Кирилл Ковальджи. Избранная лирика

   рассвет на золоте лучами
   играл...
   – Зачем же в простоте
   сидит ворона на кресте?

* * *

   Белое снежное поле.
 
   Говорят, что под снегом – озеро,
   и живые плавают рыбы
   подо льдом в зеленой воде...
 
   Ветер и черное небо.
 
   Говорят, что где-то над тучами
   золотые и алые звезды
   перемигиваются в высоте...
 
   Белое снежное поле,
   ветер и черное небо,
   один я – и белый, и черный...
 
   Что говорят о душе?

* * *

   Сам с собою наедине
   можешь вынести приговор,
   себя самого поставить к стене
   и расстрелять в упор,
   место далекое отыскать,
   себя самого схоронить,
   землю яростно затоптать,
   камни тяжкие навалить
   и уйти без оглядки в путь,
   радостно и легко,
   полной грудью вздохнуть
   глубоко-глубоко!

* * *

   Тоскуют сегодня ночью быки, коровы и овцы,
   которых на бледном рассвете погонят гуртом на убой;
 
   тоскуют сегодня ночью львы, слоны и жирафы,
   которых утром снова разглядывать люди придут;
 
   тоскуют сегодня ночью бездомные кошки, собаки,
   которых завтра утром не пустят опять на порог;
 
   тоскует сегодня ночью земля, насытившись ливнем,
   не будучи больше в силах влагу в себя принимать...
 
   Тоскую сегодня ночью, потому что завтра опять...

* * *

   Человек убывает,
   а за это не бьют;
   вот и не унывает,
   свой свивает уют.
 
   Пересохшее русло,
   где ржавеют пески,
   сохраняет искусно
   очертанья реки...

* * *

   Прекрасная юная статуя,
   завернутая в простыню,
   ждет открытия, приуроченного
   к исключительно важному дню,
   который то ли восьмой в неделе,
   то ли в месяце тридцать второй,
   но крошится от времени статуя,
   осыпаясь под простыней.

ЭЛЕКТРОННЫЕ ЧАСЫ

   Часы ручные тикали —
   бессонные труды,
   а новые – не дико ли? —
   набрали в рот воды.
   Теперь не слышу времени,
   теперь оно ко мне
   среди чужого племени
   крадется в тишине.

* * *

   – Об этом я уже не напишу,
   с той не сойдусь, а там не побываю,
   то не прочту, а это не узнаю...
 
   При медленном подходе к рубежу
   грядет необратимое суженье,
   глядишь – и выражение «уже не...»
   почти спокойно я произношу.

* * *

   Не выносит она одиночества:
   с глазу на глаз с собой оставаясь,
   испуганно обнаруживает,
   что не может найти себя.
 
   Так растерянно
   повисает вода в невесомости,
   так отчаивается зеркало
   в темноте.

* * *

   Закончив дела и не споря
   с моей сухопутной судьбой,
   последние годы у моря
   с самим я провел бы собой.
 
   И в солнце, и в дни непогоды
   я стал бы у моря бродить,
   чтоб все мои годы, все годы
   додумать, довспомнить, забыть...

КОНЕЦ СЕЗОНА

   Последние дары календаря —
   минуту солнца упустить досадно.
   О, этот лунный климат сентября! —
   одной щеке тепло, другой прохладно.
 
   На пляже общество. Но от и до...
   Вот убыл тот. Вот появилась эта.
   Здесь не укореняется никто —
   заказаны обратные билеты.
 
   Здесь глубже понимаешь: все течет.
   Уже закрыто лето на учет.
   Мы сходимся, любезно тараторя,
   временщики у вечных гор и моря.
 
   Дни осени прощально хороши,
   но пляжники встречаются все реже,
   и наконец у моря – ни души,
   лишь ветер подметает побережье.

ПАМЯТЬ

   В том царстве, где все – не впервые,
   где новости все не новы,
   иначе живут, чем живые,
   и мертвые там не мертвы.
 
   Сливаются годы с годами,
   и ливень по ливню сечет...
   Как цезарь стареющий, память
   теряет владениям счет.
 
   Движенье всегда без движенья
   томительной правит страной,
   и только игра светотени
   меняется вместе со мной.
 
   Держава, где так надоело,
   что все направленья – назад...
   Часы не идут. И без тела
   там бродит душа наугад.
 
   К тому, что меня обступило,
   нельзя повернуться спиной,
   и все, что немило и мило,
   не хочет погибнуть со мной.

* * *

   Ожил в сумерках магнитофон,
   ленту старую сводит судорога,
   воскресает веселая сутолока,
   хохот, тост, хрусталя перезвон.
   Снова вместе мы, живы родители,
   сомневаться в удаче нельзя:
   там любимые нас не обидели,
   и не стали врагами друзья.
   Голоса...
   Словно чертик из ящика,
   прямо в комнату – праздничный час.
   Чудеса! Только в то настоящее
   не пускают из этого нас.
   Там не ведают все, что последует,
   и не надо. Пускать нас не следует.
   Еще раз прокрути,
   еще раз...

* * *

   Когда высокая сосна
   одна в последний миг заката
   еще горит верхушкой солнечной,
   воспоминанья воровато
   спешат, как ветер и весна,
   со мной заигрывая, вольничать.
 
   Мне надо думать о другом,
   о тех, ушедших за ограду
   кладбищенскую, в Переделкино,
   но, что поделать, сосны рады
   жить просто настоящим днем
   и перекидываться белками.
 
   Летят со свистом поезда,
   и реактивные грохочут,
   тревожа сон лесного острова,
   но, облаков откинув клочья,
   нагая первая звезда
   дрожит, не хочет философствовать...

* * *

   Вопреки снегам и суховеям
   друг для друга мы не постареем,
   ибо нам подсветкою навек
   молодость – ланиты и ладони…
 
   Постаренье видит посторонний
   или разлюбивший человек.

ПОХОРОНЫ. ПОЛДЕНЬ

   На кладбище «Дойна»
   лежал мой отец, красивый, спокойный,
   под июньским небом высоким,
   перед голубым горизонтом широким,
   лежал он смуглый, согретый солнцем, родной,
   его седые волосы ветерок шевелил порой.
 
   Отец казался мне больше ростом,
   выглядел он значительно
   и удивительно просто,
   и всем видом своим говорил мне отец,
   что ничего тут страшного нет
   и не значит, что это – конец.
 
   И тогда я впервые почувствовал
   свою принадлежность к тому
   безначальному, бесконечному,
   от чего оторвался я
   когда-то,
   родившись для бытия, —
   а теперь восстановлена связь
   через жизнь,
   через солнечный перевал,
   когда своего родителя,
   плоть родную
   туда передал...

СМЕРТЬ МАМЫ

   Не умирала – умерла
   перед рассветом в день осенний.
   Пирог спекла. Под воскресенье
   была по-детски весела.
 
   Не умирала – умерла, —
   твержу – сень Божьего крыла
   ей миг мучений сократила,
   но, Господи, ей страшно было:
   свечу зажгла и уронила,
   свою жиличку зря звала.
 
   А я, не зная почему,
   как будто кто ударил током,
   проснулся в городе далеком,
   уставился в немую тьму.
 
   В безмолвии со всех сторон
   готов к тому, что нет возврата
   был до того, как телефон
   взорвался в доме, как граната.
 
   Себе внушаю виновато:
   был просто сон, стал вечный сон.
   Открылась маме тайна эта.
   Недолгий страх переключен
   ей был на свет иного света.
 
   Но – на полу. Но – неодета.
   Одна во тьме. Последний стон...
   Прости меня...

* * *

   Ты не любила маму мою,
   ты считала ее старухой неумной и мелочной,
   охраняющей ревностно свой покой и привычки...
 
   Но любовью светилось ее лицо,
   все лицо – и глаза, и улыбка, и белые волосы,
   вся она вспыхивала, как девочка,
   когда после долгой разлуки появлялся я на пороге.
 
   Этого света никогда уже не увижу,
   не увижу никогда и нигде,
   никогда и нигде...

МОЯ КАРТИНА

   – В последнем зале есть еще картина,
   она висит одна. Для вас откроем дверь,
   вы – наш почетный гость. Мы вас так долго ждали...
 
   ...И я вхожу: освещена закатом
   картина на стене в знакомой с детства раме —
   сидит отец вполоборота к маме,
   стол, скатерть с кисточками, три прибора,
   печенье, чайник, помидоры,
   на патефоне замерла пластинка,
   и – стул пустой с плетеной желтой спинкой.
 
   – Родные ваши с вас не сводят глаз,
   идите к ним, садитесь, стул для вас...
 
   ...Шагнул и оглянулся: жаль другую,
   откуда я уйду, – картину в раме
   снежинок, звезд... дождей и яблок, звезд...

* * *

   Построил, что хотел,
   всех наделил пространством
   своей души, еще —
   стеной от внешних вьюг.
   Вот опыта годов,
   прожитых не напрасно,
   осадок золотой —
   он для тебя, мой друг.
 
   Построил, что хотел
   по всем заветам зодчества,
   приладил и пригнал,
   стесал, согласовал,
   но дует изнутри
   холодным одиночеством,
   куда-то все ушли,
   а за дверьми – провал...

ОКАЗЫВАЕТСЯ

   Новая книга —
   оказывается, я ее уже читал.
   Новый фильм —
   оказывается, я его уже видел.
   Незнакомый город —
   почему-то знаком.
   Потрясающая новость —
   я ее уже слышал.
   Сегодняшнюю газету
   я читал давно,
   у сегодняшнего моря
   вчерашние волны,
   на сегодняшней сцене
   вчерашний спектакль,
   только актеры другие,
   другие...
   Этого воробья
   я уже видел,
   эту кошку
   я уже гладил,
 
   Эту женщину
   я уже любил,
   этого малыша
   я уже вырастил,
   это вино
   я уже пил...
 
   Я живу,
   но я уже жил.

3

   ...Весенний вокзал. Расписание.
   А рельсы со снегом сошли.

* * *

   Дураки, потрошители счастья,
   по велению суетных дней
   мы общаемся большей частью
   не с людьми,
   а с частями людей.
   Спрос на каждого уже и уже,
   человек расчленяться привык:
   спрос на души, на туши, на уши,
   спрос на руки, на мозг, на язык.
   Воспевая в гармонию веру,
   потребляет нас некая власть,
   составляет себя,
   как химеру,
   отдирая от каждого часть.
   Погрустишь, коль поставлен на место,
   похрустишь —
   да в прокрустову щель.
   Если каждый для каждого – средство,
   изгоняется средствами цель.
   Горожане, рабы-каторжане
   функций, долга, взаимных услуг,
   мы спешим под машинное ржанье
   в одиночества массовый круг.
   Мы,
   рабы потребительской страсти,
   шлем своих большеглазых детей
   в мир,
   прогрессом разъятый на части,
   заселенный частями людей...
   Все себя поделили, условясь,
   и отмерена каждому часть;
   дуракам
   полагается совесть,
   чтоб досталась бессовестным власть.
   Все продумано четко и ловко:
   с нами Бог, остальные – враги,
   и юнец, получая винтовку,
   отдает на храненье мозги.
   Дураки, нас всю жизнь лихорадит
   от идей, должностей и властей,
   в маскараде живем, в зоосаде
   не с людьми,
   а с частями людей.
   Но недаром ребеночка холит
   мать
   и зыблет его колыбель,
   и младенец устами глаголет —
   он, который не средство,
   а цель!

ПОЛОУМНЫЙ

   Я научен теперь, я научен,
   я прикинусь нормальным, иначе
   будут снова ловить и настойчиво мучить.
   Делать нечего. Поутру
   просыпаюсь, иду умываться, —
   хлещет кровь из открытого крана,
   ничего, я беру полотенце,
   отпечаталось красным лицо,
   все в порядке, я к вам выхожу,
   напевая игривый мотив,
   все довольны, и завтрак на столике, —
   в этом мире никто не убит.

ВАВИЛОНСКОЕ

   Зря обнимает светом солнце
   несчастный город Вавилон:
   вавилоняне, вавилонцы
   на площадь прут со всех сторон.
 
   Все брешут – правду-матку режут...
   Слова – кто в лес, кто по дрова:
   вчера еще одни и те же,
   сегодня – разные слова.
 
   По-вавилонски учит школа
   с младых ногтей вавилонят
   полуслова, полуглаголы,
   смешавши, клеить наугад.
 
   Но в каждом слоге вероломство,
   непониманье, ложь и страх,
   а высшей марки вавилонство —
   молчок на разных языках.
 
   Как бы решаются вопросы,
   но все решенья – на авось,
   и даже стоны, даже слезы
   толкуют здесь и вкривь и вкось.
 
   Хватаю жителей за плечи,
   кричу им в уши и трясу,
   но все слова мои и речи,
   зависнув, тают на весу.
 
   Кругом свистят и корчат рожи;
   боюсь, что я у них в плену
   и под мычанье носорожье
   я вавилониться начну.
 
   И в маете, хандре и скорби
   я восклицаю: мня... бремня...
   сикамбриозно жаклой чорбе,
   реклей басайся, кребетня!

МОЛЕНИЕ

   Спаси меня от нищенской любви,
   от дурачки, от немощи, от хама,
   от текстов деревянных, как рубли,
   и от молчанья черного, как яма.
 
   Спаси от карамазовской глуши,
   от слова, истолкованного криво,
   от нашей перекрученной души,
   не соглашающейся быть счастливой.
 
   Спаси меня от жалости к себе,
   от злобы на того, кто невменяем,
   спаси родных, живущих в скорлупе
   и горько дорожащих этим раем.
 
   Спаси друзей, забившихся в тупик
   детей несчастных всероссийской порчи...
   Зачем он мне, разумный мой язык,
   когда пристало рыкать, выть по-волчьи?

ТИХОЙ НОЧЬЮ

   Налетит одинокое горе,
   и такое молчанье везде,
   что скалу опрокидывай в море —
   и круги не пойдут по воде.
 
   Тихой ночью немые набаты
   утопают в глухой тишине...
   Человечество не виновато,
   улыбаются люди во сне.
 
   Ну а если б пространство земное
   обегала кругами беда —
   не видать бы ни сна, ни покоя
   никому, нигде, никогда.
 
   Потому тишину, словно вату,
   раздают, чтобы уши заткнуть.
   С этой ватою невиновато
   обыватели могут уснуть.
 
   Но пока хоть один среди ночи,
   хоть один из глубин глухоты,
   просыпаясь, молитвы бормочет —
   есть спасенье еще от беды!

* * *

   Хоть в ладу, хоть в разладе с веком
   на своем коротком веку
   облучен человек человеком
   незаметно на каждом шагу.
   Человек человека призывает к порядку,
   человек беспокоится, ищет разрядку
   на стадионе, в постели, на ринге,
   на дискотеке, на вечеринке.
   Но что-то накатывается волнами
   и по неведомым ориентирам
   медленные молнии
   шарят по улицам, скверам, квартирам.
   Что-то вспыхивает, что-то гасится,
   распадается некий отсек,
   и хватается з голову или з сердце
   и озирается человек.
   И зигзаг замыканья змеится
   через сердце семьи,
   через стены домов и границы,
   через сердце ядра и Земли.
   Только ночью, глубокой ночью
   у раскрытого настежь окна,
   человек, ты увидишь воочью
   как шипит и искрит тишина...
   .....................................................
   Я хотел лишь ночной прохлады,
   а застыл вот, в стену влипая:
   чего тебе надо, чего тебе надо,
   ослепительная и слепая?
   Потусторонняя или подпольная,
   полной чашей огня
   шаровая молния
   шарит бесшумно и ищет меня.

* * *

   – Когда вокруг неистовый
   бушует океан,
   не истовых, а истинных
   побольше б христиан!
   Когда нужна подмога
   и мне, и кораблю,
   не будьте строже Бога —
   я христиан молю.

* * *

   Возраст народа...
   В детстве душа – как трава,
   кто ее только не топчет,
   кто не валялся на ней —
 
   вот от тяжелого Маркса
   вмятина – здесь он лежал, —
 
   еле-еле трава распрямилась...

ХЕППИ-ЭНД

   Все кончилось благополучно.
 
   ...Волков почуя, бараны
   еще теснее сплотились
   вокруг своего пастуха,
   который вскинул двустволку,
   и волк закружился раненый,
   бросился пес на хищников,
   и те ушли от греха.
 
   Все кончилось благополучно,
   как я вам сказал заранее.
 
   Садилось кровавое солнце,
   лучи посылая вкось.
   Пастух в тулупе овчинном
   задумчиво ел баранину,
   и преданный пес лениво
   глодал баранью кость...
 
   1975

* * *

   – Меня оперировали
   с наркозом и без наркоза
   удалили Сталина
 
   пришили Хрущева
   вырезали социализм
   атеизм дружбу народов
   подключили церковь рынок
   ампутировали романтику
   открыли секс
 
   пересадка души
   реакция отторжения
   инфаркт миокарда

СЛЕПОЙ СЕЯТЕЛЬ

   Бродит слепой сеятель,
   по ночам семена бросает:
   со всего размаха налево,
   со всего размаха направо.
 
   И из тех, что упали на землю,
   вырастают живые люди,
   а из тех, что упали на камни,
   вырастают каменные боги.
 
   На рассвете живые люди
   поклоняются каменным идолам,
   а днем разбивают их вдребезги
   и, взявшись за руки, пляшут.
 
   Но в полночь выходит сеятель,
   опять семена бросает:
   со всего размаха налево,
   со всего размаха направо...

* * *

   У России нет границы,
   есть особенная стать,
   и со всем, что в ней творится
   ум не в силах совладать,
   и таких пространств, как эти,
   без концов и без начал,
   ни один народ на свете
   никогда не получал.
   От подобного размаха
   в доме качка и сквозняк,
   эхо праздника и страха,
   слева свет, а справа мрак.
 
   Удалой играя силой
   на Днепре и на Оби,
   ты сынов своих, Россия,
   одиноких не губи;
   хоть сбиваешься со счета,
   всех учти до одного,
   всех вбери в свою заботу,
   а не только большинство:
   кто вдали, а кто под боком —
   взор в просторах не топи
   и пророка ненароком,
   как младенца, не заспи!

ДЕКАБРЬ-91

   Ходит ночь по кремлевской стене,
   снеговые не тронув укрытия...
   Исторические события
   совершаются в тишине.
 
   Не споткнулся троллейбус ночной,
   не померкли огни кафетерия:
   тихо дух испустила империя,
   как проколотый кит надувной.
 
   А какая держава была! —
   покорителей неба отечество,
   власть рабочих, маяк человечества,
   в переводе – империя зла.
 
   Проще: по гололеду шажком
   наши бабушки, жены и дочери
   снова с ночи становятся в очередь
   за голодным насущным пайком.
 
   Но еще есть у нас красота,
   лик небесный и облик березовый,
   степь да степь, ни души, а над озером
   купола и сиянье креста...

БАЛЛАДА О ПОБЕДЕ

   Повелитель победил,
   и с утречка до ноченьки
   пробираются к нему
   тихие доносчики.
   Пробираются с сумой,
   списками да свитками,
   а надеются уйти
   с золотыми слитками.
   Ворох к вороху – мешки
   все забиты доверху, —
   разбирайся до седин,
   если хватит пороху.
   Предлагает сей народ
   не победу праздновать,
   а еще один заход —
   местью, кровью, казнями!..
   Повелитель отпускал
   каждого с усмешкою.
   «Мешанину эту сжечь»,
   приказал, не мешкая!
   ...Миновало сто эпох —
   ох, друзья-товарищи, —
   не видали мы с тех пор
   лучшего пожарища!

* * *

   Садовое кольцо
   носить обречена
   Москва: обручена
   с придумавшим дорогу,
   что из себя в себя,
   течет собой полна
   и целиком видна
   лишь летчикам да Богу.
   Садовое кольцо,
   вращенье колеса,
   зовет зеленый свет,
   а красный – пахнет адом.
   В одном конце Кольца
   сияют небеса,
   в другом конце Кольца
   холодный ливень с градом.
   Садовое кольцо —
   качели колдуна,
   бетонный хула-хуп,
   кружение в капкане...
   В одном конце Кольца —
   гражданская война,
   в другом конце Кольца —
   народное гулянье.
   1993

* * *

   Бродяги, пророки, врали...
   Страна моя, странное здание.
 
   Весенний вокзал. Расписание.
   А рельсы со снегом сошли...
 
   Страна моя, зал ожидания,
   тупик посредине земли.

* * *

   – Россия, боль моя,
   к чему мне ум и зренье?
   Меня вот-вот сметет
   наплыв небытия.
   Кругом самообман
   и самообольщенье,
   а я себе не лгу,
   Россия, боль моя.
 
   Не вышло. Не сбылось.
   Не состоялось снова.
   Оборвалось. Тянусь
   в грядущие века,
   как через пропасть шест.
   И вновь рукой слепого
   опоры ищет в воздухе
   строка.

* * *

   Двадцатый век. Россия. Что за бред?
   Сюжет невероятного романа,
   Шальное сочиненье графомана,
   Где не наложен ни на что запрет.
 
   От океана и до океана
   Империя, которой равной нет,
   Вдруг распадется и из мглы дурмана
   Преображенной явится на свет.
 
   Россия не двуглавой, но двуликой,
   Растоптанной, великой, безъязыкой,
   Отмеченной судьбою мировой,
 
   Встает до звезд и валится хмельной,
   И над ее последним забулдыгой
   Какой-то гений теплится святой.

* * *

   Злыми злободневными вопросами
   вымотанный, – Господи спаси! —
   вспомню: то же небо над березами
   было в год Крещения Руси.
 
   Совладаем или нет с угрозами,
   будем живы завтра или нет,
   вижу: над Россией, над березами
   небо через десять тысяч лет.

МОСКОВСКОЕ ПРОСТРАНСТВО

   Куда я забрел, Боже мой?
   Попроще хотел, покороче,
   а к площади выбрался к ночи.
   Москву не пройти по прямой.
   Москва – как сугробы зимой,
   в ней белые пятна, подвохи,
   все хитросплетенья эпохи
   и зодчего почерк хмельной.
   Корить ли старушку-Москву
   за кольца, узлы и развязки?
   В ней нет прямизны по указке,
   как нет у извилин в мозгу.
   Вдруг вытащит из-под полы
   то церковь, то дом современный.
   Не выпрямить Кривоколенный,
   не переупрямить валы.
   Москва, как улитка, кругла, —
   кривого пространства лекало
   недаром на свет извлекало
   излучины и купола.
   Петра от себя прогнала —
   пускай себе самодовольно,
   расчерченный прямоугольно,
   летит Петербург, как стрела!
   С Москвою нельзя напрямик:
   согнула она ненароком
   подковою Запад с Востоком
   в непознанный свой материк.
   В ее зеркалах двойники,
   двуглавый двоится, как Янус,
   и водит проспектами за нос,
   скрывая хитро тупики.
   Ныряй торопливо в метро,
   пари в облаках самолетом,
   но знай: у Садовых – нутро,
   известное лишь пешеходам.
   Пускай городской нелюдим
   Москву замечает все реже,
   зато открывает приезжий
   ее как предсказанный Рим.
   Подумай про участь умов
   в изгибах московских историй,
   смотри, как дымит крематорий,
   постой у родильных домов,
   где звонкий младенческий крик
   вещает на зависть пророкам,
   что втянутся Запад с Востоком
   в московский кривой материк!

* * *

   Вдруг, проснувшись в казенной постели,
   не поймешь, где какая страна,
   забываешь названья отелей,
   мимолетных друзей имена.
   Роль уюта во временном доме
   исполняют диван и плафон.
   Говоришь: «Чемоданы в мой номер»,
   через день выметаешься вон.
   Ни к приемнику, ни к одеяльцу,
   ни к цветам, ни к пейзажу в окне
   привязаться нельзя постояльцу —
   в сроке истина, а не в вине.
   Срок навыворот здесь, и обратный
   счет ведется отпущенным дням...
   По путевке Париж однократный
   выдается до вторника вам;
   выдается до пятницы море, —
   оглянуться вокруг недосуг;
   в номерах санаторные зори —
   краткий курс философских наук.
   Сдай ключи и не жди милосердья,
   репетиция смерти – отъезд.
   Жизнь как сон. Но, быть может, бессмертье,
   как бессонница, нам надоест.
   Так спасибо за все. За начало
   и конец. Человеку дано
   расписание. Времени мало?
   Тем дороже, тем слаще оно!

БЫЛ ПАРИЖ

1

   На закате московского дня
   я задремываю на диване,
   а Париж без меня —
   как в прозрачном тумане.
   Далеко или возле? Ниспослан
   мне он был. Не отнимет никто.
   Нет Парижа ни до и ни после,
   есть похищенный мной – от и до.
   Глаз моих ненасытные сети,
   воровской торопливый улов...
   С неводами прошел, незаметен,
   вдоль бульваров я... И был таков.

2

   Шансонье, что похож на Бальзака,
   про любовь в непристойной строфе
   сообщает без всякого смака —
   на Монмартре танцуют в кафе.
   Парижанка не чувствует чуда,
   словно мушка внутри янтаря;
   ей, простушке, ты кто и откуда —
   все равно. Ты стараешься зря...
 
   Персонаж из другого романа,
   не учтен я в Париже ночном,
   локтем мне ни сюжета, ни плана
   не задеть, не раздвинуть плечом;
   но с судьбой вне французских обложек
   мне в Париже легко потому,
   что я здесь не обязан, не должен