Чуэн, младший из братьев, рванулся, как испуганный олень. Батаб проводил его довольным взглядом.
– Меня слушаются без возражений, – сказал он, переводя снова взгляд на лица пришельцев. – Запомните это! Конечно, чтобы вас усыновил Чинаб, требуется согласие членов его рода и совета старейшин нашего поселения, но я думаю, что возражений не будет! – Кавох чуть заметно улыбнулся. – У тебя есть еще нефрит? – спросил он неожиданно Хун-Ахау.
– Да, еще два куска, – ответил юноша.
– Давай их мне, – приказал батаб. – На один мы устроим праздник всему селению, когда вы станете членами рода Чинаба, а другой я буду хранить для тебя в своем доме. Еще настанут времена, когда он тебе понадобится.
Хун-Ахау молча вручил Кавоху оставшиеся куски драгоценного камня. Батаб обратился к Ах-Мису:
– А ты согласен? Почему ты все время молчишь?
Ах-Мис переступил с ноги на ногу, шумно проглотил слюну, вздохнул и наконец сердито ответил:
– За меня говорит мой брат! Раз он сказал, то я согласен!
– А думает за тебя тоже твой брат? – с ехидцей поинтересовался батаб.
– Да! Хун-Ахау думает и за меня, – простодушно ответил Ах-Мис.
– Какое счастье выпало Чинабу! – обратился Кавох к На-Цину. – Сразу два сына, и один из них умный, а другой очень сильный!
Ни На-Цин, ни Хун-Ахау не успели ничего сказать в ответ на это замечание, как вдруг Ах-Мис добродушно прогудел, обращаясь к батабу:
– Ты еще не знаешь, почтенный батаб, как умен Хун-Ахау. Подожди, скоро он будет думать и за тебя! Он может, он все может…
И, утомленный непривычно долгой для него речью, оборвав ее, великан махнул рукой.
Хун-Ахау похолодел. Лицо На-Цина вытянулось, и он с заметной тревогой ожидал, что же последует за дерзкими словами пришельца. Но батабу явно нравилась простодушная гордость Ах-Миса своим братом.
– Что же, – согласился он миролюбиво. – Раз уж твой брат такой умный, то пусть иногда думает и за меня. Но я буду совсем спокоен, если кроме него это же будешь делать еще и ты!
– Мне это будет трудно, – признался честный Ах-Мис.
– Очень жаль, – насмешливо проговорил Кавох. – Очень жаль, что ты не сможешь мне помочь! Если бы и ты за меня думал, мне бы жилось совсем спокойно…
Ах-Мис не понял насмешки, а Хун-Ахау обрадовался, что неуместные слова его простодушного друга не обидели батаба и все окончилось шуткой.
Скорым шагом подошел запыхавшийся старик, за которым следовал Чуэн, и низко поклонился батабу.
– Эти два чужестранца хотят жить в нашем селении, Чинаб, – обратился Кавох к пришедшему. – У тебя нет сыновей, и я подумал, будет хорошо, если ты усыновишь их. Ты согласен?
Старик робко оглядел Хун-Ахау и Ах-Миса. Было видно, что юноши ему понравились.
– Как прикажешь, владыка, – ответил он тихим голосом.
– Вот и хорошо, – обрадованно сказал Кавох. – Ну-ка, молодец, – обратился он к Чуэну, – сбегай за Хапай-Каном, попроси его прийти сюда!
Несколько минут прошло в молчании. Хун-Ахау украдкой рассматривал своего будущего отца, и его сразу потянуло к этому тихому, усталому от жизни человеку. Чем-то он напоминал юноше и его погибшего отца, и доброго Вукуб-Тихаша, бесстрашно приютившего в своей хижине преследуемых рабов. Он сделает все, чтобы облегчить жизнь Чинаба, и, быть может, не только его одного, мысленно решил Хун-Ахау.
– А вы что стоите здесь? – вдруг обратился батаб к На-Цину и его сыновьям. – Идите, занимайтесь своими делами!
На-Цин неохотно тронулся с места, все время оглядываясь, – ему очень хотелось узнать, чем кончится эта необычная история. За ним двинулись его сыновья, тоже с неохотой. Но ослушаться батаба было невозможно.
Вновь подбежал Чуэн. За ним торжественно вышагивал небольшого роста сухощавый старик – жрец поселения, Хапай-Кан. Приблизившись к батабу, он начал неразборчиво бормотать молитвы, а потом окропил всех присутствующих «девственной водой». Эту воду Хапай-Кан и его помощники собирали вдали от населенных мест, в пещерах, где она капала со сводов. Окончив обряд, жрец посмотрел на батаба. Тот кратко изложил историю пришельцев и приказал Хапай-Кану определить счастливый день для обряда усыновления.
Старик пожевал сухими губами, раздумывая, а затем произнес высоким дребезжащим голосом:
– Прежде всего эти пришедшие юноши должны пройти обряды очищения. Начать им придется с трехдневного поста. Потом они принесут малую кровавую жертву… – Жрец постепенно вдохновлялся, перечисляя предстоящие испытания, глаза его заблестели. – Потом…
– Что будет потом, они узнают в свое время, – перебил батаб Хапай-Кана. – А пока запри их в святилище для поста. Идите за ним, – обратился он к юношам, указывая на жреца. – А ты, Чинаб, останься здесь, мне еще нужно поговорить с тобой!
Юноши склонились перед батабом, махнувшим им на прощание рукой, и отправились за жрецом.
Хапай-Кан шел, размахивая руками, и раздраженно ворчал вслух:
– Конечно, я не великий жрец Киригуа и мне можно приказывать. Но почему он не приказывает великому жрецу? Потому что он всего-навсего батаб Чаламте, а не правитель… О жаба, проглотившая посланца!
Слушая его ворчание, Хун-Ахау внутренне улыбался. Несмотря на сердитый голос, старик казался скорее смешным, чем грозным. И вообще все вокруг казалось Хун-Ахау приветливым и веселым. И хижины жителей Чаламте. И солнечные пятна на листьях деревьев. И доброжелательные улыбки встречавшихся на их пути людей.
Неожиданно Хун-Ахау поймал быстрый, полусмущенный, полулукавый взгляд, брошенный на него девушкой, стоявшей у двери одной из хижин, мимо которой они шли. Хун-Ахау узнал ее – это была Иш-Кусам. «Ласточка», – подумал он. И селение Чаламте сразу стало для юноши словно роднее и привлекательнее.
Глава двадцать вторая
С того памятного дня, когда Хун-Ахау и Ах-Мис, безвестные юноши, впервые пришли в Чаламте, прошло три года. Сильные, ловкие, трудолюбивые, успевшие, несмотря на молодость, многое повидать, они быстро снискали уважение и симпатии большинства жителей поселка. У обоих вскоре появились друзья. А потом пришла и любовь. Женой Хун-Ахау стала стройная Иш-Кусам. Обзавелся семьей и великан Ах-Мис, взявший в жены самую миниатюрную девушку в селении. Оба стали отцами. У Хун-Ахау рос сын, названный в честь навсегда ушедшего друга Шбаламке. Когда же у него родилась дочка, девочке дали имя в память погибшей бабушки – Иш-Субин. Почти одновременно и у Ах-Миса в хижине появился крошка Укан.
Хун-Ахау и Ах-Мис жили, как некогда жили их отцы, простые земледельцы: они много трудились и мало отдыхали. И с каждым днем они все больше и больше привыкали к Чаламте, точно родились и выросли в этом селении.
Просыпаясь на рассвете в хижине, еще не освободившись от объятий сна и навеянных сновидений, Хун-Ахау представлял, что он в родительском доме. Казалось, что сейчас он услышит голос отца, увидит мать. Как и в детстве, вкусно пахли только что испеченные кукурузные лепешки. Такую же вареную фасоль, как та, что готовила мать, подавала ему теперь утром заботливая Иш-Кусам.
В Чаламте, как и в селениях, окружавших Ололтун, мужчины поутру шли в поле, где зеленели ровные ряды кукурузы – самого большого сокровища земледельцев. И так же золотило солнце ее листья и сушило надломленные початки, когда приближалась пора сбора урожая.
Иногда во время работы Хун-Ахау посещали неспокойные мысли. Часто задумывался он над тем, что его юношеские желания сбылись, правда, только наполовину. Как и его прапрадед, он совершил большое путешествие. Но не нашел каменную голову, не нашел и зарытых около нее сокровищ. Впрочем, это не совсем так. Ведь нефритовый топорик, который ему подарила Эк-Лоль, был некогда найден возле каменной головы…
Отец говорил, что ему суждено стать воином, а он мечтал быть простым земледельцем. И вот он стал им – но раньше, хоть и недолго, был воином…
Он земледелец, так почему же так неспокойно бывает у него на душе? Почему чужая боль так близка ему? Он не может уснуть, если знает, что после уплаты подати, в соседней хижине поселились голод и нужда. Не раз и не два, проходя мимо каменных домов батаба и жреца, Хун-Ахау ловил себя на том, что с неприязнью думает об их обитателях.
Кстати, пророчество простодушного Ах-Миса не сбылось. Батаб никогда не обращался к Хун-Ахау за советом. А самому Хуну не раз приходилось поломать голову – как вовремя уплатить батабу подать, сделать нужный подарок жрецу и, не обрекая семью на голод, выплачивать ежегодные подати Копану.
Неспокойные мысли и постоянные заботы избороздили лоб Хун-Ахау ранними морщинами. Впрочем, он не только думал, не только молчал…
Вот окончился день. Умолкли голоса женщин и ребятишек. Черным покрывалом укутала землю ночь. Тихо в Чаламте. Только ветерок чуть слышно шелестит в густой листве, точно шепотом поверяет какую-то тайну.
Слышится шепот и в одной из хижин. Это Хун-Ахау беседует с пришедшими к нему друзьями, рассказывает им о своем прошлом. О тех незабываемых днях, воспоминания о которых никогда его не покидают. Внимательно слушают собравшиеся трагическую историю людей, отважных и свободолюбивых, решившихся на неслыханное. Слушают тихо, затаив дыхание. Лишь изредка приглушенный вздох или возглас удивления раздается в хижине.
Перед мысленным взором собравшихся предстают картины, одна удивительнее другой. Им кажется, что они видят ночной Тикаль, великий Тикаль, око мира. Пустынные улицы и темнеющие на фоне предрассветного неба вершины пирамид, увенчанные величественными храмами. Видят они и толпу рабов, поспешно покидающих город. Слышат гулкие шаги приближающейся стражи… Восставшие уже покинули город… Вздох облегчения вырывается из груди Чуэна, самого младшего из пяти сыновей На-Цина. Все пятеро стали друзьями Хун-Ахау. Особенно старший, Маник.
Хозяин хижины продолжает свой рассказ. Нелегко говорить о поражении рабов, о своих ошибках…
– Быть может, такова была воля богов? – слышится чей-то дрожащий голос.
– Счастлив тот, к кому милостивы боги, – шепчет другой.
– Может, плохо просили жрецов, и они не передали той просьбы богам,.. – размышляет третий.
Хун-Ахау молчит. Как поведать людям свои трудные думы, сомнения? Дорогой ценой досталось ему прозрение. Он уже давно не верит жрецам. И разве не был он сам свидетелем того, как покинули боги его родных, его друзей, не помогли им в страшный час испытаний…
Тихо в хижине. Но вот за перегородкой всхлипнул и застонал во сне маленький Шбаламке. Тревога за сына обожгла сердце Хун-Ахау. Он заговорил:
– Боги далеко, и они, видно, заняты более важными делами, поэтому не слышат нас, маленьких людей. Но нас много, и у нас сильные мускулы, крепкие руки. Мы не боимся любой работы, лишь бы не голодали наши дети, – мы должны сами позаботиться о их судьбе. Почему мы должны вечно дрожать и ждать милости сильных? Мы кормим ненасытный Копан, оставляя голодными свои семьи. Правители, жрецы, купцы живут во дворцах и молятся в храмах, выстроенных рабами; одежда их соткана руками наших матерей и жен. Без нас они вымрут, как трутни без пчел. Так кто кого должен бояться?
Как семена ишима, брошенные трудолюбивой рукой в плодородную почву, дарят земледельца тучными всходами, так и слова, когда-то сказанные мудрым Вукуб-Тихашем, пышным цветом расцвели в душе Хун-Ахау!
Долго не смолкают голоса в хижине. Близится рассвет; скоро выходить в поле. Молча, неслышными шагами расходятся люди. Они задумались над тем, о чем в Чаламте до Хун-Ахау не решались и помышлять.
Народная молва бежит быстро, особенно если она несет с собой надежду на лучшее. И вот уже не только в Чаламте, но и в окрестных селениях заговорили о смелом «воине из Киригуа», как стали называть Хун-Ахау.
Почему из Киригуа? Хун-Ахау только раз, и то недолго, был в этом городе. Не было там у него ни друзей, ни знакомых. Но в давние времена в Киригуа бушевало восстание, во главе которого стоял какой-то простой воин. Оно было подавлено, а предводитель замучен жестокими пытками. В смерть его, однако, люди не поверили. «Он жив, он вернется, – говорили в народе, – он принесет нам свободу и счастье». От отца к сыну, от деда к внуку переходило предание о добром, смелом воине, освободителе, который обязательно придет.
Кто первый рассказал о нем в Копане? Вероятно, какой-нибудь несчастливец, за неуплату подати попавший в рабство. И к концу третьего года жизни Хун-Ахау в Чаламте его имя стало известно среди рабов великого города. Правда, вспоминали его больше по ночам, когда стража уставала слишком внимательно прислушиваться к тому, о чем говорят рабы.
Вот и сейчас спит Копан. На мягких широких постелях отдыхают самые знатные и самые богатые его жители. Долго тянется для них ночь. Но как же коротка она для рабов! Не успели они, избитые и голодные, забыться, распластавшись на грязном холодном полу, как у дверей сарая, куда их сгоняют на ночь, уже вырастает фигура надсмотрщика. И снова на работу. Снова полный мучений и непосильного труда день.
И все же не спят рабы. Уже который день ждут они наступления ночи, чтобы поговорить о самом важном для них, самом наболевшем. Взволнованным шепотом передают они друг другу рассказ о том, что вблизи Киригуа живет человек, некогда осмелившийся поднять восстание рабов в самом Тикале. И еще говорят о том, что он обещает освободить рабов и в Копане. И не только рабов.
– Киригуа недалеко от Копана, – произносит высокий, плечистый раб. – Воин должен прийти сюда.
– Ты прав, Мутупуль, – обращается к высокому рабу лежащий рядом с ним юноша. – Я слышал, что воин из Киригуа силен и ловок, как владыка лесов – ягуар.
Разговор продолжает третий раб:
– Воин из Киригуа выше всех обыкновенных людей. У него такие длинные ноги, что его никто не может догнать… Он бегает так же быстро, как великий бог ветра…
– Лицо у него красивое, как у молодого бога кукурузы, – раздается восторженный голос.
– Да, да, – подхватывает кто-то, – я видел каменного бога на стене того большого храма, что стоит над рекой. Нас водили мимо него на работу. Он очень похож на воина из Киригуа!
– Я тоже видел этот храм, – снова заговорил Мутупуль. – Стены его сложены из больших каменных плит. И не один, наверное, сорвался с высоты, вырезая над входом переплетающихся змей.
– Да, именно там я видел каменного бога ишима. У него совсем молодое и очень доброе лицо. Очень доброе…
В углу сарая лежит старик. Когда-то он был земледельцем. Теперь стал рабом. Он так худ, что, кажется, жизнь едва теплится в нем. Все время молчавший, и он вмешивается в разговор:
– А может, воин из Киригуа и есть наш милостивый бог кукурузы? Только он принял вид человека, чтобы помочь тем, кто всю жизнь выращивал кукурузу. А теперь должен ворочать мертвые и холодные камни. Скорее бы он пришел сюда, добрый воин. Пока я еще жив…
– Я тоже его жду, – шепчет Мутупуль.
Все умолкли. Усталые головы опускаются на холодный, грязный пол. Рабы засыпают. Тихо плывет над Копаном ночь…
Глава двадцать третья
На протяжении трех лет Хун-Ахау не удавалось побывать в Копане – в этом великом и страшном городе. Но он не терял надежды пойти туда и отыскать брата Укана. А уже через него познакомиться с людьми, похожими на его погибших друзей. Ведь перед смертью Укан сказал ему: «Хун, если будешь в Копане… подружись с моим братом… говорят, он похож на меня».
Наконец пришел день, когда батаб разрешил Хун-Ахау и Иш-Кусам пойти в Копан, отнести на продажу свежую оленину и лечебные травы, которые умела находить Иш-Кусам.
Хун-Ахау с женой вышли из дому под вечер, чтобы успеть попасть на рынок ко времени начала торговли. Дорога шла мимо полей, на которых зеленели ряды кукурузы, потом пряталась в тенистой роще. И снова выбегала в поле, чтобы вновь уйти в густые зеленые заросли.
Когда стемнело, Иш-Кусам пошла медленнее, настороженно оглядываясь по сторонам. Она испуганно вздрагивала и прижималась к мужу, когда у них из-под ног внезапно поднимались разбуженные стайки маленьких голубей. Когда же дорога уводила путников в рощу, Иш-Кусам казалось, что за каждым деревом кто-то прячется. Один раз она даже вскрикнула – мимо них бесшумно пролетела сова, птица ночи. Ее появление считалось предзнаменованием какого-то важного события, ведь совы – посланники подземных богов.
Хун-Ахау и Иш-Кусам еще были в пути, когда забрезжил рассвет. Весело подсмеивался Хун над ночными страхами жены, но и она скоро о них позабыла. Вот уже первые лучи солнца заблестели в капельках росы. Роса быстро высыхала. Воздух наполнялся запахом цветов. Время от времени Иш-Кусам останавливалась и срывала маленькие белые лилии или толстые стебли тишсулы[47], увенчанные пучком душистых светло-пурпурных цветов. Но вскоре ей пришлось бросить свой букет, чтобы освободить руки: на пути им встретилась поляна, поросшая йаш-пайальче[48], травой, очень полезной для заживления старых ран. Ее можно было продать в Копане.
Теперь Иш-Кусам уже не пугалась, а как ребенок радовалась неожиданно вылетавшим из-под кустов пестрым фазанам или маленьким попугаям. Птицы встревоженно кружились на месте, пока путники не проходили мимо. Но долго смотреть на них не было времени. Солнце поднималось все выше, и нужно было торопиться.
Замедлили они шаги только тогда, когда вдали, за рекой, показался акрополь Копана, вознесшийся над окрестной долиной.
Окраины великого города были застроены хижинами бедноты, мало чем отличавшимися от хижин Чаламте. У входа в одну из них, покосившуюся, имеющую вид давно заброшенного жилья, стояла пожилая женщина. Ее доброе лицо понравилось Хун-Ахау, и он обратился к ней с просьбой разрешить ему и его жене переночевать в ее доме. Он понимал, что за один день не найдет брата Укана.
– Почему же нет, – ответила женщина. – Мой дом стар, но для вас в нем найдется место. Только угостить мне вас нечем. – Она скорбно вздохнула и продолжала: – Боги послали мне только одного сына. Он работал на постройке нового храма, под его руками камень оживал. Жрец говорил, что мой мальчик много о себе возомнил и разгневал богов. Потому-то на него и упал тяжелый камень. И теперь мой сын в Шибальбе[49], царстве мертвых…
Иш-Кусам порывисто обняла несчастную мать, а Хун-Ахау незаметно положил в уголке хижины кусок оленины. И они пошли дальше, обещая вечером возвратиться.
Чем ближе подходили они к центру города, тем богаче становились постройки – видимо, жилища знатных людей. И с каждым шагом Иш-Кусам все сильнее прижималась к мужу, пораженная и испуганная всем тем, что видела сегодня впервые в жизни.
Наконец они вышли на широкую площадь, раскинувшуюся у подножия акрополя – большого искусственного холма, воздвигнутого в центре Копана. На нем высились несколько ступенчатых пирамид. Каждую венчало здание храма-святилища, украшенное большим гребнем.
На площади и по лестницам, ведущим в акрополь, сновало множество людей; был рыночный день, и в город сошлись жители окрестных селений. Наши путники быстро смешались с толпой. Никто не обращал на них внимания.
В углах площади возвышались стелы. Каменные лица древних повелителей бесстрастно взирали на людей; их руки крепко сжимали символы власти. Иш-Кусам хотелось рассмотреть их, но муж торопился.
Они поднялись еще по одной лестнице, обошли угол огромного храма и оказались на новой площади. С левой стороны она заканчивалась обрывом. За извилистым руслом реки внизу, среди куп разбросанных по равнине деревьев, виднелись белые здания – загородные дворцы знатных людей Копана. Только теперь путники поняли, как высоко они поднялись от окраины города. Далеко вокруг простирались поля, хижины, рощи…
От вида, открывшегося их взорам, оторваться было трудно. Хун-Ахау почувствовал, что и его захватил могучий город, – Копан был не похож ни на далекий Ололтун, ни на Тикаль. И они шли дальше, с любопытством поглядывая по сторонам.
Вдруг Иш-Кусам испуганно остановилась. Перед ними была широкая лестница; она вела к еще одной площади. По обеим сторонам этой лестницы стояли большие каменные ягуары со страшными оскаленными мордами. Каждый из них вытянул лапу в направлении лестницы, оба они точно вздыбились. На оранжевых туловищах чудовищ, в специальных углублениях, были вделаны полированные диски из черного обсидиана, точь-в-точь как пятна, которыми природа разрисовала шкуры ягуаров. Благодаря этому статуи казались живыми. Они-то и испугали Иш-Кусам.
– Хун, я боюсь, – прошептала она.
– Глупенькая, это же не звери, это только камень. И сделали из него ягуаров человеческие руки. Быть может, над ними работал и сын той доброй женщины, которая обещала нас приютить.
Иш-Кусам виновато улыбнулась, но все же заторопилась скорее уйти от страшных скульптур. Они поспешили дальше и, запутавшись в переходах, спусках и подъемах, не заметили, что повернули назад. Наконец муж и жена вышли на какую-то новую, небольшую узкую площадь. С одной ее стороны раскинулся стадион для игры в мяч. С другой начиналась очень широкая лестница. На стадионе, видимо, упражнялись игроки; слышались голоса и удары тяжелого мяча. Хун-Ахау отвернулся. Он слишком хорошо помнил, чем оканчиваются подобные игры. Отвернулся – и остановился как вкопанный…
Много прекрасных зданий видел Хун-Ахау в Тикале. Но при виде этой лестницы и он замер в изумлении. Перед первой ее ступенью стоял алтарь, украшенный гигантской маской змеи, и стела. Но не они были самыми замечательными украшениями лестницы. Все ее ступени покрывала причудливая вязь иероглифов; каждый из них был замечательным по тонкости рисунка, вся же эта гигантская надпись рассказывала о наиболее значительных, подчас выдающихся событиях в истории Копана на протяжении почти двух столетий.
Но не иероглифы, которых ни Хун-Ахау, ни Иш-Кусам не умели читать, поразили их: с обеих сторон лестницы, на широких балюстрадах, высилось множество скульптур: одни из них изображали извивающихся змей, другие – птичьи головы. Среди иероглифов были на рельефах и фигуры людей. Они, полулежа в небрежной позе, казалось, отдыхали, внося разнообразие и еще больше украшая покрытую письменами лестницу.
Но и это было еще не все. Через каждые десять ступеней в центре стояли троны, на которых восседали каменные владыки в нарядных одеяниях; на головах у них красовались шлемы с пышными плюмажами. Рука мастера точно передала мельчайшие детали. Яркие краски, наложенные на скульптуры, играли на солнце, как радуга.
Смешавшись с толпой, зачарованные, поднимались по ступеням чудесной лестницы Хун-Ахау с женой.
Им даже немного страшно было становиться на камни, так пышно разукрашенные.
На одной из широких площадок работало человек десять рабов. Они укрепляли выступ, на котором возвышалась статуя какого-то божества. Прохожие равнодушно проходили мимо, не оглядываясь на работавших. Один из рабов, совсем уже старик, страшно худой, внезапно упал. Тотчас надсмотрщик, подняв палку, бросился к нему. Но в это время со стороны стадиона раздались громкие крики. Видимо, игра подошла к концу. И надсмотрщик, решив, что упавший не уйдет от наказания, отбежал в сторону, чтобы посмотреть, что происходит на стадионе.
– Подожди меня здесь, – поспешно проговорил Хун-Ахау жене, показывая ей на противоположную балюстраду. Сам же подбежал к упавшему, приподнял его голову и быстро протянул ему кукурузную лепешку. Старик стал жадно есть, глотая непережеванные куски и со страхом поглядывая в ту сторону, куда скрылся надсмотрщик.
Побросав работу, рабы окружили Хун-Ахау.
– Откуда ты?
– Он похож на воина из Киригуа, – тихо сказал самый мблодой раб.
– Да, я знаю, что меня так называют иногда, – удивленно ответил Хун-Ахау. – Но я живу в Чаламте.
Его уже не слушали.
– Воин из Киригуа! Я дождался твоего прихода, – прошептал старик.
– Это он, воин из Киригуа! – пронеслось над площадкой.
И тогда один раб, высокий и плечистый, расталкивая остальных, приблизился к Хун-Ахау и проговорил:
– Сейчас уходи, пока не вернулся надсмотрщик. Но ночью мы будем ждать тебя. – Он тут же объяснил, как пройти к хижине, в которой ночуют рабы, и добавил: – Спросишь меня, меня зовут Мутупуль. Мы давно ждем тебя…
Издали показалась фигура надсмотрщика; Хун-Ахау отошел в сторону, взял за руку Иш-Кусам и направился вниз по лестнице. Все произошло так быстро, что в толпе людей, поднимавшихся в храм и спускавшихся из него, никто ничего не заметил. Наши путники как ни в чем не бывало пошли дальше, расспрашивая, как пройти на рынок…
– Меня слушаются без возражений, – сказал он, переводя снова взгляд на лица пришельцев. – Запомните это! Конечно, чтобы вас усыновил Чинаб, требуется согласие членов его рода и совета старейшин нашего поселения, но я думаю, что возражений не будет! – Кавох чуть заметно улыбнулся. – У тебя есть еще нефрит? – спросил он неожиданно Хун-Ахау.
– Да, еще два куска, – ответил юноша.
– Давай их мне, – приказал батаб. – На один мы устроим праздник всему селению, когда вы станете членами рода Чинаба, а другой я буду хранить для тебя в своем доме. Еще настанут времена, когда он тебе понадобится.
Хун-Ахау молча вручил Кавоху оставшиеся куски драгоценного камня. Батаб обратился к Ах-Мису:
– А ты согласен? Почему ты все время молчишь?
Ах-Мис переступил с ноги на ногу, шумно проглотил слюну, вздохнул и наконец сердито ответил:
– За меня говорит мой брат! Раз он сказал, то я согласен!
– А думает за тебя тоже твой брат? – с ехидцей поинтересовался батаб.
– Да! Хун-Ахау думает и за меня, – простодушно ответил Ах-Мис.
– Какое счастье выпало Чинабу! – обратился Кавох к На-Цину. – Сразу два сына, и один из них умный, а другой очень сильный!
Ни На-Цин, ни Хун-Ахау не успели ничего сказать в ответ на это замечание, как вдруг Ах-Мис добродушно прогудел, обращаясь к батабу:
– Ты еще не знаешь, почтенный батаб, как умен Хун-Ахау. Подожди, скоро он будет думать и за тебя! Он может, он все может…
И, утомленный непривычно долгой для него речью, оборвав ее, великан махнул рукой.
Хун-Ахау похолодел. Лицо На-Цина вытянулось, и он с заметной тревогой ожидал, что же последует за дерзкими словами пришельца. Но батабу явно нравилась простодушная гордость Ах-Миса своим братом.
– Что же, – согласился он миролюбиво. – Раз уж твой брат такой умный, то пусть иногда думает и за меня. Но я буду совсем спокоен, если кроме него это же будешь делать еще и ты!
– Мне это будет трудно, – признался честный Ах-Мис.
– Очень жаль, – насмешливо проговорил Кавох. – Очень жаль, что ты не сможешь мне помочь! Если бы и ты за меня думал, мне бы жилось совсем спокойно…
Ах-Мис не понял насмешки, а Хун-Ахау обрадовался, что неуместные слова его простодушного друга не обидели батаба и все окончилось шуткой.
Скорым шагом подошел запыхавшийся старик, за которым следовал Чуэн, и низко поклонился батабу.
– Эти два чужестранца хотят жить в нашем селении, Чинаб, – обратился Кавох к пришедшему. – У тебя нет сыновей, и я подумал, будет хорошо, если ты усыновишь их. Ты согласен?
Старик робко оглядел Хун-Ахау и Ах-Миса. Было видно, что юноши ему понравились.
– Как прикажешь, владыка, – ответил он тихим голосом.
– Вот и хорошо, – обрадованно сказал Кавох. – Ну-ка, молодец, – обратился он к Чуэну, – сбегай за Хапай-Каном, попроси его прийти сюда!
Несколько минут прошло в молчании. Хун-Ахау украдкой рассматривал своего будущего отца, и его сразу потянуло к этому тихому, усталому от жизни человеку. Чем-то он напоминал юноше и его погибшего отца, и доброго Вукуб-Тихаша, бесстрашно приютившего в своей хижине преследуемых рабов. Он сделает все, чтобы облегчить жизнь Чинаба, и, быть может, не только его одного, мысленно решил Хун-Ахау.
– А вы что стоите здесь? – вдруг обратился батаб к На-Цину и его сыновьям. – Идите, занимайтесь своими делами!
На-Цин неохотно тронулся с места, все время оглядываясь, – ему очень хотелось узнать, чем кончится эта необычная история. За ним двинулись его сыновья, тоже с неохотой. Но ослушаться батаба было невозможно.
Вновь подбежал Чуэн. За ним торжественно вышагивал небольшого роста сухощавый старик – жрец поселения, Хапай-Кан. Приблизившись к батабу, он начал неразборчиво бормотать молитвы, а потом окропил всех присутствующих «девственной водой». Эту воду Хапай-Кан и его помощники собирали вдали от населенных мест, в пещерах, где она капала со сводов. Окончив обряд, жрец посмотрел на батаба. Тот кратко изложил историю пришельцев и приказал Хапай-Кану определить счастливый день для обряда усыновления.
Старик пожевал сухими губами, раздумывая, а затем произнес высоким дребезжащим голосом:
– Прежде всего эти пришедшие юноши должны пройти обряды очищения. Начать им придется с трехдневного поста. Потом они принесут малую кровавую жертву… – Жрец постепенно вдохновлялся, перечисляя предстоящие испытания, глаза его заблестели. – Потом…
– Что будет потом, они узнают в свое время, – перебил батаб Хапай-Кана. – А пока запри их в святилище для поста. Идите за ним, – обратился он к юношам, указывая на жреца. – А ты, Чинаб, останься здесь, мне еще нужно поговорить с тобой!
Юноши склонились перед батабом, махнувшим им на прощание рукой, и отправились за жрецом.
Хапай-Кан шел, размахивая руками, и раздраженно ворчал вслух:
– Конечно, я не великий жрец Киригуа и мне можно приказывать. Но почему он не приказывает великому жрецу? Потому что он всего-навсего батаб Чаламте, а не правитель… О жаба, проглотившая посланца!
Слушая его ворчание, Хун-Ахау внутренне улыбался. Несмотря на сердитый голос, старик казался скорее смешным, чем грозным. И вообще все вокруг казалось Хун-Ахау приветливым и веселым. И хижины жителей Чаламте. И солнечные пятна на листьях деревьев. И доброжелательные улыбки встречавшихся на их пути людей.
Неожиданно Хун-Ахау поймал быстрый, полусмущенный, полулукавый взгляд, брошенный на него девушкой, стоявшей у двери одной из хижин, мимо которой они шли. Хун-Ахау узнал ее – это была Иш-Кусам. «Ласточка», – подумал он. И селение Чаламте сразу стало для юноши словно роднее и привлекательнее.
Глава двадцать вторая
СПУСТЯ ТРИ ГОДА
Но уже наступала заря, и начал багроветь край неба.
«Пополь-Вух»
С того памятного дня, когда Хун-Ахау и Ах-Мис, безвестные юноши, впервые пришли в Чаламте, прошло три года. Сильные, ловкие, трудолюбивые, успевшие, несмотря на молодость, многое повидать, они быстро снискали уважение и симпатии большинства жителей поселка. У обоих вскоре появились друзья. А потом пришла и любовь. Женой Хун-Ахау стала стройная Иш-Кусам. Обзавелся семьей и великан Ах-Мис, взявший в жены самую миниатюрную девушку в селении. Оба стали отцами. У Хун-Ахау рос сын, названный в честь навсегда ушедшего друга Шбаламке. Когда же у него родилась дочка, девочке дали имя в память погибшей бабушки – Иш-Субин. Почти одновременно и у Ах-Миса в хижине появился крошка Укан.
Хун-Ахау и Ах-Мис жили, как некогда жили их отцы, простые земледельцы: они много трудились и мало отдыхали. И с каждым днем они все больше и больше привыкали к Чаламте, точно родились и выросли в этом селении.
Просыпаясь на рассвете в хижине, еще не освободившись от объятий сна и навеянных сновидений, Хун-Ахау представлял, что он в родительском доме. Казалось, что сейчас он услышит голос отца, увидит мать. Как и в детстве, вкусно пахли только что испеченные кукурузные лепешки. Такую же вареную фасоль, как та, что готовила мать, подавала ему теперь утром заботливая Иш-Кусам.
В Чаламте, как и в селениях, окружавших Ололтун, мужчины поутру шли в поле, где зеленели ровные ряды кукурузы – самого большого сокровища земледельцев. И так же золотило солнце ее листья и сушило надломленные початки, когда приближалась пора сбора урожая.
Иногда во время работы Хун-Ахау посещали неспокойные мысли. Часто задумывался он над тем, что его юношеские желания сбылись, правда, только наполовину. Как и его прапрадед, он совершил большое путешествие. Но не нашел каменную голову, не нашел и зарытых около нее сокровищ. Впрочем, это не совсем так. Ведь нефритовый топорик, который ему подарила Эк-Лоль, был некогда найден возле каменной головы…
Отец говорил, что ему суждено стать воином, а он мечтал быть простым земледельцем. И вот он стал им – но раньше, хоть и недолго, был воином…
Он земледелец, так почему же так неспокойно бывает у него на душе? Почему чужая боль так близка ему? Он не может уснуть, если знает, что после уплаты подати, в соседней хижине поселились голод и нужда. Не раз и не два, проходя мимо каменных домов батаба и жреца, Хун-Ахау ловил себя на том, что с неприязнью думает об их обитателях.
Кстати, пророчество простодушного Ах-Миса не сбылось. Батаб никогда не обращался к Хун-Ахау за советом. А самому Хуну не раз приходилось поломать голову – как вовремя уплатить батабу подать, сделать нужный подарок жрецу и, не обрекая семью на голод, выплачивать ежегодные подати Копану.
Неспокойные мысли и постоянные заботы избороздили лоб Хун-Ахау ранними морщинами. Впрочем, он не только думал, не только молчал…
Вот окончился день. Умолкли голоса женщин и ребятишек. Черным покрывалом укутала землю ночь. Тихо в Чаламте. Только ветерок чуть слышно шелестит в густой листве, точно шепотом поверяет какую-то тайну.
Слышится шепот и в одной из хижин. Это Хун-Ахау беседует с пришедшими к нему друзьями, рассказывает им о своем прошлом. О тех незабываемых днях, воспоминания о которых никогда его не покидают. Внимательно слушают собравшиеся трагическую историю людей, отважных и свободолюбивых, решившихся на неслыханное. Слушают тихо, затаив дыхание. Лишь изредка приглушенный вздох или возглас удивления раздается в хижине.
Перед мысленным взором собравшихся предстают картины, одна удивительнее другой. Им кажется, что они видят ночной Тикаль, великий Тикаль, око мира. Пустынные улицы и темнеющие на фоне предрассветного неба вершины пирамид, увенчанные величественными храмами. Видят они и толпу рабов, поспешно покидающих город. Слышат гулкие шаги приближающейся стражи… Восставшие уже покинули город… Вздох облегчения вырывается из груди Чуэна, самого младшего из пяти сыновей На-Цина. Все пятеро стали друзьями Хун-Ахау. Особенно старший, Маник.
Хозяин хижины продолжает свой рассказ. Нелегко говорить о поражении рабов, о своих ошибках…
– Быть может, такова была воля богов? – слышится чей-то дрожащий голос.
– Счастлив тот, к кому милостивы боги, – шепчет другой.
– Может, плохо просили жрецов, и они не передали той просьбы богам,.. – размышляет третий.
Хун-Ахау молчит. Как поведать людям свои трудные думы, сомнения? Дорогой ценой досталось ему прозрение. Он уже давно не верит жрецам. И разве не был он сам свидетелем того, как покинули боги его родных, его друзей, не помогли им в страшный час испытаний…
Тихо в хижине. Но вот за перегородкой всхлипнул и застонал во сне маленький Шбаламке. Тревога за сына обожгла сердце Хун-Ахау. Он заговорил:
– Боги далеко, и они, видно, заняты более важными делами, поэтому не слышат нас, маленьких людей. Но нас много, и у нас сильные мускулы, крепкие руки. Мы не боимся любой работы, лишь бы не голодали наши дети, – мы должны сами позаботиться о их судьбе. Почему мы должны вечно дрожать и ждать милости сильных? Мы кормим ненасытный Копан, оставляя голодными свои семьи. Правители, жрецы, купцы живут во дворцах и молятся в храмах, выстроенных рабами; одежда их соткана руками наших матерей и жен. Без нас они вымрут, как трутни без пчел. Так кто кого должен бояться?
Как семена ишима, брошенные трудолюбивой рукой в плодородную почву, дарят земледельца тучными всходами, так и слова, когда-то сказанные мудрым Вукуб-Тихашем, пышным цветом расцвели в душе Хун-Ахау!
Долго не смолкают голоса в хижине. Близится рассвет; скоро выходить в поле. Молча, неслышными шагами расходятся люди. Они задумались над тем, о чем в Чаламте до Хун-Ахау не решались и помышлять.
Народная молва бежит быстро, особенно если она несет с собой надежду на лучшее. И вот уже не только в Чаламте, но и в окрестных селениях заговорили о смелом «воине из Киригуа», как стали называть Хун-Ахау.
Почему из Киригуа? Хун-Ахау только раз, и то недолго, был в этом городе. Не было там у него ни друзей, ни знакомых. Но в давние времена в Киригуа бушевало восстание, во главе которого стоял какой-то простой воин. Оно было подавлено, а предводитель замучен жестокими пытками. В смерть его, однако, люди не поверили. «Он жив, он вернется, – говорили в народе, – он принесет нам свободу и счастье». От отца к сыну, от деда к внуку переходило предание о добром, смелом воине, освободителе, который обязательно придет.
Кто первый рассказал о нем в Копане? Вероятно, какой-нибудь несчастливец, за неуплату подати попавший в рабство. И к концу третьего года жизни Хун-Ахау в Чаламте его имя стало известно среди рабов великого города. Правда, вспоминали его больше по ночам, когда стража уставала слишком внимательно прислушиваться к тому, о чем говорят рабы.
Вот и сейчас спит Копан. На мягких широких постелях отдыхают самые знатные и самые богатые его жители. Долго тянется для них ночь. Но как же коротка она для рабов! Не успели они, избитые и голодные, забыться, распластавшись на грязном холодном полу, как у дверей сарая, куда их сгоняют на ночь, уже вырастает фигура надсмотрщика. И снова на работу. Снова полный мучений и непосильного труда день.
И все же не спят рабы. Уже который день ждут они наступления ночи, чтобы поговорить о самом важном для них, самом наболевшем. Взволнованным шепотом передают они друг другу рассказ о том, что вблизи Киригуа живет человек, некогда осмелившийся поднять восстание рабов в самом Тикале. И еще говорят о том, что он обещает освободить рабов и в Копане. И не только рабов.
– Киригуа недалеко от Копана, – произносит высокий, плечистый раб. – Воин должен прийти сюда.
– Ты прав, Мутупуль, – обращается к высокому рабу лежащий рядом с ним юноша. – Я слышал, что воин из Киригуа силен и ловок, как владыка лесов – ягуар.
Разговор продолжает третий раб:
– Воин из Киригуа выше всех обыкновенных людей. У него такие длинные ноги, что его никто не может догнать… Он бегает так же быстро, как великий бог ветра…
– Лицо у него красивое, как у молодого бога кукурузы, – раздается восторженный голос.
– Да, да, – подхватывает кто-то, – я видел каменного бога на стене того большого храма, что стоит над рекой. Нас водили мимо него на работу. Он очень похож на воина из Киригуа!
– Я тоже видел этот храм, – снова заговорил Мутупуль. – Стены его сложены из больших каменных плит. И не один, наверное, сорвался с высоты, вырезая над входом переплетающихся змей.
– Да, именно там я видел каменного бога ишима. У него совсем молодое и очень доброе лицо. Очень доброе…
В углу сарая лежит старик. Когда-то он был земледельцем. Теперь стал рабом. Он так худ, что, кажется, жизнь едва теплится в нем. Все время молчавший, и он вмешивается в разговор:
– А может, воин из Киригуа и есть наш милостивый бог кукурузы? Только он принял вид человека, чтобы помочь тем, кто всю жизнь выращивал кукурузу. А теперь должен ворочать мертвые и холодные камни. Скорее бы он пришел сюда, добрый воин. Пока я еще жив…
– Я тоже его жду, – шепчет Мутупуль.
Все умолкли. Усталые головы опускаются на холодный, грязный пол. Рабы засыпают. Тихо плывет над Копаном ночь…
Глава двадцать третья
ПИРАМИДЫ КОПАНА
Мы – те, кого вы видите здесь, – мстители за пытки, страдания наших отцов. Вот причина, почему мы негодуем на все зло, что вы свершили по отношению к ним. Поэтому мы положим конец всем вам, мы умертвим вас, и ни один из вас не сможет ускользнуть!
«Пополь-Вух»
На протяжении трех лет Хун-Ахау не удавалось побывать в Копане – в этом великом и страшном городе. Но он не терял надежды пойти туда и отыскать брата Укана. А уже через него познакомиться с людьми, похожими на его погибших друзей. Ведь перед смертью Укан сказал ему: «Хун, если будешь в Копане… подружись с моим братом… говорят, он похож на меня».
Наконец пришел день, когда батаб разрешил Хун-Ахау и Иш-Кусам пойти в Копан, отнести на продажу свежую оленину и лечебные травы, которые умела находить Иш-Кусам.
Хун-Ахау с женой вышли из дому под вечер, чтобы успеть попасть на рынок ко времени начала торговли. Дорога шла мимо полей, на которых зеленели ряды кукурузы, потом пряталась в тенистой роще. И снова выбегала в поле, чтобы вновь уйти в густые зеленые заросли.
Когда стемнело, Иш-Кусам пошла медленнее, настороженно оглядываясь по сторонам. Она испуганно вздрагивала и прижималась к мужу, когда у них из-под ног внезапно поднимались разбуженные стайки маленьких голубей. Когда же дорога уводила путников в рощу, Иш-Кусам казалось, что за каждым деревом кто-то прячется. Один раз она даже вскрикнула – мимо них бесшумно пролетела сова, птица ночи. Ее появление считалось предзнаменованием какого-то важного события, ведь совы – посланники подземных богов.
Хун-Ахау и Иш-Кусам еще были в пути, когда забрезжил рассвет. Весело подсмеивался Хун над ночными страхами жены, но и она скоро о них позабыла. Вот уже первые лучи солнца заблестели в капельках росы. Роса быстро высыхала. Воздух наполнялся запахом цветов. Время от времени Иш-Кусам останавливалась и срывала маленькие белые лилии или толстые стебли тишсулы[47], увенчанные пучком душистых светло-пурпурных цветов. Но вскоре ей пришлось бросить свой букет, чтобы освободить руки: на пути им встретилась поляна, поросшая йаш-пайальче[48], травой, очень полезной для заживления старых ран. Ее можно было продать в Копане.
Теперь Иш-Кусам уже не пугалась, а как ребенок радовалась неожиданно вылетавшим из-под кустов пестрым фазанам или маленьким попугаям. Птицы встревоженно кружились на месте, пока путники не проходили мимо. Но долго смотреть на них не было времени. Солнце поднималось все выше, и нужно было торопиться.
Замедлили они шаги только тогда, когда вдали, за рекой, показался акрополь Копана, вознесшийся над окрестной долиной.
Окраины великого города были застроены хижинами бедноты, мало чем отличавшимися от хижин Чаламте. У входа в одну из них, покосившуюся, имеющую вид давно заброшенного жилья, стояла пожилая женщина. Ее доброе лицо понравилось Хун-Ахау, и он обратился к ней с просьбой разрешить ему и его жене переночевать в ее доме. Он понимал, что за один день не найдет брата Укана.
– Почему же нет, – ответила женщина. – Мой дом стар, но для вас в нем найдется место. Только угостить мне вас нечем. – Она скорбно вздохнула и продолжала: – Боги послали мне только одного сына. Он работал на постройке нового храма, под его руками камень оживал. Жрец говорил, что мой мальчик много о себе возомнил и разгневал богов. Потому-то на него и упал тяжелый камень. И теперь мой сын в Шибальбе[49], царстве мертвых…
Иш-Кусам порывисто обняла несчастную мать, а Хун-Ахау незаметно положил в уголке хижины кусок оленины. И они пошли дальше, обещая вечером возвратиться.
Чем ближе подходили они к центру города, тем богаче становились постройки – видимо, жилища знатных людей. И с каждым шагом Иш-Кусам все сильнее прижималась к мужу, пораженная и испуганная всем тем, что видела сегодня впервые в жизни.
Наконец они вышли на широкую площадь, раскинувшуюся у подножия акрополя – большого искусственного холма, воздвигнутого в центре Копана. На нем высились несколько ступенчатых пирамид. Каждую венчало здание храма-святилища, украшенное большим гребнем.
На площади и по лестницам, ведущим в акрополь, сновало множество людей; был рыночный день, и в город сошлись жители окрестных селений. Наши путники быстро смешались с толпой. Никто не обращал на них внимания.
В углах площади возвышались стелы. Каменные лица древних повелителей бесстрастно взирали на людей; их руки крепко сжимали символы власти. Иш-Кусам хотелось рассмотреть их, но муж торопился.
Они поднялись еще по одной лестнице, обошли угол огромного храма и оказались на новой площади. С левой стороны она заканчивалась обрывом. За извилистым руслом реки внизу, среди куп разбросанных по равнине деревьев, виднелись белые здания – загородные дворцы знатных людей Копана. Только теперь путники поняли, как высоко они поднялись от окраины города. Далеко вокруг простирались поля, хижины, рощи…
От вида, открывшегося их взорам, оторваться было трудно. Хун-Ахау почувствовал, что и его захватил могучий город, – Копан был не похож ни на далекий Ололтун, ни на Тикаль. И они шли дальше, с любопытством поглядывая по сторонам.
Вдруг Иш-Кусам испуганно остановилась. Перед ними была широкая лестница; она вела к еще одной площади. По обеим сторонам этой лестницы стояли большие каменные ягуары со страшными оскаленными мордами. Каждый из них вытянул лапу в направлении лестницы, оба они точно вздыбились. На оранжевых туловищах чудовищ, в специальных углублениях, были вделаны полированные диски из черного обсидиана, точь-в-точь как пятна, которыми природа разрисовала шкуры ягуаров. Благодаря этому статуи казались живыми. Они-то и испугали Иш-Кусам.
– Хун, я боюсь, – прошептала она.
– Глупенькая, это же не звери, это только камень. И сделали из него ягуаров человеческие руки. Быть может, над ними работал и сын той доброй женщины, которая обещала нас приютить.
Иш-Кусам виновато улыбнулась, но все же заторопилась скорее уйти от страшных скульптур. Они поспешили дальше и, запутавшись в переходах, спусках и подъемах, не заметили, что повернули назад. Наконец муж и жена вышли на какую-то новую, небольшую узкую площадь. С одной ее стороны раскинулся стадион для игры в мяч. С другой начиналась очень широкая лестница. На стадионе, видимо, упражнялись игроки; слышались голоса и удары тяжелого мяча. Хун-Ахау отвернулся. Он слишком хорошо помнил, чем оканчиваются подобные игры. Отвернулся – и остановился как вкопанный…
Много прекрасных зданий видел Хун-Ахау в Тикале. Но при виде этой лестницы и он замер в изумлении. Перед первой ее ступенью стоял алтарь, украшенный гигантской маской змеи, и стела. Но не они были самыми замечательными украшениями лестницы. Все ее ступени покрывала причудливая вязь иероглифов; каждый из них был замечательным по тонкости рисунка, вся же эта гигантская надпись рассказывала о наиболее значительных, подчас выдающихся событиях в истории Копана на протяжении почти двух столетий.
Но не иероглифы, которых ни Хун-Ахау, ни Иш-Кусам не умели читать, поразили их: с обеих сторон лестницы, на широких балюстрадах, высилось множество скульптур: одни из них изображали извивающихся змей, другие – птичьи головы. Среди иероглифов были на рельефах и фигуры людей. Они, полулежа в небрежной позе, казалось, отдыхали, внося разнообразие и еще больше украшая покрытую письменами лестницу.
Но и это было еще не все. Через каждые десять ступеней в центре стояли троны, на которых восседали каменные владыки в нарядных одеяниях; на головах у них красовались шлемы с пышными плюмажами. Рука мастера точно передала мельчайшие детали. Яркие краски, наложенные на скульптуры, играли на солнце, как радуга.
Смешавшись с толпой, зачарованные, поднимались по ступеням чудесной лестницы Хун-Ахау с женой.
Им даже немного страшно было становиться на камни, так пышно разукрашенные.
На одной из широких площадок работало человек десять рабов. Они укрепляли выступ, на котором возвышалась статуя какого-то божества. Прохожие равнодушно проходили мимо, не оглядываясь на работавших. Один из рабов, совсем уже старик, страшно худой, внезапно упал. Тотчас надсмотрщик, подняв палку, бросился к нему. Но в это время со стороны стадиона раздались громкие крики. Видимо, игра подошла к концу. И надсмотрщик, решив, что упавший не уйдет от наказания, отбежал в сторону, чтобы посмотреть, что происходит на стадионе.
– Подожди меня здесь, – поспешно проговорил Хун-Ахау жене, показывая ей на противоположную балюстраду. Сам же подбежал к упавшему, приподнял его голову и быстро протянул ему кукурузную лепешку. Старик стал жадно есть, глотая непережеванные куски и со страхом поглядывая в ту сторону, куда скрылся надсмотрщик.
Побросав работу, рабы окружили Хун-Ахау.
– Откуда ты?
– Он похож на воина из Киригуа, – тихо сказал самый мблодой раб.
– Да, я знаю, что меня так называют иногда, – удивленно ответил Хун-Ахау. – Но я живу в Чаламте.
Его уже не слушали.
– Воин из Киригуа! Я дождался твоего прихода, – прошептал старик.
– Это он, воин из Киригуа! – пронеслось над площадкой.
И тогда один раб, высокий и плечистый, расталкивая остальных, приблизился к Хун-Ахау и проговорил:
– Сейчас уходи, пока не вернулся надсмотрщик. Но ночью мы будем ждать тебя. – Он тут же объяснил, как пройти к хижине, в которой ночуют рабы, и добавил: – Спросишь меня, меня зовут Мутупуль. Мы давно ждем тебя…
Издали показалась фигура надсмотрщика; Хун-Ахау отошел в сторону, взял за руку Иш-Кусам и направился вниз по лестнице. Все произошло так быстро, что в толпе людей, поднимавшихся в храм и спускавшихся из него, никто ничего не заметил. Наши путники как ни в чем не бывало пошли дальше, расспрашивая, как пройти на рынок…