Внезапно Хун-Ахау понял смысл происходящего, и его сердце запрыгало, стуча в грудь, как будто хотело вырваться. Это рынок рабов: неподвижно стоящие люди – рабы, которых вывели на продажу, а расхаживающие около них – покупатели и продавцы. Будь проклят, Одноглазый!
Неподалеку от массивного каменного столба, высоко поднимавшегося из воды, лодки пристали к берегу. Остальные пленные, по-видимому, также поняли, что им предстоит: послышались стоны и подавленные причитания, мольбы и воззвания к богам, многие тупо глядели в воду, не решаясь взглянуть на то место, где через несколько минут должна была решиться их судьба.
Первым на берег выскочил Одноглазый, за ним – несколько воинов; остальные остались пока в лодках. Начали выводить пленных.
Люди шли с неохотой, медленно, все время оглядываясь на лодки, как будто они были последним связующим звеном с навеки потерянной свободой. Воины тихо ругались, торопили, но били редко: очевидно, боялись повредить ненароком товар. Один Шбаламке выпрыгнул из лодки с таким видом, словно он торопился на какое-нибудь интересное и приятное зрелище.
Между тем все новые и новые лодки причаливали к берегу; с одних выгружали набитые мешки с какими-то товарами, кувшины, миски, горшки, с других – тоже гнали рабов. На рынке становилось все теснее; шум и гам возрастали с каждой минутой.
Одноглазый привел своих пленных к месту, предназначенному для продажи рабов, и выстроил их таким же образом, как и у соседей. Невольников на рынке было много; несколько сотен людей стояли понурив головы и молча ждали, к кому они попадут. Торговля, однако, шла пока вяло, и обычных клятв, сопровождавших заключение сделки, почти не было слышно.
Первого покупателя, появившегося перед ним, Хун-Ахау запомнил на всю свою жизнь: это был высохший сгорбленный старик с глубоко запавшими глазами; на его одежде виднелись какие-то странные желтые пятна. Он долго присматривался к Хун-Ахау, а затем вытянул руку, чтобы пощупать мускулы юноши. На невольную дрожь отвращения, охватившую Хун-Ахау, старик, казалось, не обратил никакого внимания. Постояв несколько минут в раздумье, он спросил тихим голосом Одноглазого о цене.
– Двести пятьдесят! – отрывисто отвечал тот.
Старик пожевал сухими губами, подумал еще немного и, не говоря ни слова, медленно удалился. Хун-Ахау проводил его долгим взглядом.
Как сложилась бы его жизнь, если бы покупка совершилась? Может быть, от такого старика было бы легче убежать, чем от другого владельца? А может быть, задавленный непосильной работой, он быстро угас бы в неволе? Кто знает! Участь раба – горькая участь!
Шбаламке, стоявшего через несколько человек от Хун-Ахау, казалось, эти вопросы совершенно не беспокоили. Он упорно рассматривал большую статую, находившуюся на вершине дворца правителя, и не обращал никакого внимания на подходивших к нему покупателей. Зато стоявший рядом с ним Ах-Кукум весь трепетал, как только кто-нибудь на минуту останавливался перед ним. В промежутках он глядел умоляющими глазами в небо и беззвучно шептал молитвы, призывая на помощь божества дня.
Неожиданно перед невольниками Одноглазого появился новый покупатель с такой необычной внешностью, что даже Шбаламке оторвался от созерцания статуи и перенес взгляд на пришедшего.
Это был невысокий человек среднего возраста, такой толстый, что, казалось, он не идет, а быстро катится по площади, как шар. Тройной подбородок, упиравшийся в драгоценное ожерелье, и пухлые щеки его все время подпрыгивали, потому что, несмотря на полноту, он был чрезвычайно подвижен и быстр в движениях. Одежда и головной убор подошедшего поражали богатством и пышностью. Пыхтя и отфыркиваясь, он подкатился прежде всего к Хун-Ахау и зорко оглядел юношу маленькими, блестящими и хитрыми глазками.
Затем, не говоря ни слова, он устремился к Шбаламке, ткнул пальцем в его залеченную руку и на мгновение задержался. Шбаламке отнесся к этому странному жесту незнакомца по-прежнему равнодушно. После этого покупатель двинулся прямо к Одноглазому, уже не останавливаясь около других пленных. За ним следовали двое, одетые только в набедренные повязки, – очевидно, рабы, – тащившие на спинах большие мешки, и трое воинов с копьями.
– Сколько просишь за тех двух? – спросил он неожиданно тонким для его телосложения голосом.
Одноглазый хорошо знал, кого имеет в виду покупатель, но тем не менее ворчливо спросил, о каких именно двух рабах тот говорит.
– За упрямца и воина с испорченной рукой, – миролюбиво отвечал толстяк.
Даже Одноглазый не мог сдержать жеста удивления перед такой проницательностью покупателя. Быстро и точно определить с первого взгляда характер одного и прежние занятия другого раба было не так-то легко. Но ни удивляться, ни расспрашивать в подобных случаях не полагалось. Поэтому начальник отряда кратко ответил, что он хочет получить за них пятьсот.
– Тебе долго придется простоять здесь, запрашивая такую цену, – спокойно заметил новый покупатель.
– Сколько же даешь ты? – поинтересовался Одноглазый.
– Триста за обе головы, – ответил толстый.
– Ты ценишь их слишком дешево! – раздраженно сказал Одноглазый.
– Ровно столько, сколько они стоят в действительности. Один из них упрям – он, наверное, уже не раз пытался бежать, и тебе приходилось все время следить за ним. Второй попал в рабы случайно; как и всякий воин, он туп и не может хорошо работать. Триста – хорошая цена за них, соглашайся!
Одноглазый был в явном затруднении. Он не мог внутренне не согласиться с тем, что говорил ему толстяк; и характеристика, данная рабам, и цена были правильными. Но, не говоря уже об обидных словах о воинах, то есть и о нем самом, начальник не хотел согласиться на предложенную цену потому, что это казалось ему каким-то поражением. Отчаянно ища достойного выхода, он предложил другую комбинацию, хотя в глубине души не считал ее особенно выгодной.
– Плати пятьсот, как я сказал, и в придачу можешь выбрать любого третьего из моих невольников!
– Согласен, – быстро сказал толстяк, и по насмешке, промелькнувшей в его живых глазах, Одноглазый понял, что он совершил ошибку.
– Слово воина – твердое слово! – произнес он громко, чтобы не уронить себя в глазах собравшихся вокруг любопытных. – Я назвал пятьсот, и ты платишь пятьсот. То, что я хотел, – получил!
Во время этой тирады толстяк снова отошел к выстроенным рабам. Заметив подавшегося вперед Ах-Кукума (он урывками слышал разговор и мечтал попасть с друзьями к одному владельцу), необычный покупатель весело подмигнул ему одним глазом и, усмехнувшись, ткнул пальцем в его грудь. Третий раб был выбран.
Успокоившийся Одноглазый (он, видимо, не возлагал на Ах-Кукума особых надежд) и толстяк произнесли обычно полагающиеся при продаже клятвы, а затем покупатель, взяв у сопровождавшего его раба мешок, начал с привычной легкостью быстро отсчитывать бобы какао[21]. Одноглазый таким умением, как видно, не отличался; он подозвал на помощь одного из своих воинов. Они долго считали и пересчитывали бобы, рассматривали их и даже нюхали. Неожиданно Одноглазый сунул раскрытую ладонь к носу покупателя.
– Ты меня обманываешь, – завопил он, – это фальшивый боб! Немедленно обменяй его на настоящий!
Толстяк взял боб с легкой улыбкой и, не разглядывая, бросил его на землю, а рассерженному продавцу подал другой. Счет продолжался.
Наконец дважды сосчитанные бобы перешли из одного мешка в другой, начальник партии вывел из рядов Хун-Ахау, Шбаламке и Ах-Кукума и передал их толстяку с надлежащими в таких случаях словами: «Теперь эти головы твои!»
– Прощайте, братья! – крикнул Хун-Ахау остававшимся рабам, но никто ему не ответил.
Толстяк, за которым следовали воины с новыми рабами, быстро удалялся от рынка. Свернув на узкую дорогу, поднимавшуюся на один из холмов, он неожиданно обратился к Хун-Ахау:
– Почему ты обратился к рабам со словом «братья»? Какие же они тебе братья? К концу этого же дня они будут распроданы, и вскоре большинство их окончит свое жалкое существование под гнетом непрерывной работы и издевательств. Разве такова твоя судьба, юноша?..
Хун-Ахау недоверчиво молчал. Не выдержал нетерпеливый, как всегда, Шбаламке.
– А что же ожидает его? – спросил он. – Разве они, – он показал на Хун-Ахау и Ах-Кукума, – так же, как и я, не твои рабы?
Лицо толстяка расплылось еще шире от добродушной улыбки. Он остановился.
– Нет, вы будете не рабами, а моими верными помощниками, – торжественно произнес он. – Правда, я заплатил за вас немало, но вы поможете мне и тем самым с лихвой окупите себя. Дети мои, я сам был рабом и хорошо знаю всю горечь рабства. Но теперь я свободен, и скоро такими же свободными станете вы! Велико ваше счастье, что вы приглянулись мне и я остановил свой выбор на вас троих. Слушайте внимательно. – Он сделал знак воинам отойти, подвинулся ближе к трем юношам и понизил голос. – Я знаю, какие мысли бродят у вас в голове: ближайшей ночью убить меня, обезоружить воинов и бежать. Несчастные! Совершив это, вы погубите себя окончательно. Через один-два перехода вы будете задержаны, преступление будет раскрыто, и после пыток дыхание ваше прекратится. А разве это самое лучшее, что может быть в жизни? Нет, дважды и трижды нет! Другая судьба уготована вам – жизнь, полная удовольствий и наслаждений!
Толстяк остановился, вытер потное лицо небольшим кусочком белой ткани, который он извлек из глубин своей пышной одежды, и продолжал:
– Я – Экоамак, главный купец трижды почтенного, великого, мудрого и непобедимого владыки Тикаля. Три месяца тому назад великим было отдано мне приказание: отправиться в Город зеленого потока и приобрести нужные для двора и хозяйства владыки товары. Повеление было выполнено; никто лучше меня не разбирается и в вещах, и в продуктах, и в ценах, и в людях, – самодовольно ухмыльнулся Экоамак. – И вот сегодня, проходя по рынку рабов, я увидел ваши честные и открытые лица, на которых было написано все горе, случившееся с вами. Ведь ты и ты, – обратился он к Хун-Ахау и Ах-Кукуму, – земледельцы и попали в плен, когда ваше селение было уничтожено? Не так ли? А ты, – Экоамак обернулся к Шбаламке, – молодой, но уже опытный воин, и захватившие тебя в полной мере почувствовали мощь твоих ударов. Только из-за того, что ты был ранен, ты попал в плен. Нет, нет, не говорите мне «да», я и так вижу, что я, как всегда, прав! Так вот, тогда я сказал себе: «Экоамак, ты тоже был рабом, но теперь ты велик и богат. Почему бы тебе не выкупить этих юношей, почему не помочь им, а они помогут тебе». Теперь это совершилось, вы свободные люди, но, – толстяк сделал паузу, значительно поднял палец, – вы должны в свою очередь отплатить мне добром за добро!
– Что же мы должны сделать? – вырвалось у Ах-Кукума. Глаза его сияли.
– Очень немногое. Мне не хватает носильщиков. Помогите мне благополучно доставить товары в Тикаль, а там я вознагражу вас за труды и мы расстанемся. Если захотите, вы сможете остаться в Тикале, храбрые воины в нашем городе пользуются большим почетом. Земледельцам там тоже всегда найдется хорошая работа! Но если вас потянет в родные края, то, клянусь великим Солнечноглазым, – Экоамак торжественно поднял руку, – никто не посмеет вас удерживать. Свободные, щедро одаренные, вы не спеша совершите обратное путешествие и в старости будете рассказывать внукам о чудесах Тикаля, отца всех городов мира!
Юноши молчали, завороженные. Свобода, далекое путешествие, сказочный великолепный Тикаль, о котором каждый из них слышал еще в детстве. Что может быть лучше! Особенно сиял Шбаламке. Только у Хун-Ахау шевелилось легкое подозрение: уж слишком много было за последние дни плохого и тяжелого, чтобы принять неожиданную радость с полным доверием. Но доводы Экоамака были убедительными, а кроме того, какой смысл ему обманывать принадлежавших ему же рабов?
– Спасибо тебе, Экоамак! – волнуясь, сказал Шбаламке. – Спасибо за свободу и доверие. Мы, конечно, поможем тебе и доставим все твои товары в Тикаль в полной сохранности. А там уж мы посмотрим, что нам следует делать дальше!
– Ты, воин, мудр не по летам! – одобрительно воскликнул толстяк. – Идемте же к нашей стоянке, уже давно пора подкрепить силы и отдохнуть.
Лагерь главного купца Тикаля был расположен на окраине города в небольшой лощине крошечной рощицы. Почему она не была вырублена под поле, а осталась здесь, объяснить было трудно. Во всяком случае, меньше всего о том, что этого не произошло, мог пожалеть Экоамак. С радостным пыхтением он достиг разостланных под большим деревом мягких покрывал и удобно устроился на них в тени, ожидая, когда будет приготовлена пища. Около него был заботливо положен уже заметно похудевший денежный мешок.
Рабы хлопотали у двух костров: на одном из них кипел большой горшок с бобами, а над другим на тоненькой палочке жарился индюк, распространявший вокруг себя такой приятный запах, что в желудках трех юношей сразу же раздалось унылое бурчание.
Около деревьев сидели десять человек; семь из них, очевидно, были недавно купленные рабы, трое остальных – воины, одетые так же, как и следовавшие за Экоамаком. Оружие их лежало в стороне, а его владельцы, ожидая еды, с азартом играли в хунхун, хлопая друг друга по рукам и горячась. Вновь пришедшие воины сразу же присоединились к ним, и игра разгорелась еще оживленнее. Все это настолько не походило на недавнюю жизнь в лагере Одноглазого, что Хун-Ахау почувствовал, как его опасения становятся все более слабыми и туманными.
Индюк достался, конечно, Экоамаку, который живо обглодал его до последней косточки. Но и все остальные не были обижены: бобов и лепешек было вволю, и даже Ах-Кукум, оказавшийся самым прожорливым из троих, был удовлетворен. Не отставал от него и один из семерки, по имени Ах-Мис – настоящий великан с добрым и кротким лицом. Уже после того, как остальные насытились, они долго сидели около горшка, подчищая остатки бобов и блаженствуя.
После еды языки развязались, и скоро юноши знали историю новых товарищей, так же как и те – все происшедшее с Хун-Ахау, Шбаламке и Ах-Кукумом. Пятеро из них были уроженцами Города зеленого потока и стали рабами шесть лет тому назад, во время большого голода. Чтобы спасти себя и свои семьи от гибели, они добровольно продались в рабство богачу за мешок кукурузы. Этой весной он умер, и его наследники вывели их на продажу, где вчера они и были куплены Экоамаком. Шестой – небольшого роста, гибкий и юркий юноша – звался Укан; он был рожден далеко отсюда, в городе Копане[22]; никто из присутствующих никогда не слышал о нем, хотя Укан горячо уверял, что Копан – огромный город, с которым ничто не может сравниться.
В рабство Укан попал недавно, когда их, нескольких торговцев, направлявшихся в Тикаль, ограбили и захватили в плен какие-то разбойники. Юноша страстно желал попасть в столицу, так как был уверен, что несколько спасшихся его товарищей добрались туда. Купивший его сегодня утром Экоамак был растроган бедствиями товарища по ремеслу и обещал по прибытии в Тикаль помочь ему в розысках друзей. Седьмой – добродушный великан Ах-Мис – попал в рабство еще мальчиком, несколько раз менял своих владельцев и теперь был очень доволен Экоамаком, потому что «тот знал, как надо кормить человека».
Беседа продолжалась почти до вечера, никто им не мешал. Тикальский купец сразу же после еды улегся спать, а один из рабов, прибывших с ним из Тикаля, отгонял веткой от хозяина назойливых мух. Воины продолжали свою бесконечную игру. Чтобы проверить свои впечатления, Хун-Ахау поднялся и не спеша направился по дороге к центру города. Никто не обратил на это внимания. Дойдя до ближайшего здания, Хун-Ахау постоял несколько минут за его углом, скрытый от глаз, прислушался. Нет, никакого беспокойства, погони, суматохи, розысков не было. Значит, он действительно свободен? В глубоком раздумье юноша медленными шагами возвратился в лагерь. Появление его, как и уход, не вызвали ни одного взгляда ни у воинов, ни у проснувшегося к тому времени Экоамака. Только Шбаламке спросил, куда он уходил. Хун-Ахау уклончиво ответил, что просто хотел размять ноги.
После ужина и молитвы ночным богам, которую произнес Экоамак, все устроились на ночлег. И опять Хун-Ахау убедился, что купец полностью доверяет им, потому что на третью пору ночи нести стражу лагеря был назначен Шбаламке, а все остальные (в том числе и воины) могли спать. Это окончательно рассеяло подозрения юноши, и впервые за много ночей он заснул крепким и спокойным сном.
Когда утром их разбудили, оказалось, что двух рабов, начальника лагеря и его верного спутника – денежного мешка – уже нет; они куда-то ушли, пока все спали. Но кипевший на костре горшок с едой и запах свежих кукурузных лепешек привлекали внимание пробудившихся значительно сильнее, чем размышления, куда отправился «толстый хозяин», как называл его Ах-Мис.
К концу завтрака Экоамак появился, присел около горшка и быстро расправился с остатками еды. Ах-Мис провожал завистливым взглядом очередной кусок лепешки, отправлявшийся в рот хозяина, и при каждом его глотке печально вздыхал. Закончив есть, Экоамак сказал:
– Теперь мы можем отправляться за грузом!
Товары или ценности, которые Экоамак должен был доставить в Тикаль, хранились в большом каменном одноэтажном здании, находившемся неподалеку от лагеря. После краткого разговора между хранителем и хозяином груза было дано приказание вытаскивать тюки. Все они были плотно упакованы в несколько слоев грубой ткани и весили изрядно. Любопытный Укан тщетно старался прощупать, что же в них находится. Через полчаса весь груз уже находился в лагере, и для носильщиков был устроен короткий отдых.
Когда лагерь был свернут и пришло время отправляться в путь, выяснилось, что большинству носильщиков досталось по два тюка, а силачу Ах-Мису – три; только двое пожилых несли по одному тюку. Воины шли налегке, четверо рабов принесли откуда-то носилки, а остальные тащили запасы пищи и лагерную утварь.
Хун-Ахау невольно согнулся, когда ему взвалили на спину два тюка. Да, они были очень тяжелыми! Но оказавшийся около носильщиков Экоамак одобрительно подмигнул ему и улыбнулся. Юноше сразу вспомнилось ожидающее его будущее, и он с усилием выпрямился. Он дойдет туда и донесет в целости груз, чего бы это ему ни стоило!
– В Тикаль, в Тикаль, – воскликнул громко Экоамак, – там вы станете свободными и счастливыми!
Купец устроился в носилках, и караван тронулся в путь.
Глава седьмая
Караван Экоамака приближался к Тикалю.
Позади остались два месяца, наполненных изнуряющей работой, опасностями и постоянно светившимся огоньком надежды. Только теперь Хун-Ахау, Шбаламке и Ах-Кукум могли отчетливо представить, какое огромное расстояние отделяет их от родных мест. В это время года переход, да еще с большим грузом, был особенно труден, и во многих случаях положение спасала только самоотверженность носильщиков. Несмотря на хорошее питание, все они были худыми и измученными, с натертыми до крови спинами. Один раз, при переправе через небольшой, но быстрый поток, Хун-Ахау, рискуя жизнью, спас свой груз, и на следующее утро лишь мысль о предстоящей свободе могла заставить его снова взвалить на спину опостылевшие тюки. Менее сдержанный Шбаламке по вечерам неизменно ругал все и всех, начиная с Одноглазого и кончая неведомыми знатными людьми, для которых нужны товары из-за тридевяти земель. Глаза Ах-Кукума потеряли свой обычный блеск, а Укан уже давно перестал ощупывать по вечерам тюки, пытаясь угадать их содержимое.
За время путешествия молодые носильщики очень сблизились. Хун-Ахау особенно привязался к Укану и Ах-Кукуму, а Шбаламке – к Ах-Мису. По вечерам после еды они долго беседовали друг с другом, делясь мечтами о будущем. Шбаламке торжественно обещал Ах-Мису, что как только он станет тикальским воином, то немедленно выкупит его из неволи. Будущее рабов – уроженцев Города зеленого потока – было менее определенным, поэтому они предпочитали не участвовать в беседах, а спать.
Воины, сопровождавшие караван, обходились с носильщиками мягко и ни разу никого не ударили, а иногда даже вступали с ними в разговоры. Правда, первое время Хун-Ахау и его товарищам было трудно понять их речь, потому что многие слова звучали совершенно иначе, чем на родине трех юношей. Но постепенно все становилось понятнее, а Шбаламке в беседах с Хун-Ахау и Ах-Кукумом даже начал щеголять тикальскими словечками. Укан говорил на наречии Ололтуна так же свободно, как и на восьми других, а Ах-Мис довольствовался своим языком, одинаково далеким и от тикальского, и от ололтунского, но так как говорил он обычно очень кратко, то его понимали все.
Экоамак неизменно двигался позади отряда на носилках, которые несли тикальские рабы. Теперь он почти не разговаривал с носильщиками; очевидно, к концу путешествия усталость начала сказываться и на нем.
Уже много часов они шли по пригородам Тикаля; маленькие хижины земледельцев, опустевшие к этому времени полевые участки, женщины, размалывавшие кукурузу, – все это заставляло сильнее биться сердца Ах-Кукума и Хун-Ахау. Если бы не ощущение громадного расстояния, оставшегося за плечами, им казалось бы, что они снова в родных краях. Но это чувство длилось недолго.
Встречавшиеся на дорогах люди обращали мало внимания на отряд – такие картины были для них обычными. Только неугомонный народ – мальчишки – иногда вертелись около носилок Экоамака, хором отвечая на его вопросы и шутки.
Вдали, над зеленью деревьев, появился гребень чудовищного здания – казалось, впереди была гора со зданием на вершине. Но в действительности это был главный храм – «Великий храм Тикаля», как объяснил Хун-Ахау один из воинов. Изображенное на его гребне огромное лицо божества равнодушно смотрело на пришельцев, словно спрашивая: «Что вам здесь надо?» Шбаламке поежился: холодная струя страха потекла по спине. Ах-Кукум старался не смотреть вперед. Зато воины, увидев храм, разразились ликующими криками – это означало для них конец путешествия и долгожданное прибытие домой.
По приказанию Экоамака отряд остановился на небольшой площади; тюки были сложены на землю, а один воин, после шепотом сказанных купцом нескольких слов, куда-то быстро убежал. Носильщики могли отдыхать, но, взволнованные видом могучего храма и предвкушением обещанной свободы, они столпились и негромко переговаривались. Ах-Мис очень горевал о предстоящей разлуке, а Шбаламке снова уверял, что не забудет его и при первой же возможности выкупит.
Экоамак спустился с носилок, подошел не спеша к носильщикам, приветливо улыбнулся.
– Как вам нравится наш Тикаль, юноши? Не забудьте, что вы еще на окраине и не видели главной части города…
– Владыка, когда же ты отпустишь нас? – спросил, волнуясь, Ах-Кукум. – Мы уже в Тикале, и ты обещал…
– Я помню свои слова, – прервал его Экоамак. – Сейчас мы сдадим доставленные товары, и тогда я позабочусь о вас. Неужели у тебя недостанет терпения еще на час?
Послышался глухой топот. Все обернулись на звуки. На площадь вступал большой отряд: впереди шли рабы, сзади – воины. Экоамак быстро, пожалуй, слишком быстро отступил назад, ближе к носилкам. Подошедшие рабы принялись с привычной сноровкой грузить друг на друга тюки и уносить их; за каждым рабом следовал воин. Через несколько минут весь сложенный на площади груз растаял. Оставшиеся около полутора десятков воинов оцепили недоумевающих носильщиков и начали их теснить, понукая идти. Только теперь юноши поняли, что случилось. Взбешенный Укан крикнул Экоамаку:
– Подлая ящерица! Зачем же ты обманул нас?
Презрительно усмехаясь, Экоамак, уже взобравшийся на носилки, ответил:
– Раб несет только одну ношу, а человек, стремящийся к свободе, понесет все три! Поработайте же во славу нашего владыки, рабы, за вас уплачено сполна!
Хун-Ахау с искаженным лицом молча рванулся к нему, но два дюжих воина, мгновенно взявшись за руки, отбросили его назад с такой силой, что юноша упал на землю. Когда он снова поднялся, носилки с Экоамаком были уже далеко.
Воины, грубо подталкивая пленников тупыми концами копий, отвели их в большую хижину, стоявшую на одном из углов площади, и, связав им руки и ноги, побросали на землю и удалились. Каждый заключенный призывал на голову Экоамака всевозможные болезни, искренне считая его виновником всех бед. Укан без устали выкрикивал имена своих прежних товарищей: ему казалось, что они находятся где-то здесь и придут к нему на помощь. Старший из жителей Города зеленого потока громко возмущался тем, что он, невиновный, попал в мятежники, он хотел работать, а не бунтовать. Ах-Кукум в ярости сжал зубы. Связанное тело до боли напряглось. Перед глазами мелькали картины расправы с предателем Экоамаком. Ах-Мис и Хун-Ахау молчали.
Неподалеку от массивного каменного столба, высоко поднимавшегося из воды, лодки пристали к берегу. Остальные пленные, по-видимому, также поняли, что им предстоит: послышались стоны и подавленные причитания, мольбы и воззвания к богам, многие тупо глядели в воду, не решаясь взглянуть на то место, где через несколько минут должна была решиться их судьба.
Первым на берег выскочил Одноглазый, за ним – несколько воинов; остальные остались пока в лодках. Начали выводить пленных.
Люди шли с неохотой, медленно, все время оглядываясь на лодки, как будто они были последним связующим звеном с навеки потерянной свободой. Воины тихо ругались, торопили, но били редко: очевидно, боялись повредить ненароком товар. Один Шбаламке выпрыгнул из лодки с таким видом, словно он торопился на какое-нибудь интересное и приятное зрелище.
Между тем все новые и новые лодки причаливали к берегу; с одних выгружали набитые мешки с какими-то товарами, кувшины, миски, горшки, с других – тоже гнали рабов. На рынке становилось все теснее; шум и гам возрастали с каждой минутой.
Одноглазый привел своих пленных к месту, предназначенному для продажи рабов, и выстроил их таким же образом, как и у соседей. Невольников на рынке было много; несколько сотен людей стояли понурив головы и молча ждали, к кому они попадут. Торговля, однако, шла пока вяло, и обычных клятв, сопровождавших заключение сделки, почти не было слышно.
Первого покупателя, появившегося перед ним, Хун-Ахау запомнил на всю свою жизнь: это был высохший сгорбленный старик с глубоко запавшими глазами; на его одежде виднелись какие-то странные желтые пятна. Он долго присматривался к Хун-Ахау, а затем вытянул руку, чтобы пощупать мускулы юноши. На невольную дрожь отвращения, охватившую Хун-Ахау, старик, казалось, не обратил никакого внимания. Постояв несколько минут в раздумье, он спросил тихим голосом Одноглазого о цене.
– Двести пятьдесят! – отрывисто отвечал тот.
Старик пожевал сухими губами, подумал еще немного и, не говоря ни слова, медленно удалился. Хун-Ахау проводил его долгим взглядом.
Как сложилась бы его жизнь, если бы покупка совершилась? Может быть, от такого старика было бы легче убежать, чем от другого владельца? А может быть, задавленный непосильной работой, он быстро угас бы в неволе? Кто знает! Участь раба – горькая участь!
Шбаламке, стоявшего через несколько человек от Хун-Ахау, казалось, эти вопросы совершенно не беспокоили. Он упорно рассматривал большую статую, находившуюся на вершине дворца правителя, и не обращал никакого внимания на подходивших к нему покупателей. Зато стоявший рядом с ним Ах-Кукум весь трепетал, как только кто-нибудь на минуту останавливался перед ним. В промежутках он глядел умоляющими глазами в небо и беззвучно шептал молитвы, призывая на помощь божества дня.
Неожиданно перед невольниками Одноглазого появился новый покупатель с такой необычной внешностью, что даже Шбаламке оторвался от созерцания статуи и перенес взгляд на пришедшего.
Это был невысокий человек среднего возраста, такой толстый, что, казалось, он не идет, а быстро катится по площади, как шар. Тройной подбородок, упиравшийся в драгоценное ожерелье, и пухлые щеки его все время подпрыгивали, потому что, несмотря на полноту, он был чрезвычайно подвижен и быстр в движениях. Одежда и головной убор подошедшего поражали богатством и пышностью. Пыхтя и отфыркиваясь, он подкатился прежде всего к Хун-Ахау и зорко оглядел юношу маленькими, блестящими и хитрыми глазками.
Затем, не говоря ни слова, он устремился к Шбаламке, ткнул пальцем в его залеченную руку и на мгновение задержался. Шбаламке отнесся к этому странному жесту незнакомца по-прежнему равнодушно. После этого покупатель двинулся прямо к Одноглазому, уже не останавливаясь около других пленных. За ним следовали двое, одетые только в набедренные повязки, – очевидно, рабы, – тащившие на спинах большие мешки, и трое воинов с копьями.
– Сколько просишь за тех двух? – спросил он неожиданно тонким для его телосложения голосом.
Одноглазый хорошо знал, кого имеет в виду покупатель, но тем не менее ворчливо спросил, о каких именно двух рабах тот говорит.
– За упрямца и воина с испорченной рукой, – миролюбиво отвечал толстяк.
Даже Одноглазый не мог сдержать жеста удивления перед такой проницательностью покупателя. Быстро и точно определить с первого взгляда характер одного и прежние занятия другого раба было не так-то легко. Но ни удивляться, ни расспрашивать в подобных случаях не полагалось. Поэтому начальник отряда кратко ответил, что он хочет получить за них пятьсот.
– Тебе долго придется простоять здесь, запрашивая такую цену, – спокойно заметил новый покупатель.
– Сколько же даешь ты? – поинтересовался Одноглазый.
– Триста за обе головы, – ответил толстый.
– Ты ценишь их слишком дешево! – раздраженно сказал Одноглазый.
– Ровно столько, сколько они стоят в действительности. Один из них упрям – он, наверное, уже не раз пытался бежать, и тебе приходилось все время следить за ним. Второй попал в рабы случайно; как и всякий воин, он туп и не может хорошо работать. Триста – хорошая цена за них, соглашайся!
Одноглазый был в явном затруднении. Он не мог внутренне не согласиться с тем, что говорил ему толстяк; и характеристика, данная рабам, и цена были правильными. Но, не говоря уже об обидных словах о воинах, то есть и о нем самом, начальник не хотел согласиться на предложенную цену потому, что это казалось ему каким-то поражением. Отчаянно ища достойного выхода, он предложил другую комбинацию, хотя в глубине души не считал ее особенно выгодной.
– Плати пятьсот, как я сказал, и в придачу можешь выбрать любого третьего из моих невольников!
– Согласен, – быстро сказал толстяк, и по насмешке, промелькнувшей в его живых глазах, Одноглазый понял, что он совершил ошибку.
– Слово воина – твердое слово! – произнес он громко, чтобы не уронить себя в глазах собравшихся вокруг любопытных. – Я назвал пятьсот, и ты платишь пятьсот. То, что я хотел, – получил!
Во время этой тирады толстяк снова отошел к выстроенным рабам. Заметив подавшегося вперед Ах-Кукума (он урывками слышал разговор и мечтал попасть с друзьями к одному владельцу), необычный покупатель весело подмигнул ему одним глазом и, усмехнувшись, ткнул пальцем в его грудь. Третий раб был выбран.
Успокоившийся Одноглазый (он, видимо, не возлагал на Ах-Кукума особых надежд) и толстяк произнесли обычно полагающиеся при продаже клятвы, а затем покупатель, взяв у сопровождавшего его раба мешок, начал с привычной легкостью быстро отсчитывать бобы какао[21]. Одноглазый таким умением, как видно, не отличался; он подозвал на помощь одного из своих воинов. Они долго считали и пересчитывали бобы, рассматривали их и даже нюхали. Неожиданно Одноглазый сунул раскрытую ладонь к носу покупателя.
– Ты меня обманываешь, – завопил он, – это фальшивый боб! Немедленно обменяй его на настоящий!
Толстяк взял боб с легкой улыбкой и, не разглядывая, бросил его на землю, а рассерженному продавцу подал другой. Счет продолжался.
Наконец дважды сосчитанные бобы перешли из одного мешка в другой, начальник партии вывел из рядов Хун-Ахау, Шбаламке и Ах-Кукума и передал их толстяку с надлежащими в таких случаях словами: «Теперь эти головы твои!»
– Прощайте, братья! – крикнул Хун-Ахау остававшимся рабам, но никто ему не ответил.
Толстяк, за которым следовали воины с новыми рабами, быстро удалялся от рынка. Свернув на узкую дорогу, поднимавшуюся на один из холмов, он неожиданно обратился к Хун-Ахау:
– Почему ты обратился к рабам со словом «братья»? Какие же они тебе братья? К концу этого же дня они будут распроданы, и вскоре большинство их окончит свое жалкое существование под гнетом непрерывной работы и издевательств. Разве такова твоя судьба, юноша?..
Хун-Ахау недоверчиво молчал. Не выдержал нетерпеливый, как всегда, Шбаламке.
– А что же ожидает его? – спросил он. – Разве они, – он показал на Хун-Ахау и Ах-Кукума, – так же, как и я, не твои рабы?
Лицо толстяка расплылось еще шире от добродушной улыбки. Он остановился.
– Нет, вы будете не рабами, а моими верными помощниками, – торжественно произнес он. – Правда, я заплатил за вас немало, но вы поможете мне и тем самым с лихвой окупите себя. Дети мои, я сам был рабом и хорошо знаю всю горечь рабства. Но теперь я свободен, и скоро такими же свободными станете вы! Велико ваше счастье, что вы приглянулись мне и я остановил свой выбор на вас троих. Слушайте внимательно. – Он сделал знак воинам отойти, подвинулся ближе к трем юношам и понизил голос. – Я знаю, какие мысли бродят у вас в голове: ближайшей ночью убить меня, обезоружить воинов и бежать. Несчастные! Совершив это, вы погубите себя окончательно. Через один-два перехода вы будете задержаны, преступление будет раскрыто, и после пыток дыхание ваше прекратится. А разве это самое лучшее, что может быть в жизни? Нет, дважды и трижды нет! Другая судьба уготована вам – жизнь, полная удовольствий и наслаждений!
Толстяк остановился, вытер потное лицо небольшим кусочком белой ткани, который он извлек из глубин своей пышной одежды, и продолжал:
– Я – Экоамак, главный купец трижды почтенного, великого, мудрого и непобедимого владыки Тикаля. Три месяца тому назад великим было отдано мне приказание: отправиться в Город зеленого потока и приобрести нужные для двора и хозяйства владыки товары. Повеление было выполнено; никто лучше меня не разбирается и в вещах, и в продуктах, и в ценах, и в людях, – самодовольно ухмыльнулся Экоамак. – И вот сегодня, проходя по рынку рабов, я увидел ваши честные и открытые лица, на которых было написано все горе, случившееся с вами. Ведь ты и ты, – обратился он к Хун-Ахау и Ах-Кукуму, – земледельцы и попали в плен, когда ваше селение было уничтожено? Не так ли? А ты, – Экоамак обернулся к Шбаламке, – молодой, но уже опытный воин, и захватившие тебя в полной мере почувствовали мощь твоих ударов. Только из-за того, что ты был ранен, ты попал в плен. Нет, нет, не говорите мне «да», я и так вижу, что я, как всегда, прав! Так вот, тогда я сказал себе: «Экоамак, ты тоже был рабом, но теперь ты велик и богат. Почему бы тебе не выкупить этих юношей, почему не помочь им, а они помогут тебе». Теперь это совершилось, вы свободные люди, но, – толстяк сделал паузу, значительно поднял палец, – вы должны в свою очередь отплатить мне добром за добро!
– Что же мы должны сделать? – вырвалось у Ах-Кукума. Глаза его сияли.
– Очень немногое. Мне не хватает носильщиков. Помогите мне благополучно доставить товары в Тикаль, а там я вознагражу вас за труды и мы расстанемся. Если захотите, вы сможете остаться в Тикале, храбрые воины в нашем городе пользуются большим почетом. Земледельцам там тоже всегда найдется хорошая работа! Но если вас потянет в родные края, то, клянусь великим Солнечноглазым, – Экоамак торжественно поднял руку, – никто не посмеет вас удерживать. Свободные, щедро одаренные, вы не спеша совершите обратное путешествие и в старости будете рассказывать внукам о чудесах Тикаля, отца всех городов мира!
Юноши молчали, завороженные. Свобода, далекое путешествие, сказочный великолепный Тикаль, о котором каждый из них слышал еще в детстве. Что может быть лучше! Особенно сиял Шбаламке. Только у Хун-Ахау шевелилось легкое подозрение: уж слишком много было за последние дни плохого и тяжелого, чтобы принять неожиданную радость с полным доверием. Но доводы Экоамака были убедительными, а кроме того, какой смысл ему обманывать принадлежавших ему же рабов?
– Спасибо тебе, Экоамак! – волнуясь, сказал Шбаламке. – Спасибо за свободу и доверие. Мы, конечно, поможем тебе и доставим все твои товары в Тикаль в полной сохранности. А там уж мы посмотрим, что нам следует делать дальше!
– Ты, воин, мудр не по летам! – одобрительно воскликнул толстяк. – Идемте же к нашей стоянке, уже давно пора подкрепить силы и отдохнуть.
Лагерь главного купца Тикаля был расположен на окраине города в небольшой лощине крошечной рощицы. Почему она не была вырублена под поле, а осталась здесь, объяснить было трудно. Во всяком случае, меньше всего о том, что этого не произошло, мог пожалеть Экоамак. С радостным пыхтением он достиг разостланных под большим деревом мягких покрывал и удобно устроился на них в тени, ожидая, когда будет приготовлена пища. Около него был заботливо положен уже заметно похудевший денежный мешок.
Рабы хлопотали у двух костров: на одном из них кипел большой горшок с бобами, а над другим на тоненькой палочке жарился индюк, распространявший вокруг себя такой приятный запах, что в желудках трех юношей сразу же раздалось унылое бурчание.
Около деревьев сидели десять человек; семь из них, очевидно, были недавно купленные рабы, трое остальных – воины, одетые так же, как и следовавшие за Экоамаком. Оружие их лежало в стороне, а его владельцы, ожидая еды, с азартом играли в хунхун, хлопая друг друга по рукам и горячась. Вновь пришедшие воины сразу же присоединились к ним, и игра разгорелась еще оживленнее. Все это настолько не походило на недавнюю жизнь в лагере Одноглазого, что Хун-Ахау почувствовал, как его опасения становятся все более слабыми и туманными.
Индюк достался, конечно, Экоамаку, который живо обглодал его до последней косточки. Но и все остальные не были обижены: бобов и лепешек было вволю, и даже Ах-Кукум, оказавшийся самым прожорливым из троих, был удовлетворен. Не отставал от него и один из семерки, по имени Ах-Мис – настоящий великан с добрым и кротким лицом. Уже после того, как остальные насытились, они долго сидели около горшка, подчищая остатки бобов и блаженствуя.
После еды языки развязались, и скоро юноши знали историю новых товарищей, так же как и те – все происшедшее с Хун-Ахау, Шбаламке и Ах-Кукумом. Пятеро из них были уроженцами Города зеленого потока и стали рабами шесть лет тому назад, во время большого голода. Чтобы спасти себя и свои семьи от гибели, они добровольно продались в рабство богачу за мешок кукурузы. Этой весной он умер, и его наследники вывели их на продажу, где вчера они и были куплены Экоамаком. Шестой – небольшого роста, гибкий и юркий юноша – звался Укан; он был рожден далеко отсюда, в городе Копане[22]; никто из присутствующих никогда не слышал о нем, хотя Укан горячо уверял, что Копан – огромный город, с которым ничто не может сравниться.
В рабство Укан попал недавно, когда их, нескольких торговцев, направлявшихся в Тикаль, ограбили и захватили в плен какие-то разбойники. Юноша страстно желал попасть в столицу, так как был уверен, что несколько спасшихся его товарищей добрались туда. Купивший его сегодня утром Экоамак был растроган бедствиями товарища по ремеслу и обещал по прибытии в Тикаль помочь ему в розысках друзей. Седьмой – добродушный великан Ах-Мис – попал в рабство еще мальчиком, несколько раз менял своих владельцев и теперь был очень доволен Экоамаком, потому что «тот знал, как надо кормить человека».
Беседа продолжалась почти до вечера, никто им не мешал. Тикальский купец сразу же после еды улегся спать, а один из рабов, прибывших с ним из Тикаля, отгонял веткой от хозяина назойливых мух. Воины продолжали свою бесконечную игру. Чтобы проверить свои впечатления, Хун-Ахау поднялся и не спеша направился по дороге к центру города. Никто не обратил на это внимания. Дойдя до ближайшего здания, Хун-Ахау постоял несколько минут за его углом, скрытый от глаз, прислушался. Нет, никакого беспокойства, погони, суматохи, розысков не было. Значит, он действительно свободен? В глубоком раздумье юноша медленными шагами возвратился в лагерь. Появление его, как и уход, не вызвали ни одного взгляда ни у воинов, ни у проснувшегося к тому времени Экоамака. Только Шбаламке спросил, куда он уходил. Хун-Ахау уклончиво ответил, что просто хотел размять ноги.
После ужина и молитвы ночным богам, которую произнес Экоамак, все устроились на ночлег. И опять Хун-Ахау убедился, что купец полностью доверяет им, потому что на третью пору ночи нести стражу лагеря был назначен Шбаламке, а все остальные (в том числе и воины) могли спать. Это окончательно рассеяло подозрения юноши, и впервые за много ночей он заснул крепким и спокойным сном.
Когда утром их разбудили, оказалось, что двух рабов, начальника лагеря и его верного спутника – денежного мешка – уже нет; они куда-то ушли, пока все спали. Но кипевший на костре горшок с едой и запах свежих кукурузных лепешек привлекали внимание пробудившихся значительно сильнее, чем размышления, куда отправился «толстый хозяин», как называл его Ах-Мис.
К концу завтрака Экоамак появился, присел около горшка и быстро расправился с остатками еды. Ах-Мис провожал завистливым взглядом очередной кусок лепешки, отправлявшийся в рот хозяина, и при каждом его глотке печально вздыхал. Закончив есть, Экоамак сказал:
– Теперь мы можем отправляться за грузом!
Товары или ценности, которые Экоамак должен был доставить в Тикаль, хранились в большом каменном одноэтажном здании, находившемся неподалеку от лагеря. После краткого разговора между хранителем и хозяином груза было дано приказание вытаскивать тюки. Все они были плотно упакованы в несколько слоев грубой ткани и весили изрядно. Любопытный Укан тщетно старался прощупать, что же в них находится. Через полчаса весь груз уже находился в лагере, и для носильщиков был устроен короткий отдых.
Когда лагерь был свернут и пришло время отправляться в путь, выяснилось, что большинству носильщиков досталось по два тюка, а силачу Ах-Мису – три; только двое пожилых несли по одному тюку. Воины шли налегке, четверо рабов принесли откуда-то носилки, а остальные тащили запасы пищи и лагерную утварь.
Хун-Ахау невольно согнулся, когда ему взвалили на спину два тюка. Да, они были очень тяжелыми! Но оказавшийся около носильщиков Экоамак одобрительно подмигнул ему и улыбнулся. Юноше сразу вспомнилось ожидающее его будущее, и он с усилием выпрямился. Он дойдет туда и донесет в целости груз, чего бы это ему ни стоило!
– В Тикаль, в Тикаль, – воскликнул громко Экоамак, – там вы станете свободными и счастливыми!
Купец устроился в носилках, и караван тронулся в путь.
Глава седьмая
УЛЫБКА ЭК-ЛОЛЬ
Их делом было заставлять людей чахнуть, пока от них не оставалось ничего, кроме черепа и костей. И тогда они умирали, потому что живот у них приклеивался к позвоночнику.
«Пополь-Вух»
Караван Экоамака приближался к Тикалю.
Позади остались два месяца, наполненных изнуряющей работой, опасностями и постоянно светившимся огоньком надежды. Только теперь Хун-Ахау, Шбаламке и Ах-Кукум могли отчетливо представить, какое огромное расстояние отделяет их от родных мест. В это время года переход, да еще с большим грузом, был особенно труден, и во многих случаях положение спасала только самоотверженность носильщиков. Несмотря на хорошее питание, все они были худыми и измученными, с натертыми до крови спинами. Один раз, при переправе через небольшой, но быстрый поток, Хун-Ахау, рискуя жизнью, спас свой груз, и на следующее утро лишь мысль о предстоящей свободе могла заставить его снова взвалить на спину опостылевшие тюки. Менее сдержанный Шбаламке по вечерам неизменно ругал все и всех, начиная с Одноглазого и кончая неведомыми знатными людьми, для которых нужны товары из-за тридевяти земель. Глаза Ах-Кукума потеряли свой обычный блеск, а Укан уже давно перестал ощупывать по вечерам тюки, пытаясь угадать их содержимое.
За время путешествия молодые носильщики очень сблизились. Хун-Ахау особенно привязался к Укану и Ах-Кукуму, а Шбаламке – к Ах-Мису. По вечерам после еды они долго беседовали друг с другом, делясь мечтами о будущем. Шбаламке торжественно обещал Ах-Мису, что как только он станет тикальским воином, то немедленно выкупит его из неволи. Будущее рабов – уроженцев Города зеленого потока – было менее определенным, поэтому они предпочитали не участвовать в беседах, а спать.
Воины, сопровождавшие караван, обходились с носильщиками мягко и ни разу никого не ударили, а иногда даже вступали с ними в разговоры. Правда, первое время Хун-Ахау и его товарищам было трудно понять их речь, потому что многие слова звучали совершенно иначе, чем на родине трех юношей. Но постепенно все становилось понятнее, а Шбаламке в беседах с Хун-Ахау и Ах-Кукумом даже начал щеголять тикальскими словечками. Укан говорил на наречии Ололтуна так же свободно, как и на восьми других, а Ах-Мис довольствовался своим языком, одинаково далеким и от тикальского, и от ололтунского, но так как говорил он обычно очень кратко, то его понимали все.
Экоамак неизменно двигался позади отряда на носилках, которые несли тикальские рабы. Теперь он почти не разговаривал с носильщиками; очевидно, к концу путешествия усталость начала сказываться и на нем.
Уже много часов они шли по пригородам Тикаля; маленькие хижины земледельцев, опустевшие к этому времени полевые участки, женщины, размалывавшие кукурузу, – все это заставляло сильнее биться сердца Ах-Кукума и Хун-Ахау. Если бы не ощущение громадного расстояния, оставшегося за плечами, им казалось бы, что они снова в родных краях. Но это чувство длилось недолго.
Встречавшиеся на дорогах люди обращали мало внимания на отряд – такие картины были для них обычными. Только неугомонный народ – мальчишки – иногда вертелись около носилок Экоамака, хором отвечая на его вопросы и шутки.
Вдали, над зеленью деревьев, появился гребень чудовищного здания – казалось, впереди была гора со зданием на вершине. Но в действительности это был главный храм – «Великий храм Тикаля», как объяснил Хун-Ахау один из воинов. Изображенное на его гребне огромное лицо божества равнодушно смотрело на пришельцев, словно спрашивая: «Что вам здесь надо?» Шбаламке поежился: холодная струя страха потекла по спине. Ах-Кукум старался не смотреть вперед. Зато воины, увидев храм, разразились ликующими криками – это означало для них конец путешествия и долгожданное прибытие домой.
По приказанию Экоамака отряд остановился на небольшой площади; тюки были сложены на землю, а один воин, после шепотом сказанных купцом нескольких слов, куда-то быстро убежал. Носильщики могли отдыхать, но, взволнованные видом могучего храма и предвкушением обещанной свободы, они столпились и негромко переговаривались. Ах-Мис очень горевал о предстоящей разлуке, а Шбаламке снова уверял, что не забудет его и при первой же возможности выкупит.
Экоамак спустился с носилок, подошел не спеша к носильщикам, приветливо улыбнулся.
– Как вам нравится наш Тикаль, юноши? Не забудьте, что вы еще на окраине и не видели главной части города…
– Владыка, когда же ты отпустишь нас? – спросил, волнуясь, Ах-Кукум. – Мы уже в Тикале, и ты обещал…
– Я помню свои слова, – прервал его Экоамак. – Сейчас мы сдадим доставленные товары, и тогда я позабочусь о вас. Неужели у тебя недостанет терпения еще на час?
Послышался глухой топот. Все обернулись на звуки. На площадь вступал большой отряд: впереди шли рабы, сзади – воины. Экоамак быстро, пожалуй, слишком быстро отступил назад, ближе к носилкам. Подошедшие рабы принялись с привычной сноровкой грузить друг на друга тюки и уносить их; за каждым рабом следовал воин. Через несколько минут весь сложенный на площади груз растаял. Оставшиеся около полутора десятков воинов оцепили недоумевающих носильщиков и начали их теснить, понукая идти. Только теперь юноши поняли, что случилось. Взбешенный Укан крикнул Экоамаку:
– Подлая ящерица! Зачем же ты обманул нас?
Презрительно усмехаясь, Экоамак, уже взобравшийся на носилки, ответил:
– Раб несет только одну ношу, а человек, стремящийся к свободе, понесет все три! Поработайте же во славу нашего владыки, рабы, за вас уплачено сполна!
Хун-Ахау с искаженным лицом молча рванулся к нему, но два дюжих воина, мгновенно взявшись за руки, отбросили его назад с такой силой, что юноша упал на землю. Когда он снова поднялся, носилки с Экоамаком были уже далеко.
Воины, грубо подталкивая пленников тупыми концами копий, отвели их в большую хижину, стоявшую на одном из углов площади, и, связав им руки и ноги, побросали на землю и удалились. Каждый заключенный призывал на голову Экоамака всевозможные болезни, искренне считая его виновником всех бед. Укан без устали выкрикивал имена своих прежних товарищей: ему казалось, что они находятся где-то здесь и придут к нему на помощь. Старший из жителей Города зеленого потока громко возмущался тем, что он, невиновный, попал в мятежники, он хотел работать, а не бунтовать. Ах-Кукум в ярости сжал зубы. Связанное тело до боли напряглось. Перед глазами мелькали картины расправы с предателем Экоамаком. Ах-Мис и Хун-Ахау молчали.