— Она принесла меня сюда из кареты, — сказал принц. — Она говорит, что она из хорошего рода.
— Я из рода Шоханов, мои родители раджпуты, и сама я — мать раджпутов, — ответила женщина спокойно, продолжая стоять, где стояла. — Белая Фея сотворила чудо с моим мужем. Он долго болел и не узнавал меня. Правда, он умер, но перед тем, как издать последний вздох, он узнал меня и назвал по имени.
— И она несла тебя! — сказала королева, вздрогнув, и прижала принца к себе, потому что, как все индийские женщины, она считала взгляд и прикосновение вдовы дурным предзнаменованием.
Женщина упала к ногам королевы.
— Прости меня, прости меня! — кричала она. — Я родила трех сыновей, и боги забрали их всех, а напоследок и моего мужа. Мне было так радостно, так радостно снова держать в руках малыша! Ты можешь простить меня, — причитала она, — ведь ты богата — у тебя есть сын, а я всего-навсего вдова.
— А я живу, как вдова, — отвечала королева почти неслышно. — По справедливости надо простить тебя. Встань.
Женщина продолжала лежать, обхватив босые ноги королевы.
— Поднимись же, сестра моя, — прошептала королева.
— Мы, люди полей, — пробормотала женщина пустыни, — мы не знаем, как разговаривать с сильными мира сего. И если мои слова грубы, прощает ли меня королева?
— Конечно, прощаю. Твоя речь звучит мягче и нежнее, чем у женщин с гор Кулу, и я не всегда понимаю тебя.
— Я из пустыни — я пасла верблюдов и доила коз. Откуда мне знать, как говорят при дворе? Пусть за меня говорит Белая Фея.
Кейт слушала и не слышала их разговор. Теперь, когда она больше не могла исполнять своих врачебных обязанностей, её голова была занята мыслями о той опасности, которая грозила Тарвину, и о пережитом позоре и поражении. Она вспомнила, как одна за другой убегали из больницы её пациентки, думала о том, что идёт насмарку труд долгих месяцев и гибнут все её надежды на лучшее; она представляла себе, что Тарвин умирает ужасной отвратительной смертью и, как ей казалось, по её вине.
— А? Что? — спросила она устало, когда женщина пустыни дёрнула её за юбку. А потом, обратившись к королеве, пояснила: — Эта женщина, одна-единственная из всех, кому я старалась помочь, осталась со мной и не бросила меня.
— Да, во дворце сегодня ходили слухи, — сказала королева, продолжая обнимать принца, — о том, что в вашу больницу пришла беда, сахиба.
— Больницы больше нет, — ответила Кейт мрачно.
— А вы обещали, Кейт, что когда-нибудь покажете мне вашу больницу, — сказал принц по-английски.
— Эти женщины просто дуры, — спокойно произнесла женщина пустыни, все ещё не поднимаясь с пола. — А сумасшедший жрец наврал им, что лекарства заколдованы…
— О, Господи, упаси нас от злых духов и колдовских заклинаний, — прошептала королева.
— Понимаете, заколдованы — те лекарства, которые она сама приготовила, своими собственными руками, сахиба! И вот они уже бегут в разные стороны и вопят, что у них родятся дети, похожие на обезьян, а их трусливые души заберёт дьявол! Ахо! Уже через неделю, не позже, они узнают, куда пойдут их души — все узнают, не одна-две, а все! Они умрут, вот что! Умрут и колосья, и зёрна в колосьях! И мать, и дитя!
Кейт содрогнулась. Она слишком хорошо понимала, что женщина говорит правду.
— Да, но как же это? — начала королева. — Кто знает, какая сила может быть заключена в лекарстве? — и она нервно рассмеялась и взглянула на Кейт.
— Дехо! Только посмотрите на неё! — сказала женщина насмешливо. — Она же простая девчонка и ничего больше. Разве ей дана сила затворять Врата Жизни?
— Она поставила на ноги моего сына, значит, она моя сестра, — отвечала королева.
— Она сумела сделать так, что до наступления смертного часа мой муж заговорил со мной; значит, я буду ей слугой — и тебе, сахиба, — сказала женщина.
Принц с любопытством заглянул в лицо матери.
— Она говорит тебе «ты», — сказал он, не обращая внимания на женщину, как будто её и не было рядом. — Чтобы какая-то деревенщина говорила королеве «ты»! Это неприлично!
— Мы обе женщины, сынок. Сиди тихо, не вертись. Ах, какая радость, что я снова могу обнимать тебя, бесценный мой.
— Высокорожденный такой слабенький с виду, как сухой стебель маиса, — быстро проговорила женщина.
— Скорее как сухая обезьянка, — подхватила королева, покрывая голову принца поцелуями. Обе матери говорили нарочито громко, чтобы боги, завидующие человеческому счастью, могли услышать их и принять на веру нелестные отзывы, которые призваны были скрыть нежную любовь.
— Ахо, моя маленькая обезьянка умерла, — сказал принц, беспокойно ёрзая в руках королевы. — Мне нужна другая. Можно я пойду во дворец и выберу себе другую?
— Ему нельзя уходить из этой комнаты и бродить по дворцу, — вскричала королева, обращаясь к Кейт. — Ты ещё слишком слаб, любимый мой. О мисс сахиб, ведь он не должен уходить, правда? — Она давно убедилась на собственном опыте, что запрещать что-нибудь принцу бесполезно.
— Такова моя воля, — заявил принц, не повернув головы. — И я пойду туда!
— Останьтесь с нами, возлюбленный наш! — попросила Кейт. Но мысли её были далеко: она гадала, можно ли будет снова открыть больницу месяца через три, и надеялась, что переоценила опасность, грозившую Нику.
— Все равно пойду, — сказал принц, вырываясь из рук матери. — Я устал от ваших разговоров.
— Королева позволит мне?.. — спросила женщина пустыни еле слышно. Королева кивнула, и принц оказался в смуглых руках, сопротивляться которым было бесполезно.
— Пусти меня, вдова! — закричал он в бешенстве.
— Мой король, истинному раджпуту не подобает неуважительно относиться к матери раджпутов, — последовал хладнокровный ответ. — Когда молодой бычок не слушается корову, то послушанию его учит ярмо. Божественнорожденный ещё слаб. Он может упасть, бегая по этим коридорам и лестницам. Он должен остаться здесь. Когда гнев оставит его, он станет ещё слабее, чем прежде. И вот уже сейчас, — её большие блестящие глаза не отрывались от лица ребёнка, — уже сейчас, — повторила она спокойным тоном, — гнев проходит. И ещё минуточка, высокорожденный, и ты больше не будешь принцем, а станешь маленьким-маленьким мальчиком, таким, каких рожала и я. Ахи, я уже никогда не рожу себе такого.
При этих последних словах голова принца упала на её плечо. Приступ гнева миновал, и, как она и предполагала, он так обессилел, что чуть не уснул.
— Стыдно — о, как стыдно! — пробормотал он сквозь дрёму заплетающимся языком. — Я и в самом деле никуда не хочу идти. Я хочу спать.
Она начала тихонько похлопывать его по спине, пока королева не протянула к нему жадные руки. Мать схватила его и уложила на подушки рядом с собой, прикрыла малыша складкам» своего длинного муслинового платья и долго смотрела, не отрываясь, на своё сокровище.
— Он уснул, — сказала она наконец. — А что это он сказал про свою обезьяну, мисс сахиб?
— Она умерла, — ответила Кейт и заставила себя солгать. — Мне кажется, она наелась гнилых фруктов, которые насобирала в саду.
— В саду? — быстро переспросила королева.
— Да, в саду.
Женщина пустыни переводила взгляд с одной на другую. Они говорили о чем-то недоступном для неё, и она начала робко поглаживать ноги королевы.
— С обезьянами такое часто случается, — заметила она. — Однажды я видела, как в Бансваре среди них начался просто настоящий мор.
— А как она умерла? — допытывалась королева.
— Я… я не знаю… — Кейт запнулась, и последовало долгое молчание. День клонился к вечеру; становилось все жарче.
— Мисс Кейт, что вы думаете о моем сыне? — прошептала королева. — Здоров он или нет?
— Он не совсем здоров. Конечно, со временем он окрепнет, но для него было бы лучше, если бы он мог ненадолго уехать отсюда.
Королева медленно склонила голову в знак согласия.
— Сидя здесь одна, я тоже часто думала об этом, и эти мысли разрывали мне сердце. Да, для него было бы лучше уехать. Но, — она в отчаянии протянула руки к солнцу, — что я знаю о том мире, куда он поедет, и откуда мне знать, будет ли он там в безопасности? Даже здесь, здесь… — Она внезапно остановилась. — С тех пор как вы приехали, мисс Кейт, у меня стало спокойнее на сердце, но я не могу представить, что будет, когда вы уедете.
— Я не могу уберечь ребёнка от всех невзгод и опасностей, — ответила Кейт, закрывая лицо руками, — но прошу вас — отправьте его куда-нибудь отсюда как можно скорее. Именем Господа заклинаю вас, пусть он уедет.
— Суч хай! Суч хай! Это правда! — королева повернулась к женщине, сидевшей у её ног. — Ты родила троих? — спросила она.
— Угу, троих и ещё одного родила мёртвого. И все мальчики, — сказала женщина пустыни.
— И Всемогущий забрал их всех?
— Один умер от оспы, а два других — от лихорадки.
— И ты уверена, что такова была воля богов?
— Я была с ними до последней минуты.
— А твой муж — он принадлежал только тебе и больше никому?
— Да, нас было только двое — он и я. В наших сёлах народ бедный, и в жены берут только по одной жене.
— Арре! Вы и сами не знаете, как вы богаты. Послушай-ка! А что, если бы вторая жена задумала погубить трех твоих сыновей…
— Я бы убила её. А как же? — ноздри у неё расширились, и рука скользнула за вырез платья.
— А если бы у тебя было не три ребёнка, а один-единственный, свет твоих очей, и если бы ты знала, что тебе уже никогда не родить другого, а вторая жена тайно посягает на его жизнь? Что тогда?
— Я бы убила её, но лёгкой смерти она не удостоилась бы. Я бы убила её в постели, рядом с мужем, в его объятиях. А если бы она умерла раньше, чем свершилась бы моя месть, то я и в аду разыскала бы её.
— Да, тебе легко говорить — ты можешь ходить по улицам при свете дня, и ни один мужчина не повернёт головы в твою сторону, — сказала королева с горечью. — Твои руки свободны, а лицо открыто. А если бы ты была рабой среди рабов, чужестранкой в чужой земле, и если бы, — голос её упал, — твой господин лишил тебя своей милости?
Женщина нагнулась и поцеловала босые ноги королевы, которые она все ещё обнимала.
— Тогда я не стала бы изнурять себя борьбой, но, всегда помня о том, что мой мальчик вырастет и станет королём, отослала бы его куда-нибудь подальше, куда не дотянется рука второй жены.
— Ты думаешь, так просто отрезать себе руку? — сказала королева, всхлипывая.
— Лучше руку, чем сердце, сахиба. Кто сумеет уберечь здесь такого ребёнка?
Королева указала на Кейт.
— Она приехала издалека и однажды уже спасла его от смерти.
— Да, её лекарства хороши, и её искусство велико, но… ты же знаешь, что она всего лишь девушка: она не знала ни потерь, ни приобретений. Может, я и невезучая, и глаз у меня дурной (правда, прошлой осенью мой муж не говорил мне этого), пусть будет так. И все же я знаю, что такое душевная боль, знаю острую радость при крике новорождённого — знаю, как и ты.
— Как и я…
— Мой дом пуст, я вдова, я бездетна, и никогда ни один мужчина не позовёт меня в жены.
— Как в меня… Как и меня…
— Нет, хоть ты и утратила все остальное, у тебя есть твой мальчик, поэтому его надо охранять как следует. Если кто-то питает к ребёнку ревность, его нельзя оставить здесь, в самом опасном для него месте. Пусть он уедет.
— Но куда? Мисс Кейт, ты знаешь, куда? Мир тёмен для тех, кто сидит взаперти за занавесями.
— Я знаю, что мальчик сам надумал поехать в Аджмер, в школу для принцев. Он мне говорил об этом, — сказала Кейт, слушавшая со своего места, где сидела на подушках, подперев подбородок рукой, каждое слово этого разговора. — Ведь это всего на год-другой.
Королева засмеялась сквозь слезы.
— Всего год-другой, мисс Кейт. Знаешь ли ты, как долго тянется даже одна ночь, когда его нет со мной?
— И потом, он может вернуться по первому зову. Но зови — не зови, а мои дети ко мне не вернутся никогда. Всего год-другой. Мир тёмен и для тех, кто не сидит взаперти за занавесями, сахиба. Не сердитесь на неё, она не виновата. Откуда ей знать? — шёпотом сказала королеве женщина пустыни.
Кейт против воли начинала чувствовать раздражение от того, что её постоянно исключают из разговора. Эти две женщины, кажется, думали, что хоть она и сама уже хлебнула горя и не раз облегчала страдания других, а все же она им не ровня, и для неё не оставалось места в их горестных беседах.
— Почему же вы думаете, что я не знаю? — пылко воскликнула Кейт. — Разве я не знаю, что такое боль? Разве я живу не для того, чтобы было меньше горя?
— Пока нет, — ответила королева спокойно. — Тебе ещё неведомы ни радость, ни боль. Мисс Кейт, ты очень умная девушка, а я всего лишь бедная женщина, которая ни разу не выходила за стены дворца. Но я умнее тебя, потому что я знаю то, чего ты не знаешь, хотя ты и возвратила мне сына и вернула язык мужу этой женщины. Как отплачу я тебе за все, что ты сделала?
— Пусть услышит всю правду, — сказала женщина пустыни шёпотом. — Нас здесь трое, сахиба: увядший лист, цветущее дерево и нераскрывшийся бутон.
Королева взяла девушку за руки и тихонько притянула её к себе, пока голова Кейт не упала ей на колени. Утомлённая пережитыми за день волнениями, невыразимо устав духом и телом, Кейт не чувствовала охоты подниматься.
— Послушай, сестра моя, — начала королева с бесконечной нежностью. — Забудь о том, что ты белая, а я чёрная, и помни лишь о том, что мы три сестры. Тайна мира сокрыта от любого, кто не вынашивал и не рожал ребёнка. Сестричка моя, разве может постичь жизнь тот, в ком никогда не зарождалась жизнь? Знаешь ли ты, как младенец тянет материнскую грудь? Нет, не надо краснеть. Ты не знаешь этого. Сегодня ты потеряла свою больницу. Разве не так? И женщины одна за другой покидали тебя. И что же ты сказала им?
Женщина пустыни ответила за Кейт:
— Она сказала: «Вернитесь, и я вас вылечу.»
— А какой клятвой она подтвердила свои слова?
— Она ничем не клялась, — сказала вдова, — она просто звала их вернуться.
— В твоих руках не было ребёнка. В твоих глазах не было материнской любви. Они говорили тебе, что твои лекарства были заколдованы, а их дети родятся уродами? А что же такое ведомо тебе о том, что даёт начало жизни и откуда приходит смерть, чтобы ты переучивала их? Я знаю, в тех книгах, которые ты прочла в своей школе, написано, что такого не бывает. Но мы, женщины, не читаем книг. И не из них мы постигаем премудрость жизни. Ты отдала свою жизнь служению женщинам. Сестричка моя, когда же ты и сама станешь женщиной?
Голос королевы умолк. Кейт лежала, не шевелясь.
— Да! — сказала женщина пустыни. — Королева говорит правду. Боги и твоя собственная мудрость до сих пор помогали тебе, как успела заметить я, не отстававшая от тебя ни на шаг. И боги предупредили тебя, чтобы ты больше не рассчитывала на их помощь. Что же остаётся? Разве эта работа для таких, как ты? Разве королева не права? Сидя здесь, взаперти и в одиночестве, она поняла то, что поняла и я, каждый день проводя с тобой у постели больных. Сестричка моя, разве это не так?
Кейт медленно подняла голову, лежавшую у королевы на коленях, и встала.
— Возьми мальчика, нам надо идти, — проговорила она хриплым голосом.
Милосердная темнота скрывала её лицо от чужих глаз.
— Нет, — сказала королева, — о нем позаботится эта женщина. А ты возвращайся домой одна.
И Кейт ушла.
— Я из рода Шоханов, мои родители раджпуты, и сама я — мать раджпутов, — ответила женщина спокойно, продолжая стоять, где стояла. — Белая Фея сотворила чудо с моим мужем. Он долго болел и не узнавал меня. Правда, он умер, но перед тем, как издать последний вздох, он узнал меня и назвал по имени.
— И она несла тебя! — сказала королева, вздрогнув, и прижала принца к себе, потому что, как все индийские женщины, она считала взгляд и прикосновение вдовы дурным предзнаменованием.
Женщина упала к ногам королевы.
— Прости меня, прости меня! — кричала она. — Я родила трех сыновей, и боги забрали их всех, а напоследок и моего мужа. Мне было так радостно, так радостно снова держать в руках малыша! Ты можешь простить меня, — причитала она, — ведь ты богата — у тебя есть сын, а я всего-навсего вдова.
— А я живу, как вдова, — отвечала королева почти неслышно. — По справедливости надо простить тебя. Встань.
Женщина продолжала лежать, обхватив босые ноги королевы.
— Поднимись же, сестра моя, — прошептала королева.
— Мы, люди полей, — пробормотала женщина пустыни, — мы не знаем, как разговаривать с сильными мира сего. И если мои слова грубы, прощает ли меня королева?
— Конечно, прощаю. Твоя речь звучит мягче и нежнее, чем у женщин с гор Кулу, и я не всегда понимаю тебя.
— Я из пустыни — я пасла верблюдов и доила коз. Откуда мне знать, как говорят при дворе? Пусть за меня говорит Белая Фея.
Кейт слушала и не слышала их разговор. Теперь, когда она больше не могла исполнять своих врачебных обязанностей, её голова была занята мыслями о той опасности, которая грозила Тарвину, и о пережитом позоре и поражении. Она вспомнила, как одна за другой убегали из больницы её пациентки, думала о том, что идёт насмарку труд долгих месяцев и гибнут все её надежды на лучшее; она представляла себе, что Тарвин умирает ужасной отвратительной смертью и, как ей казалось, по её вине.
— А? Что? — спросила она устало, когда женщина пустыни дёрнула её за юбку. А потом, обратившись к королеве, пояснила: — Эта женщина, одна-единственная из всех, кому я старалась помочь, осталась со мной и не бросила меня.
— Да, во дворце сегодня ходили слухи, — сказала королева, продолжая обнимать принца, — о том, что в вашу больницу пришла беда, сахиба.
— Больницы больше нет, — ответила Кейт мрачно.
— А вы обещали, Кейт, что когда-нибудь покажете мне вашу больницу, — сказал принц по-английски.
— Эти женщины просто дуры, — спокойно произнесла женщина пустыни, все ещё не поднимаясь с пола. — А сумасшедший жрец наврал им, что лекарства заколдованы…
— О, Господи, упаси нас от злых духов и колдовских заклинаний, — прошептала королева.
— Понимаете, заколдованы — те лекарства, которые она сама приготовила, своими собственными руками, сахиба! И вот они уже бегут в разные стороны и вопят, что у них родятся дети, похожие на обезьян, а их трусливые души заберёт дьявол! Ахо! Уже через неделю, не позже, они узнают, куда пойдут их души — все узнают, не одна-две, а все! Они умрут, вот что! Умрут и колосья, и зёрна в колосьях! И мать, и дитя!
Кейт содрогнулась. Она слишком хорошо понимала, что женщина говорит правду.
— Да, но как же это? — начала королева. — Кто знает, какая сила может быть заключена в лекарстве? — и она нервно рассмеялась и взглянула на Кейт.
— Дехо! Только посмотрите на неё! — сказала женщина насмешливо. — Она же простая девчонка и ничего больше. Разве ей дана сила затворять Врата Жизни?
— Она поставила на ноги моего сына, значит, она моя сестра, — отвечала королева.
— Она сумела сделать так, что до наступления смертного часа мой муж заговорил со мной; значит, я буду ей слугой — и тебе, сахиба, — сказала женщина.
Принц с любопытством заглянул в лицо матери.
— Она говорит тебе «ты», — сказал он, не обращая внимания на женщину, как будто её и не было рядом. — Чтобы какая-то деревенщина говорила королеве «ты»! Это неприлично!
— Мы обе женщины, сынок. Сиди тихо, не вертись. Ах, какая радость, что я снова могу обнимать тебя, бесценный мой.
— Высокорожденный такой слабенький с виду, как сухой стебель маиса, — быстро проговорила женщина.
— Скорее как сухая обезьянка, — подхватила королева, покрывая голову принца поцелуями. Обе матери говорили нарочито громко, чтобы боги, завидующие человеческому счастью, могли услышать их и принять на веру нелестные отзывы, которые призваны были скрыть нежную любовь.
— Ахо, моя маленькая обезьянка умерла, — сказал принц, беспокойно ёрзая в руках королевы. — Мне нужна другая. Можно я пойду во дворец и выберу себе другую?
— Ему нельзя уходить из этой комнаты и бродить по дворцу, — вскричала королева, обращаясь к Кейт. — Ты ещё слишком слаб, любимый мой. О мисс сахиб, ведь он не должен уходить, правда? — Она давно убедилась на собственном опыте, что запрещать что-нибудь принцу бесполезно.
— Такова моя воля, — заявил принц, не повернув головы. — И я пойду туда!
— Останьтесь с нами, возлюбленный наш! — попросила Кейт. Но мысли её были далеко: она гадала, можно ли будет снова открыть больницу месяца через три, и надеялась, что переоценила опасность, грозившую Нику.
— Все равно пойду, — сказал принц, вырываясь из рук матери. — Я устал от ваших разговоров.
— Королева позволит мне?.. — спросила женщина пустыни еле слышно. Королева кивнула, и принц оказался в смуглых руках, сопротивляться которым было бесполезно.
— Пусти меня, вдова! — закричал он в бешенстве.
— Мой король, истинному раджпуту не подобает неуважительно относиться к матери раджпутов, — последовал хладнокровный ответ. — Когда молодой бычок не слушается корову, то послушанию его учит ярмо. Божественнорожденный ещё слаб. Он может упасть, бегая по этим коридорам и лестницам. Он должен остаться здесь. Когда гнев оставит его, он станет ещё слабее, чем прежде. И вот уже сейчас, — её большие блестящие глаза не отрывались от лица ребёнка, — уже сейчас, — повторила она спокойным тоном, — гнев проходит. И ещё минуточка, высокорожденный, и ты больше не будешь принцем, а станешь маленьким-маленьким мальчиком, таким, каких рожала и я. Ахи, я уже никогда не рожу себе такого.
При этих последних словах голова принца упала на её плечо. Приступ гнева миновал, и, как она и предполагала, он так обессилел, что чуть не уснул.
— Стыдно — о, как стыдно! — пробормотал он сквозь дрёму заплетающимся языком. — Я и в самом деле никуда не хочу идти. Я хочу спать.
Она начала тихонько похлопывать его по спине, пока королева не протянула к нему жадные руки. Мать схватила его и уложила на подушки рядом с собой, прикрыла малыша складкам» своего длинного муслинового платья и долго смотрела, не отрываясь, на своё сокровище.
— Он уснул, — сказала она наконец. — А что это он сказал про свою обезьяну, мисс сахиб?
— Она умерла, — ответила Кейт и заставила себя солгать. — Мне кажется, она наелась гнилых фруктов, которые насобирала в саду.
— В саду? — быстро переспросила королева.
— Да, в саду.
Женщина пустыни переводила взгляд с одной на другую. Они говорили о чем-то недоступном для неё, и она начала робко поглаживать ноги королевы.
— С обезьянами такое часто случается, — заметила она. — Однажды я видела, как в Бансваре среди них начался просто настоящий мор.
— А как она умерла? — допытывалась королева.
— Я… я не знаю… — Кейт запнулась, и последовало долгое молчание. День клонился к вечеру; становилось все жарче.
— Мисс Кейт, что вы думаете о моем сыне? — прошептала королева. — Здоров он или нет?
— Он не совсем здоров. Конечно, со временем он окрепнет, но для него было бы лучше, если бы он мог ненадолго уехать отсюда.
Королева медленно склонила голову в знак согласия.
— Сидя здесь одна, я тоже часто думала об этом, и эти мысли разрывали мне сердце. Да, для него было бы лучше уехать. Но, — она в отчаянии протянула руки к солнцу, — что я знаю о том мире, куда он поедет, и откуда мне знать, будет ли он там в безопасности? Даже здесь, здесь… — Она внезапно остановилась. — С тех пор как вы приехали, мисс Кейт, у меня стало спокойнее на сердце, но я не могу представить, что будет, когда вы уедете.
— Я не могу уберечь ребёнка от всех невзгод и опасностей, — ответила Кейт, закрывая лицо руками, — но прошу вас — отправьте его куда-нибудь отсюда как можно скорее. Именем Господа заклинаю вас, пусть он уедет.
— Суч хай! Суч хай! Это правда! — королева повернулась к женщине, сидевшей у её ног. — Ты родила троих? — спросила она.
— Угу, троих и ещё одного родила мёртвого. И все мальчики, — сказала женщина пустыни.
— И Всемогущий забрал их всех?
— Один умер от оспы, а два других — от лихорадки.
— И ты уверена, что такова была воля богов?
— Я была с ними до последней минуты.
— А твой муж — он принадлежал только тебе и больше никому?
— Да, нас было только двое — он и я. В наших сёлах народ бедный, и в жены берут только по одной жене.
— Арре! Вы и сами не знаете, как вы богаты. Послушай-ка! А что, если бы вторая жена задумала погубить трех твоих сыновей…
— Я бы убила её. А как же? — ноздри у неё расширились, и рука скользнула за вырез платья.
— А если бы у тебя было не три ребёнка, а один-единственный, свет твоих очей, и если бы ты знала, что тебе уже никогда не родить другого, а вторая жена тайно посягает на его жизнь? Что тогда?
— Я бы убила её, но лёгкой смерти она не удостоилась бы. Я бы убила её в постели, рядом с мужем, в его объятиях. А если бы она умерла раньше, чем свершилась бы моя месть, то я и в аду разыскала бы её.
— Да, тебе легко говорить — ты можешь ходить по улицам при свете дня, и ни один мужчина не повернёт головы в твою сторону, — сказала королева с горечью. — Твои руки свободны, а лицо открыто. А если бы ты была рабой среди рабов, чужестранкой в чужой земле, и если бы, — голос её упал, — твой господин лишил тебя своей милости?
Женщина нагнулась и поцеловала босые ноги королевы, которые она все ещё обнимала.
— Тогда я не стала бы изнурять себя борьбой, но, всегда помня о том, что мой мальчик вырастет и станет королём, отослала бы его куда-нибудь подальше, куда не дотянется рука второй жены.
— Ты думаешь, так просто отрезать себе руку? — сказала королева, всхлипывая.
— Лучше руку, чем сердце, сахиба. Кто сумеет уберечь здесь такого ребёнка?
Королева указала на Кейт.
— Она приехала издалека и однажды уже спасла его от смерти.
— Да, её лекарства хороши, и её искусство велико, но… ты же знаешь, что она всего лишь девушка: она не знала ни потерь, ни приобретений. Может, я и невезучая, и глаз у меня дурной (правда, прошлой осенью мой муж не говорил мне этого), пусть будет так. И все же я знаю, что такое душевная боль, знаю острую радость при крике новорождённого — знаю, как и ты.
— Как и я…
— Мой дом пуст, я вдова, я бездетна, и никогда ни один мужчина не позовёт меня в жены.
— Как в меня… Как и меня…
— Нет, хоть ты и утратила все остальное, у тебя есть твой мальчик, поэтому его надо охранять как следует. Если кто-то питает к ребёнку ревность, его нельзя оставить здесь, в самом опасном для него месте. Пусть он уедет.
— Но куда? Мисс Кейт, ты знаешь, куда? Мир тёмен для тех, кто сидит взаперти за занавесями.
— Я знаю, что мальчик сам надумал поехать в Аджмер, в школу для принцев. Он мне говорил об этом, — сказала Кейт, слушавшая со своего места, где сидела на подушках, подперев подбородок рукой, каждое слово этого разговора. — Ведь это всего на год-другой.
Королева засмеялась сквозь слезы.
— Всего год-другой, мисс Кейт. Знаешь ли ты, как долго тянется даже одна ночь, когда его нет со мной?
— И потом, он может вернуться по первому зову. Но зови — не зови, а мои дети ко мне не вернутся никогда. Всего год-другой. Мир тёмен и для тех, кто не сидит взаперти за занавесями, сахиба. Не сердитесь на неё, она не виновата. Откуда ей знать? — шёпотом сказала королеве женщина пустыни.
Кейт против воли начинала чувствовать раздражение от того, что её постоянно исключают из разговора. Эти две женщины, кажется, думали, что хоть она и сама уже хлебнула горя и не раз облегчала страдания других, а все же она им не ровня, и для неё не оставалось места в их горестных беседах.
— Почему же вы думаете, что я не знаю? — пылко воскликнула Кейт. — Разве я не знаю, что такое боль? Разве я живу не для того, чтобы было меньше горя?
— Пока нет, — ответила королева спокойно. — Тебе ещё неведомы ни радость, ни боль. Мисс Кейт, ты очень умная девушка, а я всего лишь бедная женщина, которая ни разу не выходила за стены дворца. Но я умнее тебя, потому что я знаю то, чего ты не знаешь, хотя ты и возвратила мне сына и вернула язык мужу этой женщины. Как отплачу я тебе за все, что ты сделала?
— Пусть услышит всю правду, — сказала женщина пустыни шёпотом. — Нас здесь трое, сахиба: увядший лист, цветущее дерево и нераскрывшийся бутон.
Королева взяла девушку за руки и тихонько притянула её к себе, пока голова Кейт не упала ей на колени. Утомлённая пережитыми за день волнениями, невыразимо устав духом и телом, Кейт не чувствовала охоты подниматься.
— Послушай, сестра моя, — начала королева с бесконечной нежностью. — Забудь о том, что ты белая, а я чёрная, и помни лишь о том, что мы три сестры. Тайна мира сокрыта от любого, кто не вынашивал и не рожал ребёнка. Сестричка моя, разве может постичь жизнь тот, в ком никогда не зарождалась жизнь? Знаешь ли ты, как младенец тянет материнскую грудь? Нет, не надо краснеть. Ты не знаешь этого. Сегодня ты потеряла свою больницу. Разве не так? И женщины одна за другой покидали тебя. И что же ты сказала им?
Женщина пустыни ответила за Кейт:
— Она сказала: «Вернитесь, и я вас вылечу.»
— А какой клятвой она подтвердила свои слова?
— Она ничем не клялась, — сказала вдова, — она просто звала их вернуться.
— В твоих руках не было ребёнка. В твоих глазах не было материнской любви. Они говорили тебе, что твои лекарства были заколдованы, а их дети родятся уродами? А что же такое ведомо тебе о том, что даёт начало жизни и откуда приходит смерть, чтобы ты переучивала их? Я знаю, в тех книгах, которые ты прочла в своей школе, написано, что такого не бывает. Но мы, женщины, не читаем книг. И не из них мы постигаем премудрость жизни. Ты отдала свою жизнь служению женщинам. Сестричка моя, когда же ты и сама станешь женщиной?
Голос королевы умолк. Кейт лежала, не шевелясь.
— Да! — сказала женщина пустыни. — Королева говорит правду. Боги и твоя собственная мудрость до сих пор помогали тебе, как успела заметить я, не отстававшая от тебя ни на шаг. И боги предупредили тебя, чтобы ты больше не рассчитывала на их помощь. Что же остаётся? Разве эта работа для таких, как ты? Разве королева не права? Сидя здесь, взаперти и в одиночестве, она поняла то, что поняла и я, каждый день проводя с тобой у постели больных. Сестричка моя, разве это не так?
Кейт медленно подняла голову, лежавшую у королевы на коленях, и встала.
— Возьми мальчика, нам надо идти, — проговорила она хриплым голосом.
Милосердная темнота скрывала её лицо от чужих глаз.
— Нет, — сказала королева, — о нем позаботится эта женщина. А ты возвращайся домой одна.
И Кейт ушла.
XX
«Плохи мои дела, — думал Тарвин, — хуже некуда; но есть подозрение, что Джуггуту Сингху ещё хуже приходится. Да! Но не стоит сожалеть о Джуггуте. Мой толстый друг, не надо было тебе в тот раз возвращаться за городские стены!»
Он встал и посмотрел на залитую солнцем дорогу, гадая, кто из праздно шатающихся прохожих мог быть эмиссаром Ситабхаи. На обочине дороги, ведущей к городу, рядом со своим верблюдом лежал спящий туземец. Тарвин с видом ни о чем не подозревающего человека спустился с веранды и, как только вышел на открытое место, заметил, что спящий передвинулся к другому боку верблюда. Он прошёл вперёд ещё несколько шагов. Солнечный луч, скользнув по спине верблюда, упал на какой-то предмет, заблестевший, точно серебро. Тарвин подошёл прямо к блестевшей вещи, держа в руке пистолет. Человек спал крепким невинным сном. Из-под складок его одежды выглядывало дуло новенького, отлично вычищенного ружья. «Похоже, Ситабхаи собирает собственную милицию и экипирует её оружием из своего арсенала. У Джуггута тоже было новое ружьё — думал Тарвин, стоя у ног спящего. — Но этот человек обращается с ружьями получше, чем Джуггут».
— Эй, — он наклонился к лежащему и тронул его стволом своего револьвера. — Боюсь, я должен побеспокоить вас и попросить у вас ваше ружьё. И скажите вашей госпоже — пусть бросит это дело. Ладно? У неё все равно ничего не выйдет.
Человек не понял, о чем говорил ему Тарвин, но немое красноречие пистолета говорило само за себя. Он мрачно отдал Тарвину ружьё и уехал, злобно стегая верблюда кнутом.
«Так… Интересно, сколько ещё человек из её армии мне придётся разоружить? — подумал Тарвин, возвращаясь в номер с конфискованным ружьём на плече. — Хотелось бы знать… Нет, я не верю, что она посмеет сделать что-нибудь с Кейт! Она достаточно хорошо узнала меня и не сомневается, что я завтра же взорву её старый дворец вместе с нею. И если она хоть в половину такая, какой хочет казаться, то для начала ей надо свести счёты со мной, прежде чем она предпримет что-то ещё».
Но ему так и не удалось внушить самому себе уверенность в этом. Ситабхаи уже показала ему, на что способна, и не исключено, что я Кейт успела испытать на себе её коварство. Отправиться к Кейт сейчас невозможно: риск очень велик. Поехать туда означало в лучшем случае быть изувеченным. И тем не менее он решил, что поедет. Он быстро направился к своему гнедому Фибби, которого всего три минуты назад оставил привязанным на заднем дворе гостиницы, где Фибби в ожидании хозяина гонял хвостом мух. А сейчас Фибби лежал на боку и жалобно ржал: у него были перерезаны подколенные сухожилия, он умирал.
Тарвин слышал, как конюх старательно чистит мундштук за углом гостиницы; он позвал его, и тот, бросившись наземь рядом с лошадью, завыл от горя.
— Это сделал враг, враг! — кричал он, — Мой чудный гнедой конь, который никогда никому не сделал ничего плохого, разве что брыкался, потому что его слишком хорошо кормили. Где я теперь найду себе другое место, если по моей вине лошади будут так погибать?
— Хотел бы я знать!.. Хотел бы я знать!.. — бормотал Тарвин озадаченно, и в его голосе слышались нотки отчаяния. — Если бы я знал доподлинно, то пуля прострелила бы одну черненькую головку. Фибби, старина, я прощаю тебе все грехи. Ты был отличным парнем — и вот что получил за хорошую службу.
Голубой дымок на мгновение поднялся над Фибби, голова его тяжело упала на землю, и мучения на этом закончились. Конюх, встав с земли, оглашал округу скорбными криками, пока Тарвин не вышвырнул его за ограду и не велел убираться. Удивительно, но вопли тут же прекратились, и, когда этот туземец вернулся в свою комнату, чтобы забрать пожитки, он уже улыбался, доставая несколько серебряных монет из тайника под кроватью.
Тарвин, у которого теперь не было лошади, словно ожидая помощи, оглядывался по сторонам, совсем как Ситабхаи во время их ночного свидания на плотине. Из-за городской стены показались запряжённые тощими волами цыганские кибитки, сопровождаемые громким собачьим лаем, и остановились у городских ворот, точно стая грязных птиц — зрелище привычное и обыкновенное, хотя по правилам запрещалось разбивать лагерь ближе, чем за четверть мили от города.
«Должно быть, это кто-то из бедных родственников королевы. Здорово они перегородили все подступы к воротам! Похоже, что, если бы мне пришлось пробираться к дому миссии, они бы меня перехватили, это уж точно! — рассуждал Тарвин. — Да, пожалуй, есть на свете и более увлекательные занятия, чем общаться с восточными королевами! Кажется, они совершенно не думают соблюдать правила игры».
В эту минуту облако пыли поднялось над цыганским табором, и телохранители махараджи Кунвара, расчищая путь коляске принца, раскидали тёмную толпу цыган направо и налево. Конвой остановился у дверей гостиницы, бряцая оружием, следом за ним подъехала коляска. Один из всадников, отставших от коляски ярдов на двести, силился догнать её. Солдаты потешались над незадачливым наездником, а из экипажа принца доносились крики восторга и насмешливый хохот.
Мальчик, которого Тарвин никогда раньше не видел, стоял на запятках коляски и осыпал солдата градом ругательств на местном наречии. Конвой радовался каждому удачному словцу.
— Сахиб Тарвин! Сахиб Тарвин! — тоненьким голоском позвал махараджа Кунвар. — Идите сюда! Смотрите!
На какую-то секунду Тарвину показалось, что это новая ловушка; но успокоенный видом своего старого верного союзника — махараджи Кунвара, — он подошёл поближе.
— Принц, — сказал он, пожав ему руку, — вам не следовало выходить из дома.
— А, ладно! Все в порядке, — поспешно возразил мальчик, хотя его бледное личико никак не вязалось с этими словами. — Я приказал, и вот мы здесь. Обычно мне приказывает мисс Кейт, но она отвезла меня во дворец, а там уж распоряжаюсь я. Знакомьтесь — это Умр-Сингх, мой брат; он тоже принц, но королём буду я.
Второй мальчик медленно поднял глаза и уставился на Тарвина. Глазами и низким широким лбом он был похож на Ситабхаи, а ещё тем, как плотно сжимал губы, точь-в-точь Ситабхаи в её столкновении с Тарвином у Дунгар Талао.
— Он из другой половины дворца, — объяснил махараджа Тарвину по-английски. — С той половины, куда я не должен ходить. Но когда я был во дворце, я пошёл к нему — ха-ха-ха, сахиб Тарвин! — и видел, как он убивал козла. Смотрите! У него до сих пор руки красные.
Умр-Сингх по просьбе брата, высказанной на местном наречии, раскрыл ладошку и протянул её Тарвину. Она потемнела от пятен засохшей крови; солдаты, не таясь, перешёптывались друг с другом. Командир конвоя повернулся в седле и, кивнув Тарвину, прошептал: «Ситабхаи». Тарвин услышал это слово, и этого оказалось достаточно, чтобы принять решение. Само Провидение посылало ему с небес неожиданную помощь. У него быстро созрел план действий.
— Но как же вы сюда приехали, пострелята? — спросил он.
— О, там во дворце одни женщины, а я раджпут и мужчина. Он совсем не говорит по-английски, — добавил махараджа Кунвар, указывая на своего попутчика. — Но когда мы играли вместе, я рассказывал ему о вас, сахиб Тарвин, и про то, как вы на скаку снимали меня с седла, и ему тоже захотелось приехать и посмотреть все эти фокусы, которые вы показывали мне, и вот я потихоньку отдал приказ и мы вышли вместе через маленькую дверь. Так мы и оказались здесь! Salaam, baba, — снисходительным тоном сказал он малышу, сидевшему рядом с ним, и мальчик медленно и важно поднёс руку ко лбу, не сводя с Тарвина безразличных, неподвижных глаз. Затем он прошептал что-то, от чего махараджа Кунвар засмеялся. — Он говорит, — сказал махараджа, — что вы совсем не такой большой, как он думал. Его мать сказала ему, что вы сильнее всех на свете, а у меня телохранители повыше и посильнее будут.
— Ну, что же мне для вас сделать? — спросил Тарвин.
— Покажите ему ваше ружьё, и как вы стреляете в рупию, и что вы делаете, чтобы усмирить лошадь, когда она брыкается, и все такое.
— Хорошо, — сказал Тарвин. — Но я же не могу показывать эти фокусы прямо здесь. Поедемте со мной к мистеру Эстесу.
— Мне бы не хотелось туда идти. Моя обезьянка умерла. И я не знаю, обрадуется ли мисс Кейт. Она теперь все время плачет. Она вчера отвезла меня во дворец, а сегодня утром я сам приехал к ней, но она не захотела видеться со мной.
Тарвин готов был обнять и расцеловать мальчика за радостное известие — теперь он мог быть уверен, что Кейт жива.
— Наверное, она была у себя в больнице, — предположил он.
— Нет, от больницы остался один пшик. Женщин теперь там нет. Они все убежали.
— Не может быть! — воскликнул Тарвин. — Повтори, что ты сказал. Из-за чего же это случилось?
— А! Из-за дьяволов, — ответил махараджа Кунвар кратко. — Да что я, знаю? Что-то там женщины болтают! Ну покажите же ему, как вы ездите, сахиб Тарвин!
И опять Умр-Сингх прошептал что-то своему товарищу и перекинул ногу через бортик коляски.
— Он сказал, что поедет, сидя в седле перед вами, как я в тот раз, — перевёл Тарвину принц. — Гурдит Сингх, слезай с лошади.
Всадник, не проронив ни слова, соскочил на землю и встал рядом. Тарвин ничего не сказал, лишь улыбнулся при мысли о том, как случай покровительствует его замыслу, вскочил в седло, выхватил из коляски Умр-Сингха и осторожно посадил его перед собой.
— То-то бы занервничала Ситабхаи, если бы увидела меня сейчас, — пробормотал Тарвин, обнимая одной рукой маленькое тельце. — Не думаю, что мне угрожает какая-нибудь опасность в лице очередного Джуггута Сингха, когда передо мной сидит этот молодой человек.
Когда они проезжали мимо цыганского табора, цыгане простирались ниц на песке и кричали:
— Джаи! Джунгл да бадшах джаи! — и лица всадников, сопровождавших принца, потемнели и омрачились.
— Это значит, — вскричал махараджа Кунвар, — «Победа королю пустыни». У меня нет с собой денег, и я не могу ничего дать им. А у вас есть деньги, сахиб Тарвин?
Тарвин был так рад, что может спокойно, без приключений, доехать до Кейт, что мог бы сейчас швырнуть толпе все, что имел, — пожалуй, даже и саму Наулаку. Он раздал цыганам целую горсть меди и серебра, и снова поднялся шум и крик, к которому, однако, примешивался едкий смех; цыгане о чем-то перекрикивались, словно издеваясь над кем-то. И тут лицо махараджи Кунвара стало пунцовым. Он склонился вперёд, прислушиваясь к крикам, а потом воскликнул:
Он встал и посмотрел на залитую солнцем дорогу, гадая, кто из праздно шатающихся прохожих мог быть эмиссаром Ситабхаи. На обочине дороги, ведущей к городу, рядом со своим верблюдом лежал спящий туземец. Тарвин с видом ни о чем не подозревающего человека спустился с веранды и, как только вышел на открытое место, заметил, что спящий передвинулся к другому боку верблюда. Он прошёл вперёд ещё несколько шагов. Солнечный луч, скользнув по спине верблюда, упал на какой-то предмет, заблестевший, точно серебро. Тарвин подошёл прямо к блестевшей вещи, держа в руке пистолет. Человек спал крепким невинным сном. Из-под складок его одежды выглядывало дуло новенького, отлично вычищенного ружья. «Похоже, Ситабхаи собирает собственную милицию и экипирует её оружием из своего арсенала. У Джуггута тоже было новое ружьё — думал Тарвин, стоя у ног спящего. — Но этот человек обращается с ружьями получше, чем Джуггут».
— Эй, — он наклонился к лежащему и тронул его стволом своего револьвера. — Боюсь, я должен побеспокоить вас и попросить у вас ваше ружьё. И скажите вашей госпоже — пусть бросит это дело. Ладно? У неё все равно ничего не выйдет.
Человек не понял, о чем говорил ему Тарвин, но немое красноречие пистолета говорило само за себя. Он мрачно отдал Тарвину ружьё и уехал, злобно стегая верблюда кнутом.
«Так… Интересно, сколько ещё человек из её армии мне придётся разоружить? — подумал Тарвин, возвращаясь в номер с конфискованным ружьём на плече. — Хотелось бы знать… Нет, я не верю, что она посмеет сделать что-нибудь с Кейт! Она достаточно хорошо узнала меня и не сомневается, что я завтра же взорву её старый дворец вместе с нею. И если она хоть в половину такая, какой хочет казаться, то для начала ей надо свести счёты со мной, прежде чем она предпримет что-то ещё».
Но ему так и не удалось внушить самому себе уверенность в этом. Ситабхаи уже показала ему, на что способна, и не исключено, что я Кейт успела испытать на себе её коварство. Отправиться к Кейт сейчас невозможно: риск очень велик. Поехать туда означало в лучшем случае быть изувеченным. И тем не менее он решил, что поедет. Он быстро направился к своему гнедому Фибби, которого всего три минуты назад оставил привязанным на заднем дворе гостиницы, где Фибби в ожидании хозяина гонял хвостом мух. А сейчас Фибби лежал на боку и жалобно ржал: у него были перерезаны подколенные сухожилия, он умирал.
Тарвин слышал, как конюх старательно чистит мундштук за углом гостиницы; он позвал его, и тот, бросившись наземь рядом с лошадью, завыл от горя.
— Это сделал враг, враг! — кричал он, — Мой чудный гнедой конь, который никогда никому не сделал ничего плохого, разве что брыкался, потому что его слишком хорошо кормили. Где я теперь найду себе другое место, если по моей вине лошади будут так погибать?
— Хотел бы я знать!.. Хотел бы я знать!.. — бормотал Тарвин озадаченно, и в его голосе слышались нотки отчаяния. — Если бы я знал доподлинно, то пуля прострелила бы одну черненькую головку. Фибби, старина, я прощаю тебе все грехи. Ты был отличным парнем — и вот что получил за хорошую службу.
Голубой дымок на мгновение поднялся над Фибби, голова его тяжело упала на землю, и мучения на этом закончились. Конюх, встав с земли, оглашал округу скорбными криками, пока Тарвин не вышвырнул его за ограду и не велел убираться. Удивительно, но вопли тут же прекратились, и, когда этот туземец вернулся в свою комнату, чтобы забрать пожитки, он уже улыбался, доставая несколько серебряных монет из тайника под кроватью.
Тарвин, у которого теперь не было лошади, словно ожидая помощи, оглядывался по сторонам, совсем как Ситабхаи во время их ночного свидания на плотине. Из-за городской стены показались запряжённые тощими волами цыганские кибитки, сопровождаемые громким собачьим лаем, и остановились у городских ворот, точно стая грязных птиц — зрелище привычное и обыкновенное, хотя по правилам запрещалось разбивать лагерь ближе, чем за четверть мили от города.
«Должно быть, это кто-то из бедных родственников королевы. Здорово они перегородили все подступы к воротам! Похоже, что, если бы мне пришлось пробираться к дому миссии, они бы меня перехватили, это уж точно! — рассуждал Тарвин. — Да, пожалуй, есть на свете и более увлекательные занятия, чем общаться с восточными королевами! Кажется, они совершенно не думают соблюдать правила игры».
В эту минуту облако пыли поднялось над цыганским табором, и телохранители махараджи Кунвара, расчищая путь коляске принца, раскидали тёмную толпу цыган направо и налево. Конвой остановился у дверей гостиницы, бряцая оружием, следом за ним подъехала коляска. Один из всадников, отставших от коляски ярдов на двести, силился догнать её. Солдаты потешались над незадачливым наездником, а из экипажа принца доносились крики восторга и насмешливый хохот.
Мальчик, которого Тарвин никогда раньше не видел, стоял на запятках коляски и осыпал солдата градом ругательств на местном наречии. Конвой радовался каждому удачному словцу.
— Сахиб Тарвин! Сахиб Тарвин! — тоненьким голоском позвал махараджа Кунвар. — Идите сюда! Смотрите!
На какую-то секунду Тарвину показалось, что это новая ловушка; но успокоенный видом своего старого верного союзника — махараджи Кунвара, — он подошёл поближе.
— Принц, — сказал он, пожав ему руку, — вам не следовало выходить из дома.
— А, ладно! Все в порядке, — поспешно возразил мальчик, хотя его бледное личико никак не вязалось с этими словами. — Я приказал, и вот мы здесь. Обычно мне приказывает мисс Кейт, но она отвезла меня во дворец, а там уж распоряжаюсь я. Знакомьтесь — это Умр-Сингх, мой брат; он тоже принц, но королём буду я.
Второй мальчик медленно поднял глаза и уставился на Тарвина. Глазами и низким широким лбом он был похож на Ситабхаи, а ещё тем, как плотно сжимал губы, точь-в-точь Ситабхаи в её столкновении с Тарвином у Дунгар Талао.
— Он из другой половины дворца, — объяснил махараджа Тарвину по-английски. — С той половины, куда я не должен ходить. Но когда я был во дворце, я пошёл к нему — ха-ха-ха, сахиб Тарвин! — и видел, как он убивал козла. Смотрите! У него до сих пор руки красные.
Умр-Сингх по просьбе брата, высказанной на местном наречии, раскрыл ладошку и протянул её Тарвину. Она потемнела от пятен засохшей крови; солдаты, не таясь, перешёптывались друг с другом. Командир конвоя повернулся в седле и, кивнув Тарвину, прошептал: «Ситабхаи». Тарвин услышал это слово, и этого оказалось достаточно, чтобы принять решение. Само Провидение посылало ему с небес неожиданную помощь. У него быстро созрел план действий.
— Но как же вы сюда приехали, пострелята? — спросил он.
— О, там во дворце одни женщины, а я раджпут и мужчина. Он совсем не говорит по-английски, — добавил махараджа Кунвар, указывая на своего попутчика. — Но когда мы играли вместе, я рассказывал ему о вас, сахиб Тарвин, и про то, как вы на скаку снимали меня с седла, и ему тоже захотелось приехать и посмотреть все эти фокусы, которые вы показывали мне, и вот я потихоньку отдал приказ и мы вышли вместе через маленькую дверь. Так мы и оказались здесь! Salaam, baba, — снисходительным тоном сказал он малышу, сидевшему рядом с ним, и мальчик медленно и важно поднёс руку ко лбу, не сводя с Тарвина безразличных, неподвижных глаз. Затем он прошептал что-то, от чего махараджа Кунвар засмеялся. — Он говорит, — сказал махараджа, — что вы совсем не такой большой, как он думал. Его мать сказала ему, что вы сильнее всех на свете, а у меня телохранители повыше и посильнее будут.
— Ну, что же мне для вас сделать? — спросил Тарвин.
— Покажите ему ваше ружьё, и как вы стреляете в рупию, и что вы делаете, чтобы усмирить лошадь, когда она брыкается, и все такое.
— Хорошо, — сказал Тарвин. — Но я же не могу показывать эти фокусы прямо здесь. Поедемте со мной к мистеру Эстесу.
— Мне бы не хотелось туда идти. Моя обезьянка умерла. И я не знаю, обрадуется ли мисс Кейт. Она теперь все время плачет. Она вчера отвезла меня во дворец, а сегодня утром я сам приехал к ней, но она не захотела видеться со мной.
Тарвин готов был обнять и расцеловать мальчика за радостное известие — теперь он мог быть уверен, что Кейт жива.
— Наверное, она была у себя в больнице, — предположил он.
— Нет, от больницы остался один пшик. Женщин теперь там нет. Они все убежали.
— Не может быть! — воскликнул Тарвин. — Повтори, что ты сказал. Из-за чего же это случилось?
— А! Из-за дьяволов, — ответил махараджа Кунвар кратко. — Да что я, знаю? Что-то там женщины болтают! Ну покажите же ему, как вы ездите, сахиб Тарвин!
И опять Умр-Сингх прошептал что-то своему товарищу и перекинул ногу через бортик коляски.
— Он сказал, что поедет, сидя в седле перед вами, как я в тот раз, — перевёл Тарвину принц. — Гурдит Сингх, слезай с лошади.
Всадник, не проронив ни слова, соскочил на землю и встал рядом. Тарвин ничего не сказал, лишь улыбнулся при мысли о том, как случай покровительствует его замыслу, вскочил в седло, выхватил из коляски Умр-Сингха и осторожно посадил его перед собой.
— То-то бы занервничала Ситабхаи, если бы увидела меня сейчас, — пробормотал Тарвин, обнимая одной рукой маленькое тельце. — Не думаю, что мне угрожает какая-нибудь опасность в лице очередного Джуггута Сингха, когда передо мной сидит этот молодой человек.
Когда они проезжали мимо цыганского табора, цыгане простирались ниц на песке и кричали:
— Джаи! Джунгл да бадшах джаи! — и лица всадников, сопровождавших принца, потемнели и омрачились.
— Это значит, — вскричал махараджа Кунвар, — «Победа королю пустыни». У меня нет с собой денег, и я не могу ничего дать им. А у вас есть деньги, сахиб Тарвин?
Тарвин был так рад, что может спокойно, без приключений, доехать до Кейт, что мог бы сейчас швырнуть толпе все, что имел, — пожалуй, даже и саму Наулаку. Он раздал цыганам целую горсть меди и серебра, и снова поднялся шум и крик, к которому, однако, примешивался едкий смех; цыгане о чем-то перекрикивались, словно издеваясь над кем-то. И тут лицо махараджи Кунвара стало пунцовым. Он склонился вперёд, прислушиваясь к крикам, а потом воскликнул: