Страница:
- Так вот я и говорю, - продолжал Раджаб, - чем такое животное отличается от человека?
- Каким бы умным и полезным ни было животное, - с надежной рассудительностью бухгалтера заметил сосед Шаймардона Саид, колхозный счетовод, - сравнивать его с человеком нельзя, как нельзя сравнить тыкву с пятницей, - это просто разные вещи.
- Не такие уж разные, - обиделся за свою собаку Раджаб, - если собака, как зоотехник, ухаживает за больной овцой.
- Все животные, кроме человека, не знают, что они смертны, - сказал Саид. - И поэтому человек отделен от всех живых существ на земле.
- Человек знает, что он умрет, - ловко выбирая неочищенный рис, заметил старый Шаймардон, - но живет всегда так, словно ему предстоит жить вечно. Хотя рассказывают, что так было не всегда. Вы интересовались нашими старыми историями, - вежливо обратился он к гостю - Володе. - Так вот, рассказывают, что в те времена, когда пророк Мусса (Моисей) еще ходил по земле, люди знали срок своей жизни. Зашел однажды Мусса в один кишлак и видит, как человек построил дом без крыши. "Почему ты не делаешь крыши? спросил Мусса. - Ведь когда пойдут дожди, промокнешь и ты и твое имущество". - "Я не доживу до осени, - ответил человек, - потому что срок моей жизни кончается летом, и что будет с моим имуществом, мне безразлично". Пошел Мусса дальше и видит, что другой человек отрубил саблей голову прекрасному арабскому коню. "Для чего ты это сделал?" спросил его Мусса. "Я завтра умру и не хочу, чтобы на моем любимом коне ездили другие люди". Увидел Мусса в кишлаке этом, как какой-то человек сложил в кучу свои халаты и жжет их, как другой человек режет баранов и мясо бросает собакам, и взмолился Мусса аллаху единому, всемогущему: "Сделай так, чтобы не знали люди срока своей жизни, ибо знание это творит неправедные дела на земле". И сделал аллах по слову его. И я, старик, перебираю рис и выбираю из него камешки, которые могут сломать немногие оставшиеся у меня зубы, в то время как, может быть, следовало бы мне готовить для себя саван.
"Притча, - подумал Володя. - Это только притча. Хотя действительно человек знает, что смертен, а животные не знают. Но ведь к людям, а не к собакам обращался Конфуций, когда писал: "Если ты не знаешь жизни, что ты можешь знать о смерти?"
Г л а в а с о р о к ч е т в е р т а я, в которой не
происходит ничего такого, что меняло бы ход повествования
И вот я одна-единственная
запаслась у вас таким грузом печали,
что никто не понесет его вместе со
мной.
К а л и л а и Д и м н а
Больше всего он боялся этой встречи. Однажды осколок снаряда на излете, тот, что летит со страшными завываниями, похожими на гудение большого жука, и совершает иногда самую неожиданную траекторию, влетел в окоп и вонзился в живот политрука Еременко. Политрук упал на спину, охнул и закричал: "Помогите!" "Фельдшера!" - приказал Шарипов. Но пока бегали за фельдшером, он склонился над политруком, взял осколок за край - он торчал наружу, зазубренный, оборванный, - и потянул его. Осколок рвал тело, а он тянул его, и до сих пор помнил особое ощущение, которое осталось у него и после того, как он вытянул осколок и перевязал политрука, - он почувствовал, что у него словно отвердели скулы, стали жесткими и чужими. А люди, которые при этом присутствовали, говорили, что у него тогда было такое спокойное лицо, словно он всю жизнь был хирургом.
И вот теперь снова не покидало его это странное ощущение, хотя прошло уже больше двух часов, как он ушел от Зины.
Странный это был разговор.
- А, Давлят, - сказала Зина так, словно он только что вышел и сейчас же вернулся. - Ты не волнуйся. Я вполне нормальная. Все думают, что я сумасшедшая, а я нормальная, хотя очень бы хотела сойти с ума. Мне бы тогда было легче. Но я просто не могу.
- Я хотел спросить, - сказал Шарипов с трудом, - не нужно ли чего-нибудь, не могу ли я чего-нибудь сделать?
- Нет, - сказала Зина и улыбнулась как-то странно, застенчиво и вместе с тем проницательно. - Мне и прежде немного нужно было. А уж теперь...
Шарипов молчал. Зина смотрела на него спокойно, все так же улыбаясь своим мыслям. Плоское лицо ее с подглазьями цвета синеватого пепла сегодня казалось удивительно похорошевшим, и в этом было что-то особенно неприятное и страшное.
- Странно, - сказала она вдруг, - вот как ты думаешь, все люди знают, что когда-нибудь обязательно умрут?
- Думаю, что все, - нерешительно ответил Шарипов.
- Но ни один человек не знает, когда это должно случиться. Если бы я знала, что ему осталось так мало, я бы его освободила.
- От чего освободила? - не понял сразу Шарипов.
- От себя. Чтоб он устроил свою жизнь так, как ему хотелось. Как он мечтал...
Шарипов пожал плечами.
- И все-таки, - спустя минуту продолжала Зина. - Вася - это было самое лучшее из всего, что я видела в жизни. Ах, Давлят, - усмехнулась она, - разве ты понимаешь, что это значит - держать в руках самое дорогое для тебя из всего, что есть на свете, и чувствовать, что его нужно отдать... Освободить...
Зина вдруг строго и внимательно посмотрела на Шарипова и спросила:
- Ты женишься на этой своей Ольге?
- Очевидно, женюсь.
- Мне она не нравится. Не такая, по-моему, должна быть жена. Она полов как следует не вымоет, белья не постирает - будет в прачечную носить или женщину наймет, которая в три раза старше ее и в пять раз слабее. А может, это и зависть во мне говорит - молодая, красивая, в детстве нужды не знала, не пережила войны. Живы ее родные и близкие. Но я тебе так скажу: если женишься, постарайся, чтобы сразу был ребенок. Это дело не мудрое, а для человека иногда самое важное. Жив был бы сейчас мой Сашка, легче мне было бы.
- Какой Сашка? - не понял Шарипов.
- Был такой человек, - ответила Зина.
- Хорошо, - сказал Шарипов.
Молча он наблюдал за тем, как Зина взяла носовой платок, сложила его в несколько раз и стала ножницами вырезать на нем узоры, как это иные делают на бумажных салфетках.
- Этот человек целился ему в голову или случайно попал?
- Целился, - ответил Шарипов. - Их там обучают стрелять по звуку.
- А ты бы стал стрелять в людей, если бы было так безвыходно, что решил покончить с собой?
- Не знаю, - ответил Шарипов. - Могло случиться и так, что стрелял бы.
- Лучше все-таки не стрелять.
Она разложила на столе платок так, что сквозь прорезанные ею отверстия проглядывала темно-синяя скатерть.
- Больше никого не нашли? - спросила Зина.
- Нет. Пока не нашли.
Эта смерть сделала его таким подозрительным, каким он еще никогда не был. Он становился подозрительным, как Степан Кириллович. И боялся этого в самом себе.
Когда он проходил по вестибюлю гостиницы после обыска номера, он услышал, как человек, сидевший за столиком в ожидании, пока ему оформят документы, сказал своей собеседнице, молодой, нарядной женщине: "Ну и денек же сегодня. Кто умер, пожалеет".
Он резко повернулся и потребовал у этих людей документы. С каким негодованием предъявили они ему свои паспорта. Нет, они ничего не знали о событиях, которые здесь произошли. Это было случайное совпадение. Как говорили в таких случаях юристы: "Ошибочное умозаключение о причинной связи явлений на основании их совпадения во времени".
- Остались какие-нибудь чертежи или записи? - спросил Шарипов. Новой конструкции пистолета? Которой Вася занимался?.. Перед этим?
- Нет, - сказала Зина. - Ничего не осталось. А если бы осталось, я бы не дала. Хватит пистолетов. Старых конструкций.
- Это не так, - строго сказал Шарипов. - Оружие нужно. Нам. Самое лучшее.
- А они сделают еще лучше, - глухо ответила Зина. - То они, то вы. А пока убивают.
- Пистолет не игрушка, - сказал Шарипов. - Пистолет - это средство в борьбе. Вася понимал, что это средство в борьбе. Хоть относился к нему, как к игрушке.
- Игрушка, - повторила Зина. - Но почему ему так разнесло голову?..
- Так всегда бывает, - сказал Шарипов.
Медицинский эксперт Суматров долго распространялся о том, что в соответствии с законом Паскаля, который говорит, что в жидкости давление расходится с одинаковой силой во все стороны и пропорционально площади, удар пули в жидкость равносилен взрыву внутри нее. Поэтому если выстрелить в наполненный жидкостью сосуд, или в арбуз, или яблоко, они разлетятся на куски. А при попадании в мозг разрывается черепная коробка. Раньше это явление объясняли гидравлическим давлением, возникающим при ударе пули в жидкость, но известный немецкий баллистик Кранц доказал экспериментально, что пуля придает частицам тела, в которое попала, значительную кинетическую энергию. Эти частицы становятся сами как бы маленькими пулями и, в свою очередь, передают энергию соседним частицам...
- Так всегда бывает, если пуля попадает в мозг, - повторил Шарипов.
Зина молчала. По лицу ее прошла странная судорога - такая, словно щеки сдавили ладонями и оттянули книзу, к подбородку.
- Врач приходил? - спросил Шарипов.
- Приходил. Другого не надо присылать, потому что и другой, так же как этот, признает меня нормальной. Только напишет в справке, что я пережила тяжелое потрясение. Так ты это и без него знаешь. Послушай, Шарипов, - сказала она с неожиданной силой, - почему так получается? Почему, как только убили вашего товарища, вы все стараетесь посадить в сумасшедший дом его жену? Чтоб не возиться с ней? Так со мной не нужно возиться. Дайте мне только немного прийти в себя.
- Зачем ты выдумываешь такую чепуху? - сурово сказал Шарипов. Прежде он обычно избегал говорить ей "ты". - Никто не собирается от тебя избавляться. И если тебе в голову приходят такие мысли, то это в самом деле мысли нездоровые и страшные. Тебе нельзя быть одной. Если хочешь, давай я пока здесь поселюсь. А потом, когда женюсь, будем жить вместе. И, предупреждая ее возражения, продолжал: - А если это не годится, давай придумаем что-нибудь другое. Может быть, пойдешь работать в больницу, чтобы быть как-то с людьми.
- Ты никогда не замечал, что у меня дрожат руки? - спросила Зина.
- Нет, не замечал, - ответил Шарипов резко.
- А они дрожат. Ты бы хотел, чтобы тебе сделала укол медсестра с дрожащими руками?
- Значит, нужно пойти санитаркой, - сказал Шарипов.
- Я уже была санитаркой, - улыбнулась Зина. - Я уже два раза была санитаркой. Выходит, что придется пойти в третий. И вот потому-то не нравится мне твоя Ольга. А может быть, я ей и завидую... Завидую, что если бы в тебя выстрелил человек, который умеет точно попадать по звуку, то она бы в санитарки не пошла.
Г л а в а с о р о к п я т а я, в которой друзья едят
форель и справляют поминки по Ведину
Передавал нам Абу Бекр Мухаммед
ибн Исхак, со слов Яхьи ибн Али ибн
Рифаа, известного в обоих Ираках
своей правдивостью, ссылавшегося на
Абу Али аль-Хасана ибн
Касима-египтянина, который ссылался
на Мухаммеда, сына Закирии
аль-Алляни, говорившего со слов своих
наставников, а последний из них
опирался на Саида ибн аль-Муссаяба и
сына его Абдаллаха, да будет доволен
аллах ими обоими, что оставил Абу
Убейд аль-Касим иба Аббас, да
благословит его аллах и
приветствует! - для людей
восемнадцать мудрых изречений, среди
которых есть такое: "Мало, очень мало
знаем мы о людях, о причинах их
поступков, слов и мыслей, и в этом
большое счастье для людей и милость
аллаха. Ибо если бы мы знали больше,
мы не смогли бы осудить ни одного
человека".
Абдаллах ибн Юсуфаль-Азди
Степан Кириллович взял из багажника автомашины саперную лопатку и прокопал перпендикулярно к крутому глинистому берегу речки длинную узкую канавку глубиной в руку до локтя. Он накрыл ее сверху прутьями и дерном, а в конце устроил круглую яму. В канавку сложили сухой хворост вперемежку со свежими ветками, затем из заполненной водой ямы, которую они вырыли на самом берегу, он вынул с десяток отливающих радугой форелей. Он сам выпотрошил их, и, убедившись, что форели хорошо просолились в яме на берегу, куда они высыпали пачку соли, он натыкал рыбу на прутья и развесил ее на стенках круглой ямы.
Лоза загорелась, и по канаве, как по дымоходу, в круглую яму потянулся горячий и густой дым свежей лозы.
Он сделал все, как учил его когда-то этот анархист Лопес, который вначале хотел его расстрелять, а затем стал его другом. Даже лоза была похожей и та же самая чудесная рыба горных ручьев - форель.
Да, это уже было, думал Степан Кириллович. Так же сверкала река и точно так же на дорогу выбежал такой же белый осленок с большими черными глазами, длинными ушами и сморщенным лбом.
Но вино было другое, не "Гурджаани", но очень похожее на "Гурджаани" - "Вельдепеньяс" из Сьюдад-Реале. И еще они пили тогда дешевую водку "Манцанилла" из Хереса. И закусывали они тогда козьим сыром, белым хлебом и еще уксусным соусом, в который был густо, как рис, накрошен лук.
"Да, - думал он, - и такое же палящее солнце, и ослики, которые паслись невдалеке, пощипывая своими мягкими, бархатными губами колючки, вонзающиеся в человеческие руки, как иголки. И не потому ли меня всегда так тянуло в Таджикистан, что это во многом похоже... И так же мы готовили рыбу, когда шальная, а может быть и не шальная пуля - не знаю до сих пор попала в шею Бернардо. Только рыбу натыкал на прутья Лопес, а я перчил, и он все требовал побольше перца...
И все-таки, - подумал Степан Кириллович, - когда говорят "история рассудит", это не громкие слова, а только подтверждение человеческого опыта, который показывает, что история впоследствии все довольно точно расставляет на свои места...
И только иногда... Не могу понять, до сих пор не могу понять, каким образом этот высокий, смешной человек в пыльном шерстяном костюме цвета пакли, с большой флягой на боку, этот Хемингуэй мог сразу понять... Ведь он знал меньше нас и не сталкивался с Андре Марти, а все-таки написал, что Андре Марти - негодяй и предатель, а мы узнали об этом чуть ли не через двадцать лет после того, как он написал это, прямо и беспощадно написал это в своей книге...
Да, - думал он, поворачивая рыбу, - но история так или иначе все расставила по своим местам. А что же скажет она, эта история, о нашей жизни? Посмеется ли она над тем, что мы сидели на берегу и готовили по-испански форель и справляли поминки по Ведину в то время, как воры разгуливали в нашем доме, или подивится тому, как сложно, как непросто было нам оберегать свой дом и сохранять мир с соседями..."
Он всегда требовал от своих сотрудников, чтобы они, занимаясь самыми запутанными и сложными делами, вовремя завтракали и обедали и, если этого не требовали особые обстоятельства службы, вовремя ложились спать, и читали газеты и книги, и ходили в гости.
"Не горячитесь, - часто повторял он. - У нас не горячатся. Мы у себя дома. Это они к нам пришли. Не мы их, а они нас боятся. Не нам, а им нужно прятаться. Поэтому не горячитесь. Нужна свежая голова. Пусть они горячатся".
Вот и сегодня, в воскресенье, он собрал нескольких своих сотрудников и предложил поехать ловить рыбу. "Ведина помянем", - говорил он тем, кого приглашал с собой.
Вчера вечером перед тем, как сдать в архив, Степан Кириллович просмотрел личное дело Ведина, и сейчас вспомнилась ему одна из первых характеристик, полученных Вединым по окончании специального училища.
"Лейтенант Ведин высокого роста, отлично сложен, крепок, здоров; любит спорт, отличный стрелок, хороший фехтовальщик. Ездок верхом средний. Умственно развит хорошо, способностей отличных, читает мало; в фактах разбирается медленно, но глубоко - умеет в коротких выражениях выразить суть дела. По натуре человек своенравный и самовольный, самостоятелен и решителен. При мягком обращении более податлив, при резком делается строптивым и упрямым. В последний год в характере лейтенанта Ведина заметно улучшение, стал выдержанней и спокойнее. Воспитан, с товарищами живет дружно, сходится скоро, но ни с кем не переходит на "ты". С начальством корректен. Образ жизни ведет умеренный, вино пьет, но знает меру и место. В служебном отношении талантлив, работник настойчивый, обладает способностью поправить работу. К занятиям чисто канцелярского свойства относится без любви. Предан делу партии, не болтлив, умеет хранить военную тайну. Заслуживает присвоения звания старшего лейтенанта".
Там, в этом училище, очевидно, у Ведина командиром был человек, способный "в коротких выражениях выразить суть дела". Но как переменился с тех пор Ведин, как сильно отличались от этой все последующие характеристики. Все чаще и чаще встречались в них слова: "Крайне замкнут. Молчалив. Безукоризненно исполнителен". Не потому ли он так странно погиб? Так странно, что в первую минуту у Степана Кирилловича мелькнула мысль - а уж не самоубийство ли это?
"Поминки, - думал Степан Кириллович. - Не для того, как говорилось в церковной службе: если мертвые не встают снова, то будем же есть и пить, ибо завтра мы умрем. А для того, что это мужественный обычай, что погиб наш товарищ и каждому тяжела его смерть, но мы не лицемеры, не ханжи, мы знаем, что жизнь продолжается. И вот мы собрались и действительно едим и пьем, и почтили этим его память, но не потому, что "завтра и мы умрем", а потому, что мы делаем общее дело и знаем, что в этом деле не бывает без жертв".
"Лучше синица в кулаке, чем журавль в небе", - говорила пословица. Он тоже так считал. Лучше синица в кулаке. Но теперь он думал обо всем этом совсем по-другому. Лучше журавль в небе, чем синица в кулаке. Пусть недостижимый, пусть далекий журавль общего счастья, общего процветания, чем маленькая, зажатая в кулак синица личного успеха. Только слишком поздно ты к этому приходишь, генерал, думал Степан Кириллович. У каждого человека в молодости бывает своя ахиллесова пята. Но в старости иногда случается так, что эта ахиллесова пята оказывается со всех сторон, куда бы ни ткнуть человека. И тогда главным делом его жизни становится желание скрыть, уберечь эту пяту.
С первого класса его сын Сеня учился с сыном директора школы Виктора Михайловича, с Ваней Ивановым. И вдруг Виктора Михайловича арестовали. И вот тогда Степан Кириллович, глядя прямо в глаза сыну, сказал: "Больше туда не ходи. Не маленький - сам понимаешь".
Но неужто он, кавалер ордена "Лавры Мадрида", так держался за свое незначительное лицо и сказал Семену не ходить больше к Ивановым только потому, что боялся за себя, а не за дело? Неужели это была забота не о деле, а о себе?..
"Ты уже не будешь генералом! - твердил Косме Райето. - Ты уже не будешь генералом!" - повторял он, вгоняя ему под ноготь швейную иголку.
Его тогда звали "генералом". Это было его прозвище. Возможно, потому, что он меньше всех был похож на генерала со своим незаметным, незначительным лицом. И Косме Райето твердил: "Ты уже не будешь генералом". Но вот он стал генералом, и не хуже, чем другие.
"...Поминки, - подумал Шарипов. - Я не мог не прийти. Но буду всегда жалеть и никогда не прощу себе, что пришел. Что может быть хуже, подлее этого обычая? Ни одному животному, собаке не придет в голову жрать сразу после того, как убили ее щенка. К чему это? Чтобы еще больше ощутить преимущество живых перед мертвыми? Чтобы показать самим себе - вот нам все нипочем, даже смерть близкого. Как это гадко, как это бесстыдно и цинично! И неужели они все не понимают этого? Или так же, как я, пришли потому, что генерал предложил, потому что таков обычай, а самим так же стыдно? И так же, как я, давятся каждым куском?.."
Поминки... Странные поминки, на которые не была приглашена даже жена покойного.
"Она бы в санитарки не пошла", - вспомнил Шарипов слова Зины.
"А зачем ей идти в санитарки? - думал он, наблюдая за тем, как рассекает на мощные струи воду большой камень, торчащий у самого берега. И что бы изменилось от того, пошла бы Ольга или не пошла в санитарки, если бы "человек, умеющий точно попадать по звуку", выстрелил бы не в него, а в меня? Ничего. Это ничего не меняет. Ольга осталась бы такой же, как была. И все-таки то, что сказала Зина, как заноза. Мешает. Не имеет никакого значения, а мешает так, что я уже не могу смотреть на Ольгу прежними глазами".
Ведин только что погиб. Еще кабинет его был кабинетом Ведина, и конь - конем Ведина, еще звонил телефон и спрашивали Ведина, и приходили в его адрес бумаги, а уже он был далеким, далеким, и эти поминки устроены словно для того, для чего кладут на могилу тяжелую надгробную плиту словно из страха, что мертвый вернется к живым, словно из желания придавить его камнем...
И странное дело, думал Шарипов, Зина, которая прежде казалась ему эдаким довеском, нелепым и ненужным довеском к Ведину, сейчас в его представлении слилась с его покойным другом, и то, что она говорила, звучало для него голосом Ведина и словами Ведина.
Слушали они когда-то вместе с Вединым грустную и смешную песенку о двух друзьях, которые были в одном полку и постоянно ссорились. "И если один из друзей грустил, смеялся и пел другой". Но вот один из этих друзей был ранен в бою, другой ему спас жизнь, а затем, как это часто бывает на военной службе, их послали в разные стороны - одного на север, а другого на Дальний Восток.
"Друзья усмехнулись: ну что ж, пустяк.
Пой песню, пой.
- Ты мне надоел, - сказал один.
- И ты мне, - сказал другой".
А затем оба тайком прослезились.
В песенке не говорилось о том, кто же из этих друзей первым сказал: "ты мне надоел". Но и Шарипов и Ведин единодушно решили, что сказал это именно тот человек, которому другой спас жизнь. Тот, который спас товарища, никогда бы себе этого не позволил. Даже в шутку.
"И Зину сюда не пригласили. А если бы поминки были по мне, то Ольгу можно было бы позвать, и ее бы, наверное, позвали. Потому что она была бы как все и думала бы как все. И в санитарки она бы не пошла".
Недалеко от Шарипова, на камне, заменявшем стул, сидел Аксенов человек, который легко мог оказаться на месте Ведина при выстреле из сарайчика и на месте Шарипова рядом с Ольгой. Шарипов посмотрел на Аксенова и снова подивился про себя его странно переменившемуся лицу с высоким лбом и четко очерченными губами, с постоянным выражением твердости и холодной вдумчивости. Это был теперь совсем другой человек, недобрый, скорее плохой, чем хороший, и все же, как это ни удивительно, вызывавший значительно большее чувство уважения, чем прежний Аксенов.
"А каким был в молодости генерал Коваль?" - спросил у себя Шарипов и посмотрел на Степана Кирилловича. Он сидел на таком же камне, как и все остальные, в своем новеньком генеральском кителе. На левой ладони он держал лист лопуха с только что вынутой из ямы форелью горячего копчения, а правой рукой разбирал рыбу, отделял мякоть и липкими пальцами подносил ее ко рту, бережно и спокойно. Его плебейская короткая шея стала тоньше и словно длинней. На лбу у него появились высокие залысины, а волосы за последнее время сильно поредели. И Шарипов вспомнил, как Ведин однажды рассказывал о том, кто и как лысеет. По словам Ведина, в сибирском селе, где он родился, говорили, что умные люди лысеют с затылка, потому что перед тем, как что-нибудь сделать, на что-нибудь решиться, обязательно почешут в затылке, подумают, все взвесят, а волос, понятно, при этом на затылке вытирается. Глупый человек наоборот: сначала сделает, а потом жалеет: "Ах, зачем я так поступил", и все хлопает себя ладонью по лбу, волос вышибает.
Но жалел ли когда-нибудь Степан Кириллович, хоть ночью, хоть наедине с собой, с собственной совестью, о том, что он делал в жизни? Трудно сказать. Залысины на лбу - слишком слабое доказательство.
Но ведь это Степану Кирилловичу принадлежали слова: "Если увидишь гадину, не раздумывай о том, что отец ее был гадом, а мать - гадиной, что всю жизнь обращались с ней гадко, что вокруг себя она видела преимущественно гадов, а просто раздави ее". И лишь в последнее время он стал добавлять: "Если сможешь..."
Г л а в а с о р о к ш е с т а я, в которой автор
разоблачает убийцу человека в афганском халате
Человек свободный ни о чем так
мало не думает, как о смерти, и его
мудрость состоит в размышлении не о
смерти, а о жизни.
Б. С п и н о з а
У него уже давно было то состояние, которое психологи называли абулией, - состояние, при котором безвыходность ситуации порождала убеждение в бесполезности всякого действия.
"Но неужели инстинкт самосохранения, инстинкт жизни во мне настолько силен, - думал мулло Махмуд, - что именно он направил мою руку? Нет. Я думал о себе меньше, чем обо всех остальных. Это просто было то самое движение, которое заставляет человека задавить скорпиона или убить ядовитую змею. Независимо от того, угрожает ли она тебе, угрожает ли она другому или даже вообще никому не угрожает".
Мулло Махмуд приподнял край циновки, на которой сидел, и сплюнул на глиняный пол слюну, зеленую от жевательного табака.
Людям значительно чаще случается видеть собственную смерть, чем они это предполагают, думал он. Алкоголик, который стоит перед витриной магазина, заполненной бутылками с прозрачной жидкостью, вбирающей свет ламп. Сапер, который, усевшись на мине, как на придорожном камне, закусывает сандвичем с беконом. Или, как помнил он с детства, их служанка Элизабет. Она купила веревку и хвалила ее - такая прочная, такая белая, а после повесилась на этой веревке на чердаке, когда моряк, пообещавший на ней жениться, утащил все ее сбережения и сбежал.
Он тогда тоже увидел собственную смерть. И надо сознаться, выглядела она совсем не страшной и довольно симпатичной. Человек лет тридцати пяти сорока, с руками хлопкороба, в одежде афганского крестьянина, вежливый и нервный, с хорошим произношением как в таджикском, так и в английском языке. С очень хорошим произношением, хотя, несомненно, и тот и другой язык не были его родными языками, и очень трудно было догадаться, на каком же языке говорил он в детстве.
- Каким бы умным и полезным ни было животное, - с надежной рассудительностью бухгалтера заметил сосед Шаймардона Саид, колхозный счетовод, - сравнивать его с человеком нельзя, как нельзя сравнить тыкву с пятницей, - это просто разные вещи.
- Не такие уж разные, - обиделся за свою собаку Раджаб, - если собака, как зоотехник, ухаживает за больной овцой.
- Все животные, кроме человека, не знают, что они смертны, - сказал Саид. - И поэтому человек отделен от всех живых существ на земле.
- Человек знает, что он умрет, - ловко выбирая неочищенный рис, заметил старый Шаймардон, - но живет всегда так, словно ему предстоит жить вечно. Хотя рассказывают, что так было не всегда. Вы интересовались нашими старыми историями, - вежливо обратился он к гостю - Володе. - Так вот, рассказывают, что в те времена, когда пророк Мусса (Моисей) еще ходил по земле, люди знали срок своей жизни. Зашел однажды Мусса в один кишлак и видит, как человек построил дом без крыши. "Почему ты не делаешь крыши? спросил Мусса. - Ведь когда пойдут дожди, промокнешь и ты и твое имущество". - "Я не доживу до осени, - ответил человек, - потому что срок моей жизни кончается летом, и что будет с моим имуществом, мне безразлично". Пошел Мусса дальше и видит, что другой человек отрубил саблей голову прекрасному арабскому коню. "Для чего ты это сделал?" спросил его Мусса. "Я завтра умру и не хочу, чтобы на моем любимом коне ездили другие люди". Увидел Мусса в кишлаке этом, как какой-то человек сложил в кучу свои халаты и жжет их, как другой человек режет баранов и мясо бросает собакам, и взмолился Мусса аллаху единому, всемогущему: "Сделай так, чтобы не знали люди срока своей жизни, ибо знание это творит неправедные дела на земле". И сделал аллах по слову его. И я, старик, перебираю рис и выбираю из него камешки, которые могут сломать немногие оставшиеся у меня зубы, в то время как, может быть, следовало бы мне готовить для себя саван.
"Притча, - подумал Володя. - Это только притча. Хотя действительно человек знает, что смертен, а животные не знают. Но ведь к людям, а не к собакам обращался Конфуций, когда писал: "Если ты не знаешь жизни, что ты можешь знать о смерти?"
Г л а в а с о р о к ч е т в е р т а я, в которой не
происходит ничего такого, что меняло бы ход повествования
И вот я одна-единственная
запаслась у вас таким грузом печали,
что никто не понесет его вместе со
мной.
К а л и л а и Д и м н а
Больше всего он боялся этой встречи. Однажды осколок снаряда на излете, тот, что летит со страшными завываниями, похожими на гудение большого жука, и совершает иногда самую неожиданную траекторию, влетел в окоп и вонзился в живот политрука Еременко. Политрук упал на спину, охнул и закричал: "Помогите!" "Фельдшера!" - приказал Шарипов. Но пока бегали за фельдшером, он склонился над политруком, взял осколок за край - он торчал наружу, зазубренный, оборванный, - и потянул его. Осколок рвал тело, а он тянул его, и до сих пор помнил особое ощущение, которое осталось у него и после того, как он вытянул осколок и перевязал политрука, - он почувствовал, что у него словно отвердели скулы, стали жесткими и чужими. А люди, которые при этом присутствовали, говорили, что у него тогда было такое спокойное лицо, словно он всю жизнь был хирургом.
И вот теперь снова не покидало его это странное ощущение, хотя прошло уже больше двух часов, как он ушел от Зины.
Странный это был разговор.
- А, Давлят, - сказала Зина так, словно он только что вышел и сейчас же вернулся. - Ты не волнуйся. Я вполне нормальная. Все думают, что я сумасшедшая, а я нормальная, хотя очень бы хотела сойти с ума. Мне бы тогда было легче. Но я просто не могу.
- Я хотел спросить, - сказал Шарипов с трудом, - не нужно ли чего-нибудь, не могу ли я чего-нибудь сделать?
- Нет, - сказала Зина и улыбнулась как-то странно, застенчиво и вместе с тем проницательно. - Мне и прежде немного нужно было. А уж теперь...
Шарипов молчал. Зина смотрела на него спокойно, все так же улыбаясь своим мыслям. Плоское лицо ее с подглазьями цвета синеватого пепла сегодня казалось удивительно похорошевшим, и в этом было что-то особенно неприятное и страшное.
- Странно, - сказала она вдруг, - вот как ты думаешь, все люди знают, что когда-нибудь обязательно умрут?
- Думаю, что все, - нерешительно ответил Шарипов.
- Но ни один человек не знает, когда это должно случиться. Если бы я знала, что ему осталось так мало, я бы его освободила.
- От чего освободила? - не понял сразу Шарипов.
- От себя. Чтоб он устроил свою жизнь так, как ему хотелось. Как он мечтал...
Шарипов пожал плечами.
- И все-таки, - спустя минуту продолжала Зина. - Вася - это было самое лучшее из всего, что я видела в жизни. Ах, Давлят, - усмехнулась она, - разве ты понимаешь, что это значит - держать в руках самое дорогое для тебя из всего, что есть на свете, и чувствовать, что его нужно отдать... Освободить...
Зина вдруг строго и внимательно посмотрела на Шарипова и спросила:
- Ты женишься на этой своей Ольге?
- Очевидно, женюсь.
- Мне она не нравится. Не такая, по-моему, должна быть жена. Она полов как следует не вымоет, белья не постирает - будет в прачечную носить или женщину наймет, которая в три раза старше ее и в пять раз слабее. А может, это и зависть во мне говорит - молодая, красивая, в детстве нужды не знала, не пережила войны. Живы ее родные и близкие. Но я тебе так скажу: если женишься, постарайся, чтобы сразу был ребенок. Это дело не мудрое, а для человека иногда самое важное. Жив был бы сейчас мой Сашка, легче мне было бы.
- Какой Сашка? - не понял Шарипов.
- Был такой человек, - ответила Зина.
- Хорошо, - сказал Шарипов.
Молча он наблюдал за тем, как Зина взяла носовой платок, сложила его в несколько раз и стала ножницами вырезать на нем узоры, как это иные делают на бумажных салфетках.
- Этот человек целился ему в голову или случайно попал?
- Целился, - ответил Шарипов. - Их там обучают стрелять по звуку.
- А ты бы стал стрелять в людей, если бы было так безвыходно, что решил покончить с собой?
- Не знаю, - ответил Шарипов. - Могло случиться и так, что стрелял бы.
- Лучше все-таки не стрелять.
Она разложила на столе платок так, что сквозь прорезанные ею отверстия проглядывала темно-синяя скатерть.
- Больше никого не нашли? - спросила Зина.
- Нет. Пока не нашли.
Эта смерть сделала его таким подозрительным, каким он еще никогда не был. Он становился подозрительным, как Степан Кириллович. И боялся этого в самом себе.
Когда он проходил по вестибюлю гостиницы после обыска номера, он услышал, как человек, сидевший за столиком в ожидании, пока ему оформят документы, сказал своей собеседнице, молодой, нарядной женщине: "Ну и денек же сегодня. Кто умер, пожалеет".
Он резко повернулся и потребовал у этих людей документы. С каким негодованием предъявили они ему свои паспорта. Нет, они ничего не знали о событиях, которые здесь произошли. Это было случайное совпадение. Как говорили в таких случаях юристы: "Ошибочное умозаключение о причинной связи явлений на основании их совпадения во времени".
- Остались какие-нибудь чертежи или записи? - спросил Шарипов. Новой конструкции пистолета? Которой Вася занимался?.. Перед этим?
- Нет, - сказала Зина. - Ничего не осталось. А если бы осталось, я бы не дала. Хватит пистолетов. Старых конструкций.
- Это не так, - строго сказал Шарипов. - Оружие нужно. Нам. Самое лучшее.
- А они сделают еще лучше, - глухо ответила Зина. - То они, то вы. А пока убивают.
- Пистолет не игрушка, - сказал Шарипов. - Пистолет - это средство в борьбе. Вася понимал, что это средство в борьбе. Хоть относился к нему, как к игрушке.
- Игрушка, - повторила Зина. - Но почему ему так разнесло голову?..
- Так всегда бывает, - сказал Шарипов.
Медицинский эксперт Суматров долго распространялся о том, что в соответствии с законом Паскаля, который говорит, что в жидкости давление расходится с одинаковой силой во все стороны и пропорционально площади, удар пули в жидкость равносилен взрыву внутри нее. Поэтому если выстрелить в наполненный жидкостью сосуд, или в арбуз, или яблоко, они разлетятся на куски. А при попадании в мозг разрывается черепная коробка. Раньше это явление объясняли гидравлическим давлением, возникающим при ударе пули в жидкость, но известный немецкий баллистик Кранц доказал экспериментально, что пуля придает частицам тела, в которое попала, значительную кинетическую энергию. Эти частицы становятся сами как бы маленькими пулями и, в свою очередь, передают энергию соседним частицам...
- Так всегда бывает, если пуля попадает в мозг, - повторил Шарипов.
Зина молчала. По лицу ее прошла странная судорога - такая, словно щеки сдавили ладонями и оттянули книзу, к подбородку.
- Врач приходил? - спросил Шарипов.
- Приходил. Другого не надо присылать, потому что и другой, так же как этот, признает меня нормальной. Только напишет в справке, что я пережила тяжелое потрясение. Так ты это и без него знаешь. Послушай, Шарипов, - сказала она с неожиданной силой, - почему так получается? Почему, как только убили вашего товарища, вы все стараетесь посадить в сумасшедший дом его жену? Чтоб не возиться с ней? Так со мной не нужно возиться. Дайте мне только немного прийти в себя.
- Зачем ты выдумываешь такую чепуху? - сурово сказал Шарипов. Прежде он обычно избегал говорить ей "ты". - Никто не собирается от тебя избавляться. И если тебе в голову приходят такие мысли, то это в самом деле мысли нездоровые и страшные. Тебе нельзя быть одной. Если хочешь, давай я пока здесь поселюсь. А потом, когда женюсь, будем жить вместе. И, предупреждая ее возражения, продолжал: - А если это не годится, давай придумаем что-нибудь другое. Может быть, пойдешь работать в больницу, чтобы быть как-то с людьми.
- Ты никогда не замечал, что у меня дрожат руки? - спросила Зина.
- Нет, не замечал, - ответил Шарипов резко.
- А они дрожат. Ты бы хотел, чтобы тебе сделала укол медсестра с дрожащими руками?
- Значит, нужно пойти санитаркой, - сказал Шарипов.
- Я уже была санитаркой, - улыбнулась Зина. - Я уже два раза была санитаркой. Выходит, что придется пойти в третий. И вот потому-то не нравится мне твоя Ольга. А может быть, я ей и завидую... Завидую, что если бы в тебя выстрелил человек, который умеет точно попадать по звуку, то она бы в санитарки не пошла.
Г л а в а с о р о к п я т а я, в которой друзья едят
форель и справляют поминки по Ведину
Передавал нам Абу Бекр Мухаммед
ибн Исхак, со слов Яхьи ибн Али ибн
Рифаа, известного в обоих Ираках
своей правдивостью, ссылавшегося на
Абу Али аль-Хасана ибн
Касима-египтянина, который ссылался
на Мухаммеда, сына Закирии
аль-Алляни, говорившего со слов своих
наставников, а последний из них
опирался на Саида ибн аль-Муссаяба и
сына его Абдаллаха, да будет доволен
аллах ими обоими, что оставил Абу
Убейд аль-Касим иба Аббас, да
благословит его аллах и
приветствует! - для людей
восемнадцать мудрых изречений, среди
которых есть такое: "Мало, очень мало
знаем мы о людях, о причинах их
поступков, слов и мыслей, и в этом
большое счастье для людей и милость
аллаха. Ибо если бы мы знали больше,
мы не смогли бы осудить ни одного
человека".
Абдаллах ибн Юсуфаль-Азди
Степан Кириллович взял из багажника автомашины саперную лопатку и прокопал перпендикулярно к крутому глинистому берегу речки длинную узкую канавку глубиной в руку до локтя. Он накрыл ее сверху прутьями и дерном, а в конце устроил круглую яму. В канавку сложили сухой хворост вперемежку со свежими ветками, затем из заполненной водой ямы, которую они вырыли на самом берегу, он вынул с десяток отливающих радугой форелей. Он сам выпотрошил их, и, убедившись, что форели хорошо просолились в яме на берегу, куда они высыпали пачку соли, он натыкал рыбу на прутья и развесил ее на стенках круглой ямы.
Лоза загорелась, и по канаве, как по дымоходу, в круглую яму потянулся горячий и густой дым свежей лозы.
Он сделал все, как учил его когда-то этот анархист Лопес, который вначале хотел его расстрелять, а затем стал его другом. Даже лоза была похожей и та же самая чудесная рыба горных ручьев - форель.
Да, это уже было, думал Степан Кириллович. Так же сверкала река и точно так же на дорогу выбежал такой же белый осленок с большими черными глазами, длинными ушами и сморщенным лбом.
Но вино было другое, не "Гурджаани", но очень похожее на "Гурджаани" - "Вельдепеньяс" из Сьюдад-Реале. И еще они пили тогда дешевую водку "Манцанилла" из Хереса. И закусывали они тогда козьим сыром, белым хлебом и еще уксусным соусом, в который был густо, как рис, накрошен лук.
"Да, - думал он, - и такое же палящее солнце, и ослики, которые паслись невдалеке, пощипывая своими мягкими, бархатными губами колючки, вонзающиеся в человеческие руки, как иголки. И не потому ли меня всегда так тянуло в Таджикистан, что это во многом похоже... И так же мы готовили рыбу, когда шальная, а может быть и не шальная пуля - не знаю до сих пор попала в шею Бернардо. Только рыбу натыкал на прутья Лопес, а я перчил, и он все требовал побольше перца...
И все-таки, - подумал Степан Кириллович, - когда говорят "история рассудит", это не громкие слова, а только подтверждение человеческого опыта, который показывает, что история впоследствии все довольно точно расставляет на свои места...
И только иногда... Не могу понять, до сих пор не могу понять, каким образом этот высокий, смешной человек в пыльном шерстяном костюме цвета пакли, с большой флягой на боку, этот Хемингуэй мог сразу понять... Ведь он знал меньше нас и не сталкивался с Андре Марти, а все-таки написал, что Андре Марти - негодяй и предатель, а мы узнали об этом чуть ли не через двадцать лет после того, как он написал это, прямо и беспощадно написал это в своей книге...
Да, - думал он, поворачивая рыбу, - но история так или иначе все расставила по своим местам. А что же скажет она, эта история, о нашей жизни? Посмеется ли она над тем, что мы сидели на берегу и готовили по-испански форель и справляли поминки по Ведину в то время, как воры разгуливали в нашем доме, или подивится тому, как сложно, как непросто было нам оберегать свой дом и сохранять мир с соседями..."
Он всегда требовал от своих сотрудников, чтобы они, занимаясь самыми запутанными и сложными делами, вовремя завтракали и обедали и, если этого не требовали особые обстоятельства службы, вовремя ложились спать, и читали газеты и книги, и ходили в гости.
"Не горячитесь, - часто повторял он. - У нас не горячатся. Мы у себя дома. Это они к нам пришли. Не мы их, а они нас боятся. Не нам, а им нужно прятаться. Поэтому не горячитесь. Нужна свежая голова. Пусть они горячатся".
Вот и сегодня, в воскресенье, он собрал нескольких своих сотрудников и предложил поехать ловить рыбу. "Ведина помянем", - говорил он тем, кого приглашал с собой.
Вчера вечером перед тем, как сдать в архив, Степан Кириллович просмотрел личное дело Ведина, и сейчас вспомнилась ему одна из первых характеристик, полученных Вединым по окончании специального училища.
"Лейтенант Ведин высокого роста, отлично сложен, крепок, здоров; любит спорт, отличный стрелок, хороший фехтовальщик. Ездок верхом средний. Умственно развит хорошо, способностей отличных, читает мало; в фактах разбирается медленно, но глубоко - умеет в коротких выражениях выразить суть дела. По натуре человек своенравный и самовольный, самостоятелен и решителен. При мягком обращении более податлив, при резком делается строптивым и упрямым. В последний год в характере лейтенанта Ведина заметно улучшение, стал выдержанней и спокойнее. Воспитан, с товарищами живет дружно, сходится скоро, но ни с кем не переходит на "ты". С начальством корректен. Образ жизни ведет умеренный, вино пьет, но знает меру и место. В служебном отношении талантлив, работник настойчивый, обладает способностью поправить работу. К занятиям чисто канцелярского свойства относится без любви. Предан делу партии, не болтлив, умеет хранить военную тайну. Заслуживает присвоения звания старшего лейтенанта".
Там, в этом училище, очевидно, у Ведина командиром был человек, способный "в коротких выражениях выразить суть дела". Но как переменился с тех пор Ведин, как сильно отличались от этой все последующие характеристики. Все чаще и чаще встречались в них слова: "Крайне замкнут. Молчалив. Безукоризненно исполнителен". Не потому ли он так странно погиб? Так странно, что в первую минуту у Степана Кирилловича мелькнула мысль - а уж не самоубийство ли это?
"Поминки, - думал Степан Кириллович. - Не для того, как говорилось в церковной службе: если мертвые не встают снова, то будем же есть и пить, ибо завтра мы умрем. А для того, что это мужественный обычай, что погиб наш товарищ и каждому тяжела его смерть, но мы не лицемеры, не ханжи, мы знаем, что жизнь продолжается. И вот мы собрались и действительно едим и пьем, и почтили этим его память, но не потому, что "завтра и мы умрем", а потому, что мы делаем общее дело и знаем, что в этом деле не бывает без жертв".
"Лучше синица в кулаке, чем журавль в небе", - говорила пословица. Он тоже так считал. Лучше синица в кулаке. Но теперь он думал обо всем этом совсем по-другому. Лучше журавль в небе, чем синица в кулаке. Пусть недостижимый, пусть далекий журавль общего счастья, общего процветания, чем маленькая, зажатая в кулак синица личного успеха. Только слишком поздно ты к этому приходишь, генерал, думал Степан Кириллович. У каждого человека в молодости бывает своя ахиллесова пята. Но в старости иногда случается так, что эта ахиллесова пята оказывается со всех сторон, куда бы ни ткнуть человека. И тогда главным делом его жизни становится желание скрыть, уберечь эту пяту.
С первого класса его сын Сеня учился с сыном директора школы Виктора Михайловича, с Ваней Ивановым. И вдруг Виктора Михайловича арестовали. И вот тогда Степан Кириллович, глядя прямо в глаза сыну, сказал: "Больше туда не ходи. Не маленький - сам понимаешь".
Но неужто он, кавалер ордена "Лавры Мадрида", так держался за свое незначительное лицо и сказал Семену не ходить больше к Ивановым только потому, что боялся за себя, а не за дело? Неужели это была забота не о деле, а о себе?..
"Ты уже не будешь генералом! - твердил Косме Райето. - Ты уже не будешь генералом!" - повторял он, вгоняя ему под ноготь швейную иголку.
Его тогда звали "генералом". Это было его прозвище. Возможно, потому, что он меньше всех был похож на генерала со своим незаметным, незначительным лицом. И Косме Райето твердил: "Ты уже не будешь генералом". Но вот он стал генералом, и не хуже, чем другие.
"...Поминки, - подумал Шарипов. - Я не мог не прийти. Но буду всегда жалеть и никогда не прощу себе, что пришел. Что может быть хуже, подлее этого обычая? Ни одному животному, собаке не придет в голову жрать сразу после того, как убили ее щенка. К чему это? Чтобы еще больше ощутить преимущество живых перед мертвыми? Чтобы показать самим себе - вот нам все нипочем, даже смерть близкого. Как это гадко, как это бесстыдно и цинично! И неужели они все не понимают этого? Или так же, как я, пришли потому, что генерал предложил, потому что таков обычай, а самим так же стыдно? И так же, как я, давятся каждым куском?.."
Поминки... Странные поминки, на которые не была приглашена даже жена покойного.
"Она бы в санитарки не пошла", - вспомнил Шарипов слова Зины.
"А зачем ей идти в санитарки? - думал он, наблюдая за тем, как рассекает на мощные струи воду большой камень, торчащий у самого берега. И что бы изменилось от того, пошла бы Ольга или не пошла в санитарки, если бы "человек, умеющий точно попадать по звуку", выстрелил бы не в него, а в меня? Ничего. Это ничего не меняет. Ольга осталась бы такой же, как была. И все-таки то, что сказала Зина, как заноза. Мешает. Не имеет никакого значения, а мешает так, что я уже не могу смотреть на Ольгу прежними глазами".
Ведин только что погиб. Еще кабинет его был кабинетом Ведина, и конь - конем Ведина, еще звонил телефон и спрашивали Ведина, и приходили в его адрес бумаги, а уже он был далеким, далеким, и эти поминки устроены словно для того, для чего кладут на могилу тяжелую надгробную плиту словно из страха, что мертвый вернется к живым, словно из желания придавить его камнем...
И странное дело, думал Шарипов, Зина, которая прежде казалась ему эдаким довеском, нелепым и ненужным довеском к Ведину, сейчас в его представлении слилась с его покойным другом, и то, что она говорила, звучало для него голосом Ведина и словами Ведина.
Слушали они когда-то вместе с Вединым грустную и смешную песенку о двух друзьях, которые были в одном полку и постоянно ссорились. "И если один из друзей грустил, смеялся и пел другой". Но вот один из этих друзей был ранен в бою, другой ему спас жизнь, а затем, как это часто бывает на военной службе, их послали в разные стороны - одного на север, а другого на Дальний Восток.
"Друзья усмехнулись: ну что ж, пустяк.
Пой песню, пой.
- Ты мне надоел, - сказал один.
- И ты мне, - сказал другой".
А затем оба тайком прослезились.
В песенке не говорилось о том, кто же из этих друзей первым сказал: "ты мне надоел". Но и Шарипов и Ведин единодушно решили, что сказал это именно тот человек, которому другой спас жизнь. Тот, который спас товарища, никогда бы себе этого не позволил. Даже в шутку.
"И Зину сюда не пригласили. А если бы поминки были по мне, то Ольгу можно было бы позвать, и ее бы, наверное, позвали. Потому что она была бы как все и думала бы как все. И в санитарки она бы не пошла".
Недалеко от Шарипова, на камне, заменявшем стул, сидел Аксенов человек, который легко мог оказаться на месте Ведина при выстреле из сарайчика и на месте Шарипова рядом с Ольгой. Шарипов посмотрел на Аксенова и снова подивился про себя его странно переменившемуся лицу с высоким лбом и четко очерченными губами, с постоянным выражением твердости и холодной вдумчивости. Это был теперь совсем другой человек, недобрый, скорее плохой, чем хороший, и все же, как это ни удивительно, вызывавший значительно большее чувство уважения, чем прежний Аксенов.
"А каким был в молодости генерал Коваль?" - спросил у себя Шарипов и посмотрел на Степана Кирилловича. Он сидел на таком же камне, как и все остальные, в своем новеньком генеральском кителе. На левой ладони он держал лист лопуха с только что вынутой из ямы форелью горячего копчения, а правой рукой разбирал рыбу, отделял мякоть и липкими пальцами подносил ее ко рту, бережно и спокойно. Его плебейская короткая шея стала тоньше и словно длинней. На лбу у него появились высокие залысины, а волосы за последнее время сильно поредели. И Шарипов вспомнил, как Ведин однажды рассказывал о том, кто и как лысеет. По словам Ведина, в сибирском селе, где он родился, говорили, что умные люди лысеют с затылка, потому что перед тем, как что-нибудь сделать, на что-нибудь решиться, обязательно почешут в затылке, подумают, все взвесят, а волос, понятно, при этом на затылке вытирается. Глупый человек наоборот: сначала сделает, а потом жалеет: "Ах, зачем я так поступил", и все хлопает себя ладонью по лбу, волос вышибает.
Но жалел ли когда-нибудь Степан Кириллович, хоть ночью, хоть наедине с собой, с собственной совестью, о том, что он делал в жизни? Трудно сказать. Залысины на лбу - слишком слабое доказательство.
Но ведь это Степану Кирилловичу принадлежали слова: "Если увидишь гадину, не раздумывай о том, что отец ее был гадом, а мать - гадиной, что всю жизнь обращались с ней гадко, что вокруг себя она видела преимущественно гадов, а просто раздави ее". И лишь в последнее время он стал добавлять: "Если сможешь..."
Г л а в а с о р о к ш е с т а я, в которой автор
разоблачает убийцу человека в афганском халате
Человек свободный ни о чем так
мало не думает, как о смерти, и его
мудрость состоит в размышлении не о
смерти, а о жизни.
Б. С п и н о з а
У него уже давно было то состояние, которое психологи называли абулией, - состояние, при котором безвыходность ситуации порождала убеждение в бесполезности всякого действия.
"Но неужели инстинкт самосохранения, инстинкт жизни во мне настолько силен, - думал мулло Махмуд, - что именно он направил мою руку? Нет. Я думал о себе меньше, чем обо всех остальных. Это просто было то самое движение, которое заставляет человека задавить скорпиона или убить ядовитую змею. Независимо от того, угрожает ли она тебе, угрожает ли она другому или даже вообще никому не угрожает".
Мулло Махмуд приподнял край циновки, на которой сидел, и сплюнул на глиняный пол слюну, зеленую от жевательного табака.
Людям значительно чаще случается видеть собственную смерть, чем они это предполагают, думал он. Алкоголик, который стоит перед витриной магазина, заполненной бутылками с прозрачной жидкостью, вбирающей свет ламп. Сапер, который, усевшись на мине, как на придорожном камне, закусывает сандвичем с беконом. Или, как помнил он с детства, их служанка Элизабет. Она купила веревку и хвалила ее - такая прочная, такая белая, а после повесилась на этой веревке на чердаке, когда моряк, пообещавший на ней жениться, утащил все ее сбережения и сбежал.
Он тогда тоже увидел собственную смерть. И надо сознаться, выглядела она совсем не страшной и довольно симпатичной. Человек лет тридцати пяти сорока, с руками хлопкороба, в одежде афганского крестьянина, вежливый и нервный, с хорошим произношением как в таджикском, так и в английском языке. С очень хорошим произношением, хотя, несомненно, и тот и другой язык не были его родными языками, и очень трудно было догадаться, на каком же языке говорил он в детстве.