Страница:
Он не мог хорошенько понять молодёжь, которая с таким почтением ловила каждое его слово. Белая полоса — след киверного ремня — на скулах и подбородке; молодые, смелые глаза, окружённые лёгкими морщинами в углах век от необходимости пристально всматриваться вдаль при ярком солнечном сиянии, спокойное, равномерное дыхание и отрывистая неровная речь, вопросы, полные любознательности, приводили его в замешательство. Он мог создавать в своём воображении мужчин и женщин и посылать их в отдалённейшие концы земного шара, чтобы содействовать их благополучию и удовольствию; он знал все о сельской жизни и мог объяснять её особенности городским жителям, он знал также сердца многих городских и сельских жителей, но вот уже сорок лет, как он совершенно не встречался с такого рода существами, какими являлись эти субалтерны линейных войск. И он по-своему объяснил это своим молодым слушателям.
— Но как же вы могли узнать нас? — спросил Инфант. — Вы ведь сами видите, вы — нечто совершенно особенное.
Инфант выразил свою мысль скорее тоном, чем словами, но Кливер понял комплимент.
— Мы только «субы», — сказал Невин, — и мне кажется, мы не совсем похожи на тот сорт людей, с которыми вы привыкли встречаться в жизни.
— Это правда, — сказал Кливер, — я жил преимущественно среди людей, которые пишут, рисуют, лепят и тому подобное. У нас свой собственный язык и свои собственные интересы, а внешний мир не особенно волнует нас.
— Это, должно быть, страшно интересно, — заметил Буало. — У нас тоже свой мирок, но он, разумеется, не так интересен, как ваш. Вы знаете всех людей, которые что-нибудь дали обществу, мы же только скитаемся с места на место и ничего не делаем.
— Служба в армии очень потворствует лени, если только вы имеете к ней склонность. Если не надо никуда идти, то незачем и идти, и вы можете отдыхать.
— Или пытаешься достать где-нибудь билет и быть наготове для следующего представления, — со смехом вставил Инфант.
— Что касается меня, — мягко сказал Кливер, — то вся эта идея войны представляется мне такой чуждой и неестественной, такой вульгарной по существу, если можно так выразиться, что мне трудно даже оценить ваши чувства. Но, разумеется, я понимаю, что всякое изменение обычных условий службы в городских гарнизонах должно быть для вас истинным благодеянием судьбы.
Как и многие домоседы-англичане, Кливер был убеждён, что процитированная им газетная фраза покрывала собою все обязанности армии, труды которой давали ему возможность спокойно наслаждаться своей разносторонней жизнью. Замечание было не из удачных, потому что Буало как раз только что вернулся с индийской границы, Инфант почти восемнадцать месяцев провёл на военном положении, а маленький красноволосый Невин не далее как два месяца тому назад ночевал под звёздами с опасностью для жизни. Но ни один из них и не старался оправдаться, пока я не вступился и не объяснил, что все они уже побывали в деле и не привыкли к лени. Кливер не сразу понял меня.
— Побывали в деле? — спросил он. И затем тоном ребёнка сказал: — Расскажите мне. Расскажите мне все, что вы знаете об этом.
— Что именно вас интересует? — спросил Инфант, восхищённый тем, что великий человек обратился прямо к нему.
— Великое Небо! Как я могу вам это объяснить, если вы сами не видите! Прежде всего, сколько вам лет?
— В июле исполнится двадцать три, — поспешно ответил Инфант.
Кливер взглядом предложил тот же вопрос другим.
— Мне двадцать четыре, — сказал Невин.
— А мне двадцать два, — сказал Буало.
— И вы все были на войне?
— Да, мы все попробовали её, а вот Инфант — так уж настоящий ветеран военной службы.
— Он два года работал в Верхней Бирме, — сказал Невин.
— Когда вы говорите «работал», что вы под этим подразумеваете, странные вы люди?
— Объясни, Инфант, — сказал Невин.
— О, это значит вообще поддерживать порядок и, кроме того, гоняться за маленькими даку, то есть за дакоитами… Тут даже нечего и объяснять.
— Заставьте этого молодого левиафана рассказать, — нетерпеливо сказал Кливер.
— Как он может рассказывать? — сказал я. — Он просто делал своё дело, точно так же, как те двое. Разговоры и дело — две вещи разные. И все же, Инфант, от вас требуют повествования.
— Но в каком роде? Я попытаюсь.
— Расскажите о даурах[2]. У тебя ведь было множество приключений во время твоих экспедиций, — сказал Невин.
— Но скажите, ради Бога, что это значит? Разве у армии свой собственный язык?
Инфант густо покраснел. Он боялся, что над ним будут смеяться, и, кроме того, он не любил говорить перед людьми другого круга. Но ведь это был автор книги «Как было вначале», а он ждал ответа.
— Все это так ново для меня, — просительно сказал Кливер, — и потом, вы ведь говорили, что вам понравилась моя книга…
Эта форма обращения была понятна Инфанту, и он начал рассказывать, сильно смущаясь и употребляя вследствие этого много грубых простонародных выражений.
— Остановите меня, сэр, если я скажу что-нибудь непонятное для вас. За шесть месяцев до того, как я взял отпуск и уехал из Бирмы, я был в Хлинедаталоне, поблизости от Шанских владений, с шестьюдесятью томми, то есть рядовыми наёмниками ещё другим субалтерном, на год старше меня. Служба в Бирме — это война субалтернов, а наши силы были разбиты на несколько маленьких отрядов, которые блуждали по всем направлениям в погоне за дакоитами. Дакоиты великолепно проводили время: они, изволите ли видеть, обливали женщин керосином и затем поджигали их, поджигали деревни и распинали мужчин на крестах.
Удивление в глазах Евстахия Кливера все росло. Он совершенно не мог представить себе, что распятие ещё существует на земле в какой бы то ни было форме.
— А вам приходилось видеть распятие? — сказал он.
— Разумеется, нет; я бы не допустил этого, если бы видел. Но я видел тела распятых. Дакоиты имеют странную привычку спускать эти трупы на плоту вниз по реке, чтобы показать, что они лежат спиной кверху и наслаждаются жизнью. И вот с такого сорта людьми мне приходилось встречаться.
— Одному? — сказал Кливер. Он понимал, как никто другой, одиночество души, но он никогда не уезжал и за десять миль от своих друзей.
— Со мной были люди, но большая часть отряда была далеко от нас: ближайший пост, откуда я мог получать приказы, был в пятнадцати милях от меня, и я обыкновенно объяснялся с ними при помощи гелиографа; в свою очередь, и они пользовались гелиографом для передачи мне приказов, могу сказать, многочисленных приказов.
— Кто был ваш начальник? — спросил Буало.
— Боундербай-майор. Пукка Боундербай. Более боундер, чем пукка. Он поехал по дороге в Бхамо. Был застрелен или зарезан в прошлом году, — сказал Инфант.
— Что означают эти вставки на иностранном языке? — спросил меня Кливер.
— Профессиональные выражения — подобно языку лоцманов на Миссисипи, — объяснил я. — Он не особенно одобряет своего майора, который умер насильственной смертью. Продолжайте, Инфант.
— Я сказал, что было слишком много приказов. Невозможно было взять Томми[3] даже в двухдневный даур, то есть экспедицию, без того, чтобы не получить нагоняй за то, что не взяли отпуска. А между тем вся страна кишела дакоитами. Я обычно высылал солдат вперёд на разведку и затем действовал на основании их сообщений. Как только приходил ко мне человек и открывал мне местопребывание какой-нибудь разбойничьей шайки, я брал с собой тридцать человек и некоторое количество пищи и отправлялся на розыски в то время, как другой субалтерн лежал догго в лагере.
— Лежал, позвольте, как он лежал, как вы сказали? — спросил Кливер.
— Лежал догго — значит, отдыхал с остальными тридцатью солдатами. Когда же я возвращался, он брал своих людей и отправлялся делать своё дело.
— Кто это был — он? — спросил Буало.
— Картер Дисей из Аурунгабадского полка. Добрый малый, но слишком уж зуббердэсти. Он тоже ушёл от нас. Но не прерывайте же меня.
Кливер беспомощно взглянул на меня.
— Другой субалтерн, — быстро перевёл я, — перешёл из туземного полка и отличался большим высокомерием. Он сильно страдал от местной лихорадки и умер. Продолжайте, Инфант.
— Спустя некоторое время к нам начали приставать с тем, что мы расходуем людей по ничтожным поводам, и тогда я стал сажать своего сигнальщика под арест, чтобы помешать ему читать гелиотелеграммы. После этого я уходил со своим отрядом и оставлял депешу, которую должны были послать через час после моего выступления из лагеря, что-нибудь вроде этого: «Получил известия, выступаю через час, если не получу приказа остаться». Если приходил приказ вернуться, я не обращал на него внимания. А вернувшись, я клялся, что часы начальника были неверны или что-нибудь в этом роде. Томми наслаждались этой проделкой и… О да, был там один томми, который был настоящим бардом отряда. Он обыкновенно сочинял стихи на все случаи.
— Какого рода стихи? — спросил Кливер.
— Премилые стихи! Томми обыкновенно распевали их громко. Была одна песня с хором, приблизительно такого содержания:
— Он пользовался страшной популярностью среди солдат, — сказал Инфант. — Он перекладывал в поэмы все, что только они делали. Это был великий бард. У него всегда была наготове элегия, когда нам удавалось покончить с бохом, т. е. предводителем дакоитов.
— Как же вы приканчивали его? — сказал Кливер.
— О, просто пристреливали его, если он не сдавался сам.
— Вы… Вы могли застрелить человека?
Сдержанный смех трех молодых людей был ответом на этот вопрос, и спрашивающему стало ясно, что жизненный опыт, которого не было у него, а он взвешивал на весах людские души, был дан в удел этим трём молодым людям с такой приятной внешностью. Он обратился к Невину, который вскарабкался на этажерку и сидел на ней, по-прежнему скрестив руки.
— А вы тоже?
— Мне кажется, что да, — мягко сказал Невин. — В Чёрных Горах он скатывал камни со скалы на мою полуроту и портил нам наше расположение. Я взял у солдата винтовку и вторым выстрелом сбросил его вниз.
— Великое небо! Но как же вы чувствовали себя после этого?
— Страшно хотелось пить и потом… курить.
Кливер взглянул на самого молодого из них — Буало. Уж наверное у этого руки были не запятнаны кровью. Но Буало покачал головой и рассмеялся.
— Продолжайте, Инфант, — сказал он.
— И вы тоже? — спросил Кливер.
— По-видимому, да. Видите ли, со мной дело было так, что я должен был выбрать — убить или быть убитым; и вот я кого-то убил. Я не мог поступить иначе, сэр.
Кливер взглянул на него так, как будто хотел задать ещё несколько вопросов, но Инфант, увлекаемый приливом вдохновения, уже заговорил снова.
— Ну вот, в конце концов, мы заслужили репутацию взбалмошных мальчишек, и нам было строжайше запрещено брать с собой томми под каким бы то ни было предлогом. Я не был особенно огорчён, потому что томми — довольно требовательные существа. Они желают жить так, как будто мы находимся все время в казармах. Я питался птицей и варил себе кашу из крупы, но мои томми непременно желали иметь свой фунт свежего мяса, пол-унции того и две унции другого, а если нам случалось пробыть четыре дня в джунглях, они приходили и приставали с табаком. Я говорил им: «Я могу вам дать бирманского табаку, но я не могу держать у себя в рукаве маркитантскую лавочку». Но они с этим не считались. Они желали иметь все деликатесы сезона — и ничуть не смущались требовать их.
— Вы были одни, когда вам приходилось иметь дело с этими людьми? — спросил Кливер, глядя на Инфанта. Им овладели новые мысли, которые, по-видимому, мучили его.
— Разумеется, один, если не считать москитов, они были почти такой же величины, как люди. Когда пришла моя очередь лежать догго, я начал искать, что бы мне делать. Я был в большой дружбе с одним человеком по имени Хиксей, служившим в полиции; это был лучший человек, который когда-либо жил на свете, первоклассный человек!
Кливер одобрительно кивнул головой: он понимал, как надо ценить энтузиазм.
— Между нами была такая крепкая дружба, как между ворами. Под его командой было несколько конных стражников — удалых малых, вооружённых саблями и карабинами. Они ездили верхом на крепких и коренастых бирманских пони с верёвочными стременами, на красных сёдлах и с красными уздечками. Хиксей посылал мне обычно шестерых или восьмерых из них — сущие маленькие дьяволы, сердитые, как горчица. Но они слишком много рассказывали своим жёнам, и все мои планы раскрывались раньше времени, пока я не придумал назначать им на ночь ложные маршруты, а утром вести их в совершенно ином направлении. Тогда нам удавалось захватить глупого даку до завтрака, и это для него было очень чувствительно. Хлинедаталоне — очень угрюмая страна; сплошные бамбуковые джунгли, среди которых вьются тропинки около четырех футов шириной. Даку знали все эти тропинки и бросались на нас из-за угла, но и конные полицейские знали эти тропинки не хуже самих даку, и мы устраивали на них облаву, загоняя то туда, то сюда. Если только нам удавалось спугнуть их, люди верхом на пони всегда имели преимущество в борьбе с пешими. Мы поддерживали во всей стране полный порядок в течение месяца. Потом мы захватили боха Нагхи, Хиксей, я и один гражданский чиновник. Это было очень забавно!
— Мне кажется, я начинаю немного понимать, — сказал Кливер. — Вам доставляло удовольствие наводить порядок и сражаться?
— Ещё бы! Нет ничего приятнее, чем удавшаяся экспедиция, когда ваши планы исполняются, ваши сведения оказываются точными и правильными и весь суб-чиз, — я хочу сказать, все дело — разрешается, как формулы на чёрной классной доске. Хиксей собрал все сведения относительно боха. Он сжигал деревни в пятнадцати милях от нас и поджидал подкрепление. Нам же удалось раздобыть тридцать конных стражников и окружить их раньше, чем они принялись грабить и жечь вновь отстроенные нами деревни. В последнюю минуту один гражданский чиновник, приехавший сюда из Англии, решил, что он тоже может принять участие в нашем предприятии.
— А кто это был? — спросил Невин.
— Его звали Деннис, — медленно произнёс Инфант. — И больше я ничего не скажу о нем. Теперь он стал лучше, чем был тогда.
— Но сколько же лет было этому гражданскому чиновнику? — сказал Кливер. — Действие развивается само собой.
— Ему было тогда около двадцати шести лет, и он был страшно умен. Он знал множество всяких вещей, но мне кажется, он не обладал достаточным хладнокровием для борьбы с дакоитами. Однажды мы подошли к самой деревне, где расположился бох Нагхи, и простояли до самого утра, не производя большого шума. Деннис явился вооружённый до зубов — два револьвера, карабин и ещё разные вещи. Я разговаривал с Хиксеем относительно того, как расставить наших людей, когда Деннис втиснулся на своём пони между нами и сказал: «А что же я буду делать? Что мне делать? Научите меня, что делать, товарищи!» Мы не сразу обратили на него внимание, но его пони вздумалось укусить меня за ногу, и я сказал: «Отодвинься немного, старина, пока мы не договоримся относительно атаки». Но он в сильном возбуждении все напирал на нас и, потрясая своими вожжами и револьверами, говорил: «Ах, Боже мой, Боже мой, Господи! Что же я должен делать, как вы думаете?» Он был смертельно напуган, а зубы его стучали, как в лихорадке.
— Я симпатизирую гражданскому чиновнику, — сказал Кливер. — Продолжайте, молодой воин.
— Самое забавное было то, что он вообразил себя нашим высшим начальством. Хиксей внимательно посмотрел на него и сказал ему, что он должен присоединиться к моему отряду. Это было порядочное свинство со стороны Хиксея. Этот малый все время гарцевал на своём пони и мешал мне, вместо того чтобы взять себе несколько человек и занять позицию, пока наконец я не рассердился, и карабины не защёлкали по ту сторону деревни. Тогда я сказал: «Ради Бога, успокойтесь и сядьте там, где вы стоите! Если вы увидите, что кто-нибудь выходит из деревни, стреляйте в него!» Я знал, что он не попал бы и в стог сена с расстояния в один ярд. Потом я взял своих людей и перелез с ними через садовую ограду, и тут началась забава. Хиксей нашёл боха в кровати под пологом от москитов, и он одним прыжком вскочил на него.
— Вскочил на него! — сказал Кливер. — Это тоже относится к войне?
— Да, — отвечал Инфант, уже вполне увлечённый собственным рассказом. — Разве вы не знаете, как прыгают на голову товарища в школе, когда он храпит в дортуаре? Бох спал в постели, окружённый саблями и пистолетами, а Хиксей бросился на него, как Зазель, через сетку, и все перемешалось: сетка, пистолеты, бох и Хиксей, и все вместе покатилось на пол. Я хохотал так, что едва мог стоять на ногах, а Хиксей осыпал меня проклятиями за то, что я не помогаю ему, тогда я предоставил ему сражаться, а сам пошёл в деревню. Наши люди рубили направо и налево и стреляли из карабинов так же, как дакоиты, и в самом разгаре свалки какой-то осел взял да и поджёг один дом, так что мы все должны были разбежаться. Я схватил одного даку и бросился вместе с ним к ограде, толкая его перед собой. Но он как-то выскользнул у меня из рук и перепрыгнул на другую сторону. Я побежал за ним, но в то время, когда одна моя нога была по эту сторону, а другая — по ту сторону ограды, я увидел, что даку упал прямо на голову Деннису. Этот господин даже не двинулся с того места, где я его оставил. Они вместе покатились по земле, причём карабин Денниса выстрелил и чуть-чуть не застрелил меня. Даку поднялся на ноги и побежал, а Деннис послал ему вдогонку свой карабин, который попал ему в затылок и оглушил его. Вы, вероятно, ни разу в жизни не видели ничего более забавного. Сидя на ограде, я весь скорчился от душившего меня смеха. Но Деннис принялся оплакивать свой поступок. «О, я убил человека, — говорил он, — я убил человека и теперь не буду иметь в жизни ни одной спокойной минуты! Что он, умер? О! Взгляните, умер он? Господи Боже мой, я убил человека!» Я спустился к нему и сказал: «Не говорите глупостей», но он продолжал выкрикивать: «Неужели он умер?» — так, что я едва не ударил его. А даку был просто оглушён карабином. Немного погодя он пришёл в себя, и я спросил его: «Тебе больно?» Он проговорил: «Нет». Его грудь была вся изранена, когда он перелезал через ограду. «Это не ружьё белого человека так сделало, — сказал он, — это я сам сделал, и я свалил с ног белого человека». Но Деннис никак не мог удовлетвориться этим. Он сказал: «Перевяжите его раны, он истечёт кровью! О! Он истечёт кровью». — «Перевяжите его сами, — сказал я ему, — если вы так боитесь за него». — «Я не могу дотронуться до него, — сказал Деннис. — Но вот вам моя рубашка». Он снял рубашку, а подтяжки натянул опять на голые плечи. Я разорвал рубашку и перевязал дакоита как следует. Он все время скалил зубы на Денниса, а сумка Денниса лежала на земле и была доверху полна сандвичей. Жадная свинья! Я взял несколько из них и предложил их Деннису. «Как я могу есть? — сказал он. — Как можете вы предлагать мне есть? Его кровь теперь на ваших руках, а вы едите мои сандвичи!» — «Ну ладно! — сказал я. — Так я отдам их даку». Так я и сделал, и парнишка был страшно доволен и проглотил их в один момент.
Кливер с такой силой опустил руку на стол, что пустые стаканы затанцевали на месте.
— Вот это — искусство, — сказал он, — очень гладко и с большим темпераментом сочинено! Но не уверяйте же меня, что все это случилось в действительности.
Зрачки глаз Инфанта уменьшились до величины булавочных головок.
— Прошу извинения, — сказал он медленно и немного суховато. — Я рассказал вам все так, как было в действительности.
Кливер с минуту смотрел на него.
— Это всецело моя вина, — сказал он. — Я должен был знать это. Пожалуйста, продолжайте.
— Хиксей вышел из того, что осталось от деревни, вместе со своими пленниками, которые были ловко связаны между собой. Бох Нагхи вышел первым, и один из крестьян, убедившись в беспомощности старого разбойника, начал потихоньку толкать его ногой. Бох терпеливо сносил удары, но потом застонал, и мы увидели, в чем было дело. Хиксей хорошенько связал крестьянина и затем всыпал ему с полдюжины хороших ударов бамбуковой тростью, чтобы помнил, что пленных надо оставить в покое. Посмотрели бы вы, как скалил зубы старый бох! О! Но и Хиксей был страшно разозлён на всех. Он получил такой сильный удар в руку выше локтя, что у него треснула кость, а кроме того, он был в страшной ярости на меня за то, что я не помог ему справиться с бохом и с пологом от москитов. Я должен был объяснить ему, что я ничего и не мог сделать. Если бы вы видели их вместе, как они катались по полу, вы бы смеялись целую неделю. Хиксей клялся, что единственный порядочный человек из его знакомых — это бох, и всю дорогу до лагеря он разговаривал с бохом, и бох жаловался ему на боль в костях. Когда мы вернулись домой и вымылись, бох пожелал узнать, когда его повесят. Хиксей сказал ему, что он не может доставить ему этого удовольствия на месте, а должен послать его в Рангун. Тут бох встал на колени и перечислил ему целый каталог своих преступлений — по его собственному признанию, его надо было уже семнадцать раз повесить, и он умолял Хиксея устроить это немедленно.
— Если меня пошлют в Рангун, — сказал он, — то меня будут всю жизнь держать в тюрьме, а это та же смерть: при каждом заходе солнца или движении ветра я буду умирать.
Но мы должны были послать его в Рангун, и, конечно, он был выпущен из тюрьмы и сослан на пожизненные каторжные работы.
Когда я приехал однажды в Рангун, я пошёл осмотреть тюрьму, — я, знаете ли, много содействовал её наполнению, — и старый бох был там, и он сразу причинил мне много неприятностей. Прежде всего он попросил меня дать ему немного опиума, и я постарался сделать это, хотя это было запрещено тюремными правилами. Потом он стал просить меня, нельзя ли заменить его приговор смертью, потому что он боялся быть сосланным на Андаманские острова. Этому уж я не мог помочь, но я постарался ободрить его и рассказал ему все, что знал, о его родине, и последние его слова были: «Передайте мой поклон толстому белому человеку, который прыгнул на меня. Если бы я не спал, я убил бы его». Я написал об этом со следующей почтой Хиксею… Вот и все. Я боюсь, что слишком много наболтал, сэр.
Долгое время Кливер не произносил ни слова. Инфант чувствовал некоторую неловкость. Он боялся, что, увлёкшись, он занял время новеллиста ненужным пересказом тривиальных анекдотов.
Но Кливер заговорил:
— Я не могу понять этого. Зачем вам нужно было видеть и проделывать все эти вещи, когда у вас ещё не прорезались зубы мудрости?
— Я не знаю, — сказал Инфант, как бы оправдываясь, — я не много видел, одни только бирманские джунгли.
— А мёртвых людей, а войну, а представителей власти, а ответственность власти? — сказал Кливер тихим голосом. — К тридцати годам для вас не останется никаких новых ощущений, если вы будете так быстро жить, как жили до сих пор. Но я бы хотел послушать ещё рассказы, много рассказов!
Он как будто забыл, что даже субалтерны могли иметь свои интересы.
— Мы хотели где-нибудь вместе пообедать и потом пойти в Импайр[4], — неуверенно сказал Невин. Ему, по-видимому, не хотелось приглашать Кливера с собой. Приглашение могло показаться чересчур близким к навязчивости, а Кливер, боясь оказаться непрошеным гостем среди молодых и помня о своей седой бороде, тоже со своей стороны не сказал ни слова.
Буало вышел из этого маленького затруднения, неожиданно спросив гостя: «Не желаете ли пойти с нами, сэр?»
Кливер тотчас же громко отозвался: «Да!» — и, пока ему помогали накинуть пальто, он не переставал бормотать: «Великое небо!» — но таким тоном, что молодые люди не могли понять его.
— Мне кажется, я ещё ни разу в жизни не был в Импайре, — сказал он. — Но что такое моя жизнь по сравнению со всем прочим. Идём же!
Они пошли вместе с Евстахием Кливером, а я надулся и остался дома, потому что они пришли ко мне, а ушли с человеком, который казался им лучше меня, и это было мне обидно. Они с величайшим почтением усадили его в кэб, потому что он ведь был автор книги «Как было вначале», то есть лицом, быть в обществе которого считалось за честь. Из того, что я узнал потом, оказалось, что его гораздо меньше интересовало представление на сцене, чем их разговор, но они с восторгом утверждали, что это был «такой хороший человек, какого только они могут себе представить. Он знает то, что человек только ещё наметил в мыслях и собирается высказать, но при этом чертовски наивен в самых обыкновенных вещах, которые всем известны». Это было одно из многих замечаний, высказанных ими.
В полночь они вернулись, представляя себя в качестве «высокочтимых гондольеров», которые особенно нуждаются в устрицах и портере. Знаменитый новеллист был тут же, среди них, и я хорошо помню, что он называл их всех уменьшительными именами. Я помню также, как он говорил, что чувствует себя движущимся в каком-то нереальном мире и что Импайр явился перед ним в совершенно ином свете.
— Но как же вы могли узнать нас? — спросил Инфант. — Вы ведь сами видите, вы — нечто совершенно особенное.
Инфант выразил свою мысль скорее тоном, чем словами, но Кливер понял комплимент.
— Мы только «субы», — сказал Невин, — и мне кажется, мы не совсем похожи на тот сорт людей, с которыми вы привыкли встречаться в жизни.
— Это правда, — сказал Кливер, — я жил преимущественно среди людей, которые пишут, рисуют, лепят и тому подобное. У нас свой собственный язык и свои собственные интересы, а внешний мир не особенно волнует нас.
— Это, должно быть, страшно интересно, — заметил Буало. — У нас тоже свой мирок, но он, разумеется, не так интересен, как ваш. Вы знаете всех людей, которые что-нибудь дали обществу, мы же только скитаемся с места на место и ничего не делаем.
— Служба в армии очень потворствует лени, если только вы имеете к ней склонность. Если не надо никуда идти, то незачем и идти, и вы можете отдыхать.
— Или пытаешься достать где-нибудь билет и быть наготове для следующего представления, — со смехом вставил Инфант.
— Что касается меня, — мягко сказал Кливер, — то вся эта идея войны представляется мне такой чуждой и неестественной, такой вульгарной по существу, если можно так выразиться, что мне трудно даже оценить ваши чувства. Но, разумеется, я понимаю, что всякое изменение обычных условий службы в городских гарнизонах должно быть для вас истинным благодеянием судьбы.
Как и многие домоседы-англичане, Кливер был убеждён, что процитированная им газетная фраза покрывала собою все обязанности армии, труды которой давали ему возможность спокойно наслаждаться своей разносторонней жизнью. Замечание было не из удачных, потому что Буало как раз только что вернулся с индийской границы, Инфант почти восемнадцать месяцев провёл на военном положении, а маленький красноволосый Невин не далее как два месяца тому назад ночевал под звёздами с опасностью для жизни. Но ни один из них и не старался оправдаться, пока я не вступился и не объяснил, что все они уже побывали в деле и не привыкли к лени. Кливер не сразу понял меня.
— Побывали в деле? — спросил он. И затем тоном ребёнка сказал: — Расскажите мне. Расскажите мне все, что вы знаете об этом.
— Что именно вас интересует? — спросил Инфант, восхищённый тем, что великий человек обратился прямо к нему.
— Великое Небо! Как я могу вам это объяснить, если вы сами не видите! Прежде всего, сколько вам лет?
— В июле исполнится двадцать три, — поспешно ответил Инфант.
Кливер взглядом предложил тот же вопрос другим.
— Мне двадцать четыре, — сказал Невин.
— А мне двадцать два, — сказал Буало.
— И вы все были на войне?
— Да, мы все попробовали её, а вот Инфант — так уж настоящий ветеран военной службы.
— Он два года работал в Верхней Бирме, — сказал Невин.
— Когда вы говорите «работал», что вы под этим подразумеваете, странные вы люди?
— Объясни, Инфант, — сказал Невин.
— О, это значит вообще поддерживать порядок и, кроме того, гоняться за маленькими даку, то есть за дакоитами… Тут даже нечего и объяснять.
— Заставьте этого молодого левиафана рассказать, — нетерпеливо сказал Кливер.
— Как он может рассказывать? — сказал я. — Он просто делал своё дело, точно так же, как те двое. Разговоры и дело — две вещи разные. И все же, Инфант, от вас требуют повествования.
— Но в каком роде? Я попытаюсь.
— Расскажите о даурах[2]. У тебя ведь было множество приключений во время твоих экспедиций, — сказал Невин.
— Но скажите, ради Бога, что это значит? Разве у армии свой собственный язык?
Инфант густо покраснел. Он боялся, что над ним будут смеяться, и, кроме того, он не любил говорить перед людьми другого круга. Но ведь это был автор книги «Как было вначале», а он ждал ответа.
— Все это так ново для меня, — просительно сказал Кливер, — и потом, вы ведь говорили, что вам понравилась моя книга…
Эта форма обращения была понятна Инфанту, и он начал рассказывать, сильно смущаясь и употребляя вследствие этого много грубых простонародных выражений.
— Остановите меня, сэр, если я скажу что-нибудь непонятное для вас. За шесть месяцев до того, как я взял отпуск и уехал из Бирмы, я был в Хлинедаталоне, поблизости от Шанских владений, с шестьюдесятью томми, то есть рядовыми наёмниками ещё другим субалтерном, на год старше меня. Служба в Бирме — это война субалтернов, а наши силы были разбиты на несколько маленьких отрядов, которые блуждали по всем направлениям в погоне за дакоитами. Дакоиты великолепно проводили время: они, изволите ли видеть, обливали женщин керосином и затем поджигали их, поджигали деревни и распинали мужчин на крестах.
Удивление в глазах Евстахия Кливера все росло. Он совершенно не мог представить себе, что распятие ещё существует на земле в какой бы то ни было форме.
— А вам приходилось видеть распятие? — сказал он.
— Разумеется, нет; я бы не допустил этого, если бы видел. Но я видел тела распятых. Дакоиты имеют странную привычку спускать эти трупы на плоту вниз по реке, чтобы показать, что они лежат спиной кверху и наслаждаются жизнью. И вот с такого сорта людьми мне приходилось встречаться.
— Одному? — сказал Кливер. Он понимал, как никто другой, одиночество души, но он никогда не уезжал и за десять миль от своих друзей.
— Со мной были люди, но большая часть отряда была далеко от нас: ближайший пост, откуда я мог получать приказы, был в пятнадцати милях от меня, и я обыкновенно объяснялся с ними при помощи гелиографа; в свою очередь, и они пользовались гелиографом для передачи мне приказов, могу сказать, многочисленных приказов.
— Кто был ваш начальник? — спросил Буало.
— Боундербай-майор. Пукка Боундербай. Более боундер, чем пукка. Он поехал по дороге в Бхамо. Был застрелен или зарезан в прошлом году, — сказал Инфант.
— Что означают эти вставки на иностранном языке? — спросил меня Кливер.
— Профессиональные выражения — подобно языку лоцманов на Миссисипи, — объяснил я. — Он не особенно одобряет своего майора, который умер насильственной смертью. Продолжайте, Инфант.
— Я сказал, что было слишком много приказов. Невозможно было взять Томми[3] даже в двухдневный даур, то есть экспедицию, без того, чтобы не получить нагоняй за то, что не взяли отпуска. А между тем вся страна кишела дакоитами. Я обычно высылал солдат вперёд на разведку и затем действовал на основании их сообщений. Как только приходил ко мне человек и открывал мне местопребывание какой-нибудь разбойничьей шайки, я брал с собой тридцать человек и некоторое количество пищи и отправлялся на розыски в то время, как другой субалтерн лежал догго в лагере.
— Лежал, позвольте, как он лежал, как вы сказали? — спросил Кливер.
— Лежал догго — значит, отдыхал с остальными тридцатью солдатами. Когда же я возвращался, он брал своих людей и отправлялся делать своё дело.
— Кто это был — он? — спросил Буало.
— Картер Дисей из Аурунгабадского полка. Добрый малый, но слишком уж зуббердэсти. Он тоже ушёл от нас. Но не прерывайте же меня.
Кливер беспомощно взглянул на меня.
— Другой субалтерн, — быстро перевёл я, — перешёл из туземного полка и отличался большим высокомерием. Он сильно страдал от местной лихорадки и умер. Продолжайте, Инфант.
— Спустя некоторое время к нам начали приставать с тем, что мы расходуем людей по ничтожным поводам, и тогда я стал сажать своего сигнальщика под арест, чтобы помешать ему читать гелиотелеграммы. После этого я уходил со своим отрядом и оставлял депешу, которую должны были послать через час после моего выступления из лагеря, что-нибудь вроде этого: «Получил известия, выступаю через час, если не получу приказа остаться». Если приходил приказ вернуться, я не обращал на него внимания. А вернувшись, я клялся, что часы начальника были неверны или что-нибудь в этом роде. Томми наслаждались этой проделкой и… О да, был там один томми, который был настоящим бардом отряда. Он обыкновенно сочинял стихи на все случаи.
— Какого рода стихи? — спросил Кливер.
— Премилые стихи! Томми обыкновенно распевали их громко. Была одна песня с хором, приблизительно такого содержания:
— О, это великолепно, — воскликнул Кливер. — И как удивительно метко сказано! Понятие о полковом барде совершенно ново для меня, но, конечно, это вполне естественно.
Тибо, король Бирмы, поступил очень глупо,
Когда выстроил вражеские войска в боевом порядке,
Он мало считался с тем, что мы из-за дальних морей
Пошлём наши армии в Мандалай.
— Он пользовался страшной популярностью среди солдат, — сказал Инфант. — Он перекладывал в поэмы все, что только они делали. Это был великий бард. У него всегда была наготове элегия, когда нам удавалось покончить с бохом, т. е. предводителем дакоитов.
— Как же вы приканчивали его? — сказал Кливер.
— О, просто пристреливали его, если он не сдавался сам.
— Вы… Вы могли застрелить человека?
Сдержанный смех трех молодых людей был ответом на этот вопрос, и спрашивающему стало ясно, что жизненный опыт, которого не было у него, а он взвешивал на весах людские души, был дан в удел этим трём молодым людям с такой приятной внешностью. Он обратился к Невину, который вскарабкался на этажерку и сидел на ней, по-прежнему скрестив руки.
— А вы тоже?
— Мне кажется, что да, — мягко сказал Невин. — В Чёрных Горах он скатывал камни со скалы на мою полуроту и портил нам наше расположение. Я взял у солдата винтовку и вторым выстрелом сбросил его вниз.
— Великое небо! Но как же вы чувствовали себя после этого?
— Страшно хотелось пить и потом… курить.
Кливер взглянул на самого молодого из них — Буало. Уж наверное у этого руки были не запятнаны кровью. Но Буало покачал головой и рассмеялся.
— Продолжайте, Инфант, — сказал он.
— И вы тоже? — спросил Кливер.
— По-видимому, да. Видите ли, со мной дело было так, что я должен был выбрать — убить или быть убитым; и вот я кого-то убил. Я не мог поступить иначе, сэр.
Кливер взглянул на него так, как будто хотел задать ещё несколько вопросов, но Инфант, увлекаемый приливом вдохновения, уже заговорил снова.
— Ну вот, в конце концов, мы заслужили репутацию взбалмошных мальчишек, и нам было строжайше запрещено брать с собой томми под каким бы то ни было предлогом. Я не был особенно огорчён, потому что томми — довольно требовательные существа. Они желают жить так, как будто мы находимся все время в казармах. Я питался птицей и варил себе кашу из крупы, но мои томми непременно желали иметь свой фунт свежего мяса, пол-унции того и две унции другого, а если нам случалось пробыть четыре дня в джунглях, они приходили и приставали с табаком. Я говорил им: «Я могу вам дать бирманского табаку, но я не могу держать у себя в рукаве маркитантскую лавочку». Но они с этим не считались. Они желали иметь все деликатесы сезона — и ничуть не смущались требовать их.
— Вы были одни, когда вам приходилось иметь дело с этими людьми? — спросил Кливер, глядя на Инфанта. Им овладели новые мысли, которые, по-видимому, мучили его.
— Разумеется, один, если не считать москитов, они были почти такой же величины, как люди. Когда пришла моя очередь лежать догго, я начал искать, что бы мне делать. Я был в большой дружбе с одним человеком по имени Хиксей, служившим в полиции; это был лучший человек, который когда-либо жил на свете, первоклассный человек!
Кливер одобрительно кивнул головой: он понимал, как надо ценить энтузиазм.
— Между нами была такая крепкая дружба, как между ворами. Под его командой было несколько конных стражников — удалых малых, вооружённых саблями и карабинами. Они ездили верхом на крепких и коренастых бирманских пони с верёвочными стременами, на красных сёдлах и с красными уздечками. Хиксей посылал мне обычно шестерых или восьмерых из них — сущие маленькие дьяволы, сердитые, как горчица. Но они слишком много рассказывали своим жёнам, и все мои планы раскрывались раньше времени, пока я не придумал назначать им на ночь ложные маршруты, а утром вести их в совершенно ином направлении. Тогда нам удавалось захватить глупого даку до завтрака, и это для него было очень чувствительно. Хлинедаталоне — очень угрюмая страна; сплошные бамбуковые джунгли, среди которых вьются тропинки около четырех футов шириной. Даку знали все эти тропинки и бросались на нас из-за угла, но и конные полицейские знали эти тропинки не хуже самих даку, и мы устраивали на них облаву, загоняя то туда, то сюда. Если только нам удавалось спугнуть их, люди верхом на пони всегда имели преимущество в борьбе с пешими. Мы поддерживали во всей стране полный порядок в течение месяца. Потом мы захватили боха Нагхи, Хиксей, я и один гражданский чиновник. Это было очень забавно!
— Мне кажется, я начинаю немного понимать, — сказал Кливер. — Вам доставляло удовольствие наводить порядок и сражаться?
— Ещё бы! Нет ничего приятнее, чем удавшаяся экспедиция, когда ваши планы исполняются, ваши сведения оказываются точными и правильными и весь суб-чиз, — я хочу сказать, все дело — разрешается, как формулы на чёрной классной доске. Хиксей собрал все сведения относительно боха. Он сжигал деревни в пятнадцати милях от нас и поджидал подкрепление. Нам же удалось раздобыть тридцать конных стражников и окружить их раньше, чем они принялись грабить и жечь вновь отстроенные нами деревни. В последнюю минуту один гражданский чиновник, приехавший сюда из Англии, решил, что он тоже может принять участие в нашем предприятии.
— А кто это был? — спросил Невин.
— Его звали Деннис, — медленно произнёс Инфант. — И больше я ничего не скажу о нем. Теперь он стал лучше, чем был тогда.
— Но сколько же лет было этому гражданскому чиновнику? — сказал Кливер. — Действие развивается само собой.
— Ему было тогда около двадцати шести лет, и он был страшно умен. Он знал множество всяких вещей, но мне кажется, он не обладал достаточным хладнокровием для борьбы с дакоитами. Однажды мы подошли к самой деревне, где расположился бох Нагхи, и простояли до самого утра, не производя большого шума. Деннис явился вооружённый до зубов — два револьвера, карабин и ещё разные вещи. Я разговаривал с Хиксеем относительно того, как расставить наших людей, когда Деннис втиснулся на своём пони между нами и сказал: «А что же я буду делать? Что мне делать? Научите меня, что делать, товарищи!» Мы не сразу обратили на него внимание, но его пони вздумалось укусить меня за ногу, и я сказал: «Отодвинься немного, старина, пока мы не договоримся относительно атаки». Но он в сильном возбуждении все напирал на нас и, потрясая своими вожжами и револьверами, говорил: «Ах, Боже мой, Боже мой, Господи! Что же я должен делать, как вы думаете?» Он был смертельно напуган, а зубы его стучали, как в лихорадке.
— Я симпатизирую гражданскому чиновнику, — сказал Кливер. — Продолжайте, молодой воин.
— Самое забавное было то, что он вообразил себя нашим высшим начальством. Хиксей внимательно посмотрел на него и сказал ему, что он должен присоединиться к моему отряду. Это было порядочное свинство со стороны Хиксея. Этот малый все время гарцевал на своём пони и мешал мне, вместо того чтобы взять себе несколько человек и занять позицию, пока наконец я не рассердился, и карабины не защёлкали по ту сторону деревни. Тогда я сказал: «Ради Бога, успокойтесь и сядьте там, где вы стоите! Если вы увидите, что кто-нибудь выходит из деревни, стреляйте в него!» Я знал, что он не попал бы и в стог сена с расстояния в один ярд. Потом я взял своих людей и перелез с ними через садовую ограду, и тут началась забава. Хиксей нашёл боха в кровати под пологом от москитов, и он одним прыжком вскочил на него.
— Вскочил на него! — сказал Кливер. — Это тоже относится к войне?
— Да, — отвечал Инфант, уже вполне увлечённый собственным рассказом. — Разве вы не знаете, как прыгают на голову товарища в школе, когда он храпит в дортуаре? Бох спал в постели, окружённый саблями и пистолетами, а Хиксей бросился на него, как Зазель, через сетку, и все перемешалось: сетка, пистолеты, бох и Хиксей, и все вместе покатилось на пол. Я хохотал так, что едва мог стоять на ногах, а Хиксей осыпал меня проклятиями за то, что я не помогаю ему, тогда я предоставил ему сражаться, а сам пошёл в деревню. Наши люди рубили направо и налево и стреляли из карабинов так же, как дакоиты, и в самом разгаре свалки какой-то осел взял да и поджёг один дом, так что мы все должны были разбежаться. Я схватил одного даку и бросился вместе с ним к ограде, толкая его перед собой. Но он как-то выскользнул у меня из рук и перепрыгнул на другую сторону. Я побежал за ним, но в то время, когда одна моя нога была по эту сторону, а другая — по ту сторону ограды, я увидел, что даку упал прямо на голову Деннису. Этот господин даже не двинулся с того места, где я его оставил. Они вместе покатились по земле, причём карабин Денниса выстрелил и чуть-чуть не застрелил меня. Даку поднялся на ноги и побежал, а Деннис послал ему вдогонку свой карабин, который попал ему в затылок и оглушил его. Вы, вероятно, ни разу в жизни не видели ничего более забавного. Сидя на ограде, я весь скорчился от душившего меня смеха. Но Деннис принялся оплакивать свой поступок. «О, я убил человека, — говорил он, — я убил человека и теперь не буду иметь в жизни ни одной спокойной минуты! Что он, умер? О! Взгляните, умер он? Господи Боже мой, я убил человека!» Я спустился к нему и сказал: «Не говорите глупостей», но он продолжал выкрикивать: «Неужели он умер?» — так, что я едва не ударил его. А даку был просто оглушён карабином. Немного погодя он пришёл в себя, и я спросил его: «Тебе больно?» Он проговорил: «Нет». Его грудь была вся изранена, когда он перелезал через ограду. «Это не ружьё белого человека так сделало, — сказал он, — это я сам сделал, и я свалил с ног белого человека». Но Деннис никак не мог удовлетвориться этим. Он сказал: «Перевяжите его раны, он истечёт кровью! О! Он истечёт кровью». — «Перевяжите его сами, — сказал я ему, — если вы так боитесь за него». — «Я не могу дотронуться до него, — сказал Деннис. — Но вот вам моя рубашка». Он снял рубашку, а подтяжки натянул опять на голые плечи. Я разорвал рубашку и перевязал дакоита как следует. Он все время скалил зубы на Денниса, а сумка Денниса лежала на земле и была доверху полна сандвичей. Жадная свинья! Я взял несколько из них и предложил их Деннису. «Как я могу есть? — сказал он. — Как можете вы предлагать мне есть? Его кровь теперь на ваших руках, а вы едите мои сандвичи!» — «Ну ладно! — сказал я. — Так я отдам их даку». Так я и сделал, и парнишка был страшно доволен и проглотил их в один момент.
Кливер с такой силой опустил руку на стол, что пустые стаканы затанцевали на месте.
— Вот это — искусство, — сказал он, — очень гладко и с большим темпераментом сочинено! Но не уверяйте же меня, что все это случилось в действительности.
Зрачки глаз Инфанта уменьшились до величины булавочных головок.
— Прошу извинения, — сказал он медленно и немного суховато. — Я рассказал вам все так, как было в действительности.
Кливер с минуту смотрел на него.
— Это всецело моя вина, — сказал он. — Я должен был знать это. Пожалуйста, продолжайте.
— Хиксей вышел из того, что осталось от деревни, вместе со своими пленниками, которые были ловко связаны между собой. Бох Нагхи вышел первым, и один из крестьян, убедившись в беспомощности старого разбойника, начал потихоньку толкать его ногой. Бох терпеливо сносил удары, но потом застонал, и мы увидели, в чем было дело. Хиксей хорошенько связал крестьянина и затем всыпал ему с полдюжины хороших ударов бамбуковой тростью, чтобы помнил, что пленных надо оставить в покое. Посмотрели бы вы, как скалил зубы старый бох! О! Но и Хиксей был страшно разозлён на всех. Он получил такой сильный удар в руку выше локтя, что у него треснула кость, а кроме того, он был в страшной ярости на меня за то, что я не помог ему справиться с бохом и с пологом от москитов. Я должен был объяснить ему, что я ничего и не мог сделать. Если бы вы видели их вместе, как они катались по полу, вы бы смеялись целую неделю. Хиксей клялся, что единственный порядочный человек из его знакомых — это бох, и всю дорогу до лагеря он разговаривал с бохом, и бох жаловался ему на боль в костях. Когда мы вернулись домой и вымылись, бох пожелал узнать, когда его повесят. Хиксей сказал ему, что он не может доставить ему этого удовольствия на месте, а должен послать его в Рангун. Тут бох встал на колени и перечислил ему целый каталог своих преступлений — по его собственному признанию, его надо было уже семнадцать раз повесить, и он умолял Хиксея устроить это немедленно.
— Если меня пошлют в Рангун, — сказал он, — то меня будут всю жизнь держать в тюрьме, а это та же смерть: при каждом заходе солнца или движении ветра я буду умирать.
Но мы должны были послать его в Рангун, и, конечно, он был выпущен из тюрьмы и сослан на пожизненные каторжные работы.
Когда я приехал однажды в Рангун, я пошёл осмотреть тюрьму, — я, знаете ли, много содействовал её наполнению, — и старый бох был там, и он сразу причинил мне много неприятностей. Прежде всего он попросил меня дать ему немного опиума, и я постарался сделать это, хотя это было запрещено тюремными правилами. Потом он стал просить меня, нельзя ли заменить его приговор смертью, потому что он боялся быть сосланным на Андаманские острова. Этому уж я не мог помочь, но я постарался ободрить его и рассказал ему все, что знал, о его родине, и последние его слова были: «Передайте мой поклон толстому белому человеку, который прыгнул на меня. Если бы я не спал, я убил бы его». Я написал об этом со следующей почтой Хиксею… Вот и все. Я боюсь, что слишком много наболтал, сэр.
Долгое время Кливер не произносил ни слова. Инфант чувствовал некоторую неловкость. Он боялся, что, увлёкшись, он занял время новеллиста ненужным пересказом тривиальных анекдотов.
Но Кливер заговорил:
— Я не могу понять этого. Зачем вам нужно было видеть и проделывать все эти вещи, когда у вас ещё не прорезались зубы мудрости?
— Я не знаю, — сказал Инфант, как бы оправдываясь, — я не много видел, одни только бирманские джунгли.
— А мёртвых людей, а войну, а представителей власти, а ответственность власти? — сказал Кливер тихим голосом. — К тридцати годам для вас не останется никаких новых ощущений, если вы будете так быстро жить, как жили до сих пор. Но я бы хотел послушать ещё рассказы, много рассказов!
Он как будто забыл, что даже субалтерны могли иметь свои интересы.
— Мы хотели где-нибудь вместе пообедать и потом пойти в Импайр[4], — неуверенно сказал Невин. Ему, по-видимому, не хотелось приглашать Кливера с собой. Приглашение могло показаться чересчур близким к навязчивости, а Кливер, боясь оказаться непрошеным гостем среди молодых и помня о своей седой бороде, тоже со своей стороны не сказал ни слова.
Буало вышел из этого маленького затруднения, неожиданно спросив гостя: «Не желаете ли пойти с нами, сэр?»
Кливер тотчас же громко отозвался: «Да!» — и, пока ему помогали накинуть пальто, он не переставал бормотать: «Великое небо!» — но таким тоном, что молодые люди не могли понять его.
— Мне кажется, я ещё ни разу в жизни не был в Импайре, — сказал он. — Но что такое моя жизнь по сравнению со всем прочим. Идём же!
Они пошли вместе с Евстахием Кливером, а я надулся и остался дома, потому что они пришли ко мне, а ушли с человеком, который казался им лучше меня, и это было мне обидно. Они с величайшим почтением усадили его в кэб, потому что он ведь был автор книги «Как было вначале», то есть лицом, быть в обществе которого считалось за честь. Из того, что я узнал потом, оказалось, что его гораздо меньше интересовало представление на сцене, чем их разговор, но они с восторгом утверждали, что это был «такой хороший человек, какого только они могут себе представить. Он знает то, что человек только ещё наметил в мыслях и собирается высказать, но при этом чертовски наивен в самых обыкновенных вещах, которые всем известны». Это было одно из многих замечаний, высказанных ими.
В полночь они вернулись, представляя себя в качестве «высокочтимых гондольеров», которые особенно нуждаются в устрицах и портере. Знаменитый новеллист был тут же, среди них, и я хорошо помню, что он называл их всех уменьшительными именами. Я помню также, как он говорил, что чувствует себя движущимся в каком-то нереальном мире и что Импайр явился перед ним в совершенно ином свете.