Позднее, после вечерней дозы опиума, без которого ни один местный житель не в состоянии ни говорить, ни думать, Его Величество король научил игре пахиси[7] этого странного непочтительного иностранца, рассказывавшего ему разные истории о белых людях, живущих далеко за морями. Они до глубокой ночи играли в пахиси на мощённом мрамором дворе, и из-за зелёных ставен, которыми были закрыты окна дворца, до Тарвина доносился женский шёпот и шуршанье шёлковых платьев. Дворец, как он заметил, весь обратился в зрение.
На следующее утро, на рассвете, он увидел короля на главной улице города, поджидающего возвращения в логово какого-то печально знаменитого дикого кабана. Охотничьи законы Гокрал Ситаруна распространялись и на улицы городов, и кабаны беззаботно расхаживали по ночам по городу. Зверь, наконец, появился и был убит с расстояния ста футов из нового ружья Его Величества. Выстрел был чистый, и Тарвин радостно захлопал в ладоши. Видел ли когда-нибудь Его Величество, как попадают из пистолета в подброшенную вверх монету? Сонные глаза короля засветились детским восторгом. Нет, король никогда не видывал такого фокуса, и монеты у него не было. Тарвин высоко подбросил над головой монету и прострелил её из револьвера. Король умолял его повторить этот номер, но Тарвин, дороживший своей репутацией великолепного стрелка, вежливо отказался, боясь во второй раз промахнуться. Он повторил бы фокус, рискни кто-нибудь из придворных последовать его примеру.
Королю самому не терпелось попробовать, и Тарвин подбросил для него монету. Пуля просвистела у самого уха Тарвина, что было довольно неприятно, и когда он нагнулся, чтобы поднять монету, она оказалась всего лишь помятой. Но королю понравилась меткость Тарвина, он радовался его удаче, как будто сам прострелил монету, и Тарвин ни за что не стал бы его разочаровывать.
На следующее утро он утратил королевское благоволение, дарованное ему накануне, и, только поговорив с несчастными обитателями гостиницы, понял, что Ситабхаи в очередной раз демонстрировала королю свою королевскую ярость. Услышав об этом, Тарвин, недолго думая, направил своё незаурядное умение заинтересовывать людей в другое русло — и встретился с полковником Ноланом. Он сумел заставить этого утомлённого седовласого человека хохотать так, как тот не хохотал с тех самых времён, когда был субалтерном[8], рассказав о том, как король пытался прострелить монету. Тарвин остался у него обедать и из разговора, продолжавшегося и после обеда, узнал, в чем же заключается истинная политика индийского правительства по отношению к Гокрал Ситаруну. Правительство надеялось возвысить это государство, но так как махараджа не хотел платить за прививаемую цивилизацию, то дело продвигалось очень медленно. Точка зрения полковника Нолана на внутреннюю дворцовую политику, высказанная весьма осторожно, тем не менее резко отличалась от сообщения миссионера, которое, в свою очередь, не совпадало с дилетантскими представлениями обитателей гостиницы.
В сумерках махараджа прислал Тарвину верхового курьера, так как монаршья милость была возвращена и местный правитель нуждался в обществе высокого белого человека, умевшего так ловко простреливать монету на лету, рассказывать занимательные истории и играть в пахиси. Но в этот вечер игра в пахиси отошла на второй план, и Его Величество король в патетических выражениях поведал Тарвину длинную историю своих личных и государственных финансовых затруднений. Таким образом, ситуация опять предстала в новом свете, и это была уже четвёртая по счёту (после обитателей гостиницы, миссионера и полковника Нолана) точка зрения. Свою речь он закончил бессвязным обращением к президенту Соединённых Штатов, о чьей безграничной власти ему рассказывал Тарвин, и его патриотические чувства были в тот момент столь сильны, что он готов был соединиться с нацией, к которой принадлежал Тарвин и все население Топаза. По многим причинам Тарвин не счёл момент благоприятным для ведения переговоров о передаче ему Наулаки. Сейчас махараджа мог бы с лёгкостью отдать полцарства, но наутро обратился бы за помощью к резиденту, чтобы вернуть свой дар назад.
Начиная со следующего дня и ещё много дней кряду, к дверям гостиницы, где остановился Тарвин, тянулась процессия одетых во все цвета радуги туземцев, министров королевского двора, с презрением взиравших на соседей Тарвина и с почтением — на него самого. Представляясь ему, каждый из них непременно предупреждал Тарвина, чтобы тот не доверял никому, кроме его покорного слуги — и все это на высокопарно-ходульном английском. Каждая исповедь заканчивалась словами: «А я ваш настоящий друг, сэр», и каждый из них обвинял всех прочих приближённых короля во всевозможных преступлениях перед государством и в злокозненных замыслах против индийского правительства, разгадать которые сумела лишь его собственная мудрая голова.
Через десять дней после приезда, чудным утром, окрашенным в жёлтые и фиолетовые тона, Тарвина разбудил тоненький настойчивый голос, доносившийся с веранды и требовавший сию минуту встречи с недавно приехавшим англичанином. Незадолго до этого махараджа Кунвар, наследник престола Гокрал Ситаруна, девятилетний мальчик с волосами пшеничного цвета, приказал своим приближённым, придворным его миниатюрного двора, совершенно обособленного от двора его родителя, запрячь четырехместную рессорную коляску и ехать в гостиницу. Подобно своему пресыщенному родителю, ребёнку хотелось развлечений. Все женщины, жившие во дворце, рассказывали ему, что «новый англичанин» рассмешил его отца. Махараджа Кунвар говорил по-английски намного лучше, чем король. Если на то пошло, он говорил и по-французски, и ему не терпелось продемонстрировать свои познания в присутствии придворных, чьих аплодисментов он ещё ни разу в жизни не удостаивался.
Тарвин повиновался этому голосу, потому что это был голос ребёнка, и, выйдя на веранду, увидел пустую коляску и свиту из десяти воинов огромного роста.
— Здравствуйте! Comment vous portez-vous? Как поживаете? Я принц-наследник. Меня зовут махараджа Кунвар. Когда-нибудь я стану королём. Поедемте со мной кататься.
Он протянул Тарвину, приветствуя его, маленькую ручонку в перчатке. Перчатки были кричащего красного цвета, шерстяные, с зелёными полосками на запястьях. Сам же малыш с головы до ног был облачён в одеяние из золотой парчи, на чалме его красовался эгрет из бриллиантов высотой в шесть дюймов и крупная гроздь изумрудов свисала почти до бровей. Из-под всего этого блеска на Тарвина смотрели чёрные глаза, гордые и вместе с тем исполненные недетской грусти одинокого человека.
Тарвин покорно сел в коляску. Интересно, сохранил ли он ещё способность удивляться чему-либо, спрашивал он себя.
— Мы поедем дальше, по направлению к железной дороге, — сказал малыш. — Кто вы такой? — спросил он ласково, положив ручонку на запястье Тарвина.
— Просто человек, сынок.
Лицо под чалмой казалось очень старым, потому что тот, кто родился для абсолютной, ничем не ограниченной власти, кто никогда не знал неудовлетворённых желаний и вырос под самым свирепым солнцем на земле, стареет намного быстрее, чем другие дети Востока, которые становятся самостоятельными мужчинами, когда по возрасту им полагается быть робкими, неоперившимися птенцами.
— Говорят, вы приехали сюда, чтобы все осматривать?
— Верно, — сказал Тарвин.
— Когда я стану королём, я никому не разрешу приезжать сюда — даже вице-королю.
— Плохо моё дело, — засмеялся Тарвин.
— Вас я пропущу, — возразил мальчик, взвешивая каждое своё слово, — если сумеете рассмешить меня. Рассмешите меня сейчас.
— Вам этого хочется, мальчуган? Ну, что же, жил да был… — «Интересно, что в этой стране могло бы развеселить ребёнка? Я ни разу не видел, чтобы кому-нибудь это удалось». — Фью! — Тар-вин тихо присвистнул. — Что это там, малыш?
Маленькое облачко пыли двигалось где-то далеко-далеко по дороге, ведущей к городу. Пыль поднимала какая-то быстро мчащаяся повозка, следовательно, она не могла иметь ничего общего с обычным для этой страны транспортом.
— То, зачем я сюда и приехал, — сказал махараджа Кунвар. — Она меня вылечит. Так мне сказал мой отец, махараджа. А сейчас я болен. — Он повернулся назад и с царственным выражением лица обратился к своему любимому груму, сидевшему на запятках. — Сур Синг, — произнёс он на местном наречии, — как это называется, когда я впадаю в бесчувствие? Я забыл, как это по-английски.
Грум наклонился вперёд.
— Я не помню, о богоподобный.
— Я вспомнил, — вдруг закричал мальчик. — Миссис Эстес говорит, что это припадки. А что такое припадки?
Тарвин с нежностью коснулся плеча ребёнка, но глаза его были прикованы к облачку пыли.
— Будем надеяться, что она вылечит вас от них, милый мальчик, какими бы они ни были. Но кто эта женщина, о которой вы говорите?
— Я не знаю её имени, но она вылечит меня. Отец послал за нею экипаж. Смотрите!
Коляска принца съехала на обочину дороги, уступая место разболтанной, дребезжащей, готовой вот-вот развалиться почтовой карете, приближение которой сопровождалось безумными звуками надтреснутой трубы.
— Во всяком случае, это лучше, чем телега с парой буйволов, — сказал Тарвин, не обращаясь ни к кому в частности. Ему пришлось приподняться с сиденья, потому что он начинал задыхаться от пыли.
— Молодой человек, разве вы не знаете, кто она? — спросил он хриплым голосом.
— Её сюда прислали, — сказал махараджа Кунвар.
— Её зовут Кейт, — сказал Тарвин; слова застревали у него в горле, — и попробуйте только забыть это. — А затем уже про себя, довольным шёпотом: — Кейт!
Мальчик сделал знак рукой своей свите, и та, разделившись на две части, выстроилась в две шеренги по обе стороны дороги, и вид у эскорта был хоть и потрёпанный, но бравый, как и подобает кавалеристам. Карета остановилась, и Кейт, раздвинув створки носилок, напоминавших паланкин, вышла на дорогу в мятом платье, запылённая, растрёпанная после долгого путешествия, с глазами, красными от недосыпания, изумлённая и растерянная. Ноги у неё затекли и чуть было не подкосились, но Тарвин, выскочив из коляски, подхватил её, невзирая на присутствие свиты и грустноглазого мальчика, одетого в золото и парчу, кричавшего: «Кейт! Кейт!»
— Беги домой, малыш, — сказал Тарвин. — Итак, Кейт?..
Но у Кейт хватило сил лишь плакать и повторять, задыхаясь:
— Это вы! Вы! Вы!
На следующее утро, на рассвете, он увидел короля на главной улице города, поджидающего возвращения в логово какого-то печально знаменитого дикого кабана. Охотничьи законы Гокрал Ситаруна распространялись и на улицы городов, и кабаны беззаботно расхаживали по ночам по городу. Зверь, наконец, появился и был убит с расстояния ста футов из нового ружья Его Величества. Выстрел был чистый, и Тарвин радостно захлопал в ладоши. Видел ли когда-нибудь Его Величество, как попадают из пистолета в подброшенную вверх монету? Сонные глаза короля засветились детским восторгом. Нет, король никогда не видывал такого фокуса, и монеты у него не было. Тарвин высоко подбросил над головой монету и прострелил её из револьвера. Король умолял его повторить этот номер, но Тарвин, дороживший своей репутацией великолепного стрелка, вежливо отказался, боясь во второй раз промахнуться. Он повторил бы фокус, рискни кто-нибудь из придворных последовать его примеру.
Королю самому не терпелось попробовать, и Тарвин подбросил для него монету. Пуля просвистела у самого уха Тарвина, что было довольно неприятно, и когда он нагнулся, чтобы поднять монету, она оказалась всего лишь помятой. Но королю понравилась меткость Тарвина, он радовался его удаче, как будто сам прострелил монету, и Тарвин ни за что не стал бы его разочаровывать.
На следующее утро он утратил королевское благоволение, дарованное ему накануне, и, только поговорив с несчастными обитателями гостиницы, понял, что Ситабхаи в очередной раз демонстрировала королю свою королевскую ярость. Услышав об этом, Тарвин, недолго думая, направил своё незаурядное умение заинтересовывать людей в другое русло — и встретился с полковником Ноланом. Он сумел заставить этого утомлённого седовласого человека хохотать так, как тот не хохотал с тех самых времён, когда был субалтерном[8], рассказав о том, как король пытался прострелить монету. Тарвин остался у него обедать и из разговора, продолжавшегося и после обеда, узнал, в чем же заключается истинная политика индийского правительства по отношению к Гокрал Ситаруну. Правительство надеялось возвысить это государство, но так как махараджа не хотел платить за прививаемую цивилизацию, то дело продвигалось очень медленно. Точка зрения полковника Нолана на внутреннюю дворцовую политику, высказанная весьма осторожно, тем не менее резко отличалась от сообщения миссионера, которое, в свою очередь, не совпадало с дилетантскими представлениями обитателей гостиницы.
В сумерках махараджа прислал Тарвину верхового курьера, так как монаршья милость была возвращена и местный правитель нуждался в обществе высокого белого человека, умевшего так ловко простреливать монету на лету, рассказывать занимательные истории и играть в пахиси. Но в этот вечер игра в пахиси отошла на второй план, и Его Величество король в патетических выражениях поведал Тарвину длинную историю своих личных и государственных финансовых затруднений. Таким образом, ситуация опять предстала в новом свете, и это была уже четвёртая по счёту (после обитателей гостиницы, миссионера и полковника Нолана) точка зрения. Свою речь он закончил бессвязным обращением к президенту Соединённых Штатов, о чьей безграничной власти ему рассказывал Тарвин, и его патриотические чувства были в тот момент столь сильны, что он готов был соединиться с нацией, к которой принадлежал Тарвин и все население Топаза. По многим причинам Тарвин не счёл момент благоприятным для ведения переговоров о передаче ему Наулаки. Сейчас махараджа мог бы с лёгкостью отдать полцарства, но наутро обратился бы за помощью к резиденту, чтобы вернуть свой дар назад.
Начиная со следующего дня и ещё много дней кряду, к дверям гостиницы, где остановился Тарвин, тянулась процессия одетых во все цвета радуги туземцев, министров королевского двора, с презрением взиравших на соседей Тарвина и с почтением — на него самого. Представляясь ему, каждый из них непременно предупреждал Тарвина, чтобы тот не доверял никому, кроме его покорного слуги — и все это на высокопарно-ходульном английском. Каждая исповедь заканчивалась словами: «А я ваш настоящий друг, сэр», и каждый из них обвинял всех прочих приближённых короля во всевозможных преступлениях перед государством и в злокозненных замыслах против индийского правительства, разгадать которые сумела лишь его собственная мудрая голова.
Через десять дней после приезда, чудным утром, окрашенным в жёлтые и фиолетовые тона, Тарвина разбудил тоненький настойчивый голос, доносившийся с веранды и требовавший сию минуту встречи с недавно приехавшим англичанином. Незадолго до этого махараджа Кунвар, наследник престола Гокрал Ситаруна, девятилетний мальчик с волосами пшеничного цвета, приказал своим приближённым, придворным его миниатюрного двора, совершенно обособленного от двора его родителя, запрячь четырехместную рессорную коляску и ехать в гостиницу. Подобно своему пресыщенному родителю, ребёнку хотелось развлечений. Все женщины, жившие во дворце, рассказывали ему, что «новый англичанин» рассмешил его отца. Махараджа Кунвар говорил по-английски намного лучше, чем король. Если на то пошло, он говорил и по-французски, и ему не терпелось продемонстрировать свои познания в присутствии придворных, чьих аплодисментов он ещё ни разу в жизни не удостаивался.
Тарвин повиновался этому голосу, потому что это был голос ребёнка, и, выйдя на веранду, увидел пустую коляску и свиту из десяти воинов огромного роста.
— Здравствуйте! Comment vous portez-vous? Как поживаете? Я принц-наследник. Меня зовут махараджа Кунвар. Когда-нибудь я стану королём. Поедемте со мной кататься.
Он протянул Тарвину, приветствуя его, маленькую ручонку в перчатке. Перчатки были кричащего красного цвета, шерстяные, с зелёными полосками на запястьях. Сам же малыш с головы до ног был облачён в одеяние из золотой парчи, на чалме его красовался эгрет из бриллиантов высотой в шесть дюймов и крупная гроздь изумрудов свисала почти до бровей. Из-под всего этого блеска на Тарвина смотрели чёрные глаза, гордые и вместе с тем исполненные недетской грусти одинокого человека.
Тарвин покорно сел в коляску. Интересно, сохранил ли он ещё способность удивляться чему-либо, спрашивал он себя.
— Мы поедем дальше, по направлению к железной дороге, — сказал малыш. — Кто вы такой? — спросил он ласково, положив ручонку на запястье Тарвина.
— Просто человек, сынок.
Лицо под чалмой казалось очень старым, потому что тот, кто родился для абсолютной, ничем не ограниченной власти, кто никогда не знал неудовлетворённых желаний и вырос под самым свирепым солнцем на земле, стареет намного быстрее, чем другие дети Востока, которые становятся самостоятельными мужчинами, когда по возрасту им полагается быть робкими, неоперившимися птенцами.
— Говорят, вы приехали сюда, чтобы все осматривать?
— Верно, — сказал Тарвин.
— Когда я стану королём, я никому не разрешу приезжать сюда — даже вице-королю.
— Плохо моё дело, — засмеялся Тарвин.
— Вас я пропущу, — возразил мальчик, взвешивая каждое своё слово, — если сумеете рассмешить меня. Рассмешите меня сейчас.
— Вам этого хочется, мальчуган? Ну, что же, жил да был… — «Интересно, что в этой стране могло бы развеселить ребёнка? Я ни разу не видел, чтобы кому-нибудь это удалось». — Фью! — Тар-вин тихо присвистнул. — Что это там, малыш?
Маленькое облачко пыли двигалось где-то далеко-далеко по дороге, ведущей к городу. Пыль поднимала какая-то быстро мчащаяся повозка, следовательно, она не могла иметь ничего общего с обычным для этой страны транспортом.
— То, зачем я сюда и приехал, — сказал махараджа Кунвар. — Она меня вылечит. Так мне сказал мой отец, махараджа. А сейчас я болен. — Он повернулся назад и с царственным выражением лица обратился к своему любимому груму, сидевшему на запятках. — Сур Синг, — произнёс он на местном наречии, — как это называется, когда я впадаю в бесчувствие? Я забыл, как это по-английски.
Грум наклонился вперёд.
— Я не помню, о богоподобный.
— Я вспомнил, — вдруг закричал мальчик. — Миссис Эстес говорит, что это припадки. А что такое припадки?
Тарвин с нежностью коснулся плеча ребёнка, но глаза его были прикованы к облачку пыли.
— Будем надеяться, что она вылечит вас от них, милый мальчик, какими бы они ни были. Но кто эта женщина, о которой вы говорите?
— Я не знаю её имени, но она вылечит меня. Отец послал за нею экипаж. Смотрите!
Коляска принца съехала на обочину дороги, уступая место разболтанной, дребезжащей, готовой вот-вот развалиться почтовой карете, приближение которой сопровождалось безумными звуками надтреснутой трубы.
— Во всяком случае, это лучше, чем телега с парой буйволов, — сказал Тарвин, не обращаясь ни к кому в частности. Ему пришлось приподняться с сиденья, потому что он начинал задыхаться от пыли.
— Молодой человек, разве вы не знаете, кто она? — спросил он хриплым голосом.
— Её сюда прислали, — сказал махараджа Кунвар.
— Её зовут Кейт, — сказал Тарвин; слова застревали у него в горле, — и попробуйте только забыть это. — А затем уже про себя, довольным шёпотом: — Кейт!
Мальчик сделал знак рукой своей свите, и та, разделившись на две части, выстроилась в две шеренги по обе стороны дороги, и вид у эскорта был хоть и потрёпанный, но бравый, как и подобает кавалеристам. Карета остановилась, и Кейт, раздвинув створки носилок, напоминавших паланкин, вышла на дорогу в мятом платье, запылённая, растрёпанная после долгого путешествия, с глазами, красными от недосыпания, изумлённая и растерянная. Ноги у неё затекли и чуть было не подкосились, но Тарвин, выскочив из коляски, подхватил её, невзирая на присутствие свиты и грустноглазого мальчика, одетого в золото и парчу, кричавшего: «Кейт! Кейт!»
— Беги домой, малыш, — сказал Тарвин. — Итак, Кейт?..
Но у Кейт хватило сил лишь плакать и повторять, задыхаясь:
— Это вы! Вы! Вы!
IX
За день до приезда Кейт, когда её ещё никто не ждал, миссис Эстес пригласила Тарвина на завтрак, а Тарвин был не такой человек, чтобы в последний момент отказаться от приглашения из-за того, что кто-то там приехал, и на следующее утро за завтраком он сидел напротив Кейт и улыбался ей, и она невольно улыбалась ему в ответ. Несмотря на бессонную ночь, она была очень свежа и мила в белом миткалёвом платье, в которое она переоделась, сняв дорожный костюм, и, когда после завтрака они оказались вдвоём на веранде (миссис Эстес пошла заниматься домашним хозяйством, а мистер Эстес ушёл в город, в миссионерскую школу), он начал делать ей комплименты по поводу её прохладной белой одежды, не принятой на Западе. Но Кейт остановила его.
— Ник, — сказала она, глядя ему в лицо, — вы сделаете для меня то, о чем я попрошу вас?
Видя, что она настроена весьма серьёзно, он попытался отделаться шуткой, но она перебила его:
— Нет, то, о чем я попрошу вас, очень важно для меня. Я этого очень хочу, Ник. Вы сделаете это?
— Разве есть на свете что-либо, чего бы я для вас не сделал? — спросил он уже серьёзно.
— Не знаю. Может быть, именно это. Но вы должны это сделать.
— Чего же вы хотите?
— Уезжайте отсюда!
Он покачал головой.
— Но вы обязаны.
— Послушайте, Кейт, — сказал Тарвин, глубоко засунув руки в карманы своего белого сюртука, — я не могу. Вы не понимаете, куда приехали. Вы не знаете этих мест. Попросите меня о том же самом через неделю. Я и тогда не соглашусь уехать. Но зато смогу хотя бы поговорить с вами о вашей просьбе.
— Теперь я знаю все, что нужно, — ответила она. — И хочу делать то, ради чего сюда приехала. Я не смогу делать это, если вы останетесь здесь. Ведь вы же понимаете это, правда, Ник? С этим уже ничего не поделаешь.
— Нет, поделаешь. Я поделаю. Я буду хорошо вести себя.
— Не надо говорить о том, что вы будете добры ко мне. Я это и так знаю. Но даже вы, несмотря на всю вашу доброту, будете мешать мне. Поверьте мне, Ник, и уезжайте. Но это вовсе не означает, что я хочу прогнать вас, вы же понимаете.
— Ах так! — произнёс Тарвин с улыбкой.
— Ну… вы же знаете, что я имею в виду, — ответила Кейт сурово.
— Да, знаю. Но если я буду правильно вести себя, все уладится. И это я знаю тоже. Вот увидите, — сказал он мягко. — Путешествие было ужасным, да?
— Вы обещали мне, что не поедете за мной.
— Я и не ехал за вами, — ответил Тарвин, снова улыбаясь и подвешивая для неё гамак. Сам же он уселся в одно из глубоких кресел, стоявших на веранде, положил ногу на ногу, а на колени водрузил белый тропический шлем, который начал носить недавно. — Я специально поехал другим маршрутом.
— Как так? — спросила Кейт, опускаясь в гамак.
— Через Сан-Франциско и Иокогаму. Ведь вы же велели мне не ездить за вами.
— Ник! — в одном этом коротком слоге слились упрёк и порицание, симпатия и отчаяние, которые рождались в ней в ответ и на самые невинные, и на самые большие его дерзости.
— Ну полно, Кейт, вы же не могли предположить, что я останусь дома и позволю вам приехать сюда и в одиночку искать счастья на этой старой песочной куче, ведь так? Нужно иметь каменное сердце, чтобы отправить вас в Гокрал Ситарун одну — ведь вы же ещё малышка. Я только об этом и думаю с тех пор, как приехал сюда и увидел, что это за местечко.
— Но почему вы не сказали мне, что едете сюда?
— Ну, вас не очень-то интересовали мои дела, когда мы виделись в последний раз.
— Ник! Я не хотела, чтобы вы приезжали сюда, но обязана была приехать сама.
— Ну, что же. Вот вы и приехали. Надеюсь, вам здесь понравится, — произнёс он мрачно.
— Неужели здесь так плохо? — спросила она. — Хотя, впрочем, мне все равно.
— Плохо? — повторил он. — Помните Мастодон?
Мастодон был одним из тех городов Запада, которые давно потеряли своё будущее — город без жителей, покинутый и заброшенный.
— У них здесь достаточно природных и прочих ресурсов, — сказал он. — И не надо говорить, что их будто бы извиняет тот факт, что страна их бедна. Это хорошая страна. Достаточно переселить в Ратор жителей одного из находящихся на подъёме городов нашего Колорадо, завести хорошую местную газету, организовать торговую палату и дать знать миру о том, что здесь можно найти, — и через шесть месяцев здесь начнётся бум, который охватит и всю империю. Но к чему им это? Они мертвы. Это мумии. Это деревянные идолы. Здесь, в Гокрал Ситаруне, не хватает обыкновенного, простейшего, старомоднейшего действия, быстрого и энергичного, не хватает суматохи, шума, ну хотя бы телеги с молоком, едущей по городу.
— Да-да, — прошептала она еле слышно, и глаза её заблестели. — Потому я сюда и приехала.
— Я не понимаю вас.
— Я приехала потому, что они не похожи на нас, — разъяснила она, обратив к нему своё сияющее лицо. — Если бы они были образованны и мудры, что бы мы могли сделать для них? Они нуждаются в нас именно потому, что они неразвиты, глупы и не знают, какой дорогой им идти. — Она глубоко вздохнула. — Как хорошо, что я все-таки приехала.
— Как хорошо, что вы со мной, — сказал Тарвин.
Она вздрогнула.
— Больше никогда так не говорите, Ник, — сказала она.
— О, Господи! — простонал он.
— Понимаете, в чем дело. Ник, — сказала она серьёзно, но нежно. — Я не принадлежу больше тому миру, о котором вы говорите. И даже отдалённая возможность этого исключена для меня. Смотрите на меня как на монахиню. Как на человека, который отринул все радости, отказался от счастья, оставив себе лишь работу.
— Гм… Можно я закурю? — Она кивнула, и он зажёг сигару. — Я рад, что смогу принять участие в торжественной церемонии.
— Какой церемонии? — спросила она.
— Вашего пострижения в монахини. Но я верю, что этого не случится.
— Почему же?
Он что-то пробормотал, не вынимая сигары изо рта. Потом поднял на неё глаза.
— Готов поручиться всем своим богатством — вы не примете постриг. Я знаю вас, я знаю Ратор, я знаю…
— Что? Кого ещё вы знаете?
— Себя самого, — сказал он, снова взглянув ей в глаза.
Она сцепила руки на коленях.
— Ник, — сказала Кейт, наклоняясь к нему, — вы же знаете, что вы мне нравитесь. Вы мне так нравитесь, что я не могу думать о том, что вы мучаетесь, — ведь вы говорите, что ночами не спите. Как же, по-вашему, буду спать я, зная, что вас ждут разочарования и страдание. А я ничем не могу облегчить ваши муки — разве что умолять вас вернуться домой — и чем скорее, тем лучше. Я очень прошу вас. Ник. Ну, пожалуйста! Уезжайте!
Тарвин несколько секунд вертел в руках сигару, словно раздумывая о чем-то.
— Милая девушка, я не боюсь.
Она вздохнула и снова повернулась лицом к пустыне.
— А жаль, — сказала она с безнадёжностью в голосе.
— Страх — это чувство, недостойное члена Законодательного собрания, — произнёс он с загадочным видом.
Она резко повернулась к нему.
— Законодательного собрания? Ах, Ник, так вы…
— Боюсь, что да. Большинством в 1518 голосов. — Он протянул ей телеграмму.
— Бедный мой отец!
— Ну, не знаю…
— Но я вас поздравляю, конечно!
— Спасибо.
— Хотя я не уверена, что это пойдёт вам на пользу.
— Да, мне это тоже пришло в голову. Если бы я провёл здесь весь срок своих полномочий, то мои избиратели скорее всего не захотели бы поддерживать мою дальнейшую политическую карьеру.
— Тогда тем более, Ник…
— Нет, тем более важно уладить сначала дела действительно насущные. Я ещё успею упрочить своё место в политике — это можно сделать всегда. Сейчас же у меня есть единственный шанс упрочить наши с вами отношения, Кейт. Здесь и сейчас. — Он встал и склонился над нею. — Вы думаете, я могу отложить это на потом, моя милая? Можно откладывать это со дня на день, что я и делаю, не теряя бодрости духа, и вы не услышите об этом больше никогда, пока не будете готовы к этому. Но я вам нравлюсь, Кейт. Я знаю это. А я… ну что сказать, я люблю вас. И завершиться это может только одним. — Он взял её за руку. — До свидания, Кейт. Завтра я зайду за вами, и мы пойдём осматривать местные достопримечательности.
Кейт долго смотрела вслед его удаляющейся фигуре. Все слова были сказаны, и все же оставалось подспудное желание убежать, спастись бегством. Но утром, когда Тарвин пришёл, к стыду своему Кейт обнаружила, что страшная тоска по дому притягивала её к нему. Миссис Эстес была очень внимательна к Кейт, они сразу же прониклись взаимной симпатией и подружились. Но Ник в отличие от миссис Эстес напоминал ей о родине, его лицо было своим, домашним. Так или иначе, но она с радостью позволила ему привести в исполнение свой план и показать ей город.
Во время прогулки Тарвин начал расспрашивать её о Топазе. Не случилось ли там чего за время его отсутствия? Не произошло ли там каких перемен? Как выглядел этот милый его сердцу городок в день её отъезда?
Кейт напомнила, что уехала всего через три дня после Тарвина.
— Три дня! В жизни растущего города это очень много.
Кейт улыбнулась.
— Я не заметила никаких перемен.
— Разве? Питере говорил, что через день после моего отъезда он начнёт рыть котлован под строительство нового салуна на Джи-стрит; Парсонс должен был достать новую динамо-машину для городской электростанции; на Массачусетс-авеню предполагалось начать работы по нивелированию уклона, и на моем участке в двадцать акров было посажено первое дерево; аптекарь Кирни вставлял зеркальное стекло в свою витрину, и, наконец, я не удивлюсь, если ещё до вашего отъезда Максим получил новые почтовые ящики из Меридена. И вы ничего не заметили.
Кейт покачала головой.
— Я думала в это время совсем о другом.
— Фу ты! А мне хотелось бы узнать об этом. Ну, да ладно. Пожалуй, нельзя ожидать слишком многого от женщины: чтобы она занималась своим делом да ещё следила за тем, что делается в городе, — рассуждал он. — Женщины сделаны из другого теста. И тем не менее лично я успевал вести предвыборную кампанию, занимаясь бизнесом — и сразу в нескольких местах, и, кроме того, у меня было ещё одно личное дело. — Он весело взглянул на Кейт, которая подняла руку в знак предостережения. — Вы запрещаете говорить на эту тему? Я обещал вести себя хорошо и сдержу слово. Я только хотел сказать, что в нашем городе ничто не обходится без моего участия. А что вам говорили на прощанье отец и мать?
— Пожалуйста, Ник, давайте не будем об этом, — попросила Кейт.
— Ладно, не буду.
— Я просыпаюсь по ночам и думаю о маме. Это ужасно. В самую последнюю минуту, когда я уже вошла в вагон и махала им платком, я, наверное, все бросила бы и осталась, если бы кто-то сказал мне нужное слово — пусть даже ошибочное.
— О Господи! Почему там не было меня! — простонал Тарвин.
— Нет, Ник, вы не смогли бы сказать такого слова, — произнесла она тихо.
— Вы хотите сказать, что я не смог бы, а ваш отец смог бы? Конечно, смог бы, и всякий другой на его месте тоже смог бы. Когда я об этом думаю, мне хочется…
— Прошу вас, Ник, не говорите об отце ничего дурного, пожалуйста, — перебила она, и губы её крепко сжались.
— О милое дитя! — прошептал он сокрушённо. — Я не хотел его обидеть. Но мне надо кого-то обвинить во всем — дайте мне выбранить кого-нибудь, и я успокоюсь.
— Ник!
— Ну я же не деревянный! — проворчал он.
— Нет, Ник, вы просто очень глупый.
Тарвин улыбнулся.
— А вот теперь вы бранитесь.
Чтобы переменить тему, она стала расспрашивать его о махарадже Кунваре, и Тарвин сказал, что он славный паренёк. Но, добавил он, прочее общество в Раторе далеко не так симпатично, как махараджа Кунвар.
— Вот когда вы увидите Ситабхаи!..
И он стал рассказывать ей о махарадже и его приближённых, с которыми ей придётся иметь дело. Они говорили о странной смеси невозмутимости и ребячества в этом народе — черте, которую Кейт уже успела заметить и которая поразила её, говорили об их первобытных страстях и простых идеях — столь же простых, как проста и огромная сила и мощь Востока.
— Их не назовёшь культурными людьми, в том значении, которое мы придаём этому слову. Они и слыхом не слыхивали об Ибсене и не интересуются Толстым, — сказал Тарвин, который недаром читал в Топазе по три газеты в день. — Если бы им довелось познакомиться с современной молодой женщиной, боюсь, что жить ей осталось бы не больше часа. Но у них сохранились кое-какие прекрасные старомодные идеи, вроде тех, что когда-то внушала мне моя матушка, когда я сиживал у неё на коленях в далёком штате Мэн. Вы знаете, она верила в брак, и в этом мы сходимся с ней и с прекрасными старомодными жителями Индии. Почтённый, дышащий на ладан полуразвалившийся институт брака жив ещё в этих краях, представляете?
— Но я никогда не говорила, что сочувствую Hope[9], Ник, — воскликнула Кейт, минуя все промежуточные логические ступени и отлично понимая, куда он клонит.
— Ну, в таком случае эта благословенная старомодная страна примет вас с распростёртыми объятиями за ваши воззрения. «Кукольный дом» имеет здесь прочные позиции. В этом бастионе нет ни одной трещины.
— И все равно, Ник, я не могу согласиться со всеми вашими идеями, — сочла она себя обязанной прибавить.
— Да, по крайней мере, с одной из них, — отпарировал Тарвин, криво усмехаясь. — Но я сумею обратить вас в свою веру.
Кейт внезапно остановилась прямо посреди улицы, по которой они шли.
— А я вам доверяла, Ник! — произнесла она с упрёком.
Тарвин печально взирал на неё.
— О Господи! — простонал он. — И я доверял самому себе! Но я все время думаю об этом. Чего же вы хотите от меня? Но вот что я скажу вам, Кейт, — это было в последний раз — самый наираспоследний, окончательный, бесповоротный. Я с этим покончил. С этого момента я буду вести себя по-другому. Не обещаю вам, что смогу не думать о вас, и, конечно же, чувства мои не изменятся. Но я буду нем. Давайте пожмём друг другу руки. — Он протянул руку, и Кейт пожала её.
Они молча шли рядом несколько минут, пока Тарвин не спросил её все ещё грустным тоном:
— Вы ведь скорее всего не виделись с Хеклером перед отъездом, правильно?
Она отрицательно покачала головой.
— Да нет, конечно, вы с Джимом никогда особенно не ладили. Но мне бы очень хотелось знать, что он обо мне думает. До вас не доходили никакие слухи, разговоры и всякое такое о том, куда я делся?
— Думаю, в городе решили, что вы уехали в Сан-Франциско, чтобы встретиться с кем-нибудь из западных директоров «Трех К». Все пришли к такому выводу, потому что кондуктор вашего поезда сказал, будто вы сообщили ему, что едете на Аляску. Но этому никто не поверил. Хотелось бы, Ник, чтобы в Топазе больше доверяли вашему слову.
— Ник, — сказала она, глядя ему в лицо, — вы сделаете для меня то, о чем я попрошу вас?
Видя, что она настроена весьма серьёзно, он попытался отделаться шуткой, но она перебила его:
— Нет, то, о чем я попрошу вас, очень важно для меня. Я этого очень хочу, Ник. Вы сделаете это?
— Разве есть на свете что-либо, чего бы я для вас не сделал? — спросил он уже серьёзно.
— Не знаю. Может быть, именно это. Но вы должны это сделать.
— Чего же вы хотите?
— Уезжайте отсюда!
Он покачал головой.
— Но вы обязаны.
— Послушайте, Кейт, — сказал Тарвин, глубоко засунув руки в карманы своего белого сюртука, — я не могу. Вы не понимаете, куда приехали. Вы не знаете этих мест. Попросите меня о том же самом через неделю. Я и тогда не соглашусь уехать. Но зато смогу хотя бы поговорить с вами о вашей просьбе.
— Теперь я знаю все, что нужно, — ответила она. — И хочу делать то, ради чего сюда приехала. Я не смогу делать это, если вы останетесь здесь. Ведь вы же понимаете это, правда, Ник? С этим уже ничего не поделаешь.
— Нет, поделаешь. Я поделаю. Я буду хорошо вести себя.
— Не надо говорить о том, что вы будете добры ко мне. Я это и так знаю. Но даже вы, несмотря на всю вашу доброту, будете мешать мне. Поверьте мне, Ник, и уезжайте. Но это вовсе не означает, что я хочу прогнать вас, вы же понимаете.
— Ах так! — произнёс Тарвин с улыбкой.
— Ну… вы же знаете, что я имею в виду, — ответила Кейт сурово.
— Да, знаю. Но если я буду правильно вести себя, все уладится. И это я знаю тоже. Вот увидите, — сказал он мягко. — Путешествие было ужасным, да?
— Вы обещали мне, что не поедете за мной.
— Я и не ехал за вами, — ответил Тарвин, снова улыбаясь и подвешивая для неё гамак. Сам же он уселся в одно из глубоких кресел, стоявших на веранде, положил ногу на ногу, а на колени водрузил белый тропический шлем, который начал носить недавно. — Я специально поехал другим маршрутом.
— Как так? — спросила Кейт, опускаясь в гамак.
— Через Сан-Франциско и Иокогаму. Ведь вы же велели мне не ездить за вами.
— Ник! — в одном этом коротком слоге слились упрёк и порицание, симпатия и отчаяние, которые рождались в ней в ответ и на самые невинные, и на самые большие его дерзости.
— Ну полно, Кейт, вы же не могли предположить, что я останусь дома и позволю вам приехать сюда и в одиночку искать счастья на этой старой песочной куче, ведь так? Нужно иметь каменное сердце, чтобы отправить вас в Гокрал Ситарун одну — ведь вы же ещё малышка. Я только об этом и думаю с тех пор, как приехал сюда и увидел, что это за местечко.
— Но почему вы не сказали мне, что едете сюда?
— Ну, вас не очень-то интересовали мои дела, когда мы виделись в последний раз.
— Ник! Я не хотела, чтобы вы приезжали сюда, но обязана была приехать сама.
— Ну, что же. Вот вы и приехали. Надеюсь, вам здесь понравится, — произнёс он мрачно.
— Неужели здесь так плохо? — спросила она. — Хотя, впрочем, мне все равно.
— Плохо? — повторил он. — Помните Мастодон?
Мастодон был одним из тех городов Запада, которые давно потеряли своё будущее — город без жителей, покинутый и заброшенный.
— У них здесь достаточно природных и прочих ресурсов, — сказал он. — И не надо говорить, что их будто бы извиняет тот факт, что страна их бедна. Это хорошая страна. Достаточно переселить в Ратор жителей одного из находящихся на подъёме городов нашего Колорадо, завести хорошую местную газету, организовать торговую палату и дать знать миру о том, что здесь можно найти, — и через шесть месяцев здесь начнётся бум, который охватит и всю империю. Но к чему им это? Они мертвы. Это мумии. Это деревянные идолы. Здесь, в Гокрал Ситаруне, не хватает обыкновенного, простейшего, старомоднейшего действия, быстрого и энергичного, не хватает суматохи, шума, ну хотя бы телеги с молоком, едущей по городу.
— Да-да, — прошептала она еле слышно, и глаза её заблестели. — Потому я сюда и приехала.
— Я не понимаю вас.
— Я приехала потому, что они не похожи на нас, — разъяснила она, обратив к нему своё сияющее лицо. — Если бы они были образованны и мудры, что бы мы могли сделать для них? Они нуждаются в нас именно потому, что они неразвиты, глупы и не знают, какой дорогой им идти. — Она глубоко вздохнула. — Как хорошо, что я все-таки приехала.
— Как хорошо, что вы со мной, — сказал Тарвин.
Она вздрогнула.
— Больше никогда так не говорите, Ник, — сказала она.
— О, Господи! — простонал он.
— Понимаете, в чем дело. Ник, — сказала она серьёзно, но нежно. — Я не принадлежу больше тому миру, о котором вы говорите. И даже отдалённая возможность этого исключена для меня. Смотрите на меня как на монахиню. Как на человека, который отринул все радости, отказался от счастья, оставив себе лишь работу.
— Гм… Можно я закурю? — Она кивнула, и он зажёг сигару. — Я рад, что смогу принять участие в торжественной церемонии.
— Какой церемонии? — спросила она.
— Вашего пострижения в монахини. Но я верю, что этого не случится.
— Почему же?
Он что-то пробормотал, не вынимая сигары изо рта. Потом поднял на неё глаза.
— Готов поручиться всем своим богатством — вы не примете постриг. Я знаю вас, я знаю Ратор, я знаю…
— Что? Кого ещё вы знаете?
— Себя самого, — сказал он, снова взглянув ей в глаза.
Она сцепила руки на коленях.
— Ник, — сказала Кейт, наклоняясь к нему, — вы же знаете, что вы мне нравитесь. Вы мне так нравитесь, что я не могу думать о том, что вы мучаетесь, — ведь вы говорите, что ночами не спите. Как же, по-вашему, буду спать я, зная, что вас ждут разочарования и страдание. А я ничем не могу облегчить ваши муки — разве что умолять вас вернуться домой — и чем скорее, тем лучше. Я очень прошу вас. Ник. Ну, пожалуйста! Уезжайте!
Тарвин несколько секунд вертел в руках сигару, словно раздумывая о чем-то.
— Милая девушка, я не боюсь.
Она вздохнула и снова повернулась лицом к пустыне.
— А жаль, — сказала она с безнадёжностью в голосе.
— Страх — это чувство, недостойное члена Законодательного собрания, — произнёс он с загадочным видом.
Она резко повернулась к нему.
— Законодательного собрания? Ах, Ник, так вы…
— Боюсь, что да. Большинством в 1518 голосов. — Он протянул ей телеграмму.
— Бедный мой отец!
— Ну, не знаю…
— Но я вас поздравляю, конечно!
— Спасибо.
— Хотя я не уверена, что это пойдёт вам на пользу.
— Да, мне это тоже пришло в голову. Если бы я провёл здесь весь срок своих полномочий, то мои избиратели скорее всего не захотели бы поддерживать мою дальнейшую политическую карьеру.
— Тогда тем более, Ник…
— Нет, тем более важно уладить сначала дела действительно насущные. Я ещё успею упрочить своё место в политике — это можно сделать всегда. Сейчас же у меня есть единственный шанс упрочить наши с вами отношения, Кейт. Здесь и сейчас. — Он встал и склонился над нею. — Вы думаете, я могу отложить это на потом, моя милая? Можно откладывать это со дня на день, что я и делаю, не теряя бодрости духа, и вы не услышите об этом больше никогда, пока не будете готовы к этому. Но я вам нравлюсь, Кейт. Я знаю это. А я… ну что сказать, я люблю вас. И завершиться это может только одним. — Он взял её за руку. — До свидания, Кейт. Завтра я зайду за вами, и мы пойдём осматривать местные достопримечательности.
Кейт долго смотрела вслед его удаляющейся фигуре. Все слова были сказаны, и все же оставалось подспудное желание убежать, спастись бегством. Но утром, когда Тарвин пришёл, к стыду своему Кейт обнаружила, что страшная тоска по дому притягивала её к нему. Миссис Эстес была очень внимательна к Кейт, они сразу же прониклись взаимной симпатией и подружились. Но Ник в отличие от миссис Эстес напоминал ей о родине, его лицо было своим, домашним. Так или иначе, но она с радостью позволила ему привести в исполнение свой план и показать ей город.
Во время прогулки Тарвин начал расспрашивать её о Топазе. Не случилось ли там чего за время его отсутствия? Не произошло ли там каких перемен? Как выглядел этот милый его сердцу городок в день её отъезда?
Кейт напомнила, что уехала всего через три дня после Тарвина.
— Три дня! В жизни растущего города это очень много.
Кейт улыбнулась.
— Я не заметила никаких перемен.
— Разве? Питере говорил, что через день после моего отъезда он начнёт рыть котлован под строительство нового салуна на Джи-стрит; Парсонс должен был достать новую динамо-машину для городской электростанции; на Массачусетс-авеню предполагалось начать работы по нивелированию уклона, и на моем участке в двадцать акров было посажено первое дерево; аптекарь Кирни вставлял зеркальное стекло в свою витрину, и, наконец, я не удивлюсь, если ещё до вашего отъезда Максим получил новые почтовые ящики из Меридена. И вы ничего не заметили.
Кейт покачала головой.
— Я думала в это время совсем о другом.
— Фу ты! А мне хотелось бы узнать об этом. Ну, да ладно. Пожалуй, нельзя ожидать слишком многого от женщины: чтобы она занималась своим делом да ещё следила за тем, что делается в городе, — рассуждал он. — Женщины сделаны из другого теста. И тем не менее лично я успевал вести предвыборную кампанию, занимаясь бизнесом — и сразу в нескольких местах, и, кроме того, у меня было ещё одно личное дело. — Он весело взглянул на Кейт, которая подняла руку в знак предостережения. — Вы запрещаете говорить на эту тему? Я обещал вести себя хорошо и сдержу слово. Я только хотел сказать, что в нашем городе ничто не обходится без моего участия. А что вам говорили на прощанье отец и мать?
— Пожалуйста, Ник, давайте не будем об этом, — попросила Кейт.
— Ладно, не буду.
— Я просыпаюсь по ночам и думаю о маме. Это ужасно. В самую последнюю минуту, когда я уже вошла в вагон и махала им платком, я, наверное, все бросила бы и осталась, если бы кто-то сказал мне нужное слово — пусть даже ошибочное.
— О Господи! Почему там не было меня! — простонал Тарвин.
— Нет, Ник, вы не смогли бы сказать такого слова, — произнесла она тихо.
— Вы хотите сказать, что я не смог бы, а ваш отец смог бы? Конечно, смог бы, и всякий другой на его месте тоже смог бы. Когда я об этом думаю, мне хочется…
— Прошу вас, Ник, не говорите об отце ничего дурного, пожалуйста, — перебила она, и губы её крепко сжались.
— О милое дитя! — прошептал он сокрушённо. — Я не хотел его обидеть. Но мне надо кого-то обвинить во всем — дайте мне выбранить кого-нибудь, и я успокоюсь.
— Ник!
— Ну я же не деревянный! — проворчал он.
— Нет, Ник, вы просто очень глупый.
Тарвин улыбнулся.
— А вот теперь вы бранитесь.
Чтобы переменить тему, она стала расспрашивать его о махарадже Кунваре, и Тарвин сказал, что он славный паренёк. Но, добавил он, прочее общество в Раторе далеко не так симпатично, как махараджа Кунвар.
— Вот когда вы увидите Ситабхаи!..
И он стал рассказывать ей о махарадже и его приближённых, с которыми ей придётся иметь дело. Они говорили о странной смеси невозмутимости и ребячества в этом народе — черте, которую Кейт уже успела заметить и которая поразила её, говорили об их первобытных страстях и простых идеях — столь же простых, как проста и огромная сила и мощь Востока.
— Их не назовёшь культурными людьми, в том значении, которое мы придаём этому слову. Они и слыхом не слыхивали об Ибсене и не интересуются Толстым, — сказал Тарвин, который недаром читал в Топазе по три газеты в день. — Если бы им довелось познакомиться с современной молодой женщиной, боюсь, что жить ей осталось бы не больше часа. Но у них сохранились кое-какие прекрасные старомодные идеи, вроде тех, что когда-то внушала мне моя матушка, когда я сиживал у неё на коленях в далёком штате Мэн. Вы знаете, она верила в брак, и в этом мы сходимся с ней и с прекрасными старомодными жителями Индии. Почтённый, дышащий на ладан полуразвалившийся институт брака жив ещё в этих краях, представляете?
— Но я никогда не говорила, что сочувствую Hope[9], Ник, — воскликнула Кейт, минуя все промежуточные логические ступени и отлично понимая, куда он клонит.
— Ну, в таком случае эта благословенная старомодная страна примет вас с распростёртыми объятиями за ваши воззрения. «Кукольный дом» имеет здесь прочные позиции. В этом бастионе нет ни одной трещины.
— И все равно, Ник, я не могу согласиться со всеми вашими идеями, — сочла она себя обязанной прибавить.
— Да, по крайней мере, с одной из них, — отпарировал Тарвин, криво усмехаясь. — Но я сумею обратить вас в свою веру.
Кейт внезапно остановилась прямо посреди улицы, по которой они шли.
— А я вам доверяла, Ник! — произнесла она с упрёком.
Тарвин печально взирал на неё.
— О Господи! — простонал он. — И я доверял самому себе! Но я все время думаю об этом. Чего же вы хотите от меня? Но вот что я скажу вам, Кейт, — это было в последний раз — самый наираспоследний, окончательный, бесповоротный. Я с этим покончил. С этого момента я буду вести себя по-другому. Не обещаю вам, что смогу не думать о вас, и, конечно же, чувства мои не изменятся. Но я буду нем. Давайте пожмём друг другу руки. — Он протянул руку, и Кейт пожала её.
Они молча шли рядом несколько минут, пока Тарвин не спросил её все ещё грустным тоном:
— Вы ведь скорее всего не виделись с Хеклером перед отъездом, правильно?
Она отрицательно покачала головой.
— Да нет, конечно, вы с Джимом никогда особенно не ладили. Но мне бы очень хотелось знать, что он обо мне думает. До вас не доходили никакие слухи, разговоры и всякое такое о том, куда я делся?
— Думаю, в городе решили, что вы уехали в Сан-Франциско, чтобы встретиться с кем-нибудь из западных директоров «Трех К». Все пришли к такому выводу, потому что кондуктор вашего поезда сказал, будто вы сообщили ему, что едете на Аляску. Но этому никто не поверил. Хотелось бы, Ник, чтобы в Топазе больше доверяли вашему слову.