Юрий Кларов
Пять экспонатов из музея уголовного розыска
Белов и Усольцев
Если бы кто-нибудь сказал, что криминалистика способствует процветанию литературы, искусства и науки, а уголовный розыск - верный и надежный покровитель муз, этого еретика в лучшем случае обвинили бы в кощунстве, - улыбнулся Василий Петрович Белов, старый искусствовед, с которым меня связывала многолетняя дружба. - Поэтому я, как вы знаете, никогда подобных заявлений не делал и делать не собираюсь. Но кто мне может помешать вспомнить некоторые любопытные факты? Поэтому, если не возражаете…
Я не возражал.
- Увы, - сказал Василий Петрович, - искусствоведам зачастую приходится не только разбирать достоинства и недостатки того или иного произведения, но и решать - не подделка ли это? И тут неизменно им на помощь приходит криминалистика.
А хищения? Не буду подробно рассказывать о нашумевшей на весь мир в 1911 году краже из Лувра знаменитой Моны Лизы Леонардо да Винчи, краже, в которой некоторые французские газеты обвиняли тогда не кого-нибудь, а самого германского императора Вильгельма II, решившего якобы таким образом подорвать дух французской нации.
Это дела давно минувших дней. Но как вам нравятся такие, например, цифры. За последние 30 лет в Италии совершено свыше 44 тысяч краж различных произведений искусства. Это значит, что свыше 44 тысяч раз итальянские детективы приходили на помощь ценителям искусства, разыскивая картины Рафаэля, Ван Гота, Ренуара.
Подобные поиски не всегда, конечно, успешны. Но недавно, например, я с радостью узнал, что сотрудникам уголовного розыска Югославии удалось наконец найти бесценную коллекцию расстрелянного во время войны гитлеровцами жителя Белграда Эрика Сломовича. Эта коллекция, состоящая из двухсот картин и рисунков Дега, Ренуара, Гогена, Писсарро, Сезанна, Пикассо, теперь находится в Белградском государственном музее изобразительных искусств.
Что же касается литературы, то без криминалистики здесь тоже не обошлось…
Работников уголовного розыска в романах, повестях и рассказах ничуть не меньше, чем в реальной действительности. Милиционеры честно несут свою службу на страницах многих книг.
А криминальные сюжеты? Причем я имею в виду не только мастеров детективного жанра, но и классиков: Шекспира, Льва Николаевича Толстого, Достоевского, Стендаля, Бальзака.
Марк Твен же вообще был с криминалистикой на «ты». Еще задолго до использования юристами Европы и Америки дактилоскопии, он в своей «Жизни на Миссисипи» с помощью отпечатков пальцев раскрыл убийство.
Литературоведам криминалисты и судебные медики помогли детально воспроизвести все обстоятельства гибели Пушкина и Лермонтова, отделить фантазию от реальности, домыслы от действительности. Некоторые исследования были связаны с Чернышевским. Графическая экспертиза доказала, что «Воззвание к барским крестьянам», за сочинение которого был осужден на 7 лет каторги великий революционный демократ, написано вовсе не им.
С помощью метода фотосовмещения и рентгеноскопии была уточнена внешность Шиллера и Гёте, Петрарки и Данте.
Не могут быть в претензии и историки. Достаточно вспомнить уникальную судебно-медицинскую экспертизу праха человека, убитого более чем восемьсот лет назад. Восемьсот, я не оговорился. Этим человеком был сын Юрия Долгорукова, князь Андрей Боголюбский.
Только один-единственный удар был нанесен князю спереди. Все остальные - сбоку и сзади или уже по лежачему. Таким образом, заговорщики застали свою жертву врасплох и воспользовались этим. Убийцы, по заключению экспертизы, в качестве орудий преступления применяли копья, мечи и топор.
Даже кино не было обойдено вниманием криминалистов и криминалистики. О героях и сюжетах говорить не буду - это общеизвестно. Но вряд ли вы знаете что-либо об использовании в кино фоторобота. Между тем фоторобот весьма помог кинорежиссеру Иву Чампи, когда он решил снять фильм о легендарном советском разведчике Рихарде Зорге. Чампи тогда еще не располагал подлинными фотографиями Зорге, но он во что бы то ни стало хотел, чтобы актер, играющий главную роль, был похож на погибшего разведчика. Как этого добиться? На помощь режиссеру пришли криминалисты. По описаниям людей, знавших Зорге, составили портрет-робот. Он помог Иву Чампи подобрать на главную роль человека, очень похожего на Зорге.
Ну а теперь, - сказал Василий Петрович, - когда вы прониклись должным уважением и симпатией к уголовному розыску, криминалистам, криминалистике, судебным медикам, а главное - поняли, что они все-таки порой имеют некоторое отношение к музам, я вам хочу заочно представить моего друга Евграфа Усольцева, который после Октябрьской революции вместе со мной работал в Народном комиссариате художественно-исторических имуществ республики, а затем в Петрогуброзыске.
Я не мастер описывать людей. Скажу лишь, что Усольцев относился к числу тех, кто при первом же знакомстве вызывает доверие и симпатию, причем с годами у вас эти чувства не только не слабеют, а все более и более крепнут. В нем были основательность и целеустремленность сильного человека, твердо убежденного, что он выбрал правильный путь, цельность, любовь к жизни и завидная способность увлекаться, отдавая себя без остатка любимому делу.
Что же касается внешности, то, как говорят криминалисты, никаких особых примет, разве что уж очень синие глаза. Но, как известно, синих глаз на свете много, а Усольцев всегда был для меня один-единственный.
Надо сказать, что работа в уголовном розыске, как я смог убедиться, по плечу далеко не каждому. А уж в те годы - и говорить нечего. При Временном правительстве страну захлестнула волна преступности. Да что там волна - девятый вал. Причин тут, конечно, было много, но не последнее место среди них занимала полная амнистия, объявленная в марте 1917 года всем разбойникам, бандитам, убийцам и грабителям.
Сразу же после амнистии газеты запестрели сенсационными сообщениями.
В Петрограде вооруженными уголовниками было ограблено здание Сената. Бандиты увезли золотую статую Екатерины II, сделанные из золота фигуры конных трубачей, уникальный ларец Петра Великого и другие ценности на сумму более полутора миллионов золотых рублей.
Банда Гришки Тряпичника совершила налет на музей Александра III (ныне Русский музей), а молодцы из шайки Старовойтова, именовавшего себя королем Лиговки, пытались - правда, безуспешно - ограбить Эрмитаж.
Убийства и налеты стали обыденным явлением, а уж к обычным кражам все так привыкли, что в витринах продовольственных магазинов рядом с сырами, колбасами, ветчиной обязательно красовалась эмалированная или фанерная дощечка с обращением: «Уважаемые граждане воры! Убедительная просьба не портить зря витрину: все выставленные в ней продукты сделаны из дерева и несъедобны».
Да, тяжело тогда приходилось работникам милиции, которые не знали ни сна, ни отдыха.
Когда в 1920 году я приехал по делам в Петроград и встретился с Усольцевым, то сразу же обратил внимание на его осунувшееся лицо. Правда, глаза Евграфа по-прежнему светились безоблачной синевой.
«Достается небось?»
«Да нет, ничего. Вчера три полотна нашли из тех, что Тряпичник в музее Александра III похитил. Так что не зря хлеб едим. Вот только времени свободного мало. Ничего не успеваю».
Это было не совсем так. Уж не знаю, когда и каким образом, но Усольцев, помимо своей работы, а он тогда уже возглавлял Первую бригаду, которая расследовала самые опасные преступления, успевал многое. Он ухитрялся постоянно читать книги, штудировал учебники по антропометрии, дактилоскопии, искусствоведению и истории. Активно участвовал он и в жизни Первой культурно-образовательной коммуны милиционеров, которой тогда интересовался Горький.
Энергии Усольцева хватало на всё. И в конце двадцатых годов при Ленинградском уголовном розыске стараниями того же Усольцева и эксперта-инструктора по научной части Гришака, книжника и педанта, был создан своеобразный музей, под который отвели большую и светлую комнату.
Экспозиция музея открывалась запечатленными на полотне словами Алексея Максимовича Горького, сказанными им на милицейской конференции, которая в марте 1920 год а проходила в Таврическом дворце: «С удовольствием буду работать с милицией и в милиции».
Чего только не было в этом музее! Каждый принятый на работу сотрудник мог познакомиться здесь со знаменитым приказом начальника Петроградской губернской милиции, который был зачитан на Дворцовой площади у арки Главного штаба, где проходил первый в республике милицейский парад: «…Быть постоянно на посту завоеваний Октябрьской революции - вот одна из наших неотложных задач… Всё, что добыто морем крови и жизнями многих тысяч лучших сынов трудовой России, - все это отдается под охрану красному милиционеру…»
Тут же отпечатанный на стареньком «ундервуде» текст милицейской присяги: «Я, сын трудового народа… обязуюсь стоять на страже революционной законности и порядка и защищать интересы рабочих и крестьян…»
Под текстом присяги - фотографии сотрудников Петрогуброзыска, погибших при выполнении своего долга. Многие красные милиционеры расстались с жизнью, очищая молодую республику от скверны бандитизма…
В музее экспонировались отобранное у преступников оружие (ножи, револьверы, пистолеты, винтовки, гранаты), воровские инструменты («рвотки», «шапоры», «гусиные лапки», «балерины»), поддельные документы, дагерротипы, отпечатки пальцев, альбомы фотографий воров различных специальностей. А в дальнем углу комнаты находилась витрина, которую можно было бы назвать так: «Искусство, история и уголовный розыск». Здесь под толстым стеклом лежали скромный медальон, рисунки перстня, старинных часов, фотографии солдата петровских времен и кресла.
Ничем не примечательные как будто экспонаты. Но Усольцев не зря выделил для них специальную витрину. С каждым из этих экспонатов была связана история. Весьма любопытная история, полная самых различных и разнообразных приключений.
Экспонат № l
Треугольному оправленному в серебро каменному медальону, который лежал перед нами на гладкой полированной поверхности письменного стола, было без малого двести лет. Немой свидетель французской революции…
Но немой ли? По темному от времени серебру медальона раскинулась черная паутина миниатюрных, почти микроскопических рисунков.
- Ньелла, или, как ее у нас чаще называют, чернь, - объяснив Василий Петрович. - Один из древнейших способов обработки серебра.
Я взял медальон в руки и поднес его к глазам. Ньелла изображала похороны Марата. На лицевой стороне медальона в орнаменте из остроконечных фригийских колпаков высилась украшенная лентами четырехгранная усеченная пирамида. На ее вершине в окружении горящих факелов стояло ложе с обнаженным по пояс, так, чтобы была видна рана, телом Друга народа. Справа - ванна, в которой тяжело больной Марат работал над очередным номером своей газеты, слева на деревянном чурбане, служившем трибуну революции письменным столом, - его окровавленная рубашка.
На тыльной стороне медальона, в его верхней части, - прорезные контурные изображения Бастилии и двух отрубленных голов: Людовика XVI и Шарлотты Корде. Под ними снова сделанные чернью слова Марата: «Свобода должна существовать только для друзей отечества, железо и казни - для врагов».
Медальон не напоминал о прошлом - он его воскрешал. Всматриваясь в рисунки, я видел перед собой семнадцатилетнего юношу Жан-Поля Марата, который собирался уехать в далекий Тобольск для астрономических наблюдений, Марата-ученого, чьи исследования электричества были удостоены похвалы Франклина, и Марата - члена грозного Конвента, в ботфортах, кожаных штанах, в куртке с открытым воротом и красным платком на голове…
Я слышал грохот пушек и стук деревянных башмаков санкюлотов, мелодию «Марсельезы» и голос Робеспьера, видел, как представители Совета Коммуны вручают почетную шпагу основательнице Народного клуба вооруженных женщин Теруань де Мерикур. Вместе с членами Национального собрания читал обращение гражданок секции городской ратуши: «Жанна д'Арк спасла Францию в царствование деспота Карла VII. Окажемся ли мы менее мужественными, мы, свободные гражданки, поклявшиеся скорее умереть, чем вернуться в прежнее рабство?»
- Эта вещь попала в руки Усольцева летом 1917 года, - сказал Василий Петрович, - а всего месяц спустя она, скажем так, исчезла. Вполне возможно, что медальон никогда бы не украсил музей Петрогуброзыска, а тем более не оказался на этом столе, если бы не некоторые события того бурного и необычного времени.
Я уже упоминал об амнистии, объявленной Временным правительством. Справедливости ради следует сказать, что не все уголовники тотчас же после освобождения ринулись грабить магазины, очищать квартиры и убивать людей. Какая-то часть амнистированных, пусть и незначительная, решила порвать навсегда со своим преступным прошлым. И вот по Москве стало распространяться воззвание, которое затем было опубликовано в газете «Утро России». «Товарищи воры и грабители! - значилось в нем. - Мы живем сейчас как травленые звери, принужденные насилием добывать себе пропитание или помирать от голода, ибо «честные» и сытые не допускают нас к честному труду. Каждый день все больше и озлобление против нас, и озлобление наше против всех. Мы забытые люди. Опека над нами поручена сыщикам. Но мы не родились преступниками. Голод и нищета заставили нас воровать и грабить. Сейчас никто не дает нам труда и чистого документа, не поддержит нас морально, не сделает честными. Только мы можем это сделать. Товарищи, надо нам сообща обсудить все наши дела и недуги, надо найти выход, создать свою организацию, свою газету, надо порвать с жизнью преступлений и травли».
Воззвание заканчивалось приглашением на митинг: «Приходите все, братья преступники, взрослые и малолетние!»
Очень похожие воззвания появились тогда и в Петрограде. Здесь митинги «братьев преступников, взрослых и малолетних» проходили на Толкучей площади нового Александровского рынка, на Васильевском острове, недалеко от Смоленского кладбища, в чайной общества трезвости, в работном доме рядом с больницей святой Марии Магдалины. Но, пожалуй, самым представительным, если не самым многочисленным, был митинг в приюте принца Ольденбургского. Здесь в президиуме рядом с известным профессором-юристом и представителем Петроградского Совета сидели взломщик замков Бурданов, который считался самым интеллигентным среди петроградских воров, так как окончил в свое время гимназию; карманник Сережа Аристократ, гибкости пальцев которого мог бы позавидовать любой музыкант; неизменная участница крупных афер Грушенька Перелесова и богатырь-громила по кличке Малыш.
Митинг шел по накатанной дороге. Выступавшие жаловались на судьбу, на равнодушие, на отсутствие внимания к их нуждам, уверяли собравшихся, что навсегда порвали с прошлым и предпочитают умереть с голода, чем вернуться к прежней жизни.
- Пусть отсохнут эти руки, если они еще когда-нибудь залезут в чужой карман! - патетически восклицал, заняв место на трибуне, Сережа Аристократ. - Раньше, похищая чужую собственность, я знал, что это собственность прихвостня самодержавия, царского сатрапа, гнусного и подлого кровопийцы, который жиреет на крови трудового народа. И это облегчало мою истерзанную совесть. Теперь же, когда кровавый Николай вынужден был отречься от престола…
И здесь распалившегося оратора бесцеремонно прервали. В пятом ряду поднялся со своего места голубоглазый парень и спросил у сидящих в президиуме:
- Похож я на царского сатрапа - жандармского генерала, к примеру, или министра двора?
В зале хохотнули, радуясь неожиданному развлечению. Собравшиеся уже устали от бесконечных речей.
Самый интеллигентный из петроградских воров надел на нос свое золотое пенсне, вгляделся в голубоглазого и сказал:
- Нет, на министра двора вы не похожи. И на жандармского генерала тоже. Вы не сатрап. Вы мастеровой или, как ныне говорят, пролетарий. Но почему вы прервали оратора? Это неинтеллигентно. Продолжайте, Сережа, - предложил он выступавшему. Но Аристократу не суждено было закончить свою речь.
Усольцев, а это, как вы догадались, был, конечно, он, сказал:
- Чего врать про царских сатрапов и истерзанную совесть? Помешала ему совесть ко мне в карман залезть? Не помешала. Я ж его сразу в трамвае заприметил. - Самый интеллигентный из петроградских воров звякнул председательским колокольчиком, но Усольцев и ухом не повел. - Ежели б деньги, то черт с ними, - говорил он, рубя ладонью, как топором, воздух. - Слова бы не сказал. А то ведь медальон украл, реликвию революции французской. Из камня разрушенной народом Бастилии сделали тот медальон. Совсем совесть потерять надо было, чтоб такое вытворить!
- Ша! Засохни! - зычно крикнула Грушенька Перелесова, и Усольцев, никак не ожидавший, что у этой хрупкой женщины может оказаться такой громкий голос, на мгновение замолк.
Паузой тут же воспользовался Бурданов. Пообещав Усольцеву после митинга во всем разобраться, он предоставил слово очередному оратору.
Когда митинг закончился, Бурданов подошел к Усольцеву.
- Вы действительно убеждены, что у вас этот медальон, извините за выражение, затырили?
- Не буду же я врать! - возмутился Усольцев.
- А мы не прокуроры, - улыбнулся Бурданов. - Мы вас ни в чем не обвиняем. Мы вам верим, как родной маме. Но ведь и мама иногда ошибается. Вам могло показаться, что злоумышленник, к примеру, нахально лезет в ваш карман, а в ваш карман никто и не собирался лазить. Мираж. Сон. Оперетка «Летучая мышь».
- Ерунда!
- Может быть, и ерунда, - миролюбиво согласился Бурданов. - А может быть, и не ерунда. Единственное, о чем я прошу: поройтесь у себя в карманах.
- Чудес не бывает!
- Бывают, - заверил Усольцева Бурданов.
Усольцев вздохнул, раздраженно пожал плечами.
Он вывернул левый карман брюк, затем правый…
- Вот видите, - сказал он и тут же услышал стук упавшего на пол медальона…
Когда Сережа Аристократ и его друзья успели положить украденное обратно - неизвестно. Как-никак работали здесь не обычные рядовые воры, а высококвалифицированные мастера своего дела.
Бурданов смотрел, как Усольцев поднимает медальон, и укоризненно качал головой.
- В человека, - нравоучительно говорил он, - надо верить всегда и при любых обстоятельствах, а вы… Вам стыдно? Ничего, у вас ещё всё впереди. Сейчас я, к сожалению, очень занят, но, когда у меня будет свободное время, я обязательно загляну к вам немного поболтать и полюбоваться этой вещицей.
«Свободное время» у Бурданова нашлось ровно через десять лет, когда он был задержан и доставлен в уголовный розыск в связи со взломом и ограблением магазина.
- Говорят, что только гора с горою не сходится… - философски заметил он, когда его привели на допрос в кабинет Усольцева. - Свой медальон по-прежнему в кармане носите?
- Нет, теперь он в более надежном месте.
К тому времени треугольный, оправленный в серебро каменный медальон уже находился в музее уголовного розыска.
Показывая его каждому новому сотруднику своей бригады, Усольцев обычно говорил: «Красный милиционер как свои пять пальцев должен знать историю революций. И на посту он тогда будет зорче, никогда друга с врагом не перепутает и не струсит в схватке с бандитами. История - она вроде политического комиссара, всё на свои места ставит. А этот медальон, ежели к нему с умом подойти, о многом расскажет».
- И говоря так, Усольцев был совершенно прав, - сказал Василий Петрович. - Приключения медальона, который вы сейчас держите в своих руках, - это рассказ о революции и Марате, о профессоре Царскосельского лицея Давиде де Будри, преподававшем Пушкину, Дельвигу, Кюхельбекеру и Пущину, рассказ о неудачном побеге из Парижа Людовика XVI, об «адской машине», подложенной под карету Наполеона, и о пятерых повешенных на эспланаде Петропавловской крепости… Но прежде всего о мастере, его сделавшем.
В своей автобиографии Марат писал, что в пять лет он хотел стать школьным учителем, Я пятнадцать - профессором, в восемнадцать - писателем, а в двадцать - гениальным изобретателем.
Жак Дюпонт, которого называли в Сент-Антуанском предместье Жак Десять Рук или Жак Счастливчик, был слишком слаб в грамоте, чтобы изложить на бумаге свои мечты. Да и мечтал ли он в детстве? Его будущее было предопределено. Маленький Жак твердо знал, что станет так же, как его отец, куафером. Не каким-нибудь брадобреем, а именно куафером, создающим из обычных, ничем не примечательных волос, растущих на голове у любой женщины, изящные и причудливые куафюры - прически-шляпы, подлинные произведения высокого искусства.
Из всех многочисленных ремесел куаферство было наиболее почетным, а главное - прибыльным. Если на улице Муфтар большинство жителей ютилось в жалких лачугах без печей и ежедневно обедало жидкой чечевичной похлебкой с ячменным хлебом, то в доме Дюпонтов никто не дрожал от холода, а в похлебке, которую варила мать Жака, порой можно было без особого труда выудить кусок мяса. И Дюпонт-старший ежедневно молился за здоровье королевы Марии-Антуанетты, той самой австриячки, которую проклинали все его соседи: бочары, лудильщики, плотники и чистильщики обуви.
Отец Жака рассматривал ее как святую покровительницу куаферов. Ведь не кто иной, как она, ввела в моду высокие, иногда в метр вышиной, прически, которые подпирались специальными пружинными подушечками на проволоке или китовом усе.
Куафер из Сент-Антуанского предместья никогда, разумеется, не был в числе тех, кто колдовал над волосами королевы или ее придворных дам. Герцогини и маркизы обходили его своим вниманием. Но зато к нему охотно обращались жены и дочери мелких чиновников.
Дюпонт-старший был завален работой, и не достигший еще десяти лет Жак старательно помогал отцу. Но Жак так и не стал куафером, а его отец в один из ненастных парижских дней внезапно превратился из уважаемого мастера в обычного уличного брадобрея, который радуется любому клиенту и едва сводит концы с концами. Своим падением, как и возвышением, он был обязан все той же Марии-Антуанетте… После болезни королева потеряла почти все свои волосы. Поэтому куафюры тут же вышли из моды. Версальские, а вслед за ними и все прочие французские дамы вновь стали носить скромные небольшие чепчики: чепчик-«репа», чепчик-«капуста», чепчик-«сельдерей»…
И, посоветовавшись с женой, убитый горем Дюпонт решил определить сына в ученики к серебряных дел мастеру мосье Жиронди, который охотно взял способного мальчика.
Дела же отца Жака пришли в окончательный упадок. Теперь по милости проклятой австриячки дом Дюпонтов уже ничем не отличался от других домов на улице Муфтар. Здесь так же, как и у соседей, ели жидкую похлебку, носили деревянные башмаки и молили бога подарить Франции другую, более порядочную королеву, с сердцем, открытым для простого люда, и, если бог, конечно, не возражает, с длинными и густыми волосами, специально предназначенными для замечательных куафюр…
Старый куафер даже придумал королевскую прическу.
Дюпонт мечтал о том, как его куафюра завоюет всю Францию и его имя будет знать каждый подмастерье, посвятивший свою жизнь куаферству. Но узкие, без тротуаров улицы Парижа, по которым с грохотом стремительно проносились элегантные экипажи и золоченые кареты, не были приспособлены для мечтаний. И когда отец рассказывал Жаку - в который раз! - о своей королевской куафюре, на набережной Конти их сшибла карета.
Обычно аристократы из-за подобных пустяков не задерживались. Но на этот раз кучер, повинуясь приказу своего господина, придержал лошадей.
Брат короля и будущий король Франции граф д'Артуа искал популярности у глубоко презираемой им черни. Поэтому граф послал лакея передать пострадавшим свой тощий по милости скупердяя брата кошелек («О эта свинья Луи!») и выразить сожаление, что его кучер столь неловок.
К несчастью, Дюпонт-старший не смог оценить самоотверженность высокородного графа, так как был уже мертв. Зато пестрая уличная толпа приветствовала д'Артуа восторженными криками, а нищие, не обращая внимания на удары бича (кучер вымещал на них свою обиду за незаслуженный выговор господина), плотным кольцом окружили карету, моля о подаянии и показывая свои язвы.
Между тем, растолкав зевак и убедившись, что брадобрею теперь ничего не нужно, кроме заупокойной молитвы и места на кладбище, посланец графа, отличавшийся трезвостью ума и хорошим знанием арифметики, поспешно разделил содержимое кошелька на две части. Одну половину он оставил себе, а другую честно отдал Жаку, который со сломанными ребрами лежал в сточной канаве и тихо стонал.
Молодой неотесанный простолюдин, конечно, не догадался поблагодарить графа за милость, тем не менее лакей, который тоже был чем-то вроде графа среди прочих лакеев, сообщил ему, что его господин, граф д'Артуа, щедро оплатит похороны умершего, а к нему пришлет врача. Кажется, молодого недотепу это проняло: на его глазах выступили слезы. Но до чего все-таки груба и неблагодарна парижская чернь!
Итак, Жака не зря прозвали Счастливчиком.
Во-первых, отец его умер не от голода, а погиб под колесами великолепной позолоченной кареты, рассказывая о куафюре, а не о болезнях.