Кен КИЗИ
ПЕСНЬ МОРЯКА

   Посвящается Фей, надежной мачте в ревущих волнах, путеводной звезде во мраке, моему товарищу по плаванию.
 


   И Христос был мореходом,
   По волнам бродя как посуху,
   И увидел Он сквозь воды,
   Раздвигаемые посохом,
   Что лишь очи утопающих
   Видят лик Его светлейший,
   И велел Он начинающим
   Воды бороздить в дальнейшем
   И сказал: «Пока свободу
   Не найдет в пучине,
   Заповедую по водам
   Плыть вперед мужчине».
Леонард Коэн

1.Грезы о Джине с мутной субстанцией

   Когда все это началось, Айк Соллес спал поблизости, всего лишь чуть-чуть опережая время, в своей красной алюминиевой «Галактике». Это было лучшее время, это было худшее время, но и этим ничего не сказано.
   Ему снилась его бывшая жена Джина и то, какой она была красивой тогда во Фресно, в то чистое, простое время еще до рождения ребенка и движения Бакатча.
   Прежде чем наступило десятилетие, получившее название Мерзкие Девяностые.
   В этом сне Айк только что вернулся с работы, закончив колдовать над дросселями, и застал Джину завтракающей нагишом в лучах утреннего солнца. За окном были видны эмигранты, возделывавшие поля, и блеск поднимавшихся и опускавшихся мотыг. В шелковистом утреннем воздухе все еще висела легкая дымка.
   На лице платиновой секс-бомбы Джины написано удовлетворение. Она постоянно утверждала, что больше всего любит этот закуток на кухне, за исключением, конечно же, койки. Джина, Джина…
   Она читает вслух бабушкину Библию в переплете из мягкой белой оленьей кожи. На носу у нее очки, волосы завиты, на голове шляпка вроде той, в которой щеголяла Салли Филд в «Летучей монахине».
   Монашеская шляпка, темные очки и впечатляющий водопад платиновых волос, ниспадающих на обнаженные плечи, словно полотняная мантилья, соперничающая своей белизной с обложкой Библии. И больше ничего.
   Айк видит, как у нее шевелятся губы, но слышит лишь отдаленный гул кукурузников и еще более отдаленный придушенный крик.
   И внезапно эта картинка предстает перед ним в комическом виде: среднеамериканская кухня, налет религиозности и сосок Джины, которым она чуть ли не водит по строчкам. Что-то смехотворно-оскорбительное есть в этой сцене, словно издевка.
   И чтобы не рассмеяться во сне, он начинает кричать на свою жену: «Или одевайся, или ложись в постель! И убери эту дурацкую книгу, и сними эту идиотскую шляпу — это же смешно!»
   Но похоже, она тоже его не слышит под своим солнечным куполом и не оборачивается. Она слюнит палец, переворачивает страницу, и ее губы опять начинают шевелиться. И Айку снова кажется, что над ним издеваются. Он опять принимается кричать, но его оскорбления отскакивают от ее купола, как легкие градинки. Он смотрит на книжную полку, где зияет расщелина, оставленная вынутой Библией, и вытаскивает «Моби Дика» в кожаном переплете. Одним движением он выхватывает его с верхней полки и запускает в Джину. Звук глухого удара, и яркая картинка сереет, словно погрузившись под воду. Залитая солнцем кухня во Фресно превращается в морозный рассвет в древнем трейлере на Аляске много лет спустя. Откуда-то сквозь мглу до него снова доносится полупридушенный женский крик. А потом наступает тишина.
   — Смешно, — произносит Айк вслух.
   Он поворачивается и смотрит на будильник, стоящий на столе рядом с лежанкой. До встречи с Гриром остается еще масса времени. Но только он закрывает глаза, чтобы обдумать свой сон, как что-то ударяется о трейлер совсем рядом и абсолютно реально. Холодный воздух врывается в легкие, и Айк выпрастывает руку из спального мешка в поисках Тедди. Тедди — это револьвер 22-го калибра, который он держит под постелью.
   — Грир? — Звук дыхания в полной тишине. — Это ты, напарник? Марли? Марли, кретин, это ты?
   Звуки ударов затихают. Он сжимает теплую рукоять и осторожно подбирается к окну над лежанкой. Но оно слишком грязное, чтобы через него можно было что-нибудь рассмотреть. Он нащупывает алюминиевую скобу и чуть приподнимает раму. Удары возобновляются прямо под окном.
   Сжав рукоять револьвера, он расстегивает коленями спальный мешок до конца и спускает ноги на пол.
   — Грир? Марли?
   Нет ответа. Он видит темное пятно половика из овечьей шерсти перед газовым обогревателем. Доходяга Марли спит мертвецким сном и столь же бесчувственен к проявлениям внешнего мира, как и призрак, в честь которого назван (Марли — призрак из «Рождественских историй» Ч. Диккенса). А Грир наверняка где-нибудь пьянствует или «рыбачит», как он это называет. Редкое занятие по нынешним временам. С тех пор как комитет по борьбе со СПИДом при ООН внедрил в сознание современников, что единственной причиной заболевания является грязный член, похоже, он лишил их всяческих потребностей. Мужские страсти остыли и уже больше не возгорались. На Грира это, впрочем, не распространялось. То ли он пропустил это пропагандистское десятилетие, проведя его в джунглях Ямайки, то ли обладал таким сластолюбием и такой твердолобой козлиной силой, что всю эту идеологию в гробу видал.
   Айк на ощупь движется вдоль холодной металлической переборки трейлера, обходит спящую собаку и наконец находит свой фонарик. Он снимает его со стены и засовывает за эластичный ремень своего термообогревателя. Он делает глубокий вдох и резко распахивает дверь трейлера. Револьвер он держит наготове в правой руке, левой выхватывает фонарик из-за пояса и бесшумно крадется с видом профессионального стрелка незапамятных времен. То, что предстает взору, заставляет его застыть со все еще взведенным курком.
   И ему снова кажется, что над ним издеваются.
   Тварь, скорчившаяся у основания алюминиевой лестницы, при звуке распахнувшейся двери встает на задние лапы и становится ростом с ребенка. Идеальный размер для демона. На глазах потрясенного Айка она начинает медленно вальсировать на задних лапах, покачивая передними, словно бессовестно приглашая его присоединиться. Туловища у твари как бы и вовсе нет — лишь тяжело пульсирующий темный провал под костлявой грудью. Лапы похожи на две сломанные палки, покрытые струпьями и кровью. Длинный тощий хвост вертится, как у ящерицы, взад-вперед, поддерживая равновесие.
   Но от чего у Айка действительно прилипает язык к небу, так это голова несчастной твари. От плеч и выше маячит абсолютно гладкая, голая и безукоризненно ровная болванка. Айк моргает глазами, чувствуя себя отчасти реабилитированным. Это не сон, эта грязная тварь существует на самом деле. На самом деле! Вот оно, адское отродье, вызванное к жизни человеческой деятельностью, прямо перед ним — результат вмешательства в ту сферу, которую, как утверждал Клод Рейне в своем классическом ужастике «Человек-невидимка», «люди должны оставить в покое».
   Когда наконец Айк находит переключатель фонарика, выясняется, что освещенная тварь производит еще более жуткое впечатление. Голова у нее и вправду гладкая и ровная, как хромированная поверхность, но в луче фонарика выясняется, что за стеклом различима морда, дергающаяся словно в какой-то дородовой слизи. Нечеловеческая мерзость, которую хочется размозжить! Но в тот самый момент, когда тварь оказывается на прицеле, она вдруг совершает немыслимый пируэт, и на затылочной части цилиндрической головы Айк видит обрывок наклейки:
   лучшая пищ
   настоящий майоне
   без холе
   — Черт! Да это же дикая кошка! Кошка, у которой башка застряла в майонезной банке.
   На звук голоса кошка поворачивается обратно, продолжая раскачиваться из стороны в сторону с закинутой назад головой. Похоже, это единственное положение, при котором воздух может просачиваться в банку.
   — Ну ты попалась, подруга. —¦ Айк откладывает револьвер и опускается на одно колено. — И давно ты так? Дай-ка я-а-а-а!
   Животное вцепляется в протянутую руку всеми четырьмя лапами, сдирая кожу от локтя до кончиков пальцев. Айк изрыгает ругательство и отшвыривает тварь, но та тут же вскакивает и снова бросается на него. Он опять отшвыривает ее в сторону и на этот раз успевает оседлать. Он прижимает ее к усеянной ракушками земле, схватив за скользкую шерсть, и поднимает фонарик как дубинку для глушения рыбы. Но зверь недвижим, то ли лишившись сознания после последнего удара, то ли доведенный до изнеможения своими приступами ярости. Смягчившись, Айк опускает фонарик и начинает осторожно постукивать им по ободку банки, пока та не дает трещину. Вязкое содержимое удерживает осколки, и он медленно разводит их в разные стороны, словно помогая птенцу вылупиться из яйца.
   Распухшая голова уже приняла форму банки: клыки прорезали губы, прижимавшиеся к стеклу, уши приклеились к деформированному черепу. Краем фонарика Айк снимает осколки, сначала очищая пасть, а потом ноздри. В течение всей этой процедуры кошка лежит абсолютно неподвижно, судорожно вдыхая воздух. Когда морда становится чистой, Айк ослабляет хватку, чтобы счистить прогорклую смесь с глаз. Но как только кошка чувствует себя свободной, она снова бросается в атаку, на этот раз вцепляясь в руку Айка не только когтями, но и зубами.
   — Ах ты чертов слизняк! — Айк отбрасывает кошку, но та мгновенно вскакивает и опять напрыгивает на него. Айк пинает ее, но недостаточно сильно, и она, вцепившись в ногу, начинает карабкаться вверх. Оторвав от себя, он опять швыряет ее на землю, кошка пытается вскочить, но на этот раз Айк, как заправский футболист, ударяет ногой по скользкому комку. Кошка, кувыркаясь, с визгом летит по ракушкам, пока не оказывается на лапах и не продолжает движение уже на собственных конечностях — мимо баллонов с газом, через папоротники, по валунам в сторону сосен. Камень, который разъяренный Айк запускает ей вслед, пробуждает в кустарнике трио ворон, которые начинают кружиться в воздухе, хрипло понося кошку. Айк предоставляет им завершить начатое и приваливается к столбу, стараясь справиться с одышкой.
   И тут, словно это очередной кадр в затянувшейся череде трюков, доносится крик. Уже не кошачий. Едва различимый, полупридушенный голос раздается совсем с другой стороны, и на этот раз Айк не сомневается, что он принадлежит женщине.
   — Кто-нибудь, пожалуйста, помогите! Похоже на голос Луизы Луп. Айк, нахмурясь, прислушивается. Мужские представители этого семейства славились бузотерством — они любили поорать, помахать кулаками и попыхтеть, как свиньи, которых разводили, особенно после того,как им удавалось одержать крупную победу в шары у Папаши Лупа. Но Айк не припоминал, чтобы накануне проводился какой-нибудь значительный турнир, уже не говоря о том, что он никогда не слышал таких криков от Луизы. Она всегда вела себя несколько развязно, что выдавало в ней простушку, но вульгарной никогда не была.
   — Кто-нибудь, помогите, пожа…
   Крик внезапно оборвался. Айк затаил дыхание. Вокруг стояла рассветная тишина. Лишь с отмели доносился вой ревуна, да каркали вороны, продолжавшие преследовать кошку. Больше ничего. Он прислушивался, не дыша, целую минуту, которая показалась ему вечностью. Потом вздохнул и понял, что придется поехать проверить, в чем дело.
   Айк обходит трейлер и видит, что его фургон исчез. Вместо него стоит старый джип его напарника.
   — Черт бы тебя побрал, Грир.
   Похрустывая ракушками, он подходит к облаченной в саван машине и откидывает брезент. Сиденья покрыты изморозью.
   Айк начинает заводить мотор. Пять раз подряд, потом перерыв, — главное не переборщить, — повторяет он про себя. Еще пять раз и снова перерыв. На последнем издыхании аккумулятора цилиндры с недовольством оживают. Так и не разогрев двигатель, Айк спускается вниз.
   Пытаясь сберечь сдыхающий аккумулятор, он не зажигает фар, ориентируясь по запаху. С обеих сторон маячат горы тлеющего мусора, напоминающие миниатюрные вулканы, мерцающие оранжевыми, зелеными и голубыми огоньками. Свалка горит уже не одно десятилетие. Народ был уверен, что она наконец-то погаснет в страшную зиму 93-го, но когда июньское солнце растопило толщу льда, в магме отходов снова затеплились зловонные языки пламени.
   Айк выпячивает верхнюю губу и старается дышать сквозь усы, фильтруя воздух. Обычно свалка не вызывает у него никакого раздражения; она отгораживает его от остальных обитателей городка. Однако в последнее время на ней стали все чаще сжигать конфискованные плавные сети в основном с китайской кукумарией, которая воняла, как полуразложившиеся трупы.
   Айк с такой скоростью проносится рядом с последней кучей, что чуть не проскакивает мимо семейной склоки, вызвавшей горестные женские крики. В одном из многочисленных проходов свалки он замечает смутный силуэт своей «хонды» с распахнутыми дверцами, в свете фар которой виден клубок человеческих тел.
   Айк резко тормозит и, мигая фарами, дает задний ход. Он разворачивает джип и в свете фар видит следующую арабеску: над распахнутой задней дверцей фургона высится обнаженное тело Луизы Луп. Ее круглое белое лицо, как воздушный шарик, глупо маячит над вздымающимися грудями — три мерцающих сферы, как реклама порнографических лавок на Мясной улице. Потом сферы исчезают, и Айк видит обнаженную мужскую спину. Мускулистые плечи напряжены и столь же белоснежны, как луизины груди.
   — Эй, отпусти ее!
   Айк выходит из машины, оставляя двигатель работать на холостом ходу. Держа перед собой фонарик, словно пику, он пробирается сквозь мусор и, лишь вплотную подойдя к паре, осознает всю мощь плечей и спины, что заставляет его вспомнить о револьвере, оставленном на ступеньках трейлера.
   — Эй, отпусти ее!
   Мужчина, похоже, не слышит. Айк не видит его лица, но не сомневается в том, что тот пьян, и придется вступать с ним в потасовку.
   — Эй! — он захватывает обнаженный локоть, — отпусти девушку, пока ты ее не задушил! Отпусти!
   Тело у мужика липкое и скользкое, но Айк не ослабляет хватки до тех пор, пока тот не начинает выходить из транса. Плечи его расслабляются, он перестает трястись. Не отнимая рук от горла женщины, он медленно поворачивает голову, и в луче света Айку предстает морда не менее чудовищная, чем та, что с его помощью вылупилась из майонезной банки. Брови и ресницы отсутствуют. Глаза и губы цвета лососевой икры. Фарфоровый лоб обрамлен еще более светлой гривой волос.
   — Господи! — отшатывается назад Айк. — Господи Иисусе!
   — Извини, старик, ты обознался — меня зовут иначе, — бормочут лососевые губы, и мужик деловито возвращается к своему занятию. — К тому же она не девушка, а моя жена, ха-ха-ха, — игриво добавляет он после некоторого размышления.
   Тон, которым это сказано, настолько пробивает Айка, что он даже забывает о том, что на его глазах пытаются задушить женщину. Как ему знакома эта псевдосерьезность, за которой таится издевка. Он довольно наслушался за решеткой таких как бы доверительных разговоров, типа «Старик, я тащусь — нашим нравится». Значит, снова придется его оттаскивать. Айк кладет фонарик на землю и, вцепившись обеими руками в длинную гриву мужика, выкручивает ее до тех пор, пока тот не поворачивается на сто восемьдесят градусов. После чего выполняет бросок через плечо, и длинное тело, рыбкой пролетев у него над головой, шмякается на мусор, как мокрая тряпичная кукла. Айк разжимает руки и выпрямляется. Из дымящихся укрытий появляется несколько любопытных свиней, изнемогающих от непреодолимого желания изучить останки: уж что-что, а это им хорошо известно — когда что-то с такой силой падает на землю, зачастую оно оказывается вполне съедобным. Айк ловит себя на мысли, что хорошо бы мужик был мертв.
   Тот, однако, переворачивается и поднимается на четвереньки. В мерцающем свете фар он выглядит неожиданно беспомощным и хрупким, как гриб. Мышцы у него снова начали дрожать и уже не производят никакого впечатления. Он встает на колени и складывает в мольбе свои длинные белые руки.
   — Пожалуйста, не бей меня больше, я уже очухался. Ты же знаешь, как это бывает. — Губы его раздвигаются в улыбке, которая уже не таит в себе никакой издевки. — Сорвался. Ты же знаешь: возвращаешься через много лет… идешь пешком, воображая, как это будет — она ждет у окна, на глазах блестят слезы… вместо этого застаешь ее на свалке, трахающейся с каким-то мудаком… ну, у меня крышу и сорвало. Но теперь отлегло. Так что не надо меня больше бить.
   — Я тебя и не бил.
   — Все равно больше не надо. Прости. О'кей?
   Мужик, сжав руки, продолжает стоять на коленях, и Айк смущенно смотрит на него сверху вниз. Раскаяние выглядит таким наигранным, что поверить в него чрезвычайно трудно.
   — О'кей, забыли. Вставай.
   Но мужик не поднимается. Он продолжает стоять на коленях и изображает раскаяние. Свиньи сочувственно похрюкивают на расстоянии. Айк слышит, как за его спиной начинает чихать мотор джипа, потом окончательно глохнет, и тусклые фары быстро гаснут. Где-то поблизости каркает ворона. Затем вдали раздается скрип двери дома Лупов, и до Айка доносится звук шагов. Он робко надеется, что, может быть, это Грир выбирается из своего укрытия после того, как опасность миновала. Но порыв ветерка, разгоняющего на мгновение дым, убеждает его, что это не Грир. Это Папаша Луп. Его походку боулера не спутаешь ни с чем. Омар Луп всегда целенаправленно передвигается в полусогнутом состоянии, словно готовясь нанести последний сокрушительный удар и выиграть очередной приз.
   — Так, значит, это ты? — направляется Луп к мужику, не обращая никакого внимания на Айка. — Мальчики говорили мне, что ты вернулся, но я им не поверил. Я им ответил, что ты не такой дурак. Ну что ж, я был не прав, так что теперь пеняй на себя. Мы тебя предупреждали, красноглазый ублюдок, что мы с тобой сделаем — извини, Соллес, — Луп отодвигает Айка в сторону, — если ты вернешься и снова начнешь приставать к Луизе. Наша семья умеет постоять за себя, — и мужик получает удар в физиономию — мощный и короткий апперкот, на который способен только профессиональный боулер. Голова у мужика откидывается, он снова со стоном валится на землю. Папаша Луп заносит руку для следующего удара, когда вперед выходит Айк.
   — Эй, Омар. Это уже не обязательно…
   — Мы предупреждали его, Соллес, когда вышвыривали отсюда! Я человек с широкими взглядами, но всему есть пределы.
   Мужик снова пытается встать на колени. Омар Луп переступает с ноги на ногу и поигрывает бицепсами.
   — Не надо, Омар… — Айк пытается преградить Лупу дорогу.
   — Не лезь, Соллес. Это семейное дело.
   — Пожалуйста, Папаша Луп, пожалуйста, пожалуйста. — Мужик вытирает текущую из носа кровь. — У меня крыша поехала, когда я застал ее с этим подлецом. Но сейчас все нормально, я успокоился. И потом, — его окровавленные губы неожиданно расползаются в развязной издевательской улыбке, — она все-таки моя жена.
   Шмяк! Омар отпрыгивает в сторону и наносит еще один апперкот. Голова мужика откидывается и начинает качаться из стороны в сторону, но он продолжает держаться на коленях, подставляясь под следующий удар.
   Айк набирает полные легкие воздуха: теперь ему придется сцепиться со стариком Лупом.
   — Нет, Омар, — Айк обхватывает бочкообразный торс, морщась от прогорклого табачного и свиного запаха, — не надо его больше бить.
   — Лучше отпусти меня, Исаак Соллес! — торс продолжает дергаться в попытке нанести еще один удар. — Я очень ценю твою заботу, но это наше дело!
   Айк пропихивает руки под мышки Лупу и берет его в нельсон. Омар Луп выворачивается, рычит и грозит страшными последствиями, если его не освободят. Айк сжимает руки еще крепче, так, чтобы старик не мог пошевелиться, но ноги у того остаются свободными. Поэтому ничто не мешает ему изо всех сил врезать прорезиненным кованым сапогом в беззащитный белый живот. Айк усиливает зажим, поражаясь упорству Лупа.
   — Я зажму тебя еще крепче, Омар, — хотя на самом деле он уже начинает сомневаться в том, что ему удастся удержать озверевшего коротышку, — буду зажимать, пока ты… — и тут на него из-за спины обрушивается искрящаяся световая дуга, освобождая его и от сомнений, и от тревог. Возникнув неведомо откуда, она выбивает искры из глаз Айка, но он еще успевает обернуться и увидеть, как Луиза заносит фонарь для следующего удара. И новая вспышка искр. С вершины холма доносится каркающий смех. Излюбленное воронами зрелище — штучка вполне в их духе: спасенная дама открывает глаза, и кого она видит? Рыцаря? Спасителя? Ничего подобного. Она видит негодяя в красных кальсонах, пытающегося свернуть папе шею, в то время как законный супруг валяется на земле, истекая кровью. Так что вполне естественно, что она… впрочем, ладно. Это лишь в очередной раз доказывает, что никогда не надо вмешиваться, что бы ни происходило.
   Иначе тебе же и достанется.
   И Айк с удовольствием посмеялся бы над собой, если бы снова не погрузился в серое подводное царство.

2.Уходящая во тьму история свиней и тряпка, пропитанная ромом

   Это семейство свиней поселилось на свалке на несколько десятилетий раньше всех соседей. Приплыв в Квинак еще поросятами, они были размещены в полуразвалившемся льдохранилище между причалом и бухтой. Как и льдохранилище, они изначально принадлежали Пророку Полу Петерсену. «Бекон из рыбьих отходов! Золото из отбросов! Я предсказываю, что меньше, чем через год, все будут есть морскую свинину Петерсена».
   И как и большинство знаменитых пророчеств Петерсена, это предсказание сбылось, правда, не совсем так, как он предполагал. Например, рухнувший проект со льдохранилищем был основан на его пророческом предвидении увеличения потребности во льде в летний период: он не сомневался, что Квинаку предстоит стать рыболовным курортом с международной славой. И не ошибся. По мере снижения уловов в Кетчикане, Джуно и Кордове, в Квинаке начало появляться все больше моторных лодок. Таким образом дела у Пола пошли успешно, и ему удалось собрать деньги на строительство. В законченном виде здание представляло из себя серый куб без окон высотой в девяносто футов, сложенный из блоков пемзобетона, залитых пенопластом для изоляции льда, который Пол собирался пригонять с глетчера. «Единственное каменное здание на сотню миль в округе!» — хвастался он перед инвесторами, постукивая по стене щипцами для льда. «Простоит сто лет».
   А через неделю в Квинаке пришвартовался норвежский плавучий холодильный завод, и Великий Северный Ледяной Банк обанкротился меньше, чем за три месяца. Потом норвежцы продали свое судно «Морскому Ворону» и отбыли в Инсбрук.
   Подобный поворот событий мог бы выбить из колеи пророка-неудачника, который обладал талантом верно определять победителей, но ошибался в номерах забегов.
   Но Пол был не из таких. Он был оптимистом. Он по-прежнему оставался владельцем огромного серого строения, которое, как сейф, ожидало вложений, например… ну, конечно же! Банк свиней! Вот это гарантировало надежность — производство свинины! Пол разводил свиней в Коннектикуте и знал, что дело это выгодное и не обременительное. И в нем был свой смысл. Зачем привозить мороженое мясо из Сиэтла, когда его можно выращивать прямо здесь, на побережье, на тех отбросах, которые тоннами выбрасывались на свалку? Это был идеальный способ возместить инвесторам потери и обеспечить им надежное будущее.
   Снова с трудом были собраны деньги, и к пирсу шумно причалила баржа с поросятами. Они спустились по настилу к льдохранилищу и тут же устремились к деревянным корытцам, приготовленным Полом. Запах рыбьих потрохов притягивал их, как железо к магниту. Их визг, хрюканье и чавканье доносились даже до «Горшка» Крабба, куда Пол удалился, чтобы выпить по рюмочке со своими деловыми партнерами.
   — За морскую свинину Петерсена! Чтобы ее ели повсюду!
   В ту ночь все участники предприятия спали спокойным крепким сном. Но на рассвете что-то разбудило их — какой-то нарастающий звук, словно огромное темное жерло залива всасывало в себя воздух. В ту ночь, словно в чудовищном чреве, исчезли лодки, буйки, причалы, сваи и даже само море. Потом чрево наполнилось и начало изрыгать все обратно. Это было цунами 1994 года, пронесшееся день в день ровно через тридцать лет после последнего моретрясения. Приливная волна, как разъяренная волчица, пронеслась по заливу со скоростью девяносто миль в час и всей своей мощью обрушилась на поросячье жилище, которое рухнуло, несмотря на всю свою основательность, а уцелевшие поросята разбежались кто куда. Пророк Пол поспешил исчезнуть.
   Поросята бежали до тех пор, пока не добрались до городской свалки. И тогда молодой кабанчик с мормонскими замашками по кличке Прайгрем провозгласил: «Здесь!», и свиньи остановились. Вековые кучи дымящегося мусора обеспечивали и укрытие, и пропитание. И те, кому удалось пережить несколько последующих зим, не став добычей гадких медведей, составили крепкое ядро свинячьего стада Лупов. Омар Луп натолкнулся на свиней, когда рылся в отбросах. Для окружающих он был профессиональным боулером, но деньги добывал, роясь в мусоре. Он разъезжал на своем стареньком «шевроле» с грузовой платформой взад-вперед по побережью, гоняя шары по ночам и исследуя свалки в дневное время суток в поисках того, что можно дешево купить, а продать чуть подороже. В основном это были сети. Многие рыбаки предпочитали выбрасывать почти новые сети, не утруждая себя их починкой и просушкой. Луп наслаждался жизнью, дегустируя боулинги и свалки мелких городишек, как бродяга дегустирует разные бары и пляжи, и при этом зарабатывал достаточно, чтобы ежемесячно отправлять необходимую сумму на прокорм своей старухи и детворы, дабы они ему не досаждали. Ему нравилась такая свободная и независимая жизнь, и он не собирался от нее отказываться. Однако в то утро, когда Омар свернул к величественно дымившейся квинакской свалке и увидел одичавших свиней, рывшихся в горящем хламе и заглатывавших лососевые головы вместе с пластиковыми молочными бутылками и памперсами, — обгоревших доисторических тварей, чья шкура напоминала рыцарские доспехи, а щетина торчала, как восьмипенсовые гвозди — решимость его была поколеблена.