Кивинов Андрей Владимирович. Высокое напряжение

   Спустя четыре часа Белкин вместе с местным опером и постовым тормознули Голубева возле метро и даже изъяли из его кармана окровавленный выкидной нож. Голубев – трижды или четырежды судимый рецидивист – поначалу признался, упал на колени, просил пристрелить его при попытке к бегству, потому что он душегуб и место его в аду. Но, протрезвев, вероятно, решил, что ему еще рано заказывать отходную молитву, пошел в отказ.
   Собутыльники, зная крутой нрав Голубя, не спешили давать правдивые показания и по возможности передергивали ситуацию в пользу убивца. Раненый тоже пока допрошен не был по причине нахождения в реанимации в крайне тяжелом состоянии. И все-таки при всем этом улик и доказательств против Голубева было предостаточно, а экспертиза – это дело времени.
   Окровавленный нож, окровавленная одежда, первичное признание – что еще надо человеку, чтобы спокойно сесть в тюрьму? Ну или встать к стенке? Но следователь Иголкин был гуманистом. Тюрьмы забиты, у человека туберкулез… Пожалуй, мы его отпустим, а вот когда придут результаты экспертиз, тогда-то мы его с чистой совестью в Кресты и упакуем. Ведь всякое бывает. Вдруг вещдоки где-нибудь в судебно-медицинской лаборатории потеряются или эксперт что-нибудь напутает? И что тогда? Тогда получается незаконный арест. А за это самому можно в Кресты уехать.
   Иголкин был перестраховщиком в квадрате. Он мог найти сотни аргументов, доказывая, что пока человека арестовывать не следует. По крайней мере, по десяти делам, находящимся в его производстве, подозреваемые, будучи поначалу задержаны милицией, а потом отпущены прокуратурой, числились в розыске. И даже не просто в розыске, а в вечном розыске, потому что убийца, выпущенный на подписку о невыезде, тут же плюет с высоты своего роста на эту бумажку и драпает в теплые края. Иногда оставляя по пути новый кровавый след. Но Иголкина эти накладки уже не занимали. С точки зрения законодательства к нему никаких нареканий не было. Извините – этот закон не мной придуман.
   Вообще у милиции с прокуратурой постоянно возникали трения на этой почве. Пару месяцев назад Главк накопал на прокуратуру массу компромата по поводу загубленных уголовных дел. Прокуратура в долгу не осталась – направила своих ревизоров в оперативные подразделения милиции, благо закон о прокуратуре разрешал ей копаться в милицейских секретных делах. Результаты ревизии были незамедлительно отправлены в Москву, и теперь оперы ждали новой, расширенной проверки уже генеральной прокуратуры. Кандидаты на заклание были определены сразу и теперь ожидали своей участи.
   Вся эта возня шла в ущерб общему делу, но ведомственные амбиции всегда были сильнее здравого смысла. Даже на очень высоком уровне, во время совместных совещаний милиции и прокуратуры, упреки в адрес друг друга сыпались постоянно, и иногда в очень крутых выражениях. Не матерных, конечно, но крутых.
   В районе, где трудилась группа пролетарского гнева, отношения с прокуратурой также складывались не самым идеальным образом. Единственный нормальный следователь по кличке «Дядя Ваня», с которым оперативники всегда находили общий язык и который в своих решениях прежде всего руководствовался собственной совестью и трезвой логикой, был уволен месяц назад за пьянство.
   Сейчас в прокуратуре осталось всего три следователя, вместо положенных по штату двенадцати, одним из которых был стажер без высшего образования, вторым – парнишка, едва закончивший университет, и третьим – Иголкин, имеющий стаж работы около года.
   Нехватка кадров была общим бичом как прокуратуры, так и милиции и служила главным аргументом при объяснении причин неэффективности своего труда.
   Иголкин, конечно же, гробил дела не по злому умыслу, а в силу своей перегруженности, но надо же хоть немного соображать, какие дела стоит гробить, а какие – нет. Ладно, выпустить на свободу до суда мужичка, нечаянно уронившему банку с огурцами на голову любимой жены, но Голубева-то куда? Иголкин выпускал и тех и других. Все верно – хлопот меньше. Объявил человека в розыск и сиди кури.
   – Слушай, мастер, ты это серьезно?
   – Куда уж серьезнее. Я думаю, прокурор не даст санкцию.
   – При чем здесь прокурор? Ты уж отпечатай постановление, а с прокурором мы договоримся.
   Иголкин слегка смутился:
   – Хорошо, я посмотрю еще. Но ничего не обещаю. Пока признания не будет, сам понимаешь…
   – Так было ж признание! Никто его за язык не тянул. Сам в ногах валялся.
   – А ты посмотри, что он сейчас пишет. Что его избили в милиции и заставили подписаться под чужим преступлением.
   – Да этого козла пальцем никто не трогал!
   – Я понимаю. Но он, к сожалению, имеет право говорить в свою защиту все что угодно. Вас, кстати, придется потом допросить по этому поводу.
   – Допрашивай. Только закрой мудака этого. Он уже поля не видит, кого угодно на «перо» посадить может!
   – Я пока ничего обещать не могу. Передопросите свидетелей, его поколите. Пока железных доказательств не будет, я греха на душу не возьму.
   – Тьфу, ты!!!
   Костик с силой хлопнул дверью следовательского кабинета и выскочил в коридор прокуратуры.
   В вытрезвителе находился один Таничев, пытающийся выжать из себя какую-нибудь умную версию для написания плана по ОПД случившегося накануне убийства. Кроме стандартных мероприятий, ничего в голову не лезло, и Петрович решил немного отвлечься, вспомнив про имеющуюся в сейфе бутылку «Балтики». Идеи после пива рождаются более активно, это надо учитывать.
   Костик влетел в кабинет, с порога швырнул газету с делом на свой стол и прорычал:
   – Ух, козел!..
   – Что с тобой, душа моя?
   – Иголкин Голубева отпускать хочет. Мокрушника того.
   – Совсем?
   – Не знаю. Может, на подписку, может, совсем. Говорит – идите колите, иначе выпущу.
   – Так Голубь вроде в сознанке.
   – Был. В отказ пошел.
   – Хм… Почирикать, конечно, можно, но я сомневаюсь, чтобы он признался. Я вообще был удивлен, когда он сразу колонулся.
   – Ему, кажется, Белкин наплел, что мужик жив и показания уже дал.
   – А, ну, тогда вопросов нет. Я, конечно, попробую с Голубевым поболтать, я его, стервеца, еще по первой ходке знаю. Но все равно, стремный подход у Иголкина.
   – Чему удивляться?! Три следака на район, с делами завал, зачем еще одно арестантское дело вешать на себя? Пусть лучше «глухарь». Черт, со стажерами прокурорскими и то общий язык найти можно, но с этим упырем…
   – Ладно, кончай ныть. Пойду в КПЗ.
   Таничев быстро прикончил «Балтику», кинул в общий и единственный сейф недописанный план и двинулся беседовать с Голубем. Он предпочитал живую работу бумажной муре.
   Изолятор временного содержания находился в пяти минутах ходьбы от вытрезвителя, как раз по соседству с дежурной частью РУВД. Раньше оперов спокойно пускали в районную тюрьму для бесед с задержанными, но сейчас, опасаясь всяких проверок, требовали разрешение на беседу, подписанное следователем. Это правило не распространялось разве что на Таничева, ввиду его давних приятельских отношений с начальником тюрьмы.
   Поприветствовав всех находящихся в дежурке, Петрович взглянул на список лиц, содержащихся в изоляторе.
   – А что, прокурорские вместе сидят?
   – Да, сделали, чтобы не путать.
   Напротив фамилий Голубева и его сокамерника стояла фамилия Иголкина. Сосед Голубя был задержан за попытку изнасилования.
   – С этим-то что? – указал на насильника Таничев.
   – Отпустят сегодня на подписку.
   – Во сколько?
   – Через пару часов.
   Голубев был задержан позже насильника, поэтому и выпущен должен быть позже. Часа на три. А может, и вместе, чтобы Иголкину лишний раз не ходить в ИВС.
   – Коля, мне бы пошептаться надо вот с этим. – Таничев ткнул не на фамилию Голубева, а в его соседа. – Там свободно, в кабинете?
   – Пока никого, только быстро давай. Зайдет какой-нибудь мудила, без премии останусь.
   – Я отоврусь, если что. Да мне и недолго.
   – Пошли.
   Громыхая ключами, начальник тюрьмы вылез из-за стола и, пройдя небольшой коридор, остановился перед дверью-решеткой, отыскивая нужный ключ в связке.
   – Да, Коль… Ты это, не трепли никому.
   – Само собой, в первый раз, что ли?
   – Ну, давай.
   Через минуту Таничев сидел в следственном кабинете в ожидании задержанного. Конвоир ввел паренька лет двадцати, трусливо пожимающего плечами и с опаской поглядывающего на опера. Вероятно, в отделении оперы подкинули сексуалу пару «фиников» перед отправкой в тюрьму.
   – Садись, приятель.
   Парень быстро исполнил указание.
   – Ты, наверное, слышал, что в Крестах делают с насильниками? Очень, знаешь ли, непопулярная статья. Да. Это к слову, а теперь вопрос по существу. На свободу хоца?
   – Да, да!
   – Тогда, красавчик, слушай внимательно и запоминай. Если выполнишь все, что я скажу, уйдешь на подписку. Яволь?
   – Яволь.
   – Отличненько. Значит так…
   Вечером Казанцев вернул взятое утром дело. Иголкин, насупившись, сидел за своей машинкой, но не печатал, а о чем-то сосредоточенно размышлял.
   Костик положил дело на стол и, не прощаясь, пошел к выходу.
   – Я, это, погоди…– окликнул его вдогонку Иголкин, – Голубева закрыл.
   Казанцев оглянулся:
   – Да неужто? Так он же в отказе.
   – Я еще раз дело просмотрел, пожалуй, там действительно хватает улик. Ну, и плюс экспертизы.
   – Рад за тебя. А то уж ты совсем, – обрадовался Казанцев. – Давай, надо что будет – звони.
   Костик, не догадываясь об истинных причинах столь резкой перемены в действиях следователя, пожал плечами и направился в группу по расследованию убийств, а именно, в родной вытрезвитель. Какая, в принципе, разница, что там у следователя за мысли? Главное – убийца сидит там, где ему и положено сидеть.
   Под вечер все собрались на базе. Таничев, написав наконец план, теперь строчил справки в старое дело; Гончаров вызывал по телефону какую-то дальнюю родственницу Николая Филипповича, видимо, не доверяя словам хозяина квартиры; Белкин пил растворимый кофе. Мичуринцы – Леша и Коля – на сей раз отсутствовали – заканчивали незавершенный вчера поквартальный обход, разыскивая владельцев собак и кошек.
   Костик плюхнулся на свой стол, прямо на разложенные бумаги.
   – Мужики, Иголкин-то за ум взялся. Голубя закрыл. Интересно, это с ним надолго или так, единичный случай? И не давил на него никто. А вдруг он теперь всех арестовывать будет?
   – Таких следаков не бывает, – отозвался Вовчик, прихлебывая «Нескафэ». – Как говорится, если встретишь такого – позвони, я приеду.
   – Не понятно все-таки…
   Таничев громко чихнул, открывая сейф. У него была легкая аллергия на бумажную пыль, а сейф был переполнен делами десятилетней давности, свезенными со всего района в группу пролетарского гнева.
   Белкин, допив кофе, сполоснул чашку водой из банки и выплеснул содержимое в окно.
   – Я, кажется, догадываюсь, в чем дело, – затем произнес он. – В дежурке треп слышал, когда сводку просматривал. Коля-Тюрьма рассказывал. Он насильника выпускал, которого Иголкин тормознул по «сотке». Иголкин, естественно, тоже там присутствовал. А парень этот с Голубем в одной хате сидел. Ну, и общался, разумеется. Так якобы Голубь в камере заявил, что если выйдет, то первым; кого он посадит на «перо», будет Иголкин. За то, что его по «сотке» задержал. Подкараулю, говорит, в подъезде и пущу ему кровушку. Ну, Иголкин, понятное дело, струхнул и закрыл Голубя от греха подальше. Насильнику еще обещал пузырь выкатить за информацию.
   – Хватит чушь пороть, – недовольно бросил Таничев. – Вот так и рождаются сплетни. Иголкин – нормальный мужик, и нечего тут напраслину возводить. Арестовал – молодец. Всегда бы так. Ап-ч-хи! Чертова аллергия. Только пивом и спасаюсь.

ГЛАВА 5

   Маленькая женщина в черной вязаной кофточке. Белый платочек в руках. Но слез нет. Слезы будут потом. Сейчас – ужасный сон, не дающий вырваться эмоциям. Шок. Самые тяжелые мгновения. Разум еще не до конца осознал, что произошло, а мысли непроизвольно возвращаются в прошлое в поисках хоть какого-то объяснения случившемуся. А глаза видят его только живым.
   И для нее он в настоящем времени. Мать.
   – Юра очень тихий мальчик. Это наследственное. Отец тоже тихоня. У Юрочки целый комплекс из-за этого. Еще в детстве травму спины получил, минимум физических нагрузок. Почти не гулял один. Все время с нами да с братом. Музыку очень любит. Когда магнитофон на шестнадцать лет подарили – неделю не выключал. Но все время один. Музыка и книги. Поэтому и жизнь он по-книжному воспринимает. Школу хорошо закончил, хотел в мореходку поступать, но куда с его здоровьем. В Петербург поехал, в Корабелку… Я не пойму ничего. Боже мой, так не бывает ведь. Может, это не он? О, что такое я говорю?! Юра. Смотрите, вот он. Это брат рядом. Правда, похожи?
   Паша взял протянутую фотографию. Чужие люди. Для него. Он ничего не сказал. Он боялся говорить. И он не хотел говорить.
   – А знаете, как он на скрипке играет? В Доме культуры сольный концерт был. Два года назад. Ему дальше надо учиться. Что он на этих кораблях забыл? А отец пускай учится, раз душа лежит. А где он сейчас?
   – На Екатерининском, – еле-еле, внезапно севшим голосом выдавил из себя Паша. – В городском морге.
   – Я могу его увидеть?
   – Да… Наверно.
   – Спасибо.
   Мать смолкла и как-то бессмысленно посмотрела в окно. Паша, несмотря на необходимость важность скорейшего разговора с матерью, тоже хранил молчание, опасаясь неосторожным словом открыть дорогу материнским эмоциям. Он на секунду представил себя на месте Елены Сергеевны, но тут же отогнал от себя эту мысль. Слишком жуткую и нереальную мысль.
   Наконец, решив, что молчание тоже не самый лучший способ поддержать мать, Паша осторожно спросил:
   – Вы осмотрели вещи?
   Елена Сергеевна, не поворачивая головы, едва заметно кивнула, будто и не расслышала вопроса.
   – Что пропало?
   – Пропало? Да. Всего лишь пропало…
   – Вы поймите, Елена Сергеевна, это ж для розыска.
   – Да. Понимаю. У Юрочки немного вещей. Из ценных – часы, подарочные.
   – Марку помните?
   – Да. «Ракета». С рисунком корабля на циферблате. В черном корпусе. Браслетик тоже черный, металлический. Кроссовок нет, не фирменных, обычных, бело-синих. Куртки демисезонной, с подкладкой на молнии. Темно-коричневой, с капюшоном. Калькулятора – тоже недорогого, «Электроники». Кассет магнитофонных много было – штук двадцать. Все, кажется. Да, сумка пропала и джемпер серенький с узором. Пропало… Господи.
   Паша бегло чиркал ручкой в блокноте, не уточняя деталей.
   Паскудство какое-то. Из этой краткой беседы с матерью получалось, что никаких, даже незначительных заморочек у Юры Чернова не было и убили его из-за кучи барахла, общая стоимость которого едва перевалит за пару сотен тысяч «деревянных». Чушь! Даже в видавшем виды криминальном Питере нет еще дураков, идущих ради такой ничтожной наживы на квалифицированное убийство. Со связыванием, с кляпом в рот.
   Хотя, в принципе, какая разница? Убийство есть убийство. А они? Гондоны они…
   Сергей проснулся вполне отдохнувшим. Быстро соскочив с кровати, он сделал пару приседаний, наклонов и засеменил в домашних шлепанцах к ванной. Поплескавшись под холодной водой душа, он фыркая отправился на кухню поставить чайник.
   Снятая им квартира была вполне прилична, удобна и, главное, недорога. В других городах, куда он ездил в командировки, если не удавалось пристроиться в гостиницу, ему доставались трехметровые клетки с раскладушкой и тумбочкой.
   А здесь отдельная квартира почти в центре города, с уютной комнатой, длинным коридором и кухней. И никто не мешает назойливыми напоминаниями, что после одиннадцати вечера возвращаться не рекомендуется, приводить компании тем более, а пользоваться плитой и душем можно только в определенное время. Плохо, телевизора нет, но с другой стороны бывает неплохо отдохнуть от ящика.
   Выпив взятого из дома кофе, Сергей вернулся в комнату и распаковал одну из коробок. Затем осторожно начал вынимать содержимое.
   Это были образцы отделочных материалов из кафеля, глины и камня. Достаточно привлекательные и, как принято говорить, не уступающие мировым стандартам. Сергей разложил на полу плоские плитки, подобрав цветовую гамму по своему вкусу. Затем достал проспекты и сравнил качество фотографий с оригиналом. Разница была незначительна. Очень удачно. Не надо возить тяжеленные плитки с собой.
   Это была продукция небольшой красногородской фирмы, где работал Сергей. Фирма прежде всего ориентировалась на производство, хотя и от посредничества не отказывалась. Один из толковых руководителей нашел недорогой, принципиально новый метод изготовления отделочных материалов и даже наладил небольшое производство. Соответственно, возникла проблема сбыта, которую весьма сложно решить в стране, наводненной зарубежной продукцией. Реклама в местных газетах – вещь бессмысленная, в крупных центрах – дорогая и, стало быть, невыгодная.
   Сергей был торговым агентом или, как принято говорить на Западе, коммивояжером. Конечно, он не отправился в Питер как к теще на блины, а предварительно выяснил, какие фирмы и предприятия интересуются подобной продукцией.
   Это был его третий вояж, первые два – в Нижний Новгород и Самару – завершились весьма успешно, и его компания получила выгодные заказы. Теперь осваивались дальние рубежи. Вполне возможно, что здесь, в Петербурге, будет несколько сложнее – рынок слишком насыщен. Но определенные перспективы имеются, благодаря невысокой цене товара.
   Вместе с тем Сергей должен был заключить контракт на поставку недорогих компьютеров Для последующей перепродажи в Красногорске.
   Можно было сразу закупить и отправить домой. Деньги в фирме имелись, достаточно было дать факс, чтобы их перевели на счет найденной им компании. Таким образом, командировка предстояла длительная, а поэтому удачно найденная квартира – это совсем неплохо.
   Сергей минут пять посидел над разложенными образцами, несколько раз изменил сочетание красок, после чего убрал плитки назад в коробку.
   Коробку же, чтобы не портила вид уютной комнаты, затолкал в громадный старинный шкаф. Туда же отправил свой рюкзак с личным имуществом.
   В одной из створок шкафа торчал симпатичный ключик, Сергей повернул его и запер шкаф. Не доверяя мелким карманам своих брюк, из которых его ключи имели привычку выпадать и теряться, он огляделся в поисках более надежного места. Оставлять ключ в шкафу он не хотел, вспомнив кражу из номера в гостинице. Здесь, конечно, не гостиница, но мало ли…
   Взгляд остановился на небольшом зеркале в деревянной рамочке. Сергей отодвинул зеркало и обнаружил за ним небольшое углубление, образованное дефектом стены. По сути дела, зеркало и висело здесь для того, чтобы закрыть впадину. Отлично, здесь ключик и полежит.
   Спрятав ключ, Сергей побрился, надел свежую рубашку, влез в мучительные ботинки, закрыл двери и вышел на утреннюю улицу.
   «Человек» ждал его в скверике, огражденном старыми домами с туннелями сводчатых арок. Детская площадка со сломанными качелями пустовала. В жарком воздухе запах разбросанной помойки распространялся по всему дворику, забираясь в самые дальние его уголки. Жидких кустов явно не хватало для выработки кислорода.
   Таничев молча протянул руку и присел рядом.
   – Петрович, у меня тут неувязочка… Поможешь?
   – Смотря с чем. Если ты опустил кого и влетел, то извини.
   – Да ну. Мне хватило уже. Так, мелочовка, в метро залетел по мелкому.
   – Бывает.
   – Да некстати сейчас. Штраф-то я заплачу. Бумагу на работу не хотелось бы.
   – Брось ты. У нас социализм кончился. Теперь ты свободный господин, и никто на твоей работе не собирается тебя воспитывать. Парткомов боле нет. Ну, подумаешь, выпил много.
   – Так-то оно так, но сержант зараза попался. А мне сейчас бумаги совсем не надо. Жалко место терять. Ты б на всякий случай, а?
   – Ладно, сделаю. С дачником виделся?
   – Виделся.
   – Есть что?
   – Сам понимаешь, душу он мне не раскрывал. Больше жалоб на жизнь. Как будто я жалобная книга.
   – По делу было?
   – Да. На уровне догадок. Трясется весь. А чего трястись, коли не виноват?
   – Так догадки-то о чем?
   – На Марата грешит какого-то. Пустил, мол, на свою голову.
   – Не заикался, где Марат сейчас?
   – Не. А что вы мучаетесь? Дайте по башке или в брюхо пару раз, сразу все вспомнит. Вон, когда я садился, покруче ребятки были. Пара ребер – как с куста. А этот-то, дохляк, – только дунь.
   – Да он пока вроде как свидетель.
   – Так я тоже поначалу свидетелем шел. Потом уж в подозреваемого превратился.
   – Только потому, что тебе ребра обломали?
   – Нет, конечно. Были улики. А что сломали, так я сейчас и не жалею. Я запутался тогда. Молодой, дурной. Да и убивать не хотел. Вот… Не подкинули б мне тогда – в отказе бы стоял, тогда точно никакого помилования не дождался бы.
   – А с душой и прочими наворотами?
   – Тогда не до того было. Потом-то, конечно, допер, что подлец я по жизни. Ладно, не трави прошлое…
   Оба помолчали немного.
   – А для себя я искупил. Не сроком, не отсидкой. На зоне парня из проруби вынул, лед обломился, когда с работы возвращались. Камнем вниз. Я следом шел, успел подцепить. Так что, баш на баш. Хотя… лучше б без всего этого.
   Таничев прикурил.
   – Что на Вишневке-то говорят? Про пацана?
   – А что говорят? Да ничего не говорят. Как в «Борисе Годунове» – народ безмолвствует. Да сейчас и не удивишь никого «мокрухой». С ума посходили все. Поехала крыша у народа. Поехала…

ГЛАВА 6

   Костик прыснул со смеху, зажав пот ладонью. У него была такая манера смеяться над собственными рассказами. А поболтать он любил, особенно на женскую тему.
   – А по началу – ха – выставки, концерты, поэзия. Нравиться ли вам Виктюк? Кстати, кто это? Не знаете? Ну, черт с ним. Я тоже не знаю. А сама все ближе и ближе. Я, конечно, тоже сложа руки не сижу. А она мне стишки шепчет. Наверно, Виктюка этого. Ну, после шампанского всегда на поэзию тянет, по себе знаю. Ух… Когда совсем жарко от стихов стало, она давай пуговки на блузке расстегивать, а потом… Ну, черт, а! Так кайф обломать! И чего она ко мне в штаны полезла?! Кино, что ли, насмотрелась эротического? Дура. Хвать рукой… а там ствол. Зараза, сполз, пока тискались и стишки читали. Как завизжит. Не ствол – она. «Мамочки, мамочки!!!» Как будто пистолет в руках никогда не держала. Ну, может, и не держала, но орать-то зачем? Пол-общаги сбежалось. «Ах, Константин, ах, Константин! Вы, наверное, не журналист, вы, наверное, бандит!» Я-то ей грузил, что журналистом работаю, по горячим точкам мотаюсь. Самое ведь интересное, что первая начала. У меня, честно говоря, и настроения не было…
   – Рассказывай, – смеясь ответил Гончаров. – У тебя никогда настроения нет. Блудный сын Министерства внутренних дел.
   – Не, правда, не хотел. Так, зашел о поэзии поболтать.
   – Слушай, Казанова, ну что в тебе бабы находят? Понятно, будь ты действительно бандитом, который за каждый поцелуй по полсотне баксов отстегивает. Или Кевином Кестнером.
   – Любят меня за душу беззлобную и сердце чистое.
   – Сказал бы я насчет души. Духовный малый с большим пистолетом…
   – Я бы попросил!
   – Заметьте, господа, – поддержал Гончарова Белкин, – товарищ Казанцев чем-то напоминает Наполеона. Тот вроде тоже шпагу в такие моменты не снимал. Костик, у тебя большое будущее. Про тебя рекламу снимут, типа «Всемирная история, банк „Империал"“. Казанова Великий. Я, между прочим, пистолет в сейфе оставлял, когда был холостым. Чтобы не уперли или чтоб он не пальнул в самый неподходящий момент.
   – Смейтесь, жеребцы, смейтесь. Что еще от вас ожидать можно, кроме солдафонского юмора?
   – Да уж не поэзии Виктюка. Вообще-то, это режиссер. Ты блесни в следующий раз эрудицией. Когда артистом представляться будешь.
   – Ты бы, Паша, лучше вообще помалкивал. Может, тебе про командировку в Томск напомнить? Когда ты в поезде на верхней полке ухитрился. Герой, даже я так не могу. Я забыл, что ты там дамочке на уши повесил? Ах да – мол, член союза художников. Импрессионист. Еду на открытие собственной выставки. Ух, двуликий Анус!
   – Кто-кто?
   – Анус.
   – Костик, анус не может быть двуликим. Это не лицо, это ниже. Двуликий у нас Янус.
   – Без тебя разберусь.
   – Ну-ну.
   – Господа, вас бы кто со сторону послушал – подал голос Белкин. – Два офицера милиции делятся опытом клейки баб. А как же кодекс чести сотрудника?
   – Можно подумать, что у сотрудника между ног жезл гаишный или свисток. Или что это машина для посадки граждан в тюрьму.
   – Ты не улавливаешь разницы между служебной и физиологической необходимостью.
   – Глупости. Помнишь «мокруху» в общаге? Если б я тогда с соседкой убитого не перепихнулся, до сих пор бы «глухарь» висел. Со знаком качества. Ты думаешь, она мне расклад на допросе дала? Ага! Как же. А «французский насморк» я, между прочим, потом за свой счет лечил!
   – Взял бы с оперрасходов. Написал бы рапортину. Так и так, заработал гонорею на службе Отчеству. Прошу возместить расходы на лечение. Подписали бы в одни ворота.
   Спор прервал вошедший Таничев. Следом плелся Николай Филиппович, хозяин квартиры на Вишневке.
   Все как по команде смолкли, не желая раскрывать посторонним ушам маленькие секреты оперативно-розыскной деятельности.