курящий Ах-Мис – здесь было чему поразиться!
Великан потягивал сигару с таким серьезным и сосредоточенным видом, точно выполнял какое-то важное и нужное дело. Но, хорошо зная его, Хун-Ахау вскоре понял, что, куря, Ах-Мис больше думает о том, чтобы доставить своим видом удовольствие старику, чем наслаждается сам.
– Тебе еще нельзя курить, – обратился Вукуб-Тихаш к юноше. – От дыма у тебя может быть головокружение. Придется дня два подождать!
Хун-Ахау поспешил ответить, что он никогда не курил и ему вовсе не хочется начинать.
– Напрасно! – сказал старик, с явным удовольствием затягиваясь. – Курение прекрасно прочищает голову: мысли становятся быстрыми и ясными. Твой брат это уже понял!
Ах-Мис проворчал несколько слов, выражая вежливое согласие, но смущенное выражение его лица показывало, что в действительности он был не так уж уверен в сказанном.
Некоторое время старый земледелец молча наслаждался курением. Затем, когда жена убрала посуду и остатки еды и мужчины снова остались одни, он заговорил:
– Недавно в столице произошли большие события. Когда владетель трона ягуара умер, принадлежавший царевне Эк-Лоль молодой раб из дворца поднял восстание. Он освободил рабов из лагеря около строящейся пирамиды, вооружил их и двинулся по Тикалю. Выставленные против рабов военные отряды под предводительством нового ахау-ах-камха были разбиты, а сам владыка Ах-Печ убит. В городе был страшный переполох: знатные люди боялись, что рабы захватят Тикаль. Но восставшие ушли из города. Около селения Кахбаче они встретились с войском из Иашха, которое вел на Тикаль царевич-наследник Кантуль. Рабы разгромили и это войско и убили Кантуля!
При этих словах старика Хун-Ахау с трудом скрыл улыбку: он не мог не торжествовать, не радоваться при мысли, что именно он прикончил ненавистного Кантуля, убийцу Эк-Лоль. Он отомстил за нее, за маленькую царевну с дивными, таинственно поблескивавшими глазами.
– Говорят, битва была ужасной! – продолжал свой рассказ Вукуб-Тихаш. – Но военное счастье изменчиво. Не успели победители как следует отдохнуть после сражения, как по ним ударил великий након Тикаля со своими воинами. Восставшие были разбиты наголову, больше половины их полегло на поле битвы, а уцелевшие – взяты в плен.
Вукуб-Тихаш остановился, несколько раз затянулся дымом и продолжал:
– Накона встретили в Тикале как великого победителя. Новый повелитель Ах-Меш-Кук обнял его и собственноручно возложил на грудь военачальника драгоценное ожерелье. Знатные ликовали. Но потом выяснилось, что предводителя рабов среди пленных нет. Разрыли общую могилу, где были похоронены убитые рабы, искали там и тоже не нашли. Тогда глашатаи объявили: всякий, кто задержит предводителя мятежников, получит большую награду. Теперь по соседним со столицей селениям рыскают соглядатаи, разыскивая этого Хун-Ахау – так, кажется, его зовут…
После небольшой паузы Хун-Ахау, посмотрев пристально на старика, тихо сказал:
– Этот предводитель перед тобой, почтенный Вукуб-Тихаш! Меня зовут Хун-Ахау. Я в твоей власти!
Ах-Мис рывком вскочил на ноги. Глаза его загорелись. Вукуб-Тихаш, снова затянувшись дымом, укоризненно покачал головой.
– Я говорил тебе, что твой брат серьезно болен, – обратился он к Ах-Мису. – Ты слышишь, он бредит. Это ужасно! А я-то думал, что он уже близок к выздоровлению. Нет, ему надо лежать и молчать. Долго ли до беды, если кто-нибудь, кроме меня, услышит этот бред. Всегда найдутся охотники заработать на несчастье другого…
– Но послушай меня, Вукуб-Тихаш, – сказал снова Хун-Ахау, – я не в бреду…
– Молчи, молчи, – замахал на юношу руками Вукуб-Тихаш. – Тебе вредно говорить. Если не замолчишь ты, замолчу я, и ты тогда ничего не узнаешь! Лежи смирно и слушай, что говорит старик!
– Хорошо, – согласился Хун-Ахау, – я буду молча слушать!
Удовлетворенный его послушанием, старик кивнул головой и продолжал:
– Жители нашего селения – хорошие люди, и никому из них не придет в голову принять человека, раненного ягуаром, за беглого раба покойной царевны. Но чужого глаза надо избегать. Поэтому я и советовал твоему брату не торчать на виду днем; вдруг какой-нибудь соглядатай снова забредет в нашу деревню. Один здесь был около недели назад, вынюхивал, расспрашивал всех. Но ему твердо сказали: у нас чужих здесь нет!
– А старейшина знает о нас? – спросил Хун-Ахау.
– Старейшина знает все! – с достоинством провозгласил Вукуб-Тихаш. – Он знает и про вас. – Старик помолчал и затем ткнул пальцем в грудь. – Старейшина деревни – я, – объявил он гордо и посмотрел на своих собеседников, явно ожидая удивления.
По добродушному лицу Ах-Миса расползлась улыбка. Теперь он все понял окончательно.
– А теперь, сын моей сестры, – продолжал Вукуб-Тихаш, обращаясь к Хун-Ахау, – скажи мне, почему этот предводитель думал только о рабах? Разве он не знал, что мы, простые земледельцы, страдаем от тикальской знати почти так же, как и его собратья? Нас так же гонят на постройки храмов и дворцов, отрывая от семей. Мы трудимся на полях, а большая часть урожая идет в чужие амбары. Моя жена сейчас ткет ткань, но одеваться в нее буду не я. Вас, рабов, хоть кормят – пусть плохо, скудно, но кормят. А мы иногда отдаем все, что добыли тяжелым трудом земледельца, а потом умираем от истощения. Ты думаешь, мало в нашем селении умерло от голода, уплатив подать? А не отдашь – и сам, и вся семья пойдет в рабство. Сколько наших людей было забито насмерть палками по приказанию батаба? Вот доля земледельца! Чем же она лучше доли раба? Что ты знаешь об этом, сын моей сестры?
– Я… не думал об этом, – с трудом сказал Хун-Ахау.
– Ты должен был думать! – запальчиво крикнул старик, но, опомнившись, смущенно махнул рукой, как бы отгоняя что-то, вставшее между ними, и продолжал уже спокойным голосом:
– Если бы этот предводитель сказал жителям соседнего с Тикалем селения: «Я пришел, чтобы сражаться и за вас», – разве его войско было бы разбито? Нет! Каждый земледелец посчитал бы за честь накормить досыта хотя бы двух человек из его отряда, дать им отдых. Разве воины накона подкрались бы так внезапно к вашему отряду? Нет, вас бы известили об этом десятки людей, и они сражались бы, не щадя жизни, вместе с вами! А что произошло в действительности? В селение пришли вооруженные люди. Кто они, зачем пришли – никто из земледельцев не знал. Они были сами по себе, а пришедшие – сами по себе. Этот предводитель должен был думать и о рабах, и о земледельцах. Наверное, его отец был не правителем, а таким же простым тружеником, как мы! Почему он не вспомнил о его участи, глядя на жителей Кахбаче? Ведь стоило одному селению подняться против знати – и пожар охватил бы все необъятное царство Тикаля. Ты думаешь, случайно батаб Кахбаче убежал, когда вы вступили в селение? Он был умнее тебя, он боялся не вас, батаб боялся своих людей и их объединения с восставшими рабами. Он боялся пожара, а тот, кто должен был раздуть огонь, не сумел этого сделать…
Хотя смелая, решительная речь Вукуб-Тихаша вовсе не походила на тихие беседы с отцом, Хун-Ахау казалось, что это убитый отец укоряет его за то, что он не подумал о своих братьях земледельцах.
Увидев скорбь и боль на лице Хун-Ахау, Вукуб-Тихаш мягко положил ему руку на плечо.
– Не надо огорчаться, сынок! Не ошибается только тот, кто ничего не делает. А ты сделал очень многое – ты заронил в сердца искру, которая долго не угаснет! Помни, что ты молод и все сделанное тобой – только начало. В следующий раз – а у тебя будет следующий раз, я это знаю и потому говорю с тобой – ты не ошибешься таким образом. Все сделаешь лучше. Только и в дальнейшем продолжай думать сперва о других, а затем уже о себе!
Наступило долгое молчание. Вукуб-Тихаш медленно докуривал сигару, Ах-Мис сидел опустив голову. А Хун-Ахау лежал, раздумывая обо всем сказанном. Как ни странно, но щемившая его душу тоска теперь, после слов старика, стала менее острой. Да, Вукуб-Тихаш прав. Надо было думать не только о тех, кого он вывел из Тикаля, но и о других угнетенных. А он, став рабом, думал только о рабах. Даже если в последней битве они победили бы войско накона, что бы они стали делать? Путь к родным местам далек, а продовольствия у отряда было мало. Значит, им или пришлось бы грабить жителей тех селений, через которые они шли, – но Хун-Ахау не допустил бы этого, – или просить у них помощи. Да и куда бы они пошли? В его отряде были люди из самых разных мест – юноша вспомнил, как лихорадочно он раздумывал тогда над тем, как подольше сохранить отряд как единое целое…
– Что же нам делать теперь, отец мой? – спросил он.
Вукуб-Тихаш встрепенулся, пристально посмотрел на Хун-Ахау.
– Прежде всего ты должен окончательно выздороветь! А потом тебе и твоему брату – или товарищу, придется бежать отсюда. Если ты останешься здесь, тебя рано или поздно разыщут. Умирать надо с пользой для дела, а не для удовольствия жирных тикальских владык. А если тебя найдут, то уж наверняка казнят – того, что ты совершил, правители не прощают! Ты должен уйти далеко отсюда, туда, где тебя никто не знает. А там сама жизнь тебе подскажет, что ты должен делать. Боги не дали мне детей, но они видят, с каким удовольствием и гордостью я оставил бы тебя как своего сына. Но оставить тебя здесь – значит погубить! Поэтому выздоравливай и скорее отправляйся в путь, чтобы мое сердце было спокойно за тебя и Ах-Миса. А теперь постарайся заснуть – сон подкрепляет силы не меньше, чем еда. Спи спокойно и ни о чем не думай!
И старик с Ах-Мисом вышли из хижины.
Прошло несколько дней. Здоровье Хун-Ахау заметно окрепло, и он теперь целыми днями шагал безостановочно по хижине, чтобы восстановить упругость мускулов и подготовиться к дальнему переходу. Молодость брала свое: раны быстро затянулись, а силы крепли с каждым часом. Из хижины он выходил, только когда наступала темнота, и то ненадолго; старик берег его, как собственного ребенка.
Из вечерних разговоров с Вукуб-Тихашем юноша узнал о судьбе многих близких его сердцу. Оставшиеся в живых рабы из его отряда были разосланы поодиночке в разные города; в Тикале не оставили никого из них. Цуль и Иш-Кук были принесены в жертву – замурованы в склепе, где захоронили покойного правителя, Эк-Лоль и Кантуля. И после смерти юная владычица не смогла расстаться со своим братом-врагом. Для жертвоприношения Цуля и девушку предложил Ах-Каок, процветающий в должности верховного жреца…
Там, в Тикале, Хун-Ахау недолюбливал Иш-Кук. Его раздражали ее навязчивость, отсутствие приличествующей девушке скромности, безразличие к положению рабыни. Но сейчас, услышав о ее страшной смерти, Хун-Ахау почувствовал, как у него сжалось сердце.
«Царевна погибла в борьбе за престол, – подумал он, – а за что умерла бедная Иш-Кук?»
В голове тяжело стучало, мысли перескакивали с прошедших событий к будущим. Что он мог сделать и не сделал? В чем его ошибка? Хун-Ахау тяжело вздохнул. Прав был Вукуб-Тихаш: он о многом не подумал, не вспомнил. И был за это жестоко наказан… Погибли его товарищи, а он остался жить… Почему так случилось?
И снова в голове теснятся мысли, упрямые, настойчивые, неспокойные… Вукуб-Тихаш сказал, что не все еще погибло, что умирать надо с пользой. А тем более жить. Старик сказал, что сама жизнь подскажет Хун-Ахау, что он должен делать. Об этом нужно подумать в первую очередь…
В Ололтун возвращаться нельзя: для этого ему и Ах-Мису пришлось бы пересечь все тикальское царство. Конечно, их скоро задержат и казнят. Значит, надо продвигаться на юг. Там никому нет дела до событий в Тикале… И только там он сможет исправить свои ошибки. Пожалуй, сначала он должен попасть в Копан, найти там брата Укана, через него связаться с рабами, и не только с ними. Вокруг Копана живут такие же земледельцы, как Вукуб-Тихаш, как его покойный отец, как другие жители его родного поселка. Они тоже непосильно работают на правителя Ололтуна… «Только смелый вернется в Ололтун», – говорила царевна… Она манила его надеждой на возвращение в родной Цолчен. Хун-Ахау невесело улыбнулся. «Слишком высоко стояла умершая Эк-Лоль, – подумал он, – не понять ей было, что простому рабу может показаться тесным даже Ололтун. Не поняла бы царевна, что и раба может манить большее, чем возвращение в родную деревню; что борьба за свободу может стать целью его жизни… Только жить и умереть нужно с пользой. И думать нужно не только о себе, как сказал Вукуб-Тихаш…»
С каждым днем, чем больше новостей узнавал Хун-Ахау, тем больше усиливалось нетерпеливое желание юноши поскорее покинуть пределы опостылевшего ему Тикальского царства. Нет, его больше уже не тянуло ни в Ололтун, ни в родное селение! И там, и здесь он хлебнул достаточно горя! Скорей, скорей уйти подальше от Тикаля!
Наконец наступил желанный день. Поздней ночью Хун-Ахау и Ах-Мис после ласкового прощания с хозяйкой вышли из хижины, сопровождаемые Вукуб-Тихашем. Задолго до этого вечера старик растолковал им, как они должны идти, чтобы добраться до большого леса, поэтому все трое шли молча. За спинами у Хун-Ахау и Ах-Миса висели мешки с едой – хозяева щедро снабдили их на дорогу. В правой руке юноша держал топор, подаренный Эк-Лоль. Ах-Мис, рискуя жизнью, спас не только своего друга, но и его оружие, помня, как оно дорого Хун-Ахау.
Там, где заканчивались поля, Вукуб-Тихаш остановился. Тихим голосом он еще раз повторил указания относительно дороги, крепко стиснул юношей в объятиях и, стремительно повернувшись, быстро пошел обратно. Только по его внезапно сгорбившейся спине да неровной походке можно было почувствовать, как сильно переживал старик это расставание.
Хун-Ахау и Ах-Мис стояли и смотрели ему вслед, пока тени ночи не поглотили его фигуру. Наконец, повернувшись, они подошли к первым деревьям. Ноздри юношей широко раздувались, вдыхая неповторимый, пряный, грозный аромат девственного леса. Прошла минута. Хун-Ахау решительно раздвинул рукой лианы и скрылся в чаще; Ах-Мис шел за ним следом.
Глава двадцатая
Жгучее полуденное солнце без устали метало свои огненные стрелы на гладь большой реки и подступивший к ней вплотную густой лес.
Совсем рядом, в двух шагах от берега, в душной лесной чаще царил полумрак; солнечные лучи не смогли пробить плотной многоэтажной кроны могучих старых великанов. У их подножия безнадежно хирели лишенные животворного света их собственные отпрыски; даже буйные травы и лианы – и те были какого-то странного желтовато-белесого цвета. И поэтому казалось, что молодые деревца, волей случая оказавшиеся на речном берегу, пришли в радостное неистовство от открывшегося перед ними свободного пространства и солнца. Они исступленно вытягивали ветви над водой, стремясь захватить побольше места, света, свободно игравшего над рекой ветерка.
Неожиданно заросли раздвинулись, и из них медленно выступил человек. Вслед за первым показался и второй – по росту и телосложению настоящий великан. Они долго стояли молча на берегу, оглядывая представшую перед их взорами картину.
Это были Хун-Ахау и Ах-Мис.
Прошел почти год с тех пор, как они покинули хижину Вукуб-Тихаша. Первое время юноши старательно избегали попадавшиеся им на пути селения, помня советы старого земледельца. Но как-то раз, когда, по расчетам Хун-Ахау, они были уже далеко за пределами власти тикальского владыки, юноши, мучимые голодом, решили войти в небольшой поселок. Оказалось, что дурные вести распространяются очень быстро: их сразу узнали и попытались задержать. Если бы не быстрота их ног, попытка достать пищу закончилась бы пленом и последующей казнью в Тикале. С тех пор Хун-Ахау и Ах-Мис больше не приближались к селениям, обходя их далеко стороной. Правда, потом города и селения стали встречаться все реже и реже – путники вступили в пустынную горную область.
Казалось, в Хун-Ахау пробудился дух великого путешественника – его прапрадеда. Еще у Вукуб-Тихаша, в Цихбаче, было решено, что юноши пойдут на юг, чтобы скорее выбраться из Тикальского царства; и где бы они ни находились, бывший предводитель рабов всегда быстро находил нужное направление. В густом лесу, где не было видно солнца, в первозданном хаосе горных ущелий, при обходе многочисленных рек, преграждавших им путь, он всегда шел вперед уверенно и твердо, как будто прогуливался по знакомой с детства широкой дороге. Так же легко и, казалось, беззаботно молодой предводитель определял подходящее место для ночлега или длительного, на несколько дней, отдыха, когда иссякали силы; разжигал огонь, находил удобную пещеру или нависшую скалу, чтобы переждать непогоду.
Хун-Ахау много думал о прошлом, и не только о неудачном восстании. Чем дальше они уходили от Тикаля, тем живее перед его глазами вставали картины недавнего прошлого: залитая лунным светом пирамида, огромные, тревожные глаза, доверчивое пожатие руки…
Только теперь Хун-Ахау почувствовал по-настоящему, какое место в его жизни заняла Эк-Лоль. И сердце юноши жгла тоска, что он никогда больше не увидит ее, не услышит ее голоса, не поднимет хрупкую девушку, чтобы посадить на носилки… Никогда… никогда!
И чем печальнее становилось у него на сердце, тем длиннее становились дневные переходы, словно он стремился убежать от прошлого. Хун-Ахау еще не знал великого закона жизни, согласно которому горе неизменно сменяется радостью, а радость – горем.
Первое время юноши очень страдали от отсутствия привычной пищи; запасы, которые им дал Вукуб-Ти-хаш, быстро истощились, как ни стремились они беречь их. После неудачной попытки добыть припасы в селении, пришлось перейти на то, чем снабжала их природа. Различные коренья, грибы, плоды тапаль[41] и кавуэш[42], пойманные в ручье рыба и раки, попавшие в силки кролики и птицы – вот что стало обычной пищей странников. Как-то раз, найдя хорошую гончарную глину, Хун-Ахау вылепил из нее два сосуда и обжег их на костре. С тех пор юноши могли варить мясо, когда им везло на охоте. Теперь они уже почти никогда не голодали, и только иногда их мучала острая тоска по свежеиспеченным кукурузным лепешкам и дымящейся бобовой похлебке. Ах-Мис однажды даже попросил Хун-Ахау никогда не говорить при нем слова «бобы».
Примерно в середине их странствований, когда юноши как-то раз остановились на ночлег в узком горном ущелье, у них произошла странная встреча.
Ах-Мис сидел у костра, наблюдая за варившимся в горшке кроликом, – клубы пара, поднимавшиеся вверх, приятно щекотали ноздри юноши. Хун-Ахау бродил неподалеку, собирая ветки для костра. Вдруг ему показалось, что около близлежащей скалы чуть заметно шевельнулась чья-то тень. Бесшумно ступая босыми нотами – обувь путешественников уже давно превратилась в лоскутья и была выброшена, – юноша осторожно подкрался поближе. Его глазам предстало удивительное для этих пустынных мест зрелище.
В глубокой тени, отбрасываемой скалой, стоял в напряженной позе охотника, подстерегающего дичь, невысокий сухощавый человек. Глаза его неотрывно смотрели на Ах-Миса, по-прежнему сидевшего у костра, а руки медленно поднимали какое-то оружие. С громким криком, дико прозвучавшим в незыблемой тишине горного вечера, Хун-Ахау рванулся вперед и крепко обхватил незнакомца сзади. Тот молча стал вырываться, но с помощью подбежавшего на крик Ах-Миса Хун-Ахау быстро скрутил его. Юноши с торжеством дотащили связанного гибкими прутьями и переставшего сопротивляться пленника до костра и стали делиться впечатлениями о случившемся.
– Он бросил в меня вот этим дротиком, – заявил Ах-Мис, размахивая стрелой, которую подобрал около себя. – Он хотел меня убить!
– Нет, это не дротик! – Хун-Ахау осторожно взял стрелу из могучей лапы Ах-Миса. – Это что-то похожее на дротик, но такое легкое и тоненькое, что согнуть его нельзя. И у него в руках была не копье-металка, он держал это оружие перед собой, а не заводил руку назад, как делают, когда бросают дротик. Подожди и стереги его, я сейчас вернусь!
Юноша бросился к скале, где он схватил незнакомца, и через несколько минут вернулся, держа в руке лук и колчан со стрелами. Это оружие было неизвестно юношам, потому что ни на их родине, ни в Тикале луком не пользовались ни при охоте, ни на войне.
– Вот видишь, чем он бросал эти маленькие дротики, – сказал Хун-Ахау. – Но как это он делал, я никак не могу понять!
Юноша осторожно тронул пальцем тетиву; она, задрожав, издала тонкий жалобный звук. Хун-Ахау торопливо отложил лук в сторону.
Пленник, услышав звон тетивы, заворочался, с трудом перевернувшись на бок, и пристально посмотрел на двух чужеземцев, неожиданно его захвативших.
– Что же мы будем с ним делать? – спросил Ах-Мис.
– Не знаю, – сказал Хун-Ахау, раздумывая. – Если мы его отпустим, он приведет через полчаса своих и нас захватят в плен или просто прикончат этим странным оружием, когда мы заснем. Надо расспросить его, почему он хотел убить тебя.
Хун-Ахау обратился к пленнику с вопросами: кто он, зачем хотел напасть на них, как его зовут, один ли он в этой местности, далеко ли отсюда до его поселения? Захваченный внимательно слушал, но по его глазам было видно, что он ничего не понимал. После того как Хун-Ахау закончил, пленник сказал несколько коротких фраз на незнакомом языке, не раз повторив слово «йаотль»[43]. Он всякий раз подчеркивал его.
– Нам его не понять, – сказал разочарованно Ах-Мис. – Он говорит не на нашем языке!
Пленник, видя, что его не понимают, повернулся снова на спину и закрыл глаза, словно бы показывая: мне безразлично, как вы поступите со мной.
– Да, нам с ним не договориться, – сказал Хун-Ахау. – Давай поедим сами и покормим его. А после этого нам придется по очереди нести стражу всю ночь! Может, его будут разыскивать. Костер лучше потушить – он может привлечь внимание!
При свете звезд друзья торопливо поели, а затем Хун-Ахау, взяв кусок мяса, подошел к пленнику. Почувствовав на губах вкус еды, тот выразил непритворное удивление, но с жадностью проглотил предложенное. После этого он поворочался, удобнее устраиваясь на ночлег, и опять закрыл глаза. Ночь прошла спокойно. Когда первые лучи солнца окрасили вершины соседних гор, друзья решили отправиться в путь. Но тут снова встал вопрос: что же делать с пленником?
– Давай отпустим его, – предложил Хун-Ахау. – Наверное, он бродил один в поисках дичи. Иначе его товарищи уже наткнулись бы на нас, разыскивая пропавшего.
– Очнулся, сынок? – приветливо спросил хозяин хижины. Его низкий бархатный голос удивительно не соответствовал росту и сухощавой фигуре. Казалось, что говорит кто-то другой, спрятавшийся за ним. – Сильно болит голова?
– Спасибо, мне значительно лучше, – ответил Хун-Ахау. – Благодарю тебя, почтенный Вукуб-Тихаш, за все твои заботы…
Старый земледелец протестующе замахал руками, присел около ложа.
– Не надо мне благодарностей, – искренне сказал он, – только выздоравливай скорее! Сражаться с ягуаром – дело не шуточное, видишь, как он тебя отделал. Но теперь все самое неприятное уже позади – вчера я менял повязку на голове и видел, что целебные травы помогли и на этот раз. Еще несколько дней покоя – и ты будешь здоров, как и до ранения. Тогда вы с братом сможете тронуться в путь.
– Сколько же я пролежал здесь?
– Немногим больше недели. Сегодня девятый день…
Вукуб-Тихаш хлопнул в ладоши, призывая жену. Она вошла, поклонилась, неторопливо расставила около мужчин еду: вареные бобы, приправы из душистых трав, свежие кукурузные лепешки. Как и муж, она приветливо улыбнулась, посмотрев на Хун-Ахау, но не сказала ни слова.
– Давайте есть, – сказал земледелец. – Ты, сынок, наверное, очень голоден – выздоравливающие всегда хотят есть. Ну и намучились мы, кормя тебя, когда ты лежал без сознания. Твой брат каким-то чудом умудрялся вливать в горло жидкую похлебку – этим только ты и жил. Теперь тебе надо наверстывать за все прошедшие дни!
Действительно, при виде пищи Хун-Ахау почувствовал мучительный голод, и хозяину не пришлось повторять ласковое приглашение.
Когда с едой было покончено (Ах-Мис, очевидно, из скромности, ел, как новорожденный младенец, явно опасаясь опустошить горшок с бобами прежде, чем насытятся другие), Вукуб-Тихаш с таинственным видом вытащил из укромного уголка хижины две большие коричневые палочки из свернутых листьев. Одну он предложил Ах-Мису, другую – сунул себе в рот. Еще минута – и оба курильщика были окутаны голубоватым дымом. Хун-Ахау с удивлением смотрел на товарища. За время, которое он провел во дворце властителя Тикаля, юноша насмотрелся на знать, и само по себе курение его уже не удивляло, но курящий Ах-Мис – здесь было чему поразиться!
Великан потягивал сигару с таким серьезным и сосредоточенным видом, точно выполнял какое-то важное и нужное дело. Но, хорошо зная его, Хун-Ахау вскоре понял, что, куря, Ах-Мис больше думает о том, чтобы доставить своим видом удовольствие старику, чем наслаждается сам.
– Тебе еще нельзя курить, – обратился Вукуб-Тихаш к юноше. – От дыма у тебя может быть головокружение. Придется дня два подождать!
Хун-Ахау поспешил ответить, что он никогда не курил и ему вовсе не хочется начинать.
– Напрасно! – сказал старик, с явным удовольствием затягиваясь. – Курение прекрасно прочищает голову: мысли становятся быстрыми и ясными. Твой брат это уже понял!
Ах-Мис проворчал несколько слов, выражая вежливое согласие, но смущенное выражение его лица показывало, что в действительности он был не так уж уверен в сказанном.
Некоторое время старый земледелец молча наслаждался курением. Затем, когда жена убрала посуду и остатки еды и мужчины снова остались одни, он заговорил:
– Недавно в столице произошли большие события. Когда владетель трона ягуара умер, принадлежавший царевне Эк-Лоль молодой раб из дворца поднял восстание. Он освободил рабов из лагеря около строящейся пирамиды, вооружил их и двинулся по Тикалю. Выставленные против рабов военные отряды под предводительством нового ахау-ах-камха были разбиты, а сам владыка Ах-Печ убит. В городе был страшный переполох: знатные люди боялись, что рабы захватят Тикаль. Но восставшие ушли из города. Около селения Кахбаче они встретились с войском из Иашха, которое вел на Тикаль царевич-наследник Кантуль. Рабы разгромили и это войско и убили Кантуля!
При этих словах старика Хун-Ахау с трудом скрыл улыбку: он не мог не торжествовать, не радоваться при мысли, что именно он прикончил ненавистного Кантуля, убийцу Эк-Лоль. Он отомстил за нее, за маленькую царевну с дивными, таинственно поблескивавшими глазами.
– Говорят, битва была ужасной! – продолжал свой рассказ Вукуб-Тихаш. – Но военное счастье изменчиво. Не успели победители как следует отдохнуть после сражения, как по ним ударил великий након Тикаля со своими воинами. Восставшие были разбиты наголову, больше половины их полегло на поле битвы, а уцелевшие – взяты в плен.
Вукуб-Тихаш остановился, несколько раз затянулся дымом и продолжал:
– Накона встретили в Тикале как великого победителя. Новый повелитель Ах-Меш-Кук обнял его и собственноручно возложил на грудь военачальника драгоценное ожерелье. Знатные ликовали. Но потом выяснилось, что предводителя рабов среди пленных нет. Разрыли общую могилу, где были похоронены убитые рабы, искали там и тоже не нашли. Тогда глашатаи объявили: всякий, кто задержит предводителя мятежников, получит большую награду. Теперь по соседним со столицей селениям рыскают соглядатаи, разыскивая этого Хун-Ахау – так, кажется, его зовут…
После небольшой паузы Хун-Ахау, посмотрев пристально на старика, тихо сказал:
– Этот предводитель перед тобой, почтенный Вукуб-Тихаш! Меня зовут Хун-Ахау. Я в твоей власти!
Ах-Мис рывком вскочил на ноги. Глаза его загорелись. Вукуб-Тихаш, снова затянувшись дымом, укоризненно покачал головой.
– Я говорил тебе, что твой брат серьезно болен, – обратился он к Ах-Мису. – Ты слышишь, он бредит. Это ужасно! А я-то думал, что он уже близок к выздоровлению. Нет, ему надо лежать и молчать. Долго ли до беды, если кто-нибудь, кроме меня, услышит этот бред. Всегда найдутся охотники заработать на несчастье другого…
– Но послушай меня, Вукуб-Тихаш, – сказал снова Хун-Ахау, – я не в бреду…
– Молчи, молчи, – замахал на юношу руками Вукуб-Тихаш. – Тебе вредно говорить. Если не замолчишь ты, замолчу я, и ты тогда ничего не узнаешь! Лежи смирно и слушай, что говорит старик!
– Хорошо, – согласился Хун-Ахау, – я буду молча слушать!
Удовлетворенный его послушанием, старик кивнул головой и продолжал:
– Жители нашего селения – хорошие люди, и никому из них не придет в голову принять человека, раненного ягуаром, за беглого раба покойной царевны. Но чужого глаза надо избегать. Поэтому я и советовал твоему брату не торчать на виду днем; вдруг какой-нибудь соглядатай снова забредет в нашу деревню. Один здесь был около недели назад, вынюхивал, расспрашивал всех. Но ему твердо сказали: у нас чужих здесь нет!
– А старейшина знает о нас? – спросил Хун-Ахау.
– Старейшина знает все! – с достоинством провозгласил Вукуб-Тихаш. – Он знает и про вас. – Старик помолчал и затем ткнул пальцем в грудь. – Старейшина деревни – я, – объявил он гордо и посмотрел на своих собеседников, явно ожидая удивления.
По добродушному лицу Ах-Миса расползлась улыбка. Теперь он все понял окончательно.
– А теперь, сын моей сестры, – продолжал Вукуб-Тихаш, обращаясь к Хун-Ахау, – скажи мне, почему этот предводитель думал только о рабах? Разве он не знал, что мы, простые земледельцы, страдаем от тикальской знати почти так же, как и его собратья? Нас так же гонят на постройки храмов и дворцов, отрывая от семей. Мы трудимся на полях, а большая часть урожая идет в чужие амбары. Моя жена сейчас ткет ткань, но одеваться в нее буду не я. Вас, рабов, хоть кормят – пусть плохо, скудно, но кормят. А мы иногда отдаем все, что добыли тяжелым трудом земледельца, а потом умираем от истощения. Ты думаешь, мало в нашем селении умерло от голода, уплатив подать? А не отдашь – и сам, и вся семья пойдет в рабство. Сколько наших людей было забито насмерть палками по приказанию батаба? Вот доля земледельца! Чем же она лучше доли раба? Что ты знаешь об этом, сын моей сестры?
– Я… не думал об этом, – с трудом сказал Хун-Ахау.
– Ты должен был думать! – запальчиво крикнул старик, но, опомнившись, смущенно махнул рукой, как бы отгоняя что-то, вставшее между ними, и продолжал уже спокойным голосом:
– Если бы этот предводитель сказал жителям соседнего с Тикалем селения: «Я пришел, чтобы сражаться и за вас», – разве его войско было бы разбито? Нет! Каждый земледелец посчитал бы за честь накормить досыта хотя бы двух человек из его отряда, дать им отдых. Разве воины накона подкрались бы так внезапно к вашему отряду? Нет, вас бы известили об этом десятки людей, и они сражались бы, не щадя жизни, вместе с вами! А что произошло в действительности? В селение пришли вооруженные люди. Кто они, зачем пришли – никто из земледельцев не знал. Они были сами по себе, а пришедшие – сами по себе. Этот предводитель должен был думать и о рабах, и о земледельцах. Наверное, его отец был не правителем, а таким же простым тружеником, как мы! Почему он не вспомнил о его участи, глядя на жителей Кахбаче? Ведь стоило одному селению подняться против знати – и пожар охватил бы все необъятное царство Тикаля. Ты думаешь, случайно батаб Кахбаче убежал, когда вы вступили в селение? Он был умнее тебя, он боялся не вас, батаб боялся своих людей и их объединения с восставшими рабами. Он боялся пожара, а тот, кто должен был раздуть огонь, не сумел этого сделать…
Хотя смелая, решительная речь Вукуб-Тихаша вовсе не походила на тихие беседы с отцом, Хун-Ахау казалось, что это убитый отец укоряет его за то, что он не подумал о своих братьях земледельцах.
Увидев скорбь и боль на лице Хун-Ахау, Вукуб-Тихаш мягко положил ему руку на плечо.
– Не надо огорчаться, сынок! Не ошибается только тот, кто ничего не делает. А ты сделал очень многое – ты заронил в сердца искру, которая долго не угаснет! Помни, что ты молод и все сделанное тобой – только начало. В следующий раз – а у тебя будет следующий раз, я это знаю и потому говорю с тобой – ты не ошибешься таким образом. Все сделаешь лучше. Только и в дальнейшем продолжай думать сперва о других, а затем уже о себе!
Наступило долгое молчание. Вукуб-Тихаш медленно докуривал сигару, Ах-Мис сидел опустив голову. А Хун-Ахау лежал, раздумывая обо всем сказанном. Как ни странно, но щемившая его душу тоска теперь, после слов старика, стала менее острой. Да, Вукуб-Тихаш прав. Надо было думать не только о тех, кого он вывел из Тикаля, но и о других угнетенных. А он, став рабом, думал только о рабах. Даже если в последней битве они победили бы войско накона, что бы они стали делать? Путь к родным местам далек, а продовольствия у отряда было мало. Значит, им или пришлось бы грабить жителей тех селений, через которые они шли, – но Хун-Ахау не допустил бы этого, – или просить у них помощи. Да и куда бы они пошли? В его отряде были люди из самых разных мест – юноша вспомнил, как лихорадочно он раздумывал тогда над тем, как подольше сохранить отряд как единое целое…
– Что же нам делать теперь, отец мой? – спросил он.
Вукуб-Тихаш встрепенулся, пристально посмотрел на Хун-Ахау.
– Прежде всего ты должен окончательно выздороветь! А потом тебе и твоему брату – или товарищу, придется бежать отсюда. Если ты останешься здесь, тебя рано или поздно разыщут. Умирать надо с пользой для дела, а не для удовольствия жирных тикальских владык. А если тебя найдут, то уж наверняка казнят – того, что ты совершил, правители не прощают! Ты должен уйти далеко отсюда, туда, где тебя никто не знает. А там сама жизнь тебе подскажет, что ты должен делать. Боги не дали мне детей, но они видят, с каким удовольствием и гордостью я оставил бы тебя как своего сына. Но оставить тебя здесь – значит погубить! Поэтому выздоравливай и скорее отправляйся в путь, чтобы мое сердце было спокойно за тебя и Ах-Миса. А теперь постарайся заснуть – сон подкрепляет силы не меньше, чем еда. Спи спокойно и ни о чем не думай!
И старик с Ах-Мисом вышли из хижины.
Прошло несколько дней. Здоровье Хун-Ахау заметно окрепло, и он теперь целыми днями шагал безостановочно по хижине, чтобы восстановить упругость мускулов и подготовиться к дальнему переходу. Молодость брала свое: раны быстро затянулись, а силы крепли с каждым часом. Из хижины он выходил, только когда наступала темнота, и то ненадолго; старик берег его, как собственного ребенка.
Из вечерних разговоров с Вукуб-Тихашем юноша узнал о судьбе многих близких его сердцу. Оставшиеся в живых рабы из его отряда были разосланы поодиночке в разные города; в Тикале не оставили никого из них. Цуль и Иш-Кук были принесены в жертву – замурованы в склепе, где захоронили покойного правителя, Эк-Лоль и Кантуля. И после смерти юная владычица не смогла расстаться со своим братом-врагом. Для жертвоприношения Цуля и девушку предложил Ах-Каок, процветающий в должности верховного жреца…
Там, в Тикале, Хун-Ахау недолюбливал Иш-Кук. Его раздражали ее навязчивость, отсутствие приличествующей девушке скромности, безразличие к положению рабыни. Но сейчас, услышав о ее страшной смерти, Хун-Ахау почувствовал, как у него сжалось сердце.
«Царевна погибла в борьбе за престол, – подумал он, – а за что умерла бедная Иш-Кук?»
В голове тяжело стучало, мысли перескакивали с прошедших событий к будущим. Что он мог сделать и не сделал? В чем его ошибка? Хун-Ахау тяжело вздохнул. Прав был Вукуб-Тихаш: он о многом не подумал, не вспомнил. И был за это жестоко наказан… Погибли его товарищи, а он остался жить… Почему так случилось?
И снова в голове теснятся мысли, упрямые, настойчивые, неспокойные… Вукуб-Тихаш сказал, что не все еще погибло, что умирать надо с пользой. А тем более жить. Старик сказал, что сама жизнь подскажет Хун-Ахау, что он должен делать. Об этом нужно подумать в первую очередь…
В Ололтун возвращаться нельзя: для этого ему и Ах-Мису пришлось бы пересечь все тикальское царство. Конечно, их скоро задержат и казнят. Значит, надо продвигаться на юг. Там никому нет дела до событий в Тикале… И только там он сможет исправить свои ошибки. Пожалуй, сначала он должен попасть в Копан, найти там брата Укана, через него связаться с рабами, и не только с ними. Вокруг Копана живут такие же земледельцы, как Вукуб-Тихаш, как его покойный отец, как другие жители его родного поселка. Они тоже непосильно работают на правителя Ололтуна… «Только смелый вернется в Ололтун», – говорила царевна… Она манила его надеждой на возвращение в родной Цолчен. Хун-Ахау невесело улыбнулся. «Слишком высоко стояла умершая Эк-Лоль, – подумал он, – не понять ей было, что простому рабу может показаться тесным даже Ололтун. Не поняла бы царевна, что и раба может манить большее, чем возвращение в родную деревню; что борьба за свободу может стать целью его жизни… Только жить и умереть нужно с пользой. И думать нужно не только о себе, как сказал Вукуб-Тихаш…»
С каждым днем, чем больше новостей узнавал Хун-Ахау, тем больше усиливалось нетерпеливое желание юноши поскорее покинуть пределы опостылевшего ему Тикальского царства. Нет, его больше уже не тянуло ни в Ололтун, ни в родное селение! И там, и здесь он хлебнул достаточно горя! Скорей, скорей уйти подальше от Тикаля!
Наконец наступил желанный день. Поздней ночью Хун-Ахау и Ах-Мис после ласкового прощания с хозяйкой вышли из хижины, сопровождаемые Вукуб-Тихашем. Задолго до этого вечера старик растолковал им, как они должны идти, чтобы добраться до большого леса, поэтому все трое шли молча. За спинами у Хун-Ахау и Ах-Миса висели мешки с едой – хозяева щедро снабдили их на дорогу. В правой руке юноша держал топор, подаренный Эк-Лоль. Ах-Мис, рискуя жизнью, спас не только своего друга, но и его оружие, помня, как оно дорого Хун-Ахау.
Там, где заканчивались поля, Вукуб-Тихаш остановился. Тихим голосом он еще раз повторил указания относительно дороги, крепко стиснул юношей в объятиях и, стремительно повернувшись, быстро пошел обратно. Только по его внезапно сгорбившейся спине да неровной походке можно было почувствовать, как сильно переживал старик это расставание.
Хун-Ахау и Ах-Мис стояли и смотрели ему вслед, пока тени ночи не поглотили его фигуру. Наконец, повернувшись, они подошли к первым деревьям. Ноздри юношей широко раздувались, вдыхая неповторимый, пряный, грозный аромат девственного леса. Прошла минута. Хун-Ахау решительно раздвинул рукой лианы и скрылся в чаще; Ах-Мис шел за ним следом.
Глава двадцатая
СТРАННЫЙ ПЛЕННИК
Разные люди существуют под небом; имеются люди пустынь, лица которых никто никогда не видит, которые не имеют домов, они только блуждают, как помешанные, по малым горам и большим горам, поросшим лесами.
«Пополь-Вух»
Жгучее полуденное солнце без устали метало свои огненные стрелы на гладь большой реки и подступивший к ней вплотную густой лес.
Совсем рядом, в двух шагах от берега, в душной лесной чаще царил полумрак; солнечные лучи не смогли пробить плотной многоэтажной кроны могучих старых великанов. У их подножия безнадежно хирели лишенные животворного света их собственные отпрыски; даже буйные травы и лианы – и те были какого-то странного желтовато-белесого цвета. И поэтому казалось, что молодые деревца, волей случая оказавшиеся на речном берегу, пришли в радостное неистовство от открывшегося перед ними свободного пространства и солнца. Они исступленно вытягивали ветви над водой, стремясь захватить побольше места, света, свободно игравшего над рекой ветерка.
Неожиданно заросли раздвинулись, и из них медленно выступил человек. Вслед за первым показался и второй – по росту и телосложению настоящий великан. Они долго стояли молча на берегу, оглядывая представшую перед их взорами картину.
Это были Хун-Ахау и Ах-Мис.
Прошел почти год с тех пор, как они покинули хижину Вукуб-Тихаша. Первое время юноши старательно избегали попадавшиеся им на пути селения, помня советы старого земледельца. Но как-то раз, когда, по расчетам Хун-Ахау, они были уже далеко за пределами власти тикальского владыки, юноши, мучимые голодом, решили войти в небольшой поселок. Оказалось, что дурные вести распространяются очень быстро: их сразу узнали и попытались задержать. Если бы не быстрота их ног, попытка достать пищу закончилась бы пленом и последующей казнью в Тикале. С тех пор Хун-Ахау и Ах-Мис больше не приближались к селениям, обходя их далеко стороной. Правда, потом города и селения стали встречаться все реже и реже – путники вступили в пустынную горную область.
Казалось, в Хун-Ахау пробудился дух великого путешественника – его прапрадеда. Еще у Вукуб-Тихаша, в Цихбаче, было решено, что юноши пойдут на юг, чтобы скорее выбраться из Тикальского царства; и где бы они ни находились, бывший предводитель рабов всегда быстро находил нужное направление. В густом лесу, где не было видно солнца, в первозданном хаосе горных ущелий, при обходе многочисленных рек, преграждавших им путь, он всегда шел вперед уверенно и твердо, как будто прогуливался по знакомой с детства широкой дороге. Так же легко и, казалось, беззаботно молодой предводитель определял подходящее место для ночлега или длительного, на несколько дней, отдыха, когда иссякали силы; разжигал огонь, находил удобную пещеру или нависшую скалу, чтобы переждать непогоду.
Хун-Ахау много думал о прошлом, и не только о неудачном восстании. Чем дальше они уходили от Тикаля, тем живее перед его глазами вставали картины недавнего прошлого: залитая лунным светом пирамида, огромные, тревожные глаза, доверчивое пожатие руки…
Только теперь Хун-Ахау почувствовал по-настоящему, какое место в его жизни заняла Эк-Лоль. И сердце юноши жгла тоска, что он никогда больше не увидит ее, не услышит ее голоса, не поднимет хрупкую девушку, чтобы посадить на носилки… Никогда… никогда!
И чем печальнее становилось у него на сердце, тем длиннее становились дневные переходы, словно он стремился убежать от прошлого. Хун-Ахау еще не знал великого закона жизни, согласно которому горе неизменно сменяется радостью, а радость – горем.
Первое время юноши очень страдали от отсутствия привычной пищи; запасы, которые им дал Вукуб-Ти-хаш, быстро истощились, как ни стремились они беречь их. После неудачной попытки добыть припасы в селении, пришлось перейти на то, чем снабжала их природа. Различные коренья, грибы, плоды тапаль[41] и кавуэш[42], пойманные в ручье рыба и раки, попавшие в силки кролики и птицы – вот что стало обычной пищей странников. Как-то раз, найдя хорошую гончарную глину, Хун-Ахау вылепил из нее два сосуда и обжег их на костре. С тех пор юноши могли варить мясо, когда им везло на охоте. Теперь они уже почти никогда не голодали, и только иногда их мучала острая тоска по свежеиспеченным кукурузным лепешкам и дымящейся бобовой похлебке. Ах-Мис однажды даже попросил Хун-Ахау никогда не говорить при нем слова «бобы».
Примерно в середине их странствований, когда юноши как-то раз остановились на ночлег в узком горном ущелье, у них произошла странная встреча.
Ах-Мис сидел у костра, наблюдая за варившимся в горшке кроликом, – клубы пара, поднимавшиеся вверх, приятно щекотали ноздри юноши. Хун-Ахау бродил неподалеку, собирая ветки для костра. Вдруг ему показалось, что около близлежащей скалы чуть заметно шевельнулась чья-то тень. Бесшумно ступая босыми нотами – обувь путешественников уже давно превратилась в лоскутья и была выброшена, – юноша осторожно подкрался поближе. Его глазам предстало удивительное для этих пустынных мест зрелище.
В глубокой тени, отбрасываемой скалой, стоял в напряженной позе охотника, подстерегающего дичь, невысокий сухощавый человек. Глаза его неотрывно смотрели на Ах-Миса, по-прежнему сидевшего у костра, а руки медленно поднимали какое-то оружие. С громким криком, дико прозвучавшим в незыблемой тишине горного вечера, Хун-Ахау рванулся вперед и крепко обхватил незнакомца сзади. Тот молча стал вырываться, но с помощью подбежавшего на крик Ах-Миса Хун-Ахау быстро скрутил его. Юноши с торжеством дотащили связанного гибкими прутьями и переставшего сопротивляться пленника до костра и стали делиться впечатлениями о случившемся.
– Он бросил в меня вот этим дротиком, – заявил Ах-Мис, размахивая стрелой, которую подобрал около себя. – Он хотел меня убить!
– Нет, это не дротик! – Хун-Ахау осторожно взял стрелу из могучей лапы Ах-Миса. – Это что-то похожее на дротик, но такое легкое и тоненькое, что согнуть его нельзя. И у него в руках была не копье-металка, он держал это оружие перед собой, а не заводил руку назад, как делают, когда бросают дротик. Подожди и стереги его, я сейчас вернусь!
Юноша бросился к скале, где он схватил незнакомца, и через несколько минут вернулся, держа в руке лук и колчан со стрелами. Это оружие было неизвестно юношам, потому что ни на их родине, ни в Тикале луком не пользовались ни при охоте, ни на войне.
– Вот видишь, чем он бросал эти маленькие дротики, – сказал Хун-Ахау. – Но как это он делал, я никак не могу понять!
Юноша осторожно тронул пальцем тетиву; она, задрожав, издала тонкий жалобный звук. Хун-Ахау торопливо отложил лук в сторону.
Пленник, услышав звон тетивы, заворочался, с трудом перевернувшись на бок, и пристально посмотрел на двух чужеземцев, неожиданно его захвативших.
– Что же мы будем с ним делать? – спросил Ах-Мис.
– Не знаю, – сказал Хун-Ахау, раздумывая. – Если мы его отпустим, он приведет через полчаса своих и нас захватят в плен или просто прикончат этим странным оружием, когда мы заснем. Надо расспросить его, почему он хотел убить тебя.
Хун-Ахау обратился к пленнику с вопросами: кто он, зачем хотел напасть на них, как его зовут, один ли он в этой местности, далеко ли отсюда до его поселения? Захваченный внимательно слушал, но по его глазам было видно, что он ничего не понимал. После того как Хун-Ахау закончил, пленник сказал несколько коротких фраз на незнакомом языке, не раз повторив слово «йаотль»[43]. Он всякий раз подчеркивал его.
– Нам его не понять, – сказал разочарованно Ах-Мис. – Он говорит не на нашем языке!
Пленник, видя, что его не понимают, повернулся снова на спину и закрыл глаза, словно бы показывая: мне безразлично, как вы поступите со мной.
– Да, нам с ним не договориться, – сказал Хун-Ахау. – Давай поедим сами и покормим его. А после этого нам придется по очереди нести стражу всю ночь! Может, его будут разыскивать. Костер лучше потушить – он может привлечь внимание!
При свете звезд друзья торопливо поели, а затем Хун-Ахау, взяв кусок мяса, подошел к пленнику. Почувствовав на губах вкус еды, тот выразил непритворное удивление, но с жадностью проглотил предложенное. После этого он поворочался, удобнее устраиваясь на ночлег, и опять закрыл глаза. Ночь прошла спокойно. Когда первые лучи солнца окрасили вершины соседних гор, друзья решили отправиться в путь. Но тут снова встал вопрос: что же делать с пленником?
– Давай отпустим его, – предложил Хун-Ахау. – Наверное, он бродил один в поисках дичи. Иначе его товарищи уже наткнулись бы на нас, разыскивая пропавшего.