Страница:
Разговор о судьбе отечественного интеллектуального слоя
представляется уместным по крайней мере по трем причинам.
Во-первых, дискуссии на тему "об интеллигенции" традиционно
относятся к числу излюбленных в печати (ведется таковая и на
страницах "Нового мира")1, так что тема эта сама по себе,
очевидно, представляет интерес для нам подобных. Во-вторых, в
последние годы отмечены попытки представителей
интеллектуального слоя высказываться от его лица,
сформулировать его корпоративные ценности и интересы (одно из
наиболее характерных явлений такого рода -- статья И.Алексеева
"Благородное собрание на руинах империи" в "Независимой
газете", 1993, 14 июля). В-третьих, ведутся разговоры о
возрождении России, о возвращении к ее культуре, что немыслимо
без воссоздания соответствующего интеллектуального слоя. При
этом обращает на себя внимание, что обычно, с одной стороны,
бывает не вполне ясно, о ком же и о чем, собственно, идет ре
чь, а с другой -- имеет место непонимание или игнорирование
некоторых реалий, связанных как вообще с положением в обществе
элитных слоев, так и с существом "советской интеллигенции".
В спорах о том, кого считать интеллигентом, возможно, и
есть своя прелесть, но я, как человек, занимающийся скучными
материями социальных и государственных структур, оценить ее не
способен и предпочитаю писать о вещах, поддающихся более
конкретному определению. Как отмечалось в одной из статей
"Нового мира", интеллигенция несоотносима с социальным слоем
образованных людей или работников умственного труда и, более
того, интеллигенция и образованные классы рассматриваются как
полярные лагери. Так вот, я буду говорить именно об
"образованном сословии" -- об интеллектуалах как социальном
слое, вне зависимости от того, плохие они или хорошие, злые или
добрые, "прогрессивные" или "реакционные", левые или правые.
Между прочим, как бы ни различались взгляды этих лагерей по
политическим и социальным вопросам (в том числе и на
собственное место в обществе), они были людьми одной культуры.
"Интеллигенты" отвергали те ценности, на которых были
воспитаны, но воспитаны-то они были все-таки на тех же
ценностях, что и "охранители". Конечно, если не брать в расчет
все остальное население, то различия между отрядами этого слоя
могут показаться гораздо более выпуклыми и значимыми. При этом
совершенно не принимается в расчет принципиальное отличие всех
этих людей вместе взятых (а это лишь 2 -- 3 процента) от
остальной массы населения. Объективно, с точки зрения структуры
общества, они составляют один слой, выделенный по критериям
способности к более сложной (умственной) деятельности, и
развитие страны зависит все-таки не от того, насколько рьяно
интеллигенты ругают власть, а от того, на каком уровне
находится ее интеллектуальный слой.
Интеллектуальный слой не только является "лицом" общества,
выразителем его достижений, но определяет способность данного
общества к конкуренции на мировой арене, его вклад в мировую
цивилизацию. Поэтому качественные характеристики
культуроносного интеллектуального слоя во многом обусловливают
судьбу страны. Блестящий расцвет русской науки и культуры в XIX
веке был обеспечен людьми, объективно выдвинутыми теми
принципами комплектования и существования этого слоя, которые
были заложены три столетия назад, тогда как удручающая серость
последних десятилетий связана с целенаправленным принижением
культуроносного слоя и фактическим его уничтожением путем
формирования такого его состава, который не способен выполнять
свойственные этому слою функции. Хот понимание связи будущего
России с восстановлением качества "сословия интеллектуалов" в
ряде случаев и имеет место, над тем, насколько это вообще
достижимо, есть ли хотя бы дрожжи, на которых могла бы
возродиться прежняя культура, задумываются мало, потому что
коренное отличие создавшего ее слоя от современного советского
в полной мере не осознается. Конечно, слой интеллектуалов --
лиц, обладающих сравнительно более высоким, чем у рядовых
членов общества, уровнем информированности (образования) и
осуществляющих функции руководства, духовно-культового
обслуживания и научно-технологического развития, -- существует
во всяком обществе, но при всем разнообразии набора социальных
групп, составляющих этот слой в той или иной стране в то или
иное время, положение такого слоя в обществе подчиняется
некоторым общим закономерностям. О них-то обычно и забывают.
Преодоление современным интеллектуалом сознания своей
социальной неполноценности дается тяжело. Основой идеологии
всякого тоталитарного режима является общеобязательный культ
"простого человека" (именно это роднит, казалось бы, совершенно
разные по устремлениям тоталитарные идеологии). После
десятилетий внушений в том духе, что руки важнее головы и
назначение последней состоит в обслуживании их, голова,
свыкшаяся с этой "аксиомой", в значительной степени утратила
свои мыслительные свойства и до сих пор не осмеливается
подняться до осознания противоестественности такого положения.
Интеллектуальный слой по сути своей элитарен (коль скоро
состоит из меньшинства, способного делать то, что не может
большинство). Однако попытки выступить в защиту его интересов,
о которых упоминалось выше, исходили как раз из того, что
"наших много", подчеркивалось именно то обстоятельство, что
интеллигенция теперь -- весьма многочисленный общественный
слой. Сработала характерна советская привычка говорить от имени
если не большинства, то, по крайней мере, достаточно
многочисленной группы населения: мол, не какие-то там одиночки
выскочки, а -- миллионы, "огромная сила". Увы, "массовость"-то
и делает эти попытки безнадежными и даже смешными.
Дело в том, что высота статуса и степень материального
благосостояния всякого элитного слоя обратно пропорциональна
численности этого слоя и его доле в обществе. Рост численности
социальных групп, входящих традиционно в состав элитного слоя
данного общества, всегда приводит к падению престижа этих
групп, и средний уровень материальной обеспеченности
большинства их членов также обычно понижается, подобно тому как
обесценивается значение, например, званий, наград и т. п. по
мере увеличения числа их обладателей.
Вследствие этого доля элитных слоев в обществе более или
менее константна и, как правило, не превышает 10 процентов, а
чаще составляет еще меньшую величину -- 2 --
3 процента. Это обстоятельство обусловлено как
биологически (лишь ограниченное число особей в популяции
обладает определенным набором качеств, позволяющих им выполнять
соответствующие функции), так и тем, что доля материальных
благ, перераспределяемых для обеспечения их существования,
также не беспредельна. Селекция элитного слоя обычно сочетает
принцип самовоспроизводства и постоянный приток новых членов по
принципу личных заслуг и дарований, хотя в разных обществах тот
или иной принцип может преобладать в зависимости от
идеологических установок. При этом важным показателем
качественности этого слоя является способность его полностью
абсорбировать своих новых сочленов уже в первом поколении. При
засорении интеллектуального слоя слишком большим числом лиц, не
отвечающих по своему уровню задаче поддержания культурной
традиции, он неизбежно деградирует и лишается в общественном
сознании прежнего престижа, объективная "ценность" его среднего
представителя понижается и возможности материального
обеспечения падают.
В силу названных обстоятельств набор социальных групп,
входящих в состав элитного слоя, со временем может меняться.
Определяющим является не абсолютный уровень информированности,
а положение данной группы по этому показателю относительно
других социальных групп, относительно среднего уровня данного
общества. Поэтому, кстати, и сама по себе численность и доля в
населении той или иной социальной группы, претендующей на
вхождение в элитный слой, косвенно может свидетельствовать о
своей к нему принадлежности (или непринадлежности). Доля лиц,
чей образовательный уровень существенно отличается от общего,
довольно постоянна и не превышает нескольких процентов, причем
не зависит от "абсолютных" показателей. Понятия "среднего",
"высшего" и т. д. образования вообще весьма относительны и в
плане социальной значимости сами по себе ничего не говорят: при
введении, допустим, "всеобщего высшего образования" реальным
высшим образованием будет аспирантура; если же всех пропускать
через аспирантуру, то "интеллигентами с высшим образованием"
можно будет считать обладателей докторских степеней, и т. д.
Важен не "абсолютный" уровень информированности, а степень
отличи его от уровня основной массы населения. До революции,
скажем, уровень общей культуры выпускника гимназии или
реального училища сразу резко выделял его из массы населения (и
принципиальной разницы в этом отношении между ним и выпускником
вуза не было), в советское же время такое отличие обеспечивали
лишь несколько лучших вузов или аспирантура (не говоря уже о
том, что прежняя "средняя" гимназия и по абсолютному уровню
гуманитарной культуры давала несравненно больше, чем "высший"
советский институт).
Поэтому естественно, что по мере увеличения в обществе
численности социальных групп, члены которых в силу
функциональной предназначенности получали какое-либо
образование, те группы, для которых уровень необходимой
информированности был наименьшим, постепенно выпадали из
элитного слоя и сливались с основной массой населения. Так,
если в свое время, допустим, мелкие канцелярские служащие,
писаря и т. п., чьи занятия были привилегированны и чья
численность ничтожна относительно всего населения, входили в
этот слой, то в ситуации, когда так называемые "белые
воротнички" стали составлять до четверти населения, лишь высшие
их группы могут быть к нему отнесены. По той же причине рядовой
выпускник советского вуза занимает в статусном плане такое же,
если не более низкое место в обществе, как не имеющий даже
первого классного чина канцелярист в дореволюционной России.
На освещение интеллигентских проблем сильнейший отпечаток
накладывает социальная самоидентификация пишущих. Как
справедливо заметил в свое время Ф. Ницше, тщеславие других не
нравится нам тогда, когда идет против нашего тщеславия. Вот
почему, даже несмотря на моду на дореволюционную Россию,
неприязнь к ее "образованному сословию" просматривается очень
четко в писаниях самых разных по взглядам авторов. Для одних
это буржуи, сатрапы и реакционеры, для других -- масоны и
предатели, виновные в гибели России. Но какой бы ни изображать,
чем бы ни мазать старую российскую элиту и каких бы грехов на
нее ни взваливать, а все равно ничего лучшего в стране не было:
элита, она и есть элита. И это она создала ту русскую культуру,
которая признана ныне всем цивилизованным миром. Культуру-то,
общекультурный фон, стиль жизни, поведения и общения создает
ведь не десяток "исполинов", а весь слой образованных людей:
десятки тысяч учителей, офицеров, провинциальных барышень,
чиновников, врачей и т. д. (в семьях которых потом и появляются
эти самые "исполины"). Так что уж какими бы эти люди ни были, а
то, что создали, -- создали. Другое дело, что созданная ими
культура была чужда многим представителям советской
интеллигенции. Эта культура, неотделимая от своих создателей,
все-таки аристократична.
В нормальных условиях нация неизбежно выделяет свою
аристократию, потому что сама сущность высоких проявлений
культуры глубоко аристократична: лишь немногие способны делать
что-то такое, чего не может делать большинство (будь то сфера
искусства, науки или государственного управления). Не
обязательно такие люди должны принадлежать к аристократии по
происхождению, но само наличие аристократической среды,
соответствующих идеалов и представлений в обществе для
стимуляции успехов в этих видах деятельности абсолютно
необходимо. Общественная поляризация рождает высокую культуру,
усредненность, эгалитаризм -- только серость. Та российская
культура, о которой идет речь, создавалась именно на разности
потенциалов (за что ее так не любят разного рода "друзья
народа"). Характерно, что одно из наиболее распространенных
обвинений Петру Великому -- то, что он-де вырыл пропасть между
высшим сословием и "народом", формально вполне вздорное (ибо
как раз при нем были открыты широкие возможности попасть в это
сословие выходцам из "народа", тогда как прежде сословные
перегородки были почти непроницаемы), -- имеет в виду на самом
деле эту разность. Хотя культура образованного слоя
дореволюционной России давно перестала быть господствующей,
подспудное чувство неполноценности по отношению к ней порождает
у члена современного "образованного сословия" даже иногда плохо
осознаваемую враждебность. Лиц, сознательно ориентирующихся на
старую культуру, среди нынешних интеллигентов до недавнего
времени было относительно немного: такая ориентация не связана
жестко с происхождением (создающим для нее только
дополнительный стимул), а зависит в основном от предпочтений,
выработавшихся в ходе саморазвития, а именно условия
становления личности интеллектуала в советский период менее
всего располагали к выбору в пользу этой культуры. Однако
наличие в обществе хотя бы некоторого количества ее духовных
наследников и приверженцев усиливает эти чувства, поскольку
предполагает (пусть и молчаливое) противостояние между людьми
разной культурной ориентации. Следует заметить, что
образованные по-советски люди оказались даже в большем
отдалении от традиционных ценностей и понятий, чем простой
народ, ибо заглотили большую порцию отравы (советская культура,
с точки зрения нормального, несоветского человека, есть
антикультура). Люди же, в меньшей степени приобщенные к
культуре (которая была в эти годы советской, и никакой другой),
оказались в относительно меньшей мере затронуты порчей. Поэтому
в нем, как ни странно, до некоторой степени сохранилось как бы
некое понятие о подлинной культуре, о том, чем она была раньше.
И отсюда -- традиционное уважение к "барину" как носителю этой
культуры, то есть дореволюционному интеллектуалу. Мужик
"барина", конечно, не любил, но прекрасно отдавал себе отчет в
том, чем тот от него отличается, -- за то, собственно, и не
любил, что ему не приходило в голову почитать себя с ним
"ровней". Но даже ненавидя его, мужик смутно понимал, что в
"барине" есть что-то такое, чего не хватает ему самому и что в
глубине души он не мог не уважать. Советский же интеллигент хот
"барина" в чем-то как бы и "любит" (почитая его себе "ровней" в
социальном смысле), но, в сущности, не уважает, считая себя не
менее "культурным" (да еще, пожалуй, -- более, ибо советская
культура, по его разумению, "выше" и "прогрессивнее"), и своего
сущностного отличия от него даже и не осознает, так как
критерии этого отличия часто ему неведомы.
Да и нельзя сказать, чтобы современные интеллектуалы
хорошо представляли себе облик своих дореволюционных
предшественников. Доходит до того, что в качестве общих мест
фигурируют самые нелепые представления. Мне уже приходилось в
свое время ("Москва", 1992, No 2-4) писать по поводу
смехотворного тезиса о "чиновничестве", не допускающем в свою
среду "образованных разночинцев", из чего якобы и произошла
"интеллигенция". Для некоторых невежественных советских
историков это было нормально (откуда им знать положения "Устава
о службе гражданской", не полезут же они, в самом деле,
разбираться в системе гражданского чинопроизводства,
персональном составе и образовательном уровне тех групп
интеллектуального слоя, о котором им вздумается порассуждать),
но сходные мотивы можно встретить и у людей как будто несколько
другого культурного уровня. На страницах "Нового мира" тоже
довелось читать, что "возникновение маргинального "ордена"
интеллигенции" было обусловлено "архаичностью российской табели
о рангах" (последняя вообще очень часто предстает как какое-то
специфическое российское "чудо-юдо", шокирующе действуя на
советско-интеллигентские мозги, хотя представляет собой
совершенно нормальное и необходимое типично европейское
явление, имеющее место и в настоящее время во всех
цивилизованных государствах). Да и вообще, из-за слабого
знакомства с реалиями других европейских стран пресловутую
"особость" России (не важно -- отрицательно или положительно ее
толкуя) часто ухитряются видеть как раз там, где ее нет.
Социальный слой носителей российской культуры и
государственности был уничтожен вместе с культурой и
государственностью исторической России в результате
большевистского переворота. В течение полутора десятилетий
после установления коммунистического режима было в основном
покончено с его остатками, и одновременно шел процесс создания
"новой интеллигенции", предопределивший нынешнее положение с
интеллектуальным слоем в нашей стране. В основе этого лежали
следующие обстоятельства.
Большевистскую революцию российский интеллектуальный слой
встретил, естественно, резко враждебно. Более того, он был
единственным, кто оказал ей сразу же активное вооруженное
сопротивление -- еще в то врем (осень 1917 -- зима 1918 года),
когда крестьянство и даже казачество оставались пассивны. Хотя
в сопротивлении непосредственно участвовала лишь небольшая
часть этого слоя (большинство и его членов оказались не на
высоте, проявив крайнее недомыслие, нерешительность и
трусость), но среди тех, кто оказывал противодействие
установлению большевистской диктатуры в стране, его
представители составляли до 80 -- 90 процентов. Именно такой
состав имела на первых порах Добровольческая армия и
аналогичные ей формирования на других фронтах (из 3683
участников "Ледяного похода" более трех тысяч были офицерами,
юнкерами, студентами, гимназистами и т.п.; на Востоке осенью
1918 года из 5261 штыка Среднесибирского корпуса 2929 были
офицерами, и т. д.). Следует иметь в виду, что к 1917 году
почти все лица "призывного" возраста, имеющие образование,
являлись офицерами. Большевики, со своей стороны, вполне
отдавали себе отчет в том, что их реальными противниками в
гражданской войне были не мифические "капиталисты и помещики",
а интеллигенция -- в погонах и без оных, из которой и состояли
белогвардейские полки.
Вследствие этого красный террор был направлен именно
против интеллектуального слоя. В рекомендациях органам ЧК прямо
указывалось на необходимость руководствоваться при вынесении
приговора профессией и образованием попавших им в руки лиц. В
инструкциях местным органам советской власти по взятию
заложников дл расстрела также указывался круг соответствующих
профессий будущих жертв. Все это тогда ничуть не скрывалось, и
большевистские вожди "историческое оправдание" террора видели
именно в том, что "пролетариату удалось сломить политическую
волю интеллигенции". В результате потерь интеллектуального слоя
от террора, а также голода и эпидемий, явившихся
непосредственным следствием революции, численность его
представителей сократилась на несколько сот тысяч человек.
Примерно такое же число лиц умственного труда оказалось в
эмиграции. Страна не только лишилась большей части своего
интеллектуального потенциала, но старый интеллектуальный слой
вовсе перестал существовать как социальная общность и
общественная сила. В отношении остатков этого слоя, которому,
как считали коммунистические идеологи, "вполне заслуженно
пришлось изведать участь побежденного", проводилась
целенаправленна репрессивная политика. Ставилась задача,
во-первых, как можно быстрее заменить представителей "старой
интеллигенции" в сфере их профессионального труда "советской
интеллигенцией", во-вторых, лишить их вообще возможности
заниматься умственным трудом (предлагалась, в частности,
земледельческая колонизация, переучивание для физического труда
в промышленности, а также упразднение вовсе некоторых видов
деятельности, которыми могли заниматься лишь преимущественно
старые специалисты) и, в-третьих, не допустить проникновения в
"новую интеллигенцию" детей интеллигенции дореволюционной -- с
тем, чтобы естественная убыль старого интеллектуального слоя не
могла сопровождаться "замещением его хотя бы в тех же размерах
из той же среды". Новый интеллектуальный слой с самого начала
создавался на принципах, во многом противоположных
дореволюционным. Но самое существенное то, что он, исходя из
социологических концепций новых правителей, должен был иметь
как бы "временный" характер. Интеллектуальный слой, и без того
плохо вписывающийся своим существованием в марксистские схемы
"классового общества", как бы постоянно "путался под ногами" у
теоретиков марксизма. Согласно воззрениям строителей нового
общества, в будущем он вообще не должен был существовать.
Становление системы образования имело основной целью
способствовать достижению полной "социальной однородности".
Понятно, что интеллектуальный слой, создаваемый исходя из
подобных задач, должен был как бы отрицать собственную сущность
-- сущность элитарного слоя, каковым он является в нормальном
обществе. С другой стороны, практические задачи
государственного выживания до известной степени препятствовали
полной реализации теоретических посылок коммунистической
идеологии. Под знаком противоестественного сочетания этих двух
взаимоисключающих тенденций и проходило становление
интеллектуального слоя в советский период. Так вот, я позволю
себе напомнить, что между интеллектуальным слоем старой России
и современным поистине лежит пропасть -- настолько сильно
отличаются все их основные характеристики, и попытки
предъявлять требования обеспечить для нынешнего
интеллектуального слоя то положение, которое занимал в обществе
дореволюционный, есть попытки с негодными средствами. Прежде
всего, интеллектуальный слой дореволюционной России был
сравнительно немногочисленным, он насчитывал 2 -- 3 млн.
человек, составляя около 3 процентов населения страны. Наиболее
значительная часть его была занята в управлении частным
сектором экономики. (Среди лиц интеллектуальных профессий
насчитывалось до 300 тыс. разного рода учителей и
преподавателей, до 50 тыс. ИТР (в том числе около 10 тыс.
инженеров), 80 -- 90 тыс. медиков (в том числе до 25 тыс.
врачей), около 20 тыс. ученых и преподавателей вузов, 60 тыс.
кадровых офицеров и военных чиновников, 200 тыс. духовенства.)
Тогда как в советское время важнейшим обстоятельством,
оказавшим решающее влияние на большинство проблем, связанных с
обликом и положением интеллектуального слоя, стал быстрый,
искусственный и гипертрофированный рост его численности.
Подготовка специалистов и развитие сети учебных заведений
форсировались практически на всех этапах истории советского
общества, ибо были прямо связаны с целью лишить
интеллектуальный слой особого привилегированного статуса путем
"превращения всех людей в интеллигентов". Темпы подготовки
инженеров и других специалистов массовых интеллигентских
профессий намного опережали реальные потребности экономики
(особенно в производственной сфере) и диктовались главным
образом пропагандистскими и политическими соображениями.
Начиная с 20-х годов перед политическим руководством стояла,
кроме всего прочего, и проблема обеспечения лояльности
интеллектуального слоя, недопущение возможности оппозиции с его
стороны. Для этого важно было, во-первых, исключить
корпоративную общность и солидарность отдельных отрядов этого
слоя (традиции такой общности в дореволюционной России были
достаточно развиты), а во-вторых, всегда иметь возможность
заменить саботирующих или репрессируемых специалистов без
ущерба для дела при массовом характере их сопротивления.
Избыточное увеличение численности решало обе этих проблемы.
Важнейшее значение для увеличения численности
интеллектуального слоя имел, конечно, рост числа студентов,
форсирование которого стало первостепенной заботой советских
властей. Однако общая численность лиц умственного труда росла
еще быстрее количества студентов и была гораздо значительнее,
чем число выпускников учебных заведений, поскольку для
советского строя всегда было характерно (особенно в довоенный
период) так называемое "выдвиженчество" -- массовое назначение
на соответствующие должности для исполнения интеллигентских
функций людей, не получивших соответствующего образования.
Основной скачок численности интеллектуального слоя пришелся на
30-е годы, когда темпы роста за десятилетие составили около 300
процентов, а по лицам с высшим и средним специальным
образованием -- 360 процентов. Второй "всплеск" роста пришелся
на 50 -- 60-е годы, когда по отдельным категориям он составил
представляется уместным по крайней мере по трем причинам.
Во-первых, дискуссии на тему "об интеллигенции" традиционно
относятся к числу излюбленных в печати (ведется таковая и на
страницах "Нового мира")1, так что тема эта сама по себе,
очевидно, представляет интерес для нам подобных. Во-вторых, в
последние годы отмечены попытки представителей
интеллектуального слоя высказываться от его лица,
сформулировать его корпоративные ценности и интересы (одно из
наиболее характерных явлений такого рода -- статья И.Алексеева
"Благородное собрание на руинах империи" в "Независимой
газете", 1993, 14 июля). В-третьих, ведутся разговоры о
возрождении России, о возвращении к ее культуре, что немыслимо
без воссоздания соответствующего интеллектуального слоя. При
этом обращает на себя внимание, что обычно, с одной стороны,
бывает не вполне ясно, о ком же и о чем, собственно, идет ре
чь, а с другой -- имеет место непонимание или игнорирование
некоторых реалий, связанных как вообще с положением в обществе
элитных слоев, так и с существом "советской интеллигенции".
В спорах о том, кого считать интеллигентом, возможно, и
есть своя прелесть, но я, как человек, занимающийся скучными
материями социальных и государственных структур, оценить ее не
способен и предпочитаю писать о вещах, поддающихся более
конкретному определению. Как отмечалось в одной из статей
"Нового мира", интеллигенция несоотносима с социальным слоем
образованных людей или работников умственного труда и, более
того, интеллигенция и образованные классы рассматриваются как
полярные лагери. Так вот, я буду говорить именно об
"образованном сословии" -- об интеллектуалах как социальном
слое, вне зависимости от того, плохие они или хорошие, злые или
добрые, "прогрессивные" или "реакционные", левые или правые.
Между прочим, как бы ни различались взгляды этих лагерей по
политическим и социальным вопросам (в том числе и на
собственное место в обществе), они были людьми одной культуры.
"Интеллигенты" отвергали те ценности, на которых были
воспитаны, но воспитаны-то они были все-таки на тех же
ценностях, что и "охранители". Конечно, если не брать в расчет
все остальное население, то различия между отрядами этого слоя
могут показаться гораздо более выпуклыми и значимыми. При этом
совершенно не принимается в расчет принципиальное отличие всех
этих людей вместе взятых (а это лишь 2 -- 3 процента) от
остальной массы населения. Объективно, с точки зрения структуры
общества, они составляют один слой, выделенный по критериям
способности к более сложной (умственной) деятельности, и
развитие страны зависит все-таки не от того, насколько рьяно
интеллигенты ругают власть, а от того, на каком уровне
находится ее интеллектуальный слой.
Интеллектуальный слой не только является "лицом" общества,
выразителем его достижений, но определяет способность данного
общества к конкуренции на мировой арене, его вклад в мировую
цивилизацию. Поэтому качественные характеристики
культуроносного интеллектуального слоя во многом обусловливают
судьбу страны. Блестящий расцвет русской науки и культуры в XIX
веке был обеспечен людьми, объективно выдвинутыми теми
принципами комплектования и существования этого слоя, которые
были заложены три столетия назад, тогда как удручающая серость
последних десятилетий связана с целенаправленным принижением
культуроносного слоя и фактическим его уничтожением путем
формирования такого его состава, который не способен выполнять
свойственные этому слою функции. Хот понимание связи будущего
России с восстановлением качества "сословия интеллектуалов" в
ряде случаев и имеет место, над тем, насколько это вообще
достижимо, есть ли хотя бы дрожжи, на которых могла бы
возродиться прежняя культура, задумываются мало, потому что
коренное отличие создавшего ее слоя от современного советского
в полной мере не осознается. Конечно, слой интеллектуалов --
лиц, обладающих сравнительно более высоким, чем у рядовых
членов общества, уровнем информированности (образования) и
осуществляющих функции руководства, духовно-культового
обслуживания и научно-технологического развития, -- существует
во всяком обществе, но при всем разнообразии набора социальных
групп, составляющих этот слой в той или иной стране в то или
иное время, положение такого слоя в обществе подчиняется
некоторым общим закономерностям. О них-то обычно и забывают.
Преодоление современным интеллектуалом сознания своей
социальной неполноценности дается тяжело. Основой идеологии
всякого тоталитарного режима является общеобязательный культ
"простого человека" (именно это роднит, казалось бы, совершенно
разные по устремлениям тоталитарные идеологии). После
десятилетий внушений в том духе, что руки важнее головы и
назначение последней состоит в обслуживании их, голова,
свыкшаяся с этой "аксиомой", в значительной степени утратила
свои мыслительные свойства и до сих пор не осмеливается
подняться до осознания противоестественности такого положения.
Интеллектуальный слой по сути своей элитарен (коль скоро
состоит из меньшинства, способного делать то, что не может
большинство). Однако попытки выступить в защиту его интересов,
о которых упоминалось выше, исходили как раз из того, что
"наших много", подчеркивалось именно то обстоятельство, что
интеллигенция теперь -- весьма многочисленный общественный
слой. Сработала характерна советская привычка говорить от имени
если не большинства, то, по крайней мере, достаточно
многочисленной группы населения: мол, не какие-то там одиночки
выскочки, а -- миллионы, "огромная сила". Увы, "массовость"-то
и делает эти попытки безнадежными и даже смешными.
Дело в том, что высота статуса и степень материального
благосостояния всякого элитного слоя обратно пропорциональна
численности этого слоя и его доле в обществе. Рост численности
социальных групп, входящих традиционно в состав элитного слоя
данного общества, всегда приводит к падению престижа этих
групп, и средний уровень материальной обеспеченности
большинства их членов также обычно понижается, подобно тому как
обесценивается значение, например, званий, наград и т. п. по
мере увеличения числа их обладателей.
Вследствие этого доля элитных слоев в обществе более или
менее константна и, как правило, не превышает 10 процентов, а
чаще составляет еще меньшую величину -- 2 --
3 процента. Это обстоятельство обусловлено как
биологически (лишь ограниченное число особей в популяции
обладает определенным набором качеств, позволяющих им выполнять
соответствующие функции), так и тем, что доля материальных
благ, перераспределяемых для обеспечения их существования,
также не беспредельна. Селекция элитного слоя обычно сочетает
принцип самовоспроизводства и постоянный приток новых членов по
принципу личных заслуг и дарований, хотя в разных обществах тот
или иной принцип может преобладать в зависимости от
идеологических установок. При этом важным показателем
качественности этого слоя является способность его полностью
абсорбировать своих новых сочленов уже в первом поколении. При
засорении интеллектуального слоя слишком большим числом лиц, не
отвечающих по своему уровню задаче поддержания культурной
традиции, он неизбежно деградирует и лишается в общественном
сознании прежнего престижа, объективная "ценность" его среднего
представителя понижается и возможности материального
обеспечения падают.
В силу названных обстоятельств набор социальных групп,
входящих в состав элитного слоя, со временем может меняться.
Определяющим является не абсолютный уровень информированности,
а положение данной группы по этому показателю относительно
других социальных групп, относительно среднего уровня данного
общества. Поэтому, кстати, и сама по себе численность и доля в
населении той или иной социальной группы, претендующей на
вхождение в элитный слой, косвенно может свидетельствовать о
своей к нему принадлежности (или непринадлежности). Доля лиц,
чей образовательный уровень существенно отличается от общего,
довольно постоянна и не превышает нескольких процентов, причем
не зависит от "абсолютных" показателей. Понятия "среднего",
"высшего" и т. д. образования вообще весьма относительны и в
плане социальной значимости сами по себе ничего не говорят: при
введении, допустим, "всеобщего высшего образования" реальным
высшим образованием будет аспирантура; если же всех пропускать
через аспирантуру, то "интеллигентами с высшим образованием"
можно будет считать обладателей докторских степеней, и т. д.
Важен не "абсолютный" уровень информированности, а степень
отличи его от уровня основной массы населения. До революции,
скажем, уровень общей культуры выпускника гимназии или
реального училища сразу резко выделял его из массы населения (и
принципиальной разницы в этом отношении между ним и выпускником
вуза не было), в советское же время такое отличие обеспечивали
лишь несколько лучших вузов или аспирантура (не говоря уже о
том, что прежняя "средняя" гимназия и по абсолютному уровню
гуманитарной культуры давала несравненно больше, чем "высший"
советский институт).
Поэтому естественно, что по мере увеличения в обществе
численности социальных групп, члены которых в силу
функциональной предназначенности получали какое-либо
образование, те группы, для которых уровень необходимой
информированности был наименьшим, постепенно выпадали из
элитного слоя и сливались с основной массой населения. Так,
если в свое время, допустим, мелкие канцелярские служащие,
писаря и т. п., чьи занятия были привилегированны и чья
численность ничтожна относительно всего населения, входили в
этот слой, то в ситуации, когда так называемые "белые
воротнички" стали составлять до четверти населения, лишь высшие
их группы могут быть к нему отнесены. По той же причине рядовой
выпускник советского вуза занимает в статусном плане такое же,
если не более низкое место в обществе, как не имеющий даже
первого классного чина канцелярист в дореволюционной России.
На освещение интеллигентских проблем сильнейший отпечаток
накладывает социальная самоидентификация пишущих. Как
справедливо заметил в свое время Ф. Ницше, тщеславие других не
нравится нам тогда, когда идет против нашего тщеславия. Вот
почему, даже несмотря на моду на дореволюционную Россию,
неприязнь к ее "образованному сословию" просматривается очень
четко в писаниях самых разных по взглядам авторов. Для одних
это буржуи, сатрапы и реакционеры, для других -- масоны и
предатели, виновные в гибели России. Но какой бы ни изображать,
чем бы ни мазать старую российскую элиту и каких бы грехов на
нее ни взваливать, а все равно ничего лучшего в стране не было:
элита, она и есть элита. И это она создала ту русскую культуру,
которая признана ныне всем цивилизованным миром. Культуру-то,
общекультурный фон, стиль жизни, поведения и общения создает
ведь не десяток "исполинов", а весь слой образованных людей:
десятки тысяч учителей, офицеров, провинциальных барышень,
чиновников, врачей и т. д. (в семьях которых потом и появляются
эти самые "исполины"). Так что уж какими бы эти люди ни были, а
то, что создали, -- создали. Другое дело, что созданная ими
культура была чужда многим представителям советской
интеллигенции. Эта культура, неотделимая от своих создателей,
все-таки аристократична.
В нормальных условиях нация неизбежно выделяет свою
аристократию, потому что сама сущность высоких проявлений
культуры глубоко аристократична: лишь немногие способны делать
что-то такое, чего не может делать большинство (будь то сфера
искусства, науки или государственного управления). Не
обязательно такие люди должны принадлежать к аристократии по
происхождению, но само наличие аристократической среды,
соответствующих идеалов и представлений в обществе для
стимуляции успехов в этих видах деятельности абсолютно
необходимо. Общественная поляризация рождает высокую культуру,
усредненность, эгалитаризм -- только серость. Та российская
культура, о которой идет речь, создавалась именно на разности
потенциалов (за что ее так не любят разного рода "друзья
народа"). Характерно, что одно из наиболее распространенных
обвинений Петру Великому -- то, что он-де вырыл пропасть между
высшим сословием и "народом", формально вполне вздорное (ибо
как раз при нем были открыты широкие возможности попасть в это
сословие выходцам из "народа", тогда как прежде сословные
перегородки были почти непроницаемы), -- имеет в виду на самом
деле эту разность. Хотя культура образованного слоя
дореволюционной России давно перестала быть господствующей,
подспудное чувство неполноценности по отношению к ней порождает
у члена современного "образованного сословия" даже иногда плохо
осознаваемую враждебность. Лиц, сознательно ориентирующихся на
старую культуру, среди нынешних интеллигентов до недавнего
времени было относительно немного: такая ориентация не связана
жестко с происхождением (создающим для нее только
дополнительный стимул), а зависит в основном от предпочтений,
выработавшихся в ходе саморазвития, а именно условия
становления личности интеллектуала в советский период менее
всего располагали к выбору в пользу этой культуры. Однако
наличие в обществе хотя бы некоторого количества ее духовных
наследников и приверженцев усиливает эти чувства, поскольку
предполагает (пусть и молчаливое) противостояние между людьми
разной культурной ориентации. Следует заметить, что
образованные по-советски люди оказались даже в большем
отдалении от традиционных ценностей и понятий, чем простой
народ, ибо заглотили большую порцию отравы (советская культура,
с точки зрения нормального, несоветского человека, есть
антикультура). Люди же, в меньшей степени приобщенные к
культуре (которая была в эти годы советской, и никакой другой),
оказались в относительно меньшей мере затронуты порчей. Поэтому
в нем, как ни странно, до некоторой степени сохранилось как бы
некое понятие о подлинной культуре, о том, чем она была раньше.
И отсюда -- традиционное уважение к "барину" как носителю этой
культуры, то есть дореволюционному интеллектуалу. Мужик
"барина", конечно, не любил, но прекрасно отдавал себе отчет в
том, чем тот от него отличается, -- за то, собственно, и не
любил, что ему не приходило в голову почитать себя с ним
"ровней". Но даже ненавидя его, мужик смутно понимал, что в
"барине" есть что-то такое, чего не хватает ему самому и что в
глубине души он не мог не уважать. Советский же интеллигент хот
"барина" в чем-то как бы и "любит" (почитая его себе "ровней" в
социальном смысле), но, в сущности, не уважает, считая себя не
менее "культурным" (да еще, пожалуй, -- более, ибо советская
культура, по его разумению, "выше" и "прогрессивнее"), и своего
сущностного отличия от него даже и не осознает, так как
критерии этого отличия часто ему неведомы.
Да и нельзя сказать, чтобы современные интеллектуалы
хорошо представляли себе облик своих дореволюционных
предшественников. Доходит до того, что в качестве общих мест
фигурируют самые нелепые представления. Мне уже приходилось в
свое время ("Москва", 1992, No 2-4) писать по поводу
смехотворного тезиса о "чиновничестве", не допускающем в свою
среду "образованных разночинцев", из чего якобы и произошла
"интеллигенция". Для некоторых невежественных советских
историков это было нормально (откуда им знать положения "Устава
о службе гражданской", не полезут же они, в самом деле,
разбираться в системе гражданского чинопроизводства,
персональном составе и образовательном уровне тех групп
интеллектуального слоя, о котором им вздумается порассуждать),
но сходные мотивы можно встретить и у людей как будто несколько
другого культурного уровня. На страницах "Нового мира" тоже
довелось читать, что "возникновение маргинального "ордена"
интеллигенции" было обусловлено "архаичностью российской табели
о рангах" (последняя вообще очень часто предстает как какое-то
специфическое российское "чудо-юдо", шокирующе действуя на
советско-интеллигентские мозги, хотя представляет собой
совершенно нормальное и необходимое типично европейское
явление, имеющее место и в настоящее время во всех
цивилизованных государствах). Да и вообще, из-за слабого
знакомства с реалиями других европейских стран пресловутую
"особость" России (не важно -- отрицательно или положительно ее
толкуя) часто ухитряются видеть как раз там, где ее нет.
Социальный слой носителей российской культуры и
государственности был уничтожен вместе с культурой и
государственностью исторической России в результате
большевистского переворота. В течение полутора десятилетий
после установления коммунистического режима было в основном
покончено с его остатками, и одновременно шел процесс создания
"новой интеллигенции", предопределивший нынешнее положение с
интеллектуальным слоем в нашей стране. В основе этого лежали
следующие обстоятельства.
Большевистскую революцию российский интеллектуальный слой
встретил, естественно, резко враждебно. Более того, он был
единственным, кто оказал ей сразу же активное вооруженное
сопротивление -- еще в то врем (осень 1917 -- зима 1918 года),
когда крестьянство и даже казачество оставались пассивны. Хотя
в сопротивлении непосредственно участвовала лишь небольшая
часть этого слоя (большинство и его членов оказались не на
высоте, проявив крайнее недомыслие, нерешительность и
трусость), но среди тех, кто оказывал противодействие
установлению большевистской диктатуры в стране, его
представители составляли до 80 -- 90 процентов. Именно такой
состав имела на первых порах Добровольческая армия и
аналогичные ей формирования на других фронтах (из 3683
участников "Ледяного похода" более трех тысяч были офицерами,
юнкерами, студентами, гимназистами и т.п.; на Востоке осенью
1918 года из 5261 штыка Среднесибирского корпуса 2929 были
офицерами, и т. д.). Следует иметь в виду, что к 1917 году
почти все лица "призывного" возраста, имеющие образование,
являлись офицерами. Большевики, со своей стороны, вполне
отдавали себе отчет в том, что их реальными противниками в
гражданской войне были не мифические "капиталисты и помещики",
а интеллигенция -- в погонах и без оных, из которой и состояли
белогвардейские полки.
Вследствие этого красный террор был направлен именно
против интеллектуального слоя. В рекомендациях органам ЧК прямо
указывалось на необходимость руководствоваться при вынесении
приговора профессией и образованием попавших им в руки лиц. В
инструкциях местным органам советской власти по взятию
заложников дл расстрела также указывался круг соответствующих
профессий будущих жертв. Все это тогда ничуть не скрывалось, и
большевистские вожди "историческое оправдание" террора видели
именно в том, что "пролетариату удалось сломить политическую
волю интеллигенции". В результате потерь интеллектуального слоя
от террора, а также голода и эпидемий, явившихся
непосредственным следствием революции, численность его
представителей сократилась на несколько сот тысяч человек.
Примерно такое же число лиц умственного труда оказалось в
эмиграции. Страна не только лишилась большей части своего
интеллектуального потенциала, но старый интеллектуальный слой
вовсе перестал существовать как социальная общность и
общественная сила. В отношении остатков этого слоя, которому,
как считали коммунистические идеологи, "вполне заслуженно
пришлось изведать участь побежденного", проводилась
целенаправленна репрессивная политика. Ставилась задача,
во-первых, как можно быстрее заменить представителей "старой
интеллигенции" в сфере их профессионального труда "советской
интеллигенцией", во-вторых, лишить их вообще возможности
заниматься умственным трудом (предлагалась, в частности,
земледельческая колонизация, переучивание для физического труда
в промышленности, а также упразднение вовсе некоторых видов
деятельности, которыми могли заниматься лишь преимущественно
старые специалисты) и, в-третьих, не допустить проникновения в
"новую интеллигенцию" детей интеллигенции дореволюционной -- с
тем, чтобы естественная убыль старого интеллектуального слоя не
могла сопровождаться "замещением его хотя бы в тех же размерах
из той же среды". Новый интеллектуальный слой с самого начала
создавался на принципах, во многом противоположных
дореволюционным. Но самое существенное то, что он, исходя из
социологических концепций новых правителей, должен был иметь
как бы "временный" характер. Интеллектуальный слой, и без того
плохо вписывающийся своим существованием в марксистские схемы
"классового общества", как бы постоянно "путался под ногами" у
теоретиков марксизма. Согласно воззрениям строителей нового
общества, в будущем он вообще не должен был существовать.
Становление системы образования имело основной целью
способствовать достижению полной "социальной однородности".
Понятно, что интеллектуальный слой, создаваемый исходя из
подобных задач, должен был как бы отрицать собственную сущность
-- сущность элитарного слоя, каковым он является в нормальном
обществе. С другой стороны, практические задачи
государственного выживания до известной степени препятствовали
полной реализации теоретических посылок коммунистической
идеологии. Под знаком противоестественного сочетания этих двух
взаимоисключающих тенденций и проходило становление
интеллектуального слоя в советский период. Так вот, я позволю
себе напомнить, что между интеллектуальным слоем старой России
и современным поистине лежит пропасть -- настолько сильно
отличаются все их основные характеристики, и попытки
предъявлять требования обеспечить для нынешнего
интеллектуального слоя то положение, которое занимал в обществе
дореволюционный, есть попытки с негодными средствами. Прежде
всего, интеллектуальный слой дореволюционной России был
сравнительно немногочисленным, он насчитывал 2 -- 3 млн.
человек, составляя около 3 процентов населения страны. Наиболее
значительная часть его была занята в управлении частным
сектором экономики. (Среди лиц интеллектуальных профессий
насчитывалось до 300 тыс. разного рода учителей и
преподавателей, до 50 тыс. ИТР (в том числе около 10 тыс.
инженеров), 80 -- 90 тыс. медиков (в том числе до 25 тыс.
врачей), около 20 тыс. ученых и преподавателей вузов, 60 тыс.
кадровых офицеров и военных чиновников, 200 тыс. духовенства.)
Тогда как в советское время важнейшим обстоятельством,
оказавшим решающее влияние на большинство проблем, связанных с
обликом и положением интеллектуального слоя, стал быстрый,
искусственный и гипертрофированный рост его численности.
Подготовка специалистов и развитие сети учебных заведений
форсировались практически на всех этапах истории советского
общества, ибо были прямо связаны с целью лишить
интеллектуальный слой особого привилегированного статуса путем
"превращения всех людей в интеллигентов". Темпы подготовки
инженеров и других специалистов массовых интеллигентских
профессий намного опережали реальные потребности экономики
(особенно в производственной сфере) и диктовались главным
образом пропагандистскими и политическими соображениями.
Начиная с 20-х годов перед политическим руководством стояла,
кроме всего прочего, и проблема обеспечения лояльности
интеллектуального слоя, недопущение возможности оппозиции с его
стороны. Для этого важно было, во-первых, исключить
корпоративную общность и солидарность отдельных отрядов этого
слоя (традиции такой общности в дореволюционной России были
достаточно развиты), а во-вторых, всегда иметь возможность
заменить саботирующих или репрессируемых специалистов без
ущерба для дела при массовом характере их сопротивления.
Избыточное увеличение численности решало обе этих проблемы.
Важнейшее значение для увеличения численности
интеллектуального слоя имел, конечно, рост числа студентов,
форсирование которого стало первостепенной заботой советских
властей. Однако общая численность лиц умственного труда росла
еще быстрее количества студентов и была гораздо значительнее,
чем число выпускников учебных заведений, поскольку для
советского строя всегда было характерно (особенно в довоенный
период) так называемое "выдвиженчество" -- массовое назначение
на соответствующие должности для исполнения интеллигентских
функций людей, не получивших соответствующего образования.
Основной скачок численности интеллектуального слоя пришелся на
30-е годы, когда темпы роста за десятилетие составили около 300
процентов, а по лицам с высшим и средним специальным
образованием -- 360 процентов. Второй "всплеск" роста пришелся
на 50 -- 60-е годы, когда по отдельным категориям он составил