Страница:
Когда тебе достаточно часто повторяют, начинаешь легко представлять себе, что сопротивление оккупантам в годы войны стало повседневным делом для большинства населения страны. Было и другое положительное воздействие от таких рассказов: благодаря постоянному упоминанию о связях между Сопротивлением и Великобританией во время войны Норвегия утвердилась как активный участник не только своего собственного освобождения, но и освобождения Европы в целом.
По этим причинам рассказы о движении Сопротивления главенствовали при описании событий войны во всех странах, оккупированных нацистами. Голландия чествовала храбрость таких людей, как военнослужащий Брам ван дер Сток, один из «удачливых беглецов», награжденный самым большим количеством медалей в стране. В Дании были такие герои, как Могенс Фог – основатель газеты движения Сопротивления Frit Danmark, который совершил побег из гестапо, когда, по счастливой случайности, Королевские военно-воздушные силы Великобритании начали бомбить ее штаб-квартиру в Копенгагене. У чешских коммунистов – Мария Кудержикова, студентка, казненная за протест против режима нацистов. У чешских консерваторов – известный шпион и диверсант Йозеф Машин, сыновья которого впоследствии пошли по стопам своего отца, ступив на стезю сопротивления коммунистическому режиму.
Таких историй были сотни, если не тысячи, в каждой стране, которая принимала активное участие во Второй мировой войне. Некоторые из них преувеличены, идеализированы, но в изложении простых людей, одержавших победу над небывалыми трудностями, становились повествованиями о более масштабной борьбе Европы в целом. Эти рассказы не только вдохновляли целое поколение, которое не всегда соответствовало столь высоким идеалам, но и напоминали людям, что, независимо от тягот жизни в послевоенной Европе, она бесконечно лучше, чем жизнь под пятой деспотизма, который они свергли.
«Народы Югославии! Сербы, хорваты, словенцы, македонцы, черногорцы, мусульмане!
День, которого вы так долго ждали, настал! Власть, пытавшаяся поработить вас, сокрушена. Немецкие и итальянские фашисты натравливали вас друг на друга, чтобы вы уничтожали сами себя в междоусобной борьбе. Но ваши лучшие сыновья и дочери, вдохновленные любовью к своей родине и своим народам, расстроили дьявольские планы врага. Вместо общего раздора и враждебности сейчас вы объединены в новой и счастливой Югославии…»
Далее в своей речи Тито воззвал к «братству и единству» не только своих соотечественников, но и балканские народы в целом, союзников и их армии, всю ООН. День Победы, подчеркнул он, – это день «победы» для всех. Тито выразил надежду на то, что «после великой победы на полях сражений единодушие и понимание сохранятся среди объединенных наций и в мирное время».
Чувства, выраженные в этой речи, демонстрировал практически каждый европейский руководитель в разные моменты войны. Черчилль, например, неоднократно подчеркивал, что «Британское Содружество и империя сплочены более тесно… чем за все время истории», а среди союзников царит «единство, товарищество и братство». Война выиграна, заявил он, потому что «почти весь мир объединился против злодеев». Первый послевоенный премьер-министр Румынии Константин Санатеску говорил о «духе абсолютного единства» на «всем континенте». Даже Сталин отметил, как «идеология дружбы между народами одержала полную победу над гитлеровской идеологией расовой ненависти».
Слово «единство» стало ключевым лозунгом той эпохи. Шарль де Голль даже использовал его в качестве названия самого важного тома своих военных мемуаров. Это был идеал, к которому стремились все и который стал возможен благодаря войне. По всей Западной Европе группы людей с очень разными политическими убеждениями, забыв на время о своих разногласиях, образовывали «советы национального сопротивления». К 1945 г. почти в каждом европейском государстве сформировалось «правительство национального единства», в котором сотрудничали все политические партии. В конце войны, вдохновленные атмосферой единства между союзниками, пятьдесят государств собрались вместе, чтобы составить проект хартии для совершенно новой международной организации – Организации Объединенных Наций.
Для многих простых людей сотрудничество разных народов, людей из разных классов, придерживающихся разных политических убеждений, было одним из вдохновляющих моментов, ставших возможными после войны. «Несмотря на все ужасы, – писала Теодора Фиц-Гиббон в своих воспоминаниях, – война принесла не только разрушения, она внесла заметное изменение в отношения англичан друг к другу. Переживание общей опасности способствовало дружелюбному отношению, почти любви между совершенно посторонними людьми» независимо от традиционных классовых или половых барьеров.
Для Ричарда Мейна, английского солдата, который служил с бельгийцами и норвежцами и лежал в военных госпиталях вместе с французами, русскими и поляками, война была «европейским образованием». Впоследствии он стал европейским государственным деятелем, коллегой Жана Монне (отец-основатель Европейского союза. – Пер.) и Уолтера Холлстейна (первый президент Европейской комиссии, 1958–1969 гг. – Пер.), одним из самых восторженных сторонников Европейского союза. Позднее он вспоминал: «Не всем «великим ожиданиям» Европы было суждено сбыться. Но одно из них – чувство солидарности, которое многие познали во время войны, – лежало в основе всех остальных. Осознанное или нет, оно воодушевляло людей на строительство лучшего мира, лучшей Европы, лучшего общества – более равноправного, менее жестко иерархического и свободного от искусственных барьеров, которые смела Вторая мировая война».
К сожалению, как показала история, ожидание всеобщей солидарности было недолговечным. Холодная война проложила глубокую пропасть между Восточной и Западной Европой, непреодолимую на протяжении более сорока лет. В Югославии и других регионах Европы риторика о «братстве и единстве» имела мало общего с реальностью, и мир между соперничающими группировками был чаще вынужденным, чем добровольным. Каждому случаю «дружбы между чужаками» соответствовало какое-нибудь проявление ненависти или мести.
И тем не менее даже в самые безрадостные периоды послевоенных лет суть тех военных идеалов была всегда актуальна. Они в конце концов сформировали основу для официального партнерства между европейскими государствами, которая расширяется и по сей день.
Больше всего в послевоенной свалке выиграли, без сомнения, различные коммунистические партии Европы, число членов в которых по всему континенту возросло в геометрической прогрессии. По этой причине многие левые стали думать о войне как о благе, несмотря на разруху, которую она с собой принесла. «Даже для послевоенного поколения в Югославии, – пишет Славенка Дракулич, журналист из Загреба, – война не была напрасным и бессмысленным кровопролитием, наоборот, – героическим и значимым опытом, который стоил больше, чем миллион жизней ее жертв».
Революционные последствия войны ощущались не только в тех странах, в которых к власти пришли коммунисты, но и на Западе. Одной из первых стран, которые почувствовали вкус грядущих перемен, стала Великобритания; это случилось на начальных этапах войны. Карточная система, введенная там с началом военных действий, явилась не меньшим переворотом. Она охватывала почти все основные наименования продовольствия, а также другие необходимые вещи, вроде одежды и хозяйственных товаров. Никто не имел права получать больше продовольствия, даже будучи богатым или занимающим более высокое общественное положение, чем его соседи. Единственными людьми, которым полагался более богатый рацион, были военнослужащие или люди, занимавшиеся тяжелым физическим трудом. Иными словами, продукты питания распределялись скорее на основе потребности, нежели общественных или экономических привилегий. Как следствие, состояние здоровья населения во время войны на самом деле улучшилось: к концу 1940-х гг. младенческая смертность в Великобритании постоянно снижалась, и число смертей от различных болезней тоже значительно уменьшилось по сравнению с довоенными годами. С точки зрения здравоохранения, война сделала Великобританию гораздо лучше.
В Великобритании во время войны произошли и другие изменения со схожим эффектом, например введение воинской повинности представителей всех классов и обоих полов. «Социальные и половые различия были отброшены, – писала Теодора Фиц-Гиббон, – и, когда происходит столь разительная перемена, вроде этой, ничто никогда не возвращается на круги своя». Американский военный репортер Эдвард Р. Мерроу, тоже ставший свидетелем социальных перемен в Великобритании, выразился более решительно: «Что касается символов и гражданского населения, эта война не имеет никакого отношения к последней войне. Вы должны понять, мир умирает, старые ценности, старые предрассудки и старые основы власти и престижа уходят».
На континенте во время войны происходили аналогичные изменения, но происходили иначе. Здесь, ввиду больших лишений и более эксплуататорского режима, который ввели нацисты и их союзники в Европе, карточная система не работала. Вместо нее люди больше полагались на черный рынок, когда городские жители регулярно совершали поездки в сельскую местность, чтобы обменять свои вещи на продукты питания. В военные годы произошло колоссальное перераспределение богатства из урбанизированных в сельские районы, изменив тенденцию на прямо противоположную, существовавшую веками. В Италии, например, горожане из среднего класса оказались брошенными своими слугами, те предпочли вернуться в свои родные деревни, где продуктов питания было больше. Сеньора из Северной Италии пожаловалась на то, что крестьяне и владельцы магазинов «стали теперь богатыми людьми». В Чехословакии изменения в некоторых сельских регионах были драматическими. «Фермерский дом стал вдвое больше по сравнению с довоенными размерами, – писала Хеда Ковалы, политзаключенная, вернувшаяся в Чехословакию после войны. – Холодильник стоял в кухне, стиральная машина – в холле. На полу восточные ковры, а на стенах оригиналы картин». Чешские крестьяне с радостью признавали эти перемены: «Нет смысла отрицать – мы преуспели во время войны».
Тем, кто не сумел воспользоваться социальными переменами, навязанными войной, освобождение предоставило другие возможности. В Венгрии, где до 40 % крестьян практически не имели земли, приход Красной армии открыл дорогу насущной земельной реформе. По словам венгерского политического теоретика Иштвана Бибо, 1945 г. был поистине освобождением, несмотря на насилие и зло, он возвестил гибель устаревшей феодальной системы: «Впервые после 1514 г. жесткая общественная система начала меняться, двигаясь в направлении большей свободы». Точно так же освобождение открыло перспективы рабочим в таких промышленных районах Европы, как Франция и Северная Италия. Так как большинство основных «флагманов» промышленности и финансов скомпрометировали себя сотрудничеством с правительствами военного времени, рабочие приобрели превосходный предлог взять в свои руки руководство своими предприятиями, что было невозможно перед войной.
Иногда причины для социальных изменений, вызванных войной, были более сомнительные. Особенно это касалось Восточной Европы, где уничтожили прежние довоенные элиты, когда сначала нацисты, а затем Советы намеренно обезглавливали общества, которые они захватили. Ликвидация евреев также расчистила путь для других групп, занявших их место, как в обществе, так и в экономике. В Венгрии многие крестьяне впервые обзавелись приличной одеждой и обувью, когда в 1944 г. стали раздавать собственность изгнанных евреев. В Польше, где евреи составляли значительную часть среднего класса, появился новый – польский — средний класс и занял их место.
Независимо от того, как происходили изменения, многие люди считали, что им давно уже пора начаться. Будь вы английским либералом-реформатором, французским заводским рабочим или венгерским крестьянином, вывод о том, что в войне и после нее присутствовал и позитив, напрашивался сам собой. Возможно, не для всех, но, безусловно, для некоторых.
Послевоенный период пережил взрыв политической активности и идеализма на всех уровнях общества. Многие надежды и идеи окажутся недолговечными, особенно в тех районах Европы, которым суждено было увидеть упрочение новых диктатур. Иные окажутся скомпрометированными политическими спорами, экономическими трудностями или удушающей бюрократией. Но сам факт их процветания в результате самой разрушительной войны, которую когда-либо видел мир, заслуживает внимания. Европа оказалась в авангарде экономического и духовного возрождения, которое грядущие поколения назовут «чудом».
Если люди того времени не ощущали приближение этого «чуда» так, как сейчас, в нашем понимании, они переживали его, то по крайней мере испытывали облегчение. Достаточно было знать, что большинства тиранических диктатур континента уже нет, бомбы перестали падать, война наконец закончилась.
Глава 7
Часть вторая
Глава 8
По этим причинам рассказы о движении Сопротивления главенствовали при описании событий войны во всех странах, оккупированных нацистами. Голландия чествовала храбрость таких людей, как военнослужащий Брам ван дер Сток, один из «удачливых беглецов», награжденный самым большим количеством медалей в стране. В Дании были такие герои, как Могенс Фог – основатель газеты движения Сопротивления Frit Danmark, который совершил побег из гестапо, когда, по счастливой случайности, Королевские военно-воздушные силы Великобритании начали бомбить ее штаб-квартиру в Копенгагене. У чешских коммунистов – Мария Кудержикова, студентка, казненная за протест против режима нацистов. У чешских консерваторов – известный шпион и диверсант Йозеф Машин, сыновья которого впоследствии пошли по стопам своего отца, ступив на стезю сопротивления коммунистическому режиму.
Таких историй были сотни, если не тысячи, в каждой стране, которая принимала активное участие во Второй мировой войне. Некоторые из них преувеличены, идеализированы, но в изложении простых людей, одержавших победу над небывалыми трудностями, становились повествованиями о более масштабной борьбе Европы в целом. Эти рассказы не только вдохновляли целое поколение, которое не всегда соответствовало столь высоким идеалам, но и напоминали людям, что, независимо от тягот жизни в послевоенной Европе, она бесконечно лучше, чем жизнь под пятой деспотизма, который они свергли.
БРАТСТВО И ЕДИНСТВО
Героизм был не единственной стороной войны, окончание которой повсеместно праздновалось. 9 мая 1945 г. югославский руководитель маршал Иосип Броз Тито выступил с речью о победе, отдав дань «героизму» партизан, которыми командовал во время войны, чьи «беспримерные подвиги» будут «вдохновлять будущие поколения и учить любить свою родину». Однако главный акцент его речи был сделан не столько на чествовании героизма, сколько на воздаянии должного единству:«Народы Югославии! Сербы, хорваты, словенцы, македонцы, черногорцы, мусульмане!
День, которого вы так долго ждали, настал! Власть, пытавшаяся поработить вас, сокрушена. Немецкие и итальянские фашисты натравливали вас друг на друга, чтобы вы уничтожали сами себя в междоусобной борьбе. Но ваши лучшие сыновья и дочери, вдохновленные любовью к своей родине и своим народам, расстроили дьявольские планы врага. Вместо общего раздора и враждебности сейчас вы объединены в новой и счастливой Югославии…»
Далее в своей речи Тито воззвал к «братству и единству» не только своих соотечественников, но и балканские народы в целом, союзников и их армии, всю ООН. День Победы, подчеркнул он, – это день «победы» для всех. Тито выразил надежду на то, что «после великой победы на полях сражений единодушие и понимание сохранятся среди объединенных наций и в мирное время».
Чувства, выраженные в этой речи, демонстрировал практически каждый европейский руководитель в разные моменты войны. Черчилль, например, неоднократно подчеркивал, что «Британское Содружество и империя сплочены более тесно… чем за все время истории», а среди союзников царит «единство, товарищество и братство». Война выиграна, заявил он, потому что «почти весь мир объединился против злодеев». Первый послевоенный премьер-министр Румынии Константин Санатеску говорил о «духе абсолютного единства» на «всем континенте». Даже Сталин отметил, как «идеология дружбы между народами одержала полную победу над гитлеровской идеологией расовой ненависти».
Слово «единство» стало ключевым лозунгом той эпохи. Шарль де Голль даже использовал его в качестве названия самого важного тома своих военных мемуаров. Это был идеал, к которому стремились все и который стал возможен благодаря войне. По всей Западной Европе группы людей с очень разными политическими убеждениями, забыв на время о своих разногласиях, образовывали «советы национального сопротивления». К 1945 г. почти в каждом европейском государстве сформировалось «правительство национального единства», в котором сотрудничали все политические партии. В конце войны, вдохновленные атмосферой единства между союзниками, пятьдесят государств собрались вместе, чтобы составить проект хартии для совершенно новой международной организации – Организации Объединенных Наций.
Для многих простых людей сотрудничество разных народов, людей из разных классов, придерживающихся разных политических убеждений, было одним из вдохновляющих моментов, ставших возможными после войны. «Несмотря на все ужасы, – писала Теодора Фиц-Гиббон в своих воспоминаниях, – война принесла не только разрушения, она внесла заметное изменение в отношения англичан друг к другу. Переживание общей опасности способствовало дружелюбному отношению, почти любви между совершенно посторонними людьми» независимо от традиционных классовых или половых барьеров.
Для Ричарда Мейна, английского солдата, который служил с бельгийцами и норвежцами и лежал в военных госпиталях вместе с французами, русскими и поляками, война была «европейским образованием». Впоследствии он стал европейским государственным деятелем, коллегой Жана Монне (отец-основатель Европейского союза. – Пер.) и Уолтера Холлстейна (первый президент Европейской комиссии, 1958–1969 гг. – Пер.), одним из самых восторженных сторонников Европейского союза. Позднее он вспоминал: «Не всем «великим ожиданиям» Европы было суждено сбыться. Но одно из них – чувство солидарности, которое многие познали во время войны, – лежало в основе всех остальных. Осознанное или нет, оно воодушевляло людей на строительство лучшего мира, лучшей Европы, лучшего общества – более равноправного, менее жестко иерархического и свободного от искусственных барьеров, которые смела Вторая мировая война».
К сожалению, как показала история, ожидание всеобщей солидарности было недолговечным. Холодная война проложила глубокую пропасть между Восточной и Западной Европой, непреодолимую на протяжении более сорока лет. В Югославии и других регионах Европы риторика о «братстве и единстве» имела мало общего с реальностью, и мир между соперничающими группировками был чаще вынужденным, чем добровольным. Каждому случаю «дружбы между чужаками» соответствовало какое-нибудь проявление ненависти или мести.
И тем не менее даже в самые безрадостные периоды послевоенных лет суть тех военных идеалов была всегда актуальна. Они в конце концов сформировали основу для официального партнерства между европейскими государствами, которая расширяется и по сей день.
ПРЕКРАСНЫЙ НОВЫЙ МИР
Важно помнить, что трудности и разруха военных лет не на всех подействовали одинаково. Действительно, некоторые люди после войны оказались более состоятельными, чем могли бы вообразить себе до нее. Война изменила всю общественную структуру во многих регионах, предоставляя возможность укорениться новым структурам и центрам власти.Больше всего в послевоенной свалке выиграли, без сомнения, различные коммунистические партии Европы, число членов в которых по всему континенту возросло в геометрической прогрессии. По этой причине многие левые стали думать о войне как о благе, несмотря на разруху, которую она с собой принесла. «Даже для послевоенного поколения в Югославии, – пишет Славенка Дракулич, журналист из Загреба, – война не была напрасным и бессмысленным кровопролитием, наоборот, – героическим и значимым опытом, который стоил больше, чем миллион жизней ее жертв».
Революционные последствия войны ощущались не только в тех странах, в которых к власти пришли коммунисты, но и на Западе. Одной из первых стран, которые почувствовали вкус грядущих перемен, стала Великобритания; это случилось на начальных этапах войны. Карточная система, введенная там с началом военных действий, явилась не меньшим переворотом. Она охватывала почти все основные наименования продовольствия, а также другие необходимые вещи, вроде одежды и хозяйственных товаров. Никто не имел права получать больше продовольствия, даже будучи богатым или занимающим более высокое общественное положение, чем его соседи. Единственными людьми, которым полагался более богатый рацион, были военнослужащие или люди, занимавшиеся тяжелым физическим трудом. Иными словами, продукты питания распределялись скорее на основе потребности, нежели общественных или экономических привилегий. Как следствие, состояние здоровья населения во время войны на самом деле улучшилось: к концу 1940-х гг. младенческая смертность в Великобритании постоянно снижалась, и число смертей от различных болезней тоже значительно уменьшилось по сравнению с довоенными годами. С точки зрения здравоохранения, война сделала Великобританию гораздо лучше.
В Великобритании во время войны произошли и другие изменения со схожим эффектом, например введение воинской повинности представителей всех классов и обоих полов. «Социальные и половые различия были отброшены, – писала Теодора Фиц-Гиббон, – и, когда происходит столь разительная перемена, вроде этой, ничто никогда не возвращается на круги своя». Американский военный репортер Эдвард Р. Мерроу, тоже ставший свидетелем социальных перемен в Великобритании, выразился более решительно: «Что касается символов и гражданского населения, эта война не имеет никакого отношения к последней войне. Вы должны понять, мир умирает, старые ценности, старые предрассудки и старые основы власти и престижа уходят».
На континенте во время войны происходили аналогичные изменения, но происходили иначе. Здесь, ввиду больших лишений и более эксплуататорского режима, который ввели нацисты и их союзники в Европе, карточная система не работала. Вместо нее люди больше полагались на черный рынок, когда городские жители регулярно совершали поездки в сельскую местность, чтобы обменять свои вещи на продукты питания. В военные годы произошло колоссальное перераспределение богатства из урбанизированных в сельские районы, изменив тенденцию на прямо противоположную, существовавшую веками. В Италии, например, горожане из среднего класса оказались брошенными своими слугами, те предпочли вернуться в свои родные деревни, где продуктов питания было больше. Сеньора из Северной Италии пожаловалась на то, что крестьяне и владельцы магазинов «стали теперь богатыми людьми». В Чехословакии изменения в некоторых сельских регионах были драматическими. «Фермерский дом стал вдвое больше по сравнению с довоенными размерами, – писала Хеда Ковалы, политзаключенная, вернувшаяся в Чехословакию после войны. – Холодильник стоял в кухне, стиральная машина – в холле. На полу восточные ковры, а на стенах оригиналы картин». Чешские крестьяне с радостью признавали эти перемены: «Нет смысла отрицать – мы преуспели во время войны».
Тем, кто не сумел воспользоваться социальными переменами, навязанными войной, освобождение предоставило другие возможности. В Венгрии, где до 40 % крестьян практически не имели земли, приход Красной армии открыл дорогу насущной земельной реформе. По словам венгерского политического теоретика Иштвана Бибо, 1945 г. был поистине освобождением, несмотря на насилие и зло, он возвестил гибель устаревшей феодальной системы: «Впервые после 1514 г. жесткая общественная система начала меняться, двигаясь в направлении большей свободы». Точно так же освобождение открыло перспективы рабочим в таких промышленных районах Европы, как Франция и Северная Италия. Так как большинство основных «флагманов» промышленности и финансов скомпрометировали себя сотрудничеством с правительствами военного времени, рабочие приобрели превосходный предлог взять в свои руки руководство своими предприятиями, что было невозможно перед войной.
Иногда причины для социальных изменений, вызванных войной, были более сомнительные. Особенно это касалось Восточной Европы, где уничтожили прежние довоенные элиты, когда сначала нацисты, а затем Советы намеренно обезглавливали общества, которые они захватили. Ликвидация евреев также расчистила путь для других групп, занявших их место, как в обществе, так и в экономике. В Венгрии многие крестьяне впервые обзавелись приличной одеждой и обувью, когда в 1944 г. стали раздавать собственность изгнанных евреев. В Польше, где евреи составляли значительную часть среднего класса, появился новый – польский — средний класс и занял их место.
Независимо от того, как происходили изменения, многие люди считали, что им давно уже пора начаться. Будь вы английским либералом-реформатором, французским заводским рабочим или венгерским крестьянином, вывод о том, что в войне и после нее присутствовал и позитив, напрашивался сам собой. Возможно, не для всех, но, безусловно, для некоторых.
Послевоенный период пережил взрыв политической активности и идеализма на всех уровнях общества. Многие надежды и идеи окажутся недолговечными, особенно в тех районах Европы, которым суждено было увидеть упрочение новых диктатур. Иные окажутся скомпрометированными политическими спорами, экономическими трудностями или удушающей бюрократией. Но сам факт их процветания в результате самой разрушительной войны, которую когда-либо видел мир, заслуживает внимания. Европа оказалась в авангарде экономического и духовного возрождения, которое грядущие поколения назовут «чудом».
Если люди того времени не ощущали приближение этого «чуда» так, как сейчас, в нашем понимании, они переживали его, то по крайней мере испытывали облегчение. Достаточно было знать, что большинства тиранических диктатур континента уже нет, бомбы перестали падать, война наконец закончилась.
Глава 7
ПАНОРАМА ХАОСА
За недавние годы у некоторых западных историков и политиков появилась тенденция смотреть на последствия Второй мировой войны сквозь розовые очки. Разочарованные прогрессом перестройки и примирением после войн в Афганистане и Ираке в начале XXI века, они указывали на успех похожих проектов в Европе 1940-х гг. План Маршалла был выделен особо как образец для послевоенного восстановления экономики.
Таким политикам неплохо вспомнить, что процесс восстановления в Европе начался не сразу. План Маршалла был задуман не раньше 1947 г., и весь континент еще долго после окончания этого десятилетия оставался во власти экономической, политической и нравственной нестабильности. Как это недавно было в Ираке и Афганистане, ООН признала необходимость того, чтобы руководители стран взяли управление своими общественными институтами в свои руки. Но для появления таких руководителей требовалось время. Сразу после войны единственными людьми, имевшими моральное право встать у власти, были участники Сопротивления. Но люди с опытом партизанской войны, диверсий и силовых действий привыкли к ведению своих дел в строгой секретности и не обязательно лучше всего подходят для управления демократическими правительствами.
Поэтому долгое время единственной властью, способной осуществлять руководство, были сами союзники. Только представителей союзников повсеместно признавали не запятнанными связями с нацистами. Только армии союзников пользовались доверием, обладали силой и способностью ввести какую-то форму законности и порядка. И только присутствие союзников могло обеспечить стабильность, как необходимое условие для какого-то возврата к демократии. Несмотря на тот факт, что союзники вскоре стали злоупотреблять европейским гостеприимством, их масштабному присутствию на континенте альтернативы не было.
К сожалению, союзники были совершенно не готовы иметь дело со сложными и широко распространенными проблемами, возникшими перед ними сразу же после войны. Их солдат и руководителей не хватало на миллионы и миллионы перемещенных лиц, которых они должны были кормить, одевать, размещать и каким-то образом возвращать на родину. От них ожидали распределения пищи и лекарств между десятками миллионов местных гражданских лиц, многие из которых остались без крыши над головой, голодали и были травмированы войной. Они столкнулись с необходимостью создавать и поддерживать местные органы гражданской власти – во многих случаях с нуля – так, чтобы учитывать потребности местного населения, языка и обычаев которого большинство солдат союзных армий не понимало. В их обязанности входило выступать в роли полиции на континенте, который оказался ввергнутым в хаос и беззаконие при наличии оружия всех видов. И каким-то образом им предстояло побуждать деморализованных людей расчищать завалы и строить свою разрушенную жизнь заново.
Все это пришлось осуществлять в атмосфере негодования и ненависти. Немцев повсюду ненавидели за то, что они развязали войну. Ненависть проявлялась и к другим народам – в некоторых случаях она просто вновь пробудилась – благодаря событиям предыдущих шести лет: греки против болгар, сербы против хорватов, румыны против мадьяр, поляки против украинцев. Начали вспыхивать братоубийственные конфликты, основанные на различных социальных и политических концепциях того, как должно выглядеть новое общество после войны. Они просто добавились к разногласиям, уже существовавшим между соседями, которые пристально следили за поведением друг друга во время войны. По всей Европе коллаборационисты и участники Сопротивления по-прежнему жили бок о бок в местных сообществах. Преступники, совершавшие зверства, растворились среди населения, когда жертвы гитлеровского режима стали возвращаться из плена. Коммунисты и фашисты смешались с населением, имеющим более умеренные политические взгляды, равно как и те, кто потерял всякую веру в политику. В бесчисленных городах и деревнях военные преступники жили рядом с теми, кому непосредственно причинили вред.
Присутствие союзников в такой обстановке часто возмущало местных жителей, многие обладали приоритетами, отличными от тех, что были у их военных гостей. После окончания сражений союзникам постепенно стало приходить в голову, что они сидят на бомбе замедленного действия. Вот фраза, которая повторяется в рапортах и меморандумах союзников в 1945 г.: если война, вероятно, выиграна, то мир все еще может быть утрачен.
В декабре 1944 г., находясь с визитом в Греции, помощник Госсекретаря Дин Ачесон написал краткий меморандум Гарри Хопкинсу, специальному помощнику президента Рузвельта, в котором предупреждал о возможной кровавой бойне, ожидающей Европу, если ее восстановление не будет осуществлено быстро. Освобожденные народы, писал он, «самый легко воспламеняемый материал в мире. Это бойцы. Они вспыльчивы и беспокойны. Они перенесли невыносимые страдания». Если союзники не постараются накормить их, восстановить здоровье и активно помочь возрождению социальных и нравственных структур их стран, за этим последует «разочарование», «смятение и беспорядки» и, наконец, «свержение правительств». Этот сценарий уже начал разворачиваться в Югославии и Греции. Ачесон опасался, что такие сценарии будут множиться по всему континенту и вызовут гражданскую войну в масштабе Европы.
Всего через несколько недель после победы союзников папа Пий XII также выступил с предупреждением о том, как хрупок вновь обретенный мир. В обращении к Священной коллегии кардиналов он заявил, что война создала «толпы обездоленных, утративших веру и надежду, разочарованных людей», которые готовы «раздуть революцию и беспорядок, нанятые тиранией не менее деспотичной, чем те, свержение которых они планировали». Хотя он и не обозначил эту деспотическую тиранию, было ясно, что он имеет в виду сталинский советский режим, который уже запустил процесс прихода к власти коммунистов в нескольких государствах Центральной и Восточной Европы. Папа поддержал право малых народов на сопротивление введению новых политических или культурных систем, но признал, что продвижение к истинному и долгому миру между и внутри народов займет много времени – «слишком много для стремления человечества к порядку и спокойствию».
К сожалению, помимо всего прочего, западные союзники не располагали временем. Столкнувшись с колоссальными задачами, которые перед ними встали, они оказались не способны справиться с послевоенными проблемами Европы с должной оперативностью и во избежание дальнейшего кровопролития. Их ответ на физическое разорение был ничтожен – в общем-то неудивительно, учитывая размах разрушений – пришлось в первую очередь, восстанавливая пути снабжения на всем континенте, ограничиться просто расчисткой дорог и реконструкцией транспортных узлов. Такой же недостаточной была их реакция и в отношении гуманитарного кризиса: континент отчаянно нуждался в продовольствии и лекарственных средствах на протяжении еще нескольких лет, а перемещенные лица, особенно «не имеющие гражданства» евреи и поляки, томились в лагерях в ниссеновских бараках (сборно-разборный барак полуцилиндрической формы из гофрированного железа, впервые использован во время Пeрвой мировой войны в качестве временной армейской казармы или хозяйственной постройки, назван по имени автора – подполковника П. Ниссена. – Пер.) до 1950-х гг. В еще более ничтожной форме выразился отклик на кризис морали. Оказалось, просто невозможно оперативно обнаружить всех военных преступников и сместить всех скомпрометировавших себя лидеров из власти, задержать их, собрать против них свидетельские показания, судить, учитывая хаос, царивший в 1944–1945 гг.
В атмосфере насилия и неразберихи конца войны неудивительно, что люди решили взять закон под свой контроль. Они ничего не могли сделать, чтобы изменить ситуацию с физическим разорением или человеческими потерями, но верили, что, по крайней мере, можно устранить некоторые нравственные диспропорции. Эта вера в большинстве случаев оказалась всего лишь фантазией, поскольку основывалась на поиске удобных козлов отпущения и отношении к целым группам населения, объединенным общей виной за преступления нескольких людей. Таким образом, к панораме ущербной нравственности, которую повлекла за собой война, добавилось новое преступление – месть. Об этом речь пойдет в следующей части этой книги.
Таким политикам неплохо вспомнить, что процесс восстановления в Европе начался не сразу. План Маршалла был задуман не раньше 1947 г., и весь континент еще долго после окончания этого десятилетия оставался во власти экономической, политической и нравственной нестабильности. Как это недавно было в Ираке и Афганистане, ООН признала необходимость того, чтобы руководители стран взяли управление своими общественными институтами в свои руки. Но для появления таких руководителей требовалось время. Сразу после войны единственными людьми, имевшими моральное право встать у власти, были участники Сопротивления. Но люди с опытом партизанской войны, диверсий и силовых действий привыкли к ведению своих дел в строгой секретности и не обязательно лучше всего подходят для управления демократическими правительствами.
Поэтому долгое время единственной властью, способной осуществлять руководство, были сами союзники. Только представителей союзников повсеместно признавали не запятнанными связями с нацистами. Только армии союзников пользовались доверием, обладали силой и способностью ввести какую-то форму законности и порядка. И только присутствие союзников могло обеспечить стабильность, как необходимое условие для какого-то возврата к демократии. Несмотря на тот факт, что союзники вскоре стали злоупотреблять европейским гостеприимством, их масштабному присутствию на континенте альтернативы не было.
К сожалению, союзники были совершенно не готовы иметь дело со сложными и широко распространенными проблемами, возникшими перед ними сразу же после войны. Их солдат и руководителей не хватало на миллионы и миллионы перемещенных лиц, которых они должны были кормить, одевать, размещать и каким-то образом возвращать на родину. От них ожидали распределения пищи и лекарств между десятками миллионов местных гражданских лиц, многие из которых остались без крыши над головой, голодали и были травмированы войной. Они столкнулись с необходимостью создавать и поддерживать местные органы гражданской власти – во многих случаях с нуля – так, чтобы учитывать потребности местного населения, языка и обычаев которого большинство солдат союзных армий не понимало. В их обязанности входило выступать в роли полиции на континенте, который оказался ввергнутым в хаос и беззаконие при наличии оружия всех видов. И каким-то образом им предстояло побуждать деморализованных людей расчищать завалы и строить свою разрушенную жизнь заново.
Все это пришлось осуществлять в атмосфере негодования и ненависти. Немцев повсюду ненавидели за то, что они развязали войну. Ненависть проявлялась и к другим народам – в некоторых случаях она просто вновь пробудилась – благодаря событиям предыдущих шести лет: греки против болгар, сербы против хорватов, румыны против мадьяр, поляки против украинцев. Начали вспыхивать братоубийственные конфликты, основанные на различных социальных и политических концепциях того, как должно выглядеть новое общество после войны. Они просто добавились к разногласиям, уже существовавшим между соседями, которые пристально следили за поведением друг друга во время войны. По всей Европе коллаборационисты и участники Сопротивления по-прежнему жили бок о бок в местных сообществах. Преступники, совершавшие зверства, растворились среди населения, когда жертвы гитлеровского режима стали возвращаться из плена. Коммунисты и фашисты смешались с населением, имеющим более умеренные политические взгляды, равно как и те, кто потерял всякую веру в политику. В бесчисленных городах и деревнях военные преступники жили рядом с теми, кому непосредственно причинили вред.
Присутствие союзников в такой обстановке часто возмущало местных жителей, многие обладали приоритетами, отличными от тех, что были у их военных гостей. После окончания сражений союзникам постепенно стало приходить в голову, что они сидят на бомбе замедленного действия. Вот фраза, которая повторяется в рапортах и меморандумах союзников в 1945 г.: если война, вероятно, выиграна, то мир все еще может быть утрачен.
В декабре 1944 г., находясь с визитом в Греции, помощник Госсекретаря Дин Ачесон написал краткий меморандум Гарри Хопкинсу, специальному помощнику президента Рузвельта, в котором предупреждал о возможной кровавой бойне, ожидающей Европу, если ее восстановление не будет осуществлено быстро. Освобожденные народы, писал он, «самый легко воспламеняемый материал в мире. Это бойцы. Они вспыльчивы и беспокойны. Они перенесли невыносимые страдания». Если союзники не постараются накормить их, восстановить здоровье и активно помочь возрождению социальных и нравственных структур их стран, за этим последует «разочарование», «смятение и беспорядки» и, наконец, «свержение правительств». Этот сценарий уже начал разворачиваться в Югославии и Греции. Ачесон опасался, что такие сценарии будут множиться по всему континенту и вызовут гражданскую войну в масштабе Европы.
Всего через несколько недель после победы союзников папа Пий XII также выступил с предупреждением о том, как хрупок вновь обретенный мир. В обращении к Священной коллегии кардиналов он заявил, что война создала «толпы обездоленных, утративших веру и надежду, разочарованных людей», которые готовы «раздуть революцию и беспорядок, нанятые тиранией не менее деспотичной, чем те, свержение которых они планировали». Хотя он и не обозначил эту деспотическую тиранию, было ясно, что он имеет в виду сталинский советский режим, который уже запустил процесс прихода к власти коммунистов в нескольких государствах Центральной и Восточной Европы. Папа поддержал право малых народов на сопротивление введению новых политических или культурных систем, но признал, что продвижение к истинному и долгому миру между и внутри народов займет много времени – «слишком много для стремления человечества к порядку и спокойствию».
К сожалению, помимо всего прочего, западные союзники не располагали временем. Столкнувшись с колоссальными задачами, которые перед ними встали, они оказались не способны справиться с послевоенными проблемами Европы с должной оперативностью и во избежание дальнейшего кровопролития. Их ответ на физическое разорение был ничтожен – в общем-то неудивительно, учитывая размах разрушений – пришлось в первую очередь, восстанавливая пути снабжения на всем континенте, ограничиться просто расчисткой дорог и реконструкцией транспортных узлов. Такой же недостаточной была их реакция и в отношении гуманитарного кризиса: континент отчаянно нуждался в продовольствии и лекарственных средствах на протяжении еще нескольких лет, а перемещенные лица, особенно «не имеющие гражданства» евреи и поляки, томились в лагерях в ниссеновских бараках (сборно-разборный барак полуцилиндрической формы из гофрированного железа, впервые использован во время Пeрвой мировой войны в качестве временной армейской казармы или хозяйственной постройки, назван по имени автора – подполковника П. Ниссена. – Пер.) до 1950-х гг. В еще более ничтожной форме выразился отклик на кризис морали. Оказалось, просто невозможно оперативно обнаружить всех военных преступников и сместить всех скомпрометировавших себя лидеров из власти, задержать их, собрать против них свидетельские показания, судить, учитывая хаос, царивший в 1944–1945 гг.
В атмосфере насилия и неразберихи конца войны неудивительно, что люди решили взять закон под свой контроль. Они ничего не могли сделать, чтобы изменить ситуацию с физическим разорением или человеческими потерями, но верили, что, по крайней мере, можно устранить некоторые нравственные диспропорции. Эта вера в большинстве случаев оказалась всего лишь фантазией, поскольку основывалась на поиске удобных козлов отпущения и отношении к целым группам населения, объединенным общей виной за преступления нескольких людей. Таким образом, к панораме ущербной нравственности, которую повлекла за собой война, добавилось новое преступление – месть. Об этом речь пойдет в следующей части этой книги.
Часть вторая
МЕСТЬ
У нас остались только два священных слова.
Одно из них – любовь, другое – месть.
Василий Гроссман, 15 октября 1943 г.
Глава 8
ЖАЖДА КРОВИ
В октябре 1944 г. после более двух лет кровопролитной бойни между немцами и Советами Красная армия наконец перешла границу и ступила на немецкую землю. Маленькая деревушка Неммерсдорф приобрела печальную известность в качестве первого населенного пункта, встретившегося на ее пути, и это название вскоре стало олицетворением зверства. Принято считать, что в бешеной ярости красноармейцы перебили всех, кого нашли, – мужчин, женщин и детей, – а потом изувечили их тела. Корреспондент швейцарской газеты «Ле курьер», утверждавший по прибытии в эту деревню после того, как советские войска были временно отброшены назад, и испытавший невероятное отвращение, свидетельствует: «Я избавлю вас от описания увечий и жуткого состояния, в котором находились трупы на поле. Эти впечатления выходят за рамки даже самой дикой фантазии».
По мере наступления советской армии такие сцены повторялись во всех восточных провинциях Германии. Например, в Поваене близ Кенигсберга мертвые женщины были разбросаны повсюду, изнасилованные, а затем жестоко убитые штыками или ударами прикладов по голове. Четыре женщины раздеты догола, привязаны сзади к танку, так их волокли, пока они не умерли. В Гросс-Хейдекруг одну женщину нашли распятой на алтарном кресте местной церкви, так же были вздернуты по обе стороны от нее два немецких солдата. В других деревнях тоже отмечались случаи распятия. Женщин насиловали, затем приколачивали гвоздями к дверям сараев. В Метгетене нашли убитыми и изувеченными не только женщин, но и детей. По словам немецкого капитана, который осматривал трупы, «большинство детей были убиты ударом по голове тупым инструментом», а «на некоторых крошечных телах были многочисленные штыковые раны».
Массовые убийства женщин и детей не преследовали военную цель, являясь, по сути своей, пропагандистским бедствием для Красной армии, которое только усиливало сопротивление немцев. Беспричинное разрушение немецких городов и деревень также приводило к обратным результатам. Как отмечал Лев Копелев – советский солдат, своими глазами видевший сожжение немецких деревень, все это было очень хорошо делать в отместку, но «где мы проведем потом ночь? Куда положим раненых?». Однако рассматривать подобные вещи с чисто утилитарной точки зрения значит не постичь сути. Желание отомстить, очевидно, преобладало как неизбежная реакция на величайшую несправедливость, когда-либо допущенную человеком. Солдат, участвовавших в зверствах, побуждала глубокая и часто личная злоба. «Я отомстил, и буду мстить», – заявил красноармеец по фамилии Гофман в 1944 г., жена и двое детей которого были убиты нацистами в белорусском городе Краснополье (польский Краснополь). «Я часто видел поля, усеянные телами немцев, но этого недостаточно. Сколько из них должны умереть за каждого убитого ребенка! В лесу ли я или в блиндаже, трагедия Краснополья стоит у меня перед глазами… И я клянусь, буду мстить, пока моя рука может держать оружие».
По мере наступления советской армии такие сцены повторялись во всех восточных провинциях Германии. Например, в Поваене близ Кенигсберга мертвые женщины были разбросаны повсюду, изнасилованные, а затем жестоко убитые штыками или ударами прикладов по голове. Четыре женщины раздеты догола, привязаны сзади к танку, так их волокли, пока они не умерли. В Гросс-Хейдекруг одну женщину нашли распятой на алтарном кресте местной церкви, так же были вздернуты по обе стороны от нее два немецких солдата. В других деревнях тоже отмечались случаи распятия. Женщин насиловали, затем приколачивали гвоздями к дверям сараев. В Метгетене нашли убитыми и изувеченными не только женщин, но и детей. По словам немецкого капитана, который осматривал трупы, «большинство детей были убиты ударом по голове тупым инструментом», а «на некоторых крошечных телах были многочисленные штыковые раны».
Массовые убийства женщин и детей не преследовали военную цель, являясь, по сути своей, пропагандистским бедствием для Красной армии, которое только усиливало сопротивление немцев. Беспричинное разрушение немецких городов и деревень также приводило к обратным результатам. Как отмечал Лев Копелев – советский солдат, своими глазами видевший сожжение немецких деревень, все это было очень хорошо делать в отместку, но «где мы проведем потом ночь? Куда положим раненых?». Однако рассматривать подобные вещи с чисто утилитарной точки зрения значит не постичь сути. Желание отомстить, очевидно, преобладало как неизбежная реакция на величайшую несправедливость, когда-либо допущенную человеком. Солдат, участвовавших в зверствах, побуждала глубокая и часто личная злоба. «Я отомстил, и буду мстить», – заявил красноармеец по фамилии Гофман в 1944 г., жена и двое детей которого были убиты нацистами в белорусском городе Краснополье (польский Краснополь). «Я часто видел поля, усеянные телами немцев, но этого недостаточно. Сколько из них должны умереть за каждого убитого ребенка! В лесу ли я или в блиндаже, трагедия Краснополья стоит у меня перед глазами… И я клянусь, буду мстить, пока моя рука может держать оружие».