Кизи Кен. Песнь Моряка

этом увядающем перле на безымянном пальце дряхлеющего города. Когда Алисе
исполнилось тринадцать, ее мать скончалась от отравления грибами, по
заключению медиков (неужто она впала в вероотступничество?), и темноглазая
девушка заменила свою мать и в церкви, и в рыбачьей лодке. Она даже
научилась смешивать водку с вермутом, как это нравилось мрачным русским.
В старших классах она была сразу же выбрана старостой, а на следующий
год завоевала титул королевы на вечере встречи выпускников. Она была
настоящей красавицей с темными глазами, в которых едва проглядывала
балтийская синева, с полной грудью, с широкими бедрами и плечами. Но в
отличие от остальных соплеменников у Алисы Кармоди была осиная талия. "Это
ненадолго", -- шептались представительницы прекрасного пола, когда она
выходила из машины с открытым верхом в своем завораживающем вечернем платье.
"Уж всяко мы попробуем это исправить", -- тяжело дыша, думали представители
противоположного пола.
И они не ошиблись. К рождественским каникулам талия начала быстро
полнеть. К весенним экзаменам Алиса уже пользовалась упругой выпуклостью под
платьем как подставкой, на которую можно было класть планшет с
экзаменационной работой.
Она ни разу не намекнула на то, кто из воздыхателей ответственен за
плод, зревший в ее чреве, а хмурый вид препятствовал каким бы то ни было
расспросам. Даже отцу Прибылову ничего не было известно, а уж он знал всю
подноготную своих прихожан. За целое лето на исповедях Алиса и словом не
обмолвилась о своем положении, однако старый священник стал первым
человеком, к которому она принесла младенца. Как только она смогла встать,
она положила младенца в подол и пронесла его в пикап мимо своего мертвецки
пьяного папаши. Она пересекла церковный двор и подъехала к самым дверям дома
приходского священника. Старик вышел на порог, сопя, щурясь от яркого солнца
и жуя бутерброд с сырным маслом и копченой лососиной. Он не различал цветов
и страдал катарактой, но нюх у него был острым. Он улыбнулся, почуяв запах
милой Джуной Алисы, бедной Джуной Алисы и отважной Джуной Алисы,
отказавшейся от аборта. Она протянула ему сверток.
-- Помогите мне, отец. Это выше моих сил.
Священник перестал жевать и склонился над свертком. Даже несмотря на
свой дальтонизм, он увидел, что кожа ребенка бела, бела, как сырное масло на
его бутерброде, а глаза цвета лососиного мяса.
Они вымыли кладовую, и юная мать с младенцем переселилась туда. По
настоянию священника осенью Алиса вернулась в школу с еще более тонкой
талией и еще более свирепым взором. Нельзя было лишить образования такую
одаренную девочку, а нянек в округе было предостаточно. Иногда Алиса
привозила ребенка в коляске в школу и между занятиями катала его по коридору
с дерзким и надменным видом. Иногда оставалась дома в кладовой и качала
неугомонное дитя, одновременно просматривая книги по религиозному искусству,
которые собирал отец Прибылов. Порой она пыталась кое-что копировать,
пользуясь карандашами из детской комнаты. В результате получались
несусветные соединения разных стилей. "Поклонение волхвов" Ван Эйка походило
на оттиски на шкатулках Квакиутля. "Распятие Христа" Голбейна выглядело как
тотемный столб Бела Кулы. Но у нее было время, чтобы справиться с этими
проблемами -- зачастую работники церковной социальной помощи забирали
ребенка на несколько недель, отправляясь то в глазной центр в Анкоридж, то в
аллергическую клинику в Виктории. Для специального лечения. Как утверждали
врачи, юный Николай Левертов обладал исключительными особенностями. Алиса
оказалась права -- она нуждалась в помощи. Это было выше ее сил.
В течение последующих трех семестров она закончила два класса и
получила грамоты за успеваемость и способности. От карандашей из детской
комнаты она перешла к росписи стен. Именно Алиса изобразила буревестника на
стене спортивного зала. Птица принесла ей синюю ленту в общенациональном
конкурсе стенной росписи и заставила Общество искусства и гуманитарных наук
Аляски наградить Алису стипендией для обучения в любом колледже. Никто не
сомневался, что она выберет университет Анкориджа. Беспомощные юные мамы,
подобные ей, денно и нощно получали там церковную помощь непосредственно на
месте в университетском городке. Общество искусства и гуманитарных наук
Аляски настаивало на том, что это идеальный выбор. Но Алиса послала их в
задницу. Она уже сыта по горло грязной дырой под названием Квинак, неуклюжим
и вечно пьяным папашей, совершенно особенным ребенком, сочувствием соседей и
всем штатом Аляска. Она будет учиться в Институте искусств Сан-Франциско.
Она станет калифорнийской красоткой -- с надменным видом сообщила Алиса
своей школьной подружке Мирне Хугстраттен. А ребенок? Так о нем позаботится
церковь.
Она рисовала и развлекалась в круговерти Сан-Франциско. А когда ее
стипендия закончилась, стала работать в большой галерее на улице Кастро у
своего бывшего учителя -- угрюмого старика с подкрученными вверх усами.
Вскоре она уже жила с ним вместе над галереей, стремясь как можно больше
узнать о любви к искусству и об искусстве любви. Но когда ее наставник
попытался уложить к ним в постель еще и гладкокожего юного художника из
Вайоминга, писавшего сцены клеймения скота и объездки лошадей в духе мачизма
и постоянно носившего шпоры -- даже без сапог, Алиса собрала свои вещи,
рисунки, прихватила все деньги из сейфа галереи и вызвала такси до
аэропорта. Рисунки были отправлены в церковь Квинака, так как сама Алиса
летела в противоположном направлении -- в Сан-Диего. Она никого там не
знала, но скорее была готова провалиться сквозь землю, чем вернуться на
север. Ей было все равно куда, хоть в Гвадалахару.
Алиса нашла работу преподавателя истории народов северо-западного
побережья и стала учить подростков, большинство из которых говорило лишь на
южно-американском наречии. Поселившись в дешевом мотеле, где сдавались
комнаты на длительный срок, она перестала следить за своей талией и за своим
творчеством, начала пить и сквернословить. Она опасалась, что с живописью
покончено. И точно знала, что покончено с мужчинами. Пусть все эти мерзавцы
-- подлецы со шпорами и подонки с усами, а также неуклюжие угрюмые русские с
мартини ублажают друг друга сами -- большего они не заслуживают.
Алиса продолжала работать и жить в мотеле, отказавшись лететь домой
даже тогда, когда священник телеграфировал, что ее отец наконец окончательно
выпал за борт. И только снятие моратория на торговлю землями заставило ее
вернуться на родину. Какой бы грязной дырой она ни казалась, теперь это была
недвижимость, за которую можно было выручить деньги.
Вернувшись в Квинак, Алиса собиралась как можно быстрее продать свой
участок и убраться восвояси, но тут возникли осложнения с адвокатом,
которого наняли соплеменники. Возможно, все дело в том, что он был
доброжелательным яппи с портфелем из пятнистой тюленьей кожи, а может, он
просто напоминал ей лощеного художника из Вайоминга. Во всяком случае, она
отказалась продавать землю и подписывать какие бы то ни было соглашения.
Алиса вцепилась в свою никчемную полоску земли неподалеку от аэропорта, а
папашину собственность передала на условное депонирование (закон требовал
семилетней отсрочки вступления во владение на случай, если проспиртованный
русский вдруг вынырнет из пенистого прибоя). На полученные деньги она купила
угол квартала размером двести пятьдесят на двести пятьдесят футов с
обветшавшим мотелем и неработавшей коптильней и назвала свое предприятие
"Медвежьей таверной" и "Консервы против консервов". Иногда полученное
образование толкает людей на такие поступки.
После того как сделки были оформлены и контракты подписаны, большая
часть алисиных сопле-
менников поспешно отбыла, оставив земли на попечение адвоката и
менеджеров корпорации "Морской ворон". Они вернулись к тому, чем занимались
прежде -- а именно к одинокому потреблению алкоголя в центрах для
престарелых и тихому отплытию в мир иной. Алиса забрала сына из церковной
школы в Феербэнксе, чтобы рассказать ему о своих инвестициях в недвижимость,
но, похоже, тот испытывал к Квинаку любви не больше, чем она сама. Он
сообщил ей, что в Феербэнксе у него друзья и отлично выдрессированные
приемные родители и что, может, он приедет навестить ее на каникулах.
Попробует дурь. Как-нибудь потом.
Алиса скоро поняла, что ее ярко выраженная неприязнь к местным игорным
корпорациям не даст ей подружиться с соплеменниками. Впрочем, они продолжали
интересоваться ее намерениями. А если она ничего не хочет рассказывать, то
почему бы ей не свалить туда, откуда она явилась? Это выводило ее из себя,
как и скромняга яппи. И наконец она заявила, что намерена остаться на своей
прекрасной родине из уважения к собственным корням. Это все из упрямства --
шептались соседи за ее спиной, но Алиса ясно дала понять, что их мнение ее
абсолютно не интересует. Она останется все равно.
Таким образом Алиса поселилась в Квинаке назло окружающим. Она
собиралась вести свое собственное дело без всяких предков, преемников и
скидок. Она не собиралась покупать себе новомодного барахла, чтобы
изображать респектабельность, но и не давала плевать себе в лицо. А пить она
была намерена на глазах у всех и Господа Бога.
Именно тогда она получила прозвище Свирепой Алеутки. Ее старым друзьям,
таким, как отец Прибылов, порой казалось, что в ней уживаются два разных
человека. Иногда в ней просыпалась прежняя тихоголосая увлеченная студентка,
одно прикосновение которой к цветам или свечке могло преобразить всю
церковь. Но стоило сладкоголосой Алисе Левертовой напиться, что происходило
очень быстро и довольно часто, и она превращалась в разъяренную ведьму с
острым, как гарпун, языком. Язык от алкоголя у нее не только не заплетался,
но делался еще острее. Он колол и язвил, и от него невозможно было
увернуться, если вы оказывались ее мишенью, до тех пор пока беспамятство не
обрубало трос этого гарпуна. Проспавшись, она бывала тиха и мила.
Однако эта свирепая алисина сущность пробуждалась все чаще и чаще. С
каждым годом разъяренной ведьме требовалось все меньше и меньше алкоголя, и
ее мог пробудить малейший намек на оскорбление. Корни алисиной ярости
разрастались по всем направлениям в поисках новой почвы. То она злилась на
правительство, то на тех, кем оно управляло. Она ненавидела белых за то, что
эти лупоглазые рыбобрюхие сволочи попирали ее народ, и соплеменников за то,
что они так легко продавались. Она обрушивалась на весь род людской за то,
что он испоганил все, что мог, и одновременно уничтожала презрением всякого
наивного идеалиста, полагавшего, что когда-нибудь жизнь наладится. Несколько
стаканчиков, и Алиса готова была наброситься на любого.
После первого стакана обычно объектом ее гнева становился бармен,
официантка или любой другой сукин сын, продававший успокоительную мочу,
называемую ныне бурбоном. После второго она обрушивалась сразу на всех
умственно отсталых, которые были настолько тупы, что соглашались это пить.
После третьего Алиса расширяла диапазон своей ярости, и он захватывал весь
этот сраный город со всеми его обитателями, грязное море, тухлое небо,
чертов ветер и даже длинные темные ночи. На следующий день она ходила со
скромно опущенной головой, снова говорила тихим голосом и, идя на
компромисс, общалась с окружающими.
Но даже когда Алиса пила цивилизованно, бар, в котором она появлялась,
превращался в дремлющее поле битвы, в нависающую лавину, так как в нем
мгновенно могла оказаться другая Алиса -- Свирепая Алеутка. А такой бар
пустел в считанные минуты. Посетители разбегались и не возвращались до тех
пор, пока администрация не закрывала его или не вышвыривала Алису вон.
Закрыться было проще. Всегда можно было выждать пятнадцать-двадцать
минут, пока она, пошатываясь, не отправится прочь, вынашивая силы для
следующего взрыва ярости, и открыться снова. Вышвырнуть Алису означало дать
ей повод для нового приступа. Она могла ввалиться обратно через окно или
справить нужду на сиденье пикапа своего обидчика. Будучи изгнанной из
"Песчаного бара" в десять минут первого пополуночи, она выстроила из
мусорных бачков шаткие леса и взобралась на крышу. Там ей удалось отодрать
оцинкованную печную трубу и помочиться прямо на плиту, топившуюся нефтью.
Через мгновенье на улицу повалили посетители, глаза у которых слезились так,
словно они стали жертвами газовой атаки.
Если вы звонили в полицию и лейтенант Бергстром приказывал своим
ленивым полицейским вышвырнуть ее вон и запереть на неделю в участке,
следовало ожидать неприятностей от других "ПАП". Несмотря на все слухи и
сплетни, втайне многие восхищались силой ее духа. Как-то в декабре, после
того как Алису изгнали из "Горшка" Крабба и приговорили к недельному
заключению, ее тайные поклонники повытаскивали все гвозди из алюминиевой
обшивки бара, о чем находившиеся внутри даже не подозревали. "Волчицы" в тот
вечер исполняли сальсу и свинг, а отморозок-гитарист играл на электрической
гитаре медиатором, что по звуку вполне напоминало выдергивание гвоздей. В
полночь начался прилив и с моря подул легкий ветерок. Он все крепчал и
крепчал, пока догола не ободрал всю обшивку с "Горшка", расшвыряв ее аж до
водонапорной башни. Стекловата и изоляционная фольга украсили весь город,
как мишура и ангельские волосы к грядущему Рождеству.
После того как обшивка была восстановлена и "Горшок" отремонтирован,
Мирна Крабб отправила своей старинной школьной приятельнице, как и остальным
влиятельным лицам города, приглашение на новое открытие. Алиса купила
жемчужно-серый костюм в надежде, что он подчеркнет серьезную сторону ее
натуры и одновременно скроет располневшую талию. Может, новое пойло и меньше
действовало на печень, зато точно сильнее влияло на толщину.
Она заняла табурет в самом конце нового бара и с глазами спокойными,
как око бури, заказала себе что-то слабоалкогольное. Весь вечер она
сохраняла приличия и элегантность, вознамерившись разочаровать собравшихся,
ожидавших скандала. Почти весь вечер. Она даже с улыбкой пропустила мимо
ушей шутку Дэна Крабба относительно того, чем белуга отличается от лесбиянки
-- "двумястами фунтами веса и отсутствием костюма -- хе-хе-хе!" Но когда
расчувствовавшаяся Мирна Крабб с проповедническим пылом начала
распространяться о том, что хотя грехи отцов и не наследуются сыновьями,
многим бедным детишкам приходится платить за порочные наклонности своих
матерей -- это было уже слишком. С диким воплем, от которого кровь стыла в
жилах, Алиса выхватила из сумочки кривой эскимосский нож и перемахнула через
стойку бара раньше, чем кто-либо успел не то что оценить, но даже понять
намек Мирны. Это был женский нож тончайшей работы, острый как бритва,
сделанный на заказ в "Туземных орудиях" в Анкоридже. Она намеревалась
подарить его Краббам в знак примирения, поэтому на нем было выгравировано
"Когда прилив отступает, накрывают стол". Теперь его кривое лезвие угрожающе
мелькало среди чистых стаканов.
-- Порочные наклонности? -- брызгала слюной Алиса. Она перескочила
через стойку с такой скоростью, что на верхней губе у нее все еще оставалась
пивная пена. -- На колени! Живо на колени!
Краббы опустились на колени с видом царственных пленников, трясущихся
за свои венцы. Алиса дала им потрястись, потом повернулась и спокойно
перерезала краны у всех трех аппаратов по смешиванию выпивки. Шланги под
давлением забились в судорогах, как обезглавленные змеи, разбрызгивая
спиртное, воду и содовую.
После этого случая Мирна стала поговаривать о том, что Алису следует
утопить. Семейство Краббов даже провело тайную сходку для сбора необходимых
средств. Но, к счастью, именно в это время добрые ветра занесли в бурные
воды Алисы Левертовой Майка Кармоди.
Как раз в ту зиму, когда крупные суда на несколько месяцев ушли на
промысел тунца, в доме Майка Кармоди поселилось семейство медведей.
Вероятно, они всего лишь хотели отомстить Златовласке. Однако поскольку им
не удалось найти кашу, они прорыли пол на кухне до холодильника,
находившегося в подвале, и устроились как дома. Доброжелатели оценили ущерб
ровно в ту сумму, которую он заработал за время путины, и сообщили, что
ремонт займет приблизительно столько же времени, сколько он отсутствовал. А
если он будет болтаться под ногами у строителей, то еще больше. Поэтому
Кармоди сложил свои вещи и снял комнату в "Медвежьей таверне", оставив свой
дом на волю плотников и медведей.
Естественно, Алиса была с ним знакома -- кто в городе не знал старого
толстого пропойцу. Круглый, красноносый, с пушком вокруг ушей, когда-то,
вероятно, рыжим, он являлся одним из самых импозантных в городе мужчин. Как
представлялось Алисе -- нечто среднее между Старым мореходам и братом Туком.
Ну и хуй с ним -- что она мужиков не видела? Но когда он брал ключ из ее
ладони, каким-то образом его прикосновение заставило Алису поднять глаза.
Она готова была поклясться, что старый лысый хрыч подмигнул ей, но настолько
быстро, что она даже не сообразила, пока он не исчез в конце коридора. И
тогда она рассмеялась. Давно уже никто не заставлял ее так смеяться.
Кармоди оказался хорошим постояльцем. Характер у него был покладистым и
потребности самыми простыми. Он ел продукты из автоматов и слушал короткие
волны. Он любил свою трубку, ирландское виски и ирландский кофе. Только
чтобы он был крепким. Он достаточно долго ловил альбакоров у берегов Южной
Америки, чтобы научиться ценить хороший кофе, что вообще редко встречается
среди урожденных британцев.
Когда он появился, Алиса едва удостаивала его взглядом -- еще один
засранец, за которым надо будет убирать. Однако Кармоди оказался раритетом
-- он был засранцем, умевшим оставаться всегда на плаву. Он вылавливал рыбу
тогда, когда весь город приходил с пустыми сетями, а потом умудрялся ее
продать. Он ни у кого ничего не выпрашивал. Он забирал свободные квоты. Он
вкладывал деньги. У него был небольшой консервный заводик, изготавливавший
консервы из копченой и соленой лососины, а также лососевой икры. И еще ему
принадлежала коптильня. Он был старым морским волком, постоянно напоминавшим
Алисе старомодных резиновых кукол -- круглых, розовых и лысых. Только он еще
умел так забавно подмигивать...
А когда на следующее утро она подняла голову от своей конторки и
увидела, как он улыбается в дверях, с пятидесятифунтовым мешком кофе под
мышкой, чайником, кофемолкой и пакетом фильтров в руках, огромной
электрической плиткой, висящей на груди, и с проводом в зубах, что-то в нем
было такое, что заставило ее улыбнуться в ответ. Потом она поняла, что все
дело было в его взаимоотношениях с разными предметами. В частности, с
собственным животом, проглядывавшим
между пуговицами клетчатой рубашки. Он казался еще более тяжелым, чем
мешок с кофе, и еще более твердым, чем электрическая плитка. Брюхо
настоящего засранца. Но он нес его с каким-то забавным достоинством. И это
заставило Алису вспомнить Хо Ти -- смеющегося Будду.
-- Лаешь снится? -- спросил он.
Алиса ответила ему непонимающим взглядом. Он опустил все свое имущество
на одну из стиральных машин и вынул изо рта шнур.
-- Не желаешь присоединиться? Чашечка свежей мути из Боготы.
Она понимала, что на самом деле ему нужны двести двадцать вольт для
плитки, но кофе так благоухал, и к тому же Алиса предпочитала, чтобы он
включил свою плитку здесь, а не химичил бы у себя в комнате.
Кармоди протиснулся между стиральных машин и принялся за приготовление
кофе. И Алиса вдруг поняла, что старый толстопузый англичанин на самом деле
очень подвижен и проворен, как проворен медведь, несмотря на свою обманчивую
неповоротливость. Кармоди закончил молоть кофе как раз в тот момент, когда
закипел чайник. И Алисе пришлось признать, что лучшего кофе со времен
Сан-Франциско она еще не пробовала. К тому же она получила удовольствие от
болтовни -- никаких сальностей и скабрезностей, свойственных большинству
аляскинских мужчин в разговорах с женщинами -- просто утренняя болтовня,
заполняющая пространство между глотками. И тем не менее в ней было что-то
приятное. Она доставляла Алисе удовольствие.
По прошествии недели таких посиделок за утренним кофе, приправленным
морскими байками и комплиментами, между ворчащими стиральными машинами и
содрогающимися сушилками, Алиса Левертова начала замечать, что бушевавшее в
ней неистовство Свирепой Алеутки начинает постепенно угасать. Через три
недели она отправилась помогать Кармоди настилать новый линолеум у него на
кухне. А через месяц она, заливаясь краской, вошла с ним в ту самую церковь,
где ее крестили. Она понимала, что их союз скорее продиктован сиюминутной
практической необходимостью -- Кармоди нужна была американская жена, чтобы
не попасть в лапы эмиграционной службы. Его поездка домой в Корнуолл
каким-то образом привела в действие правительственный компьютер,
обнаруживший, что Майкл Кармоди умудрился стать крупной фигурой, так и не
приобретя американского гражданства. Женитьба делала его полноценным
гражданином. Что касается Алисы, то замужество превращало ее в долевую
собственницу процветающего предприятия с домами, судами, квотами и
земельными участками, а также резко повышало ее социальный статус в городе.
Она становилась миссис Кармоди. Это было самым крупным достижением со времен
школы и получения художественных премий. В ту весну Алиса перестала пить и
начала избавляться от грозных доспехов жира. Она забрала из церкви свои
старые полотна и развесила их в особнячке, который Кармоди постепенно возвел
для нее. Она даже купила пару волнистых попугайчиков и начала гулькать с
ними, как какая-нибудь старая крашеная курица из Белла Кулы, пока один из
бродячих псов братьев Вонг не забрел на рассвете в их гостиную, не разбил
клетку и не сожрал обеих пташек. Алиса спустилась вниз с двустволкой Кармоди
и обнаружила пса с приставшими к пасти перьями уютно свернувшимся перед
камином. Но к собственному удивлению Алиса не пристрелила живодера, а только
отправила его за дверь пинком босой ноги, при этом сильно ударив большой
палец. А пока она прыгала на одной ноге, сжимая ушибленное место, собака
вернулась и тяпнула ее за другую ногу. Но и тогда Алиса не выстрелила. И тут
она поняла, что полыхавшее внутри нее пламя наконец начало угасать. В
течение последующих шести лет она с облегчением наблюдала за тем, как оно
сходило на нет, становясь лишь воспоминанием, шуткой, искрой. И вплоть до
сегодняшнего дня, пока она не оказалась на причале, Алиса считала, что
рассталась с ним навеки. Черт бы побрал этого Соллеса.
И дело тут было совсем не в шампанском. И не в том, что он сказал, а в
том, как он это сделал -- "Почему здесь?" -- в этом звучали такая
безнадежность, эгоизм и главное -- неизбывная мука, словно кто-то позволил
себе посягнуть на его чертово одиночество -- "Почему в Квинаке?"
-- А почему бы и не в Квинаке? -- донеслись до нее ее собственные
слова. -- Соллес, ты хуже моих чертовых кузенов. Ты считаешь, что это место
ни на что не годится? Что оно не достойно внимания утопающего в дерьмовой
роскоши Голливуда?
Соллес отвернулся, не удостаивая ее отпетом. И Алиса тут же пожалела о
том, что вспылила на глазах у всех. Ее резкая реакция удивила ее саму.
Неужели во всем повинен глоток шампанского? Может, она действительно
превратилась в алкоголичку, если пара бокалов в состоянии настолько вывести
ее из себя. "Заткнись, -- попробовала она предостеречь себя, -- пока всех не
затопило".
-- Мне кажется, мистер Соллес хотел сказать совсем другое, мама, --і
попробовал сгладить положение Николай Левертов. -- Он удивлен не тем, что
Голливуд подобрался к его цитадели. Он не понимает, как здесь оказался я.
Видишь ли, мы с мистером Соллесом уже имели удовольствие встречаться...
-- Дважды, -- вставил Соллес, не отрывая взгляда от серо-зеленой воды.
-- А теперь мне посчастливилось познакомиться и с месье Гриром.
И он протянул свою длинную белую руку Гриру ладонью вверх, показывая,
что зуммера в ней нет. Грир осторожно ответил на рукопожатие.
-- Это твой сын, Алиса? Я и не знал, что ты уже была замужем...
Не была, -- ответила Алиса.
Грир мудро решил не углубляться в эту тему.
-- Так это яхта Герхардта Стебинса! -- он потер руки. -- Надо полагать,
он собирается снять еще одно эпическое натурное полотно. О том, как
маленький эскимосский мальчик души не чает в огромном аляскан-маламуте
своего отца. Собака спасает мальчика от медведя, но лишается при этом
передней лапы. Ветеринар говорит, что собака уже никогда не сможет бегать...
но мальчик вырезает ей лапу из моржового бивня. Они завоевывают первое место
на собачьих бегах, и эскимосский мальчик становится сенатором.
Левертов поджимает свои обветренные губы.
-- Для француза вы очень проворны, Грир. На самом деле действительно
очень похоже. Только вместо маленького эскимоса у нас маленькая эскимоска,
влюбляющаяся в дух зверя...
-- Шула и Морской лев! -- хлопает в ладоши Грир. -- Изабелла Анютка!