Страница:
И всюду находить себе отраду?
Мы - этот светлый лес, и наши ветви
Взлелеяли не мелкокрылых птах
225 Орлов могучих, златооперенных,
Которые нас выше красотой
И потому должны царить по праву.
Таков закон Природы: красота
Дарует власть. По этому закону
230 И победители познают скорбь,
Когда придет другое поколенье.
Видали ль вы, как юный бог морей,
Преемник мой, по голубой пучине
Средь брызг и пены в колеснице мчит,
235 Крылатыми конями запряженной?
Я видел это, - и в его глазах
Такая красота мне просверкала,
Что я сказал печальное "прощай"
Своей державе, я простился с властью
240 И к вам пришел сюда, чтоб разделить
Груз ваших бед - и утешенье дать:
Да будет истина вам утешеньем".
Смущенные ли мудрой правотою,
Иль из презрения к его словам,
245 Но все хранили тишину, когда
Смолк рокот Океана. Лишь Климена,
Пренебрегаемая до сих пор,
Заговорила вдруг - не возражая,
А только кротко изливая грусть,
250 Тишайшая среди неукротимых:
"Отец, я здесь неискушенней всех,
Я знаю только, что исчезла радость
И скорбь-змея свила себе гнездо
В сердцах у нас, боюсь, уже навеки.
255 Я бы не стала предрекать беду,
Когда б сама могла ее смирить,
Но здесь нужна могущественней сила.
Позвольте же поведать мне о том,
Что так заставило меня рыдать
260 И отняло последние надежды.
Стояла я на берегу морском;
Бриз, веявший от леса, доносил
Благоуханье листьев и цветов,
Такой исполненное чудной неги,
265 Такой отрады, что в тоске моей
Мне захотелось эту тишь нарушить,
Смутить самодовлеющий покой
Печальной песнею о наших бедах.
Я села, раковину подняла
270 С песка - и тихо в губы ей подула,
Чтобы извлечь мелодию; но вдруг,
Покуда я пыталась разбудить
Глухое эхо в сводах перламутра,
С косы напротив, с острова морского
275 Донесся столь чарующий напев,
Что сразу захватил мое вниманье.
Я раковину бросила, и волны
Наполнили ее, как уши мне
Наполнила отрада золотая;
280 Погибельные, колдовские звуки
Каскадом ниспадали друг за другом
Стремительно, как цепь жемчужин с нити,
А вслед иные ноты воспаряли,
Подобно горлицам с ветвей оливы,
285 И реяли над головой моей,
Изнемогавшей от отрады дивной
И скорбной муки. Победила скорбь,
И я безумные заткнула уши,
Но сквозь дрожащую преграду пальцев
290 Прорвался нежный и певучий голос,
С восторгом восклицавший: "Аполлон!
О юный Аполлон золотокудрый!"
В смятенье я бежала, а за мной
Летело и звенело это имя!..
295 Отец мой! братья! если бы вы знали,
Как было больно мне! Когда б ты слышал,
Сатурн, как я рыдала, - ты б не стал
Меня корить за дерзость этой речи".
Как боязливый ручеек, петляя
300 По гальке побережья, медлит впасть
В безбрежность волн, так этот робкий голос
Струился вдаль, - но устья он достиг,
Когда был, словно морем, поглощен
Взбешенным, гневным басом Энкелада.
305 Он говорил, на локоть опершись,
Но не вставая, словно от избытка
Презрения, - и тяжкие слова
Гремели, как удары волн о рифы.
"Кого должны мы слушать - слишком мудрых
310 Иль слишком глупых, братья-великаны?
Обрушьте на меня хоть все грома
Бунтовщиков с Олимпа, взгромоздите
Всю землю с небесами мне на плечи
Страшнее я не испытал бы мук,
315 Чем ныне, слыша этот детский лепет.
Шумите же, кричите и бушуйте,
Вопите громче, сонные титаны!
Неужто вы проглотите обиды
И униженья от юнцов снесете?
320 Неужто ты забыл, Владыка вод,
Как ты ошпарен был в своей стихии?
Что - наконец в тебе проснулся гнев?
О радость! значит, ты не безнадежен!
О, радость! наконец-то сотни глаз
325 Сверкнули жаждой мести!" - Он поднялся
Во весь огромный рост и продолжал:
"Теперь вы - пламя, так пылайте жарче,
Пройдитесь очистительным огнем
По небесам, калеными стрелами
330 Спалите дом тщедушного врага,
За облака занесшегося Зевса!
Пусть он пожнет содеянное зло!
Я презираю мудрость Океана;
И все же не одна потеря царств
335 Меня гнетет: дни мира улетели,
Те безмятежные, благие дни,
Когда все существа в эфире светлом
Внимали нам с раскрытыми глазами
И наши лбы не ведали морщин,
340 А губы - горьких стонов, и Победа
Крылатое, неверное созданье
Была еще не рождена на свет.
Но вспомните: Гиперион могучий,
Наш самый светлый брат, еще царит...
345 Он здесь! Взгляните - вот его сиянье!"
Все взоры были скрещены в тот миг
На Энкеладе, и пока звучали
Его слова под сводами ущелья,
Внезапный отблеск озарил черты
350 Сурового гиганта, что сумел
Вдохнуть в богов свой гнев. И тот же отблеск
Коснулся остальных, но ярче всех
Сатурна, чьи белеющие пряди
Светились, словно вспененные волны
355 Под сумрачным бушпритом корабля,
Когда вплывает он в ночную бухту.
И вдруг из бледно-серебристой мглы
Слепящий, яркий блеск, подобно утру,
Возник и залил все уступы скал,
360 Весь этот горестный приют забвенья,
И кручи, и расщелины земли,
Глухие пропасти и водопады
Ревущие - и весь пещерный мир,
Одетый прежде в мантию теней,
365 Явил в его чудовищном обличье.
То был Гиперион. В венце лучей
Стоял он, с высоты гранитной глядя
На бездну скорби, что при свете дня
Самой себе казалась ненавистной.
370 Сверкали золотом его власы
В курчавых нумидийских завитках,
И вся фигура в ореоле блеска
Являла царственный и страшный вид,
Как на закате Мемнона колосс
375 Для пришлеца с туманного Востока.
И, словно арфа Мемнона, стенанья
Он испускал, ладонью сжав ладонь,
И так стоял недвижно. Эта скорбь
Владыки солнца тягостным уныньем
380 Отозвалась в поверженных богах,
И многие свои прикрыли лица,
Чтоб не смотреть. Лишь пылкий Энкелад
Свой взор горящий устремил на братьев,
И, повинуясь этому сигналу,
385 Поднялся Иапет и мощный Крий,
И Форкий, великан морской, - и стали
С ним рядом, вчетвером, плечом к плечу.
"Сатурн!" - раздался их призыв, и сверху
Гиперион ответил громким криком:
390 "Сатурн!" Но старый вождь сидел угрюмо
С Кибелой рядом, и в лице богини
Не отразилось радости, когда
Из сотен глоток грянул клич: "Сатурн!"
Книга третья
Вот так между покорностью и буйством
Метались побежденные титаны.
Теперь оставь их, Муза! Не по силам
Тебе воспеть такие бури бедствий.
5 Твоим губам скорей печаль пристала
И меланхолия уединенья.
Оставь их, Муза! Ибо скоро встретишь
Ты множество божеств первоначальных,
Скитающихся в мире без приюта.
10 Но с трепетом коснись дельфийской арфы,
И пусть повеет ветерком небесным
Мелодия дорийской нежной лютни;
Ведь эта песнь твоя - Отцу всех песен!
Все розовое сделай ярко-алым,
15 Пускай румянец розы вспыхнет ярче,
Пусть облака восхода и заката
Плывут руном роскошным над холмами,
Пусть красное вино вскипит в бокале
Ключом студеным, пусть на дне морском
20 Ракушек розовеющие губы
В кармин окрасятся, пусть щеки девы
Зардеют жарко, как от поцелуя.
Возрадуйтесь, тенистые Киклады
И главный остров их, священный Делос!
25 Возрадуйтесь, зеленые оливы,
И тополя, и пальмы на лужайках,
И ветер, что поет на побережье,
И гнущийся орешник темноствольный:
Об Аполлоне будет эта песня!
30 Где был он в час, когда в приют скорбей
Спустились мы за солнечным титаном?
Он спящими оставил пред зарею
Мать и свою ровесницу-сестру
И в полумраке утреннем спустился
35 К ручью, чтоб там бродить под сенью ив,
По щиколотку в лилиях росистых.
Смолк соловей, и начал песню дрозд,
И несколько последних звезд дрожали
В лазури. Не было ни уголка
40 На острове - ни грота, ни пещеры
Куда не достигал бы ропот волн,
Лишь густотою леса приглушенный.
Он слушал, и мерцала пелена
Перед глазами, и стекали слезы
45 По золотому луку. Так стоял,
Когда из чащи выступила вдруг
Богиня с грозно-величавым ликом.
Она глядела, как бы испытуя,
На юношу, и он, спеша постичь
50 Загадку взора этого, воскликнул:
"Как ты прошла по зыбкой глади моря?
Или незримая в незримых ризах
Доселе ты блуждала в этих долах?
Мне кажется, я слышал шелест платья
55 По опали сухой, когда один
Мечтал я в глубине прохладной чащи,
Мне чудилось волненье и шуршанье
В густой нехоженой траве, я видел,
Как поднимали головы цветы
60 Вослед таинственным шагам. Богиня!
Я узнаю и твой бессмертный лик,
И взор бесстрастный, - или это только
Приснилось мне..." "Да, - прозвучал ответ,
Тебе приснилась я и, пробудясь,
65 Нашел ты рядом золотую лиру,
Коснулся певчих струн, - и целый мир
С неведомою болью и отрадой
Внимал рожденью музыки чудесной.
Не странно ль, что, владея этим даром,
70 Ты плачешь? В чем причина этой грусти?
Меня печалит каждая слеза,
Пролитая тобой. Открой мне душу;
Ведь я на этом острове пустынном
Была твоим хранителем и стражем
75 От детских лет, от первого цветка,
Который сорвала рука младенца,
До дня, когда ты сам сумел согнуть
Свой лук меткоразящий. Все поведай
Той древней силе, что пренебрегла
80 Своим престолом и своим покоем
Ради тебя и новой красоты,
Родившейся на свет". С мольбой в глазах,
Внезапно засиявших, Аполлон
Проговорил, из горла изливая
85 Певучие созвучья: "Мнемозина!
Тебя узнал я, сам не знаю как.
Зачем, всеведущая, ты пытаешь
Меня вопросами? Зачем я должен
Стараться выразить то, что сама
90 Ты можешь мне открыть? Тяжелый мрак
Неведенья мне застилает зренье.
Мне непонятна собственная грусть;
Я мучусь, думаю - и, обессилев,
В стенаньях опускаюсь на траву,
95 Как потерявший крылья. О, зачем
Мне эта тяжесть, если вольный воздух
Податливо струится под моей
Стопой стремительной? Зачем, зачем
С такою злостью дерн я попираю?
100 Богиня милостивая, ответь:
Один ли этот остров есть на свете?
А звезды для чего? А солнце - солнце?
А кроткое сияние луны?
А тысячи созвездий? Укажи
105 Мне путь к какой-нибудь звезде прекрасной,
И я взлечу туда с моею лирой
И серебристые ее лучи
Заставлю трепетать от наслажденья!
Я слышал гром из туч. Какая сила,
110 Чья длань властительная производит
Шум этот и смятение стихий,
Которым я внимаю - без боязни,
Но в горестном неведенье? Скажи,
Печальная богиня, - заклинаю
115 Тебя твоей рыдающею лирой:
Зачем в бреду и самоисступленье
Брожу я в этих рощах? - Ты молчишь.
Молчишь! - но я уже читаю сам
Урок чудесный на лице безмолвном
120 И чувствую, как в бога превращает
Меня громада знаний! Имена,
Деянья, подвиги, седые мифы,
Триумфы, муки, голоса вождей,
И жизнь, и гибель - это все потоком
125 Вливается в огромные пустоты
Сознанья и меня обожествляет,
Как будто я испил вина блаженных
И приобщен к бессмертью!" Задохнувшись,
Он смолк, не в силах взора оторвать
130 От Мнемозины, и мерцали чудно
Воспламененные глаза, - как вдруг
Все тело охватило страшной дрожью,
И залил лихорадочный румянец
Божественную бледность, - как бывает
135 Пред смертью - иль, верней, как у того,
Кто вырвался из лап холодной смерти
И в жгучей муке, сходной с умираньем,
Жизнь обретает вновь. Такая боль
Терзала Аполлона. Даже кудри
140 Его златые кудри трепетали
Вокруг сведенной шеи. Мнемозина
Воздела руки, словно прорицая...
И вскрикнул Аполлон - и вдруг он весь
Небесно...
(Григорий Кружков)
Текстологические принципы издания
Основной корпус предлагаемого издания составляют первый, а также последний из трех поэтических сборников Китса, вышедших при его жизни: "Стихотворения" (1817) и ""Ламия", "Изабелла", "Канун святой Агнесы" и другие стихи" (1820): Являясь крайними вехами недолгого творческого пути Китса (его поэма "Эндимион" вышла отдельным изданием в 1818 г.), две эти книги - выразительное свидетельство стремительного развития поэта, в течение двух-трех лет перешедшего от наивно-подражательных опытов к созданию глубоко оригинальных и совершенных образцов, расширивших представление о возможностях поэтического слова.
Судьба литературного наследия Китса, подлинные масштабы дарования которого по достоинству оценили лишь немногие из его современников, сложилась непросто. За четверть века после его смерти в феврале 1821 г. из неопубликованного увидело свет в различных изданиях около двух десятков его стихотворений. Серьезным вкладом в изучение жизни и творчества поэта, заложившим фундамент позднейшей обширной китсианы, оказалось предпринятое Ричардом Монктоном Милнзом (впоследствии лорд Хотон) двухтомное издание "Life, Letters, and Literary Remains, of John Keats", вышедшее в 1848 г. в Лондоне и основанное на многочисленных документах, биографических свидетельствах, воспоминаниях друзей и близких знакомых Китса. Наряду с письмами Р. М. Милнз напечатал впервые свыше сорока произведений Китса. Публикации стихов поэта продолжались вплоть до 1939 г. усилиями целого ряда литературоведов и биографов Китса; среди них особенное значение имели издания под редакцией Гарри Бакстона Формана (1883, 1910, 1915, 1921-1929) и его сына Мориса Бакстона Формана (1938-1939, 1948), Сидни Колвина (1915), Эрнеста де Селинкура (1905, 1926) и Генри Уильяма Гэррода (1939, 1956, 1958).
Подготовка изданий Китса сопряжена с немалыми трудностями, обусловленными отсутствием канонических редакций большинства произведений Китса. Автографы Китса, который в основном полагался на компетентность своих издателей, дают, по словам одного из текстологов, "меньшее представление об авторских намерениях, нежели списки, сделанные близкими к поэту людьми" (Stillinger Jack. The Texts of Keats's Poems. Harvard Univ. Press, 1974, p. 83). К наиболее авторитетным, тщательно подготовленным, дающим обширный свод вариантов и разночтений, снабженным обстоятельными комментариями как текстологического, так и историко-литературного характера, собраниями стихов и писем Китса из числа появившихся в последнее время следует отнести издания: The Poems of John Keats / Ed, by Miriam Allott. London, 1970 (3rd ed. - 1975); Keats John. The Compl. Poems / Ed, by John Barnard. Harmondsworth, 1973 (2nd ed. - 1976); Keats John. The Compl. Poems / Ed by Jack Stillinger. Harvard Univ. Press, 1973 (2nd ed. 1982); The Letters of John Keats. 1814-1821 / Ed. by Hyder Edward Rollins. Vol. 1-2. Harvard Univ. Press, 1958.
Именно эти издания послужили основой для подготовки настоящего тома. Кроме того, при составлении примечаний были использованы, в частности, следующие источники: The Keats Circle: Letters and Papers 1816-1879 / Ed. by Hyder Edward Rollins. Vol. 1-2. Harvard Univ. Press, 1965; Bate Walter Jackson. John Keats. Harvard Univ. Press, 1963; Geppert Eunice Clair. A Handbook to Keats' Poetry. The Univ. of Texas, 1957.
Прижизненные сборники Китса объединили далеко не все созданные им произведения (всего их насчитывается свыше 150). "Дополнения" к основному корпусу настоящего издания включают в себя расположенные в хронологическом порядке наиболее значительные стихи Китса, оставшиеся за пределами сборников - среди них фрагмент поэмы "Падение Гипериона", баллада "La Belle Dame sans Merci", ряд сонетов, многие из которых принадлежат к признанным шедеврам поэта. Стремлением продемонстрировать различные грани богатой поэтической индивидуальности Китса было продиктовано и включение в книгу большой подборки писем - важной части его литературного наследия, представляющих собой на редкость живой и яркий образец романтической прозы, часто неотделимой от собственно поэтического творчества: многие письма перемежаются с только что созданными стихами и служат бесценным комментарием к ним. За пределами тома оставлены произведения, не принадлежащие к лучшим достижениям Китса: поэма "Эндимион" (за исключением трех хрестоматийно известных отрывков, помещенных в "Дополнениях"), незаконченная шуточная поэма "Колпак с бубенцами", драма в стихах "Оттон Великий", фрагмент трагедии "Король Стефан" и около двадцати стихотворений разных лет - либо не представляющих серьезного художественного интереса, либо приписываемых Китсу без достаточных на то оснований (по объему, однако, перечисленное выше составляет приблизительно половину всего стихотворного наследия поэта). Таким образом, предлагаемое издание впервые представляет русскому читателю творчество Китса в столь широком охвате и является наиболее полным собранием стихотворений, поэм и писем Китса из существовавших до сих пор на русском языке. Поэмы Китса "Ламия", "Гиперион", фрагмент "Канун святого Марка", тридцать стихотворений и большинство писем публикуются на русском языке впервые.
Отбор переводов для данного издания обусловлен не только желанием свести воедино переводы, накопленные за последние десятилетия, наиболее близкие оригиналу и отвечающие современному пониманию адекватности но и стремлением избежать дублирования состава предыдущих советских изданий 1975 и 1979 гг. Вместе с тем, даже отдавая предпочтение критерию новизны, невозможно было исключить из издания подобного пода переводы, принадлежащие перу С. Маршака, Б. Пастернака, а также другие впечатляющие достижения отечественной переводной традиции. Стремление к максимальному стилистическому единству переводов, которые в совокупности давали бы цельный облик поэта, не противоречит, на наш взгляд, попытке продемонстрировать иной подход к интерпретации того или иного текста, показать возможность различных переводческих решений. С этой целью в "Примечаниях" приводятся, - как правило, для наиболее значительных в творческой эволюции Китса произведений или представляющих особые переводческие трудности - варианты стихотворных переводов. Сочтено целесообразным познакомить читателя и с самыми первыми попытками перевода Китса на русский язык, относящимися к началу века.
ПРИМЕЧАНИЯ
Третья и последняя прижизненная книга поэта ""Ламия", "Изабелла", "Канун святой Агнесы" и другие стихотворения" (""Lamia", "Isabella", "The Eve of St. Agnes", and Other Poems") вышла в свет в самом начале июля 1820 г. (издатели Тейлор и Хесси). Помимо трех значительнейших поэм Китса, указанных в заглавии, и поэмы "Гиперион", оставшейся незавершенной, сборник включал оды, принадлежащие к лучшим созданиям поэта, а также четыре стихотворения (в сравнении со сборником 1817 г. примечательно отсутствие сонетов, хотя именно за эти годы Китсом были созданы замечательные образцы этой излюбленной им стихотворной формы).
Сборник снабжен следующим "Уведомлением", написанным, по всей вероятности, Джоном Тейлором: "Коль скоро ввиду появления в печати неоконченной поэмы под названием "Гиперион" некое, оправдание так или иначе почтется необходимым, издатели решаются заявить о том, что всю ответственность за это всецело принимают на себя, поскольку поэма опубликована единственно вследствие особой и настоятельной просьбы с их стороны вопреки желанию автора. Предполагалось, что по объему настоящая поэма сравняется с "Эндимионом", однако отклики, вызванные указанным произведением, заставили автора отказаться от продолжения работы над ней. Флит-стрит, 26 июня 1820 г.". В одном из авторских экземпляров Китс, перечеркнув весь текст "Уведомления", написал сверху: "Я тут решительно не при чем: я был болен в то время", а под последней фразой: "Это ложь".
Несмотря на сравнительно медленную распродажу, сборник встретил целый ряд одобрительных критических отзывов (подробнее см.: Tsokan Huang. The magazine reviews of Keats' "Lamia" volume (1820). Salzburg, 1973).
ЛАМИЯ
LAMIA
Поэма "Ламия" писалась с перерывами летом 1819 г. (конец июня - начало сентября) - сначала на острове Уайт, затем в Уинчестере.
Основным источником для Китса послужил трактат английского философа-моралиста Роберта Бертона (1577-1640) "Анатомия Меланхолии" (1621), отрывок из которого был приведен вслед за поэмой в сборнике 1820 г.: "Филострат, в четвертой книге написанного им труда "Vita Apollonii", {"Vita Apollonii" - "Жизнь Аполлония Тианского", биографический роман в 8 книгах о неопифагорейском философе I в. древнегреческого писателя Филострата Старшего (II-III вв.).} приводит достопамятное происшествие подобного рода, каковое не должно мне обойти молчанием. Некто Менипп Ликий, юноша двадцати пяти лет, на пути из Кенхреи в Коринф встретил сходный фантом в обличий прекрасной женщины, которая, взяв его за руку, привела в свой дом на окраине Коринфа, открылась ему, что по рождению она финикиянка и что если он останется с ней, он услышит, как она поет и играет, будет пить вино, какое никто никогда не пил, и ни единый человек его не потревожит; но она, будучи мила и прекрасна, будет жить и умрет вместе с ним, милым и прекрасным на вид. Юноша-философ, прежде рассудительный и благоразумный, обладая способностью умерять свои страсти, помимо одной - любовной, пребывал некоторое время с нею к величайшему своему удовольствию и, наконец, сочетался с ней браком. На свадебный пир в числе прочих гостей явился Аполлоний, который посредством ряда умозаключений обнаружил, что она змея, ламия, и что вся окружающая ее обстановка, подобно золоту Тантала, описанному Гомером, невещественна, будучи простой иллюзией. Увидев, что тайна ее раскрыта, она со слезами молила Аполлония хранить молчание, но он остался непоколебим, вследствие чего она сама, утварь и дом вместе со всем, что в нем было, исчезли в мгновение ока. Многие были свидетелями этого случая, ибо он произошел и самом центре Греции". (Цит. по кн.: Keats J. The Compl. Poems / Ed. by J. Barnard. Harmondsworth. 1976, p. 665-666).
В поэме, стиховой строй которой отмечен влиянием Джона Драйдена (1631-1700), нашло отражение стремление Китса к объективизации эмоций. Вероятно, не случайно именно "Ламия" открывает сборник 1820 г. Сам Китс в письме Джорджу и Джорджиане Китсам 17-27 сентября 1819 г., ставя "Ламию" выше других своих поэм, оценивал ее следующим образом: "Я уверен, что в ней есть тот огонь, который должен так или иначе захватить людей: дайте им либо приятное, либо неприятное переживание - они именно и хотят какого-то переживания" (Letters..., vol. 2, p. 189).
Ламия - в греческой мифологии - чудовище, пожиравшее чужих детей (мотив, опущенный Китсом). Согласно Дж. Лемприеру, злой дух, змея с головой и грудью прекрасной женщины. Живет в лесах и оврагах, заманивая к себе путников сладостным шипением.
Часть I
1-6 В те дни, когда... дриад и фавнов не изгнал... - Согласно распространенному поэтическому представлению, олимпийские божества были вытеснены феями, эльфами и другими волшебными существами: иными словами, классическая мифология уступила место сказочному фольклору Германии, Англии и скандинавских стран.
204 ...из пут змеиных... - Ср. "Потерянный рай" Мильтона:
Змий почивал, склубясь
В замысловатый лабиринт колец,
В их средоточье голову укрыв,
Что хитростей утонченных полна
(IX, 182-185; пер. Арк. Штейнберга).
В маргиналиях к тому Мильтона Китс замечает: "Чья голова не закружится при размышлениях о сатане в змеиной темнице! - никакой другой поэтический отрывок не вызовет боли, мучительнее хватающей за горло, чем эта" (Keats J. The Compl. Poems, p. 526).
352 В дворцах и храмах, освящавших блуд... - У Бертона говорится о Коринфе следующее: "Ежедневно туда являлись через все городские ворота пришлецы со всех сторон. В одном только храме Венеры тысяча блудниц продавала себя Все народы обращались туда, как в школу Венеры" (цит. по кн.: Keats J. The Compl. Poems p. 670).
Часть II
232-238 дивились радуге на небесах... Ламия растаяла бесследной - Китс, разделявший общеромантическое недоверие к рациональному знанию, был знаком с лекцией У. Хэзлитта "О поэзии в целом" (1818), в которой, в частности, говорилось: "Нельзя скрывать, что развитие знаний склонно ограничивать пределы воображения и подрезать крылья поэзии" (Hazlitt W. The Compl. Works / Ed. by P. P. Howe. London; Toronto, 1930, vol. 5, p. 9).
ИЗАБЕЛЛА, ИЛИ ГОРШОК С БАЗИЛИКОМ
ISABELLA, OR, THE POT OF BASIL
Написана в феврале - апреле 1818 г. Для предполагавшегося совместно с Дж. Г. Рейнолдсом сборника поэтических новелл на сюжеты из "Декамерона" Джованни Боккаччо (1313-1375) Китс пересказал пятую новеллу четвертого дня (подробнее см. статью Н. Я. Дьяконовой "Новелла Боккаччо в стихотворной обработке английских романтиков" (Проблемы международных литературных связей. Л., 1962, с. 69-90). Уже через год после написания Китс весьма критически оценивал поэму и только по настоянию друзей включил ее в сборник 1820 г.: "В ней слишком много жизненной неопытности и простодушного неведения. Это могло бы быть очень хорошо, когда человека нет в живых, но при жизни это не годится. Будь я рецензентом, я назвал бы "Изабеллу" слабой, со всех сторон уязвимой поэмой, до смешного серьезной и печальной. Если можно так выразиться, драматургическая способность позволяет мне полностью проникнуться каким-то чувством, но in Propria Persona {In Propria Persona от соответствующего лица (латин.).} мне следует быть готовым к тому, чтобы самому слегка над ним посмеяться. "Ламия" не вызывает подобных возражений, зато "Канун святой Агнесы" - сколько угодно, хотя там это не так бросается в глаза" (Письмо Ричарду Вудхаусу 21-22 сентября 1819 - Letters..., vol. 2, p. 174).
Русские переводы - М. Талов (1955 - строфы XIV-XVII), Игн. Ивановский (1960 - строфы XIV-XVI), Е. Витковский (1975).
Базилик (Ocimum Basilicum) - душистый василек. Средневековье приписывало этому растению целый ряд магических свойств, поэтому он входил в состав любовных зелий различного назначения.
1 Вассал любви - В оригинале "palmer" - пилигрим. Сравнение влюбленного с пилигримом (возвращающимся из Палестины с пальмовой ветвью) широко распространено в английской поэзии эпохи Возрождения, в частности у Шекспира.
Мы - этот светлый лес, и наши ветви
Взлелеяли не мелкокрылых птах
225 Орлов могучих, златооперенных,
Которые нас выше красотой
И потому должны царить по праву.
Таков закон Природы: красота
Дарует власть. По этому закону
230 И победители познают скорбь,
Когда придет другое поколенье.
Видали ль вы, как юный бог морей,
Преемник мой, по голубой пучине
Средь брызг и пены в колеснице мчит,
235 Крылатыми конями запряженной?
Я видел это, - и в его глазах
Такая красота мне просверкала,
Что я сказал печальное "прощай"
Своей державе, я простился с властью
240 И к вам пришел сюда, чтоб разделить
Груз ваших бед - и утешенье дать:
Да будет истина вам утешеньем".
Смущенные ли мудрой правотою,
Иль из презрения к его словам,
245 Но все хранили тишину, когда
Смолк рокот Океана. Лишь Климена,
Пренебрегаемая до сих пор,
Заговорила вдруг - не возражая,
А только кротко изливая грусть,
250 Тишайшая среди неукротимых:
"Отец, я здесь неискушенней всех,
Я знаю только, что исчезла радость
И скорбь-змея свила себе гнездо
В сердцах у нас, боюсь, уже навеки.
255 Я бы не стала предрекать беду,
Когда б сама могла ее смирить,
Но здесь нужна могущественней сила.
Позвольте же поведать мне о том,
Что так заставило меня рыдать
260 И отняло последние надежды.
Стояла я на берегу морском;
Бриз, веявший от леса, доносил
Благоуханье листьев и цветов,
Такой исполненное чудной неги,
265 Такой отрады, что в тоске моей
Мне захотелось эту тишь нарушить,
Смутить самодовлеющий покой
Печальной песнею о наших бедах.
Я села, раковину подняла
270 С песка - и тихо в губы ей подула,
Чтобы извлечь мелодию; но вдруг,
Покуда я пыталась разбудить
Глухое эхо в сводах перламутра,
С косы напротив, с острова морского
275 Донесся столь чарующий напев,
Что сразу захватил мое вниманье.
Я раковину бросила, и волны
Наполнили ее, как уши мне
Наполнила отрада золотая;
280 Погибельные, колдовские звуки
Каскадом ниспадали друг за другом
Стремительно, как цепь жемчужин с нити,
А вслед иные ноты воспаряли,
Подобно горлицам с ветвей оливы,
285 И реяли над головой моей,
Изнемогавшей от отрады дивной
И скорбной муки. Победила скорбь,
И я безумные заткнула уши,
Но сквозь дрожащую преграду пальцев
290 Прорвался нежный и певучий голос,
С восторгом восклицавший: "Аполлон!
О юный Аполлон золотокудрый!"
В смятенье я бежала, а за мной
Летело и звенело это имя!..
295 Отец мой! братья! если бы вы знали,
Как было больно мне! Когда б ты слышал,
Сатурн, как я рыдала, - ты б не стал
Меня корить за дерзость этой речи".
Как боязливый ручеек, петляя
300 По гальке побережья, медлит впасть
В безбрежность волн, так этот робкий голос
Струился вдаль, - но устья он достиг,
Когда был, словно морем, поглощен
Взбешенным, гневным басом Энкелада.
305 Он говорил, на локоть опершись,
Но не вставая, словно от избытка
Презрения, - и тяжкие слова
Гремели, как удары волн о рифы.
"Кого должны мы слушать - слишком мудрых
310 Иль слишком глупых, братья-великаны?
Обрушьте на меня хоть все грома
Бунтовщиков с Олимпа, взгромоздите
Всю землю с небесами мне на плечи
Страшнее я не испытал бы мук,
315 Чем ныне, слыша этот детский лепет.
Шумите же, кричите и бушуйте,
Вопите громче, сонные титаны!
Неужто вы проглотите обиды
И униженья от юнцов снесете?
320 Неужто ты забыл, Владыка вод,
Как ты ошпарен был в своей стихии?
Что - наконец в тебе проснулся гнев?
О радость! значит, ты не безнадежен!
О, радость! наконец-то сотни глаз
325 Сверкнули жаждой мести!" - Он поднялся
Во весь огромный рост и продолжал:
"Теперь вы - пламя, так пылайте жарче,
Пройдитесь очистительным огнем
По небесам, калеными стрелами
330 Спалите дом тщедушного врага,
За облака занесшегося Зевса!
Пусть он пожнет содеянное зло!
Я презираю мудрость Океана;
И все же не одна потеря царств
335 Меня гнетет: дни мира улетели,
Те безмятежные, благие дни,
Когда все существа в эфире светлом
Внимали нам с раскрытыми глазами
И наши лбы не ведали морщин,
340 А губы - горьких стонов, и Победа
Крылатое, неверное созданье
Была еще не рождена на свет.
Но вспомните: Гиперион могучий,
Наш самый светлый брат, еще царит...
345 Он здесь! Взгляните - вот его сиянье!"
Все взоры были скрещены в тот миг
На Энкеладе, и пока звучали
Его слова под сводами ущелья,
Внезапный отблеск озарил черты
350 Сурового гиганта, что сумел
Вдохнуть в богов свой гнев. И тот же отблеск
Коснулся остальных, но ярче всех
Сатурна, чьи белеющие пряди
Светились, словно вспененные волны
355 Под сумрачным бушпритом корабля,
Когда вплывает он в ночную бухту.
И вдруг из бледно-серебристой мглы
Слепящий, яркий блеск, подобно утру,
Возник и залил все уступы скал,
360 Весь этот горестный приют забвенья,
И кручи, и расщелины земли,
Глухие пропасти и водопады
Ревущие - и весь пещерный мир,
Одетый прежде в мантию теней,
365 Явил в его чудовищном обличье.
То был Гиперион. В венце лучей
Стоял он, с высоты гранитной глядя
На бездну скорби, что при свете дня
Самой себе казалась ненавистной.
370 Сверкали золотом его власы
В курчавых нумидийских завитках,
И вся фигура в ореоле блеска
Являла царственный и страшный вид,
Как на закате Мемнона колосс
375 Для пришлеца с туманного Востока.
И, словно арфа Мемнона, стенанья
Он испускал, ладонью сжав ладонь,
И так стоял недвижно. Эта скорбь
Владыки солнца тягостным уныньем
380 Отозвалась в поверженных богах,
И многие свои прикрыли лица,
Чтоб не смотреть. Лишь пылкий Энкелад
Свой взор горящий устремил на братьев,
И, повинуясь этому сигналу,
385 Поднялся Иапет и мощный Крий,
И Форкий, великан морской, - и стали
С ним рядом, вчетвером, плечом к плечу.
"Сатурн!" - раздался их призыв, и сверху
Гиперион ответил громким криком:
390 "Сатурн!" Но старый вождь сидел угрюмо
С Кибелой рядом, и в лице богини
Не отразилось радости, когда
Из сотен глоток грянул клич: "Сатурн!"
Книга третья
Вот так между покорностью и буйством
Метались побежденные титаны.
Теперь оставь их, Муза! Не по силам
Тебе воспеть такие бури бедствий.
5 Твоим губам скорей печаль пристала
И меланхолия уединенья.
Оставь их, Муза! Ибо скоро встретишь
Ты множество божеств первоначальных,
Скитающихся в мире без приюта.
10 Но с трепетом коснись дельфийской арфы,
И пусть повеет ветерком небесным
Мелодия дорийской нежной лютни;
Ведь эта песнь твоя - Отцу всех песен!
Все розовое сделай ярко-алым,
15 Пускай румянец розы вспыхнет ярче,
Пусть облака восхода и заката
Плывут руном роскошным над холмами,
Пусть красное вино вскипит в бокале
Ключом студеным, пусть на дне морском
20 Ракушек розовеющие губы
В кармин окрасятся, пусть щеки девы
Зардеют жарко, как от поцелуя.
Возрадуйтесь, тенистые Киклады
И главный остров их, священный Делос!
25 Возрадуйтесь, зеленые оливы,
И тополя, и пальмы на лужайках,
И ветер, что поет на побережье,
И гнущийся орешник темноствольный:
Об Аполлоне будет эта песня!
30 Где был он в час, когда в приют скорбей
Спустились мы за солнечным титаном?
Он спящими оставил пред зарею
Мать и свою ровесницу-сестру
И в полумраке утреннем спустился
35 К ручью, чтоб там бродить под сенью ив,
По щиколотку в лилиях росистых.
Смолк соловей, и начал песню дрозд,
И несколько последних звезд дрожали
В лазури. Не было ни уголка
40 На острове - ни грота, ни пещеры
Куда не достигал бы ропот волн,
Лишь густотою леса приглушенный.
Он слушал, и мерцала пелена
Перед глазами, и стекали слезы
45 По золотому луку. Так стоял,
Когда из чащи выступила вдруг
Богиня с грозно-величавым ликом.
Она глядела, как бы испытуя,
На юношу, и он, спеша постичь
50 Загадку взора этого, воскликнул:
"Как ты прошла по зыбкой глади моря?
Или незримая в незримых ризах
Доселе ты блуждала в этих долах?
Мне кажется, я слышал шелест платья
55 По опали сухой, когда один
Мечтал я в глубине прохладной чащи,
Мне чудилось волненье и шуршанье
В густой нехоженой траве, я видел,
Как поднимали головы цветы
60 Вослед таинственным шагам. Богиня!
Я узнаю и твой бессмертный лик,
И взор бесстрастный, - или это только
Приснилось мне..." "Да, - прозвучал ответ,
Тебе приснилась я и, пробудясь,
65 Нашел ты рядом золотую лиру,
Коснулся певчих струн, - и целый мир
С неведомою болью и отрадой
Внимал рожденью музыки чудесной.
Не странно ль, что, владея этим даром,
70 Ты плачешь? В чем причина этой грусти?
Меня печалит каждая слеза,
Пролитая тобой. Открой мне душу;
Ведь я на этом острове пустынном
Была твоим хранителем и стражем
75 От детских лет, от первого цветка,
Который сорвала рука младенца,
До дня, когда ты сам сумел согнуть
Свой лук меткоразящий. Все поведай
Той древней силе, что пренебрегла
80 Своим престолом и своим покоем
Ради тебя и новой красоты,
Родившейся на свет". С мольбой в глазах,
Внезапно засиявших, Аполлон
Проговорил, из горла изливая
85 Певучие созвучья: "Мнемозина!
Тебя узнал я, сам не знаю как.
Зачем, всеведущая, ты пытаешь
Меня вопросами? Зачем я должен
Стараться выразить то, что сама
90 Ты можешь мне открыть? Тяжелый мрак
Неведенья мне застилает зренье.
Мне непонятна собственная грусть;
Я мучусь, думаю - и, обессилев,
В стенаньях опускаюсь на траву,
95 Как потерявший крылья. О, зачем
Мне эта тяжесть, если вольный воздух
Податливо струится под моей
Стопой стремительной? Зачем, зачем
С такою злостью дерн я попираю?
100 Богиня милостивая, ответь:
Один ли этот остров есть на свете?
А звезды для чего? А солнце - солнце?
А кроткое сияние луны?
А тысячи созвездий? Укажи
105 Мне путь к какой-нибудь звезде прекрасной,
И я взлечу туда с моею лирой
И серебристые ее лучи
Заставлю трепетать от наслажденья!
Я слышал гром из туч. Какая сила,
110 Чья длань властительная производит
Шум этот и смятение стихий,
Которым я внимаю - без боязни,
Но в горестном неведенье? Скажи,
Печальная богиня, - заклинаю
115 Тебя твоей рыдающею лирой:
Зачем в бреду и самоисступленье
Брожу я в этих рощах? - Ты молчишь.
Молчишь! - но я уже читаю сам
Урок чудесный на лице безмолвном
120 И чувствую, как в бога превращает
Меня громада знаний! Имена,
Деянья, подвиги, седые мифы,
Триумфы, муки, голоса вождей,
И жизнь, и гибель - это все потоком
125 Вливается в огромные пустоты
Сознанья и меня обожествляет,
Как будто я испил вина блаженных
И приобщен к бессмертью!" Задохнувшись,
Он смолк, не в силах взора оторвать
130 От Мнемозины, и мерцали чудно
Воспламененные глаза, - как вдруг
Все тело охватило страшной дрожью,
И залил лихорадочный румянец
Божественную бледность, - как бывает
135 Пред смертью - иль, верней, как у того,
Кто вырвался из лап холодной смерти
И в жгучей муке, сходной с умираньем,
Жизнь обретает вновь. Такая боль
Терзала Аполлона. Даже кудри
140 Его златые кудри трепетали
Вокруг сведенной шеи. Мнемозина
Воздела руки, словно прорицая...
И вскрикнул Аполлон - и вдруг он весь
Небесно...
(Григорий Кружков)
Текстологические принципы издания
Основной корпус предлагаемого издания составляют первый, а также последний из трех поэтических сборников Китса, вышедших при его жизни: "Стихотворения" (1817) и ""Ламия", "Изабелла", "Канун святой Агнесы" и другие стихи" (1820): Являясь крайними вехами недолгого творческого пути Китса (его поэма "Эндимион" вышла отдельным изданием в 1818 г.), две эти книги - выразительное свидетельство стремительного развития поэта, в течение двух-трех лет перешедшего от наивно-подражательных опытов к созданию глубоко оригинальных и совершенных образцов, расширивших представление о возможностях поэтического слова.
Судьба литературного наследия Китса, подлинные масштабы дарования которого по достоинству оценили лишь немногие из его современников, сложилась непросто. За четверть века после его смерти в феврале 1821 г. из неопубликованного увидело свет в различных изданиях около двух десятков его стихотворений. Серьезным вкладом в изучение жизни и творчества поэта, заложившим фундамент позднейшей обширной китсианы, оказалось предпринятое Ричардом Монктоном Милнзом (впоследствии лорд Хотон) двухтомное издание "Life, Letters, and Literary Remains, of John Keats", вышедшее в 1848 г. в Лондоне и основанное на многочисленных документах, биографических свидетельствах, воспоминаниях друзей и близких знакомых Китса. Наряду с письмами Р. М. Милнз напечатал впервые свыше сорока произведений Китса. Публикации стихов поэта продолжались вплоть до 1939 г. усилиями целого ряда литературоведов и биографов Китса; среди них особенное значение имели издания под редакцией Гарри Бакстона Формана (1883, 1910, 1915, 1921-1929) и его сына Мориса Бакстона Формана (1938-1939, 1948), Сидни Колвина (1915), Эрнеста де Селинкура (1905, 1926) и Генри Уильяма Гэррода (1939, 1956, 1958).
Подготовка изданий Китса сопряжена с немалыми трудностями, обусловленными отсутствием канонических редакций большинства произведений Китса. Автографы Китса, который в основном полагался на компетентность своих издателей, дают, по словам одного из текстологов, "меньшее представление об авторских намерениях, нежели списки, сделанные близкими к поэту людьми" (Stillinger Jack. The Texts of Keats's Poems. Harvard Univ. Press, 1974, p. 83). К наиболее авторитетным, тщательно подготовленным, дающим обширный свод вариантов и разночтений, снабженным обстоятельными комментариями как текстологического, так и историко-литературного характера, собраниями стихов и писем Китса из числа появившихся в последнее время следует отнести издания: The Poems of John Keats / Ed, by Miriam Allott. London, 1970 (3rd ed. - 1975); Keats John. The Compl. Poems / Ed, by John Barnard. Harmondsworth, 1973 (2nd ed. - 1976); Keats John. The Compl. Poems / Ed by Jack Stillinger. Harvard Univ. Press, 1973 (2nd ed. 1982); The Letters of John Keats. 1814-1821 / Ed. by Hyder Edward Rollins. Vol. 1-2. Harvard Univ. Press, 1958.
Именно эти издания послужили основой для подготовки настоящего тома. Кроме того, при составлении примечаний были использованы, в частности, следующие источники: The Keats Circle: Letters and Papers 1816-1879 / Ed. by Hyder Edward Rollins. Vol. 1-2. Harvard Univ. Press, 1965; Bate Walter Jackson. John Keats. Harvard Univ. Press, 1963; Geppert Eunice Clair. A Handbook to Keats' Poetry. The Univ. of Texas, 1957.
Прижизненные сборники Китса объединили далеко не все созданные им произведения (всего их насчитывается свыше 150). "Дополнения" к основному корпусу настоящего издания включают в себя расположенные в хронологическом порядке наиболее значительные стихи Китса, оставшиеся за пределами сборников - среди них фрагмент поэмы "Падение Гипериона", баллада "La Belle Dame sans Merci", ряд сонетов, многие из которых принадлежат к признанным шедеврам поэта. Стремлением продемонстрировать различные грани богатой поэтической индивидуальности Китса было продиктовано и включение в книгу большой подборки писем - важной части его литературного наследия, представляющих собой на редкость живой и яркий образец романтической прозы, часто неотделимой от собственно поэтического творчества: многие письма перемежаются с только что созданными стихами и служат бесценным комментарием к ним. За пределами тома оставлены произведения, не принадлежащие к лучшим достижениям Китса: поэма "Эндимион" (за исключением трех хрестоматийно известных отрывков, помещенных в "Дополнениях"), незаконченная шуточная поэма "Колпак с бубенцами", драма в стихах "Оттон Великий", фрагмент трагедии "Король Стефан" и около двадцати стихотворений разных лет - либо не представляющих серьезного художественного интереса, либо приписываемых Китсу без достаточных на то оснований (по объему, однако, перечисленное выше составляет приблизительно половину всего стихотворного наследия поэта). Таким образом, предлагаемое издание впервые представляет русскому читателю творчество Китса в столь широком охвате и является наиболее полным собранием стихотворений, поэм и писем Китса из существовавших до сих пор на русском языке. Поэмы Китса "Ламия", "Гиперион", фрагмент "Канун святого Марка", тридцать стихотворений и большинство писем публикуются на русском языке впервые.
Отбор переводов для данного издания обусловлен не только желанием свести воедино переводы, накопленные за последние десятилетия, наиболее близкие оригиналу и отвечающие современному пониманию адекватности но и стремлением избежать дублирования состава предыдущих советских изданий 1975 и 1979 гг. Вместе с тем, даже отдавая предпочтение критерию новизны, невозможно было исключить из издания подобного пода переводы, принадлежащие перу С. Маршака, Б. Пастернака, а также другие впечатляющие достижения отечественной переводной традиции. Стремление к максимальному стилистическому единству переводов, которые в совокупности давали бы цельный облик поэта, не противоречит, на наш взгляд, попытке продемонстрировать иной подход к интерпретации того или иного текста, показать возможность различных переводческих решений. С этой целью в "Примечаниях" приводятся, - как правило, для наиболее значительных в творческой эволюции Китса произведений или представляющих особые переводческие трудности - варианты стихотворных переводов. Сочтено целесообразным познакомить читателя и с самыми первыми попытками перевода Китса на русский язык, относящимися к началу века.
ПРИМЕЧАНИЯ
Третья и последняя прижизненная книга поэта ""Ламия", "Изабелла", "Канун святой Агнесы" и другие стихотворения" (""Lamia", "Isabella", "The Eve of St. Agnes", and Other Poems") вышла в свет в самом начале июля 1820 г. (издатели Тейлор и Хесси). Помимо трех значительнейших поэм Китса, указанных в заглавии, и поэмы "Гиперион", оставшейся незавершенной, сборник включал оды, принадлежащие к лучшим созданиям поэта, а также четыре стихотворения (в сравнении со сборником 1817 г. примечательно отсутствие сонетов, хотя именно за эти годы Китсом были созданы замечательные образцы этой излюбленной им стихотворной формы).
Сборник снабжен следующим "Уведомлением", написанным, по всей вероятности, Джоном Тейлором: "Коль скоро ввиду появления в печати неоконченной поэмы под названием "Гиперион" некое, оправдание так или иначе почтется необходимым, издатели решаются заявить о том, что всю ответственность за это всецело принимают на себя, поскольку поэма опубликована единственно вследствие особой и настоятельной просьбы с их стороны вопреки желанию автора. Предполагалось, что по объему настоящая поэма сравняется с "Эндимионом", однако отклики, вызванные указанным произведением, заставили автора отказаться от продолжения работы над ней. Флит-стрит, 26 июня 1820 г.". В одном из авторских экземпляров Китс, перечеркнув весь текст "Уведомления", написал сверху: "Я тут решительно не при чем: я был болен в то время", а под последней фразой: "Это ложь".
Несмотря на сравнительно медленную распродажу, сборник встретил целый ряд одобрительных критических отзывов (подробнее см.: Tsokan Huang. The magazine reviews of Keats' "Lamia" volume (1820). Salzburg, 1973).
ЛАМИЯ
LAMIA
Поэма "Ламия" писалась с перерывами летом 1819 г. (конец июня - начало сентября) - сначала на острове Уайт, затем в Уинчестере.
Основным источником для Китса послужил трактат английского философа-моралиста Роберта Бертона (1577-1640) "Анатомия Меланхолии" (1621), отрывок из которого был приведен вслед за поэмой в сборнике 1820 г.: "Филострат, в четвертой книге написанного им труда "Vita Apollonii", {"Vita Apollonii" - "Жизнь Аполлония Тианского", биографический роман в 8 книгах о неопифагорейском философе I в. древнегреческого писателя Филострата Старшего (II-III вв.).} приводит достопамятное происшествие подобного рода, каковое не должно мне обойти молчанием. Некто Менипп Ликий, юноша двадцати пяти лет, на пути из Кенхреи в Коринф встретил сходный фантом в обличий прекрасной женщины, которая, взяв его за руку, привела в свой дом на окраине Коринфа, открылась ему, что по рождению она финикиянка и что если он останется с ней, он услышит, как она поет и играет, будет пить вино, какое никто никогда не пил, и ни единый человек его не потревожит; но она, будучи мила и прекрасна, будет жить и умрет вместе с ним, милым и прекрасным на вид. Юноша-философ, прежде рассудительный и благоразумный, обладая способностью умерять свои страсти, помимо одной - любовной, пребывал некоторое время с нею к величайшему своему удовольствию и, наконец, сочетался с ней браком. На свадебный пир в числе прочих гостей явился Аполлоний, который посредством ряда умозаключений обнаружил, что она змея, ламия, и что вся окружающая ее обстановка, подобно золоту Тантала, описанному Гомером, невещественна, будучи простой иллюзией. Увидев, что тайна ее раскрыта, она со слезами молила Аполлония хранить молчание, но он остался непоколебим, вследствие чего она сама, утварь и дом вместе со всем, что в нем было, исчезли в мгновение ока. Многие были свидетелями этого случая, ибо он произошел и самом центре Греции". (Цит. по кн.: Keats J. The Compl. Poems / Ed. by J. Barnard. Harmondsworth. 1976, p. 665-666).
В поэме, стиховой строй которой отмечен влиянием Джона Драйдена (1631-1700), нашло отражение стремление Китса к объективизации эмоций. Вероятно, не случайно именно "Ламия" открывает сборник 1820 г. Сам Китс в письме Джорджу и Джорджиане Китсам 17-27 сентября 1819 г., ставя "Ламию" выше других своих поэм, оценивал ее следующим образом: "Я уверен, что в ней есть тот огонь, который должен так или иначе захватить людей: дайте им либо приятное, либо неприятное переживание - они именно и хотят какого-то переживания" (Letters..., vol. 2, p. 189).
Ламия - в греческой мифологии - чудовище, пожиравшее чужих детей (мотив, опущенный Китсом). Согласно Дж. Лемприеру, злой дух, змея с головой и грудью прекрасной женщины. Живет в лесах и оврагах, заманивая к себе путников сладостным шипением.
Часть I
1-6 В те дни, когда... дриад и фавнов не изгнал... - Согласно распространенному поэтическому представлению, олимпийские божества были вытеснены феями, эльфами и другими волшебными существами: иными словами, классическая мифология уступила место сказочному фольклору Германии, Англии и скандинавских стран.
204 ...из пут змеиных... - Ср. "Потерянный рай" Мильтона:
Змий почивал, склубясь
В замысловатый лабиринт колец,
В их средоточье голову укрыв,
Что хитростей утонченных полна
(IX, 182-185; пер. Арк. Штейнберга).
В маргиналиях к тому Мильтона Китс замечает: "Чья голова не закружится при размышлениях о сатане в змеиной темнице! - никакой другой поэтический отрывок не вызовет боли, мучительнее хватающей за горло, чем эта" (Keats J. The Compl. Poems, p. 526).
352 В дворцах и храмах, освящавших блуд... - У Бертона говорится о Коринфе следующее: "Ежедневно туда являлись через все городские ворота пришлецы со всех сторон. В одном только храме Венеры тысяча блудниц продавала себя Все народы обращались туда, как в школу Венеры" (цит. по кн.: Keats J. The Compl. Poems p. 670).
Часть II
232-238 дивились радуге на небесах... Ламия растаяла бесследной - Китс, разделявший общеромантическое недоверие к рациональному знанию, был знаком с лекцией У. Хэзлитта "О поэзии в целом" (1818), в которой, в частности, говорилось: "Нельзя скрывать, что развитие знаний склонно ограничивать пределы воображения и подрезать крылья поэзии" (Hazlitt W. The Compl. Works / Ed. by P. P. Howe. London; Toronto, 1930, vol. 5, p. 9).
ИЗАБЕЛЛА, ИЛИ ГОРШОК С БАЗИЛИКОМ
ISABELLA, OR, THE POT OF BASIL
Написана в феврале - апреле 1818 г. Для предполагавшегося совместно с Дж. Г. Рейнолдсом сборника поэтических новелл на сюжеты из "Декамерона" Джованни Боккаччо (1313-1375) Китс пересказал пятую новеллу четвертого дня (подробнее см. статью Н. Я. Дьяконовой "Новелла Боккаччо в стихотворной обработке английских романтиков" (Проблемы международных литературных связей. Л., 1962, с. 69-90). Уже через год после написания Китс весьма критически оценивал поэму и только по настоянию друзей включил ее в сборник 1820 г.: "В ней слишком много жизненной неопытности и простодушного неведения. Это могло бы быть очень хорошо, когда человека нет в живых, но при жизни это не годится. Будь я рецензентом, я назвал бы "Изабеллу" слабой, со всех сторон уязвимой поэмой, до смешного серьезной и печальной. Если можно так выразиться, драматургическая способность позволяет мне полностью проникнуться каким-то чувством, но in Propria Persona {In Propria Persona от соответствующего лица (латин.).} мне следует быть готовым к тому, чтобы самому слегка над ним посмеяться. "Ламия" не вызывает подобных возражений, зато "Канун святой Агнесы" - сколько угодно, хотя там это не так бросается в глаза" (Письмо Ричарду Вудхаусу 21-22 сентября 1819 - Letters..., vol. 2, p. 174).
Русские переводы - М. Талов (1955 - строфы XIV-XVII), Игн. Ивановский (1960 - строфы XIV-XVI), Е. Витковский (1975).
Базилик (Ocimum Basilicum) - душистый василек. Средневековье приписывало этому растению целый ряд магических свойств, поэтому он входил в состав любовных зелий различного назначения.
1 Вассал любви - В оригинале "palmer" - пилигрим. Сравнение влюбленного с пилигримом (возвращающимся из Палестины с пальмовой ветвью) широко распространено в английской поэзии эпохи Возрождения, в частности у Шекспира.