Клименко Михаил. Отчего бывает радуга

   - Борис, - кивнув на браконьера, бросил я, - вынужден вас оставить. А ты этому стрелку удели немного времени и внимания...
   Из душного троллейбуса я выпрыгнул на раскаленный асфальт. Жара лишь только что начала спадать.
   Автобус был переполнен. Для двух-трех пассажиров и для золотисто-лимонной девушки не находилось места. Они тщетно теснились у незакрывающейся двери.
   Не обратив на меня ни малейшего внимания - он меня просто-напросто не видел! - Ниготков пробежал мимо троллейбуса и остановился перед дверью автобуса. Он что-то сказал золотисто-лимонной девушке. Она вскинула брови, коротко, презрительно засмеялась и отвернулась.
   Когда я увидел эту девушку так близко, увидел ее улыбку, в голове у меня затуманилось, открытое пространство вокруг нас стало каким-то большим и прозрачным, а фиолетово-сиреневый Ниготков совершенно ничтожным в нем...
   Я посмотрел на свои руки. Они были палевыми, с сильным розовым оттенком.
   Автобус укатил.
   Я поднял глаза и увидел, что сиреневый Ниготков и девушка о чем-то говорят. Ниготков был возбужден. Я ненавидел его. В ответ на его слова на лице девушки то и дело появлялась насмешливая, но какая-то совершенно беззащитная, открытая улыбка. И с этой улыбкой она обозревала карнизы домов, вершины деревьев, нехотя, односложно отвечала на вопросы. Я видел, что эта насмешливая и дерзкая школьница, ученица девятого или десятого класса, стоит на каких-то ужасных весах. Может быть, стоило только на ту чашу весов, где она стояла, упасть кленовому листику, и чаша с ней полетела бы вниз. Хотя я совсем не знал, о чем они говорят, все равно Ниготков раздражал меня, был мне отвратителен. Если б он повернулся и увидел меня, я, наверное, бросился бы на него и поколотил... А ведь он уже жаловался на меня: что я к нему придираюсь почему-то, что у меня к нему какая-то неприязнь... Я с этим Ниготковым уже не раз попадал впросак.
   Но произошло другое: не он меня увидел, а она.
   Она перехватила мой взгляд и вдруг вся переменилась. И золотистый цвет ее тела был настолько сильным, что топтавшийся в двух метрах от нее сизовато-фиолетовый Ниготков выглядел как полумесяц.
   Я стоял и не знал, что мне делать. Вид у меня, наверное, был очень глупый.
   Подошел другой автобус, полупустой.
   Сдержанно улыбнувшись, она снизу, искоса взглянула и громко Ниготкову сказала:
   - До свидания. Передать привет?..
   - Не надо... - промямлил Ниготков, ладонью растирая шею.
   Она вбежала в открытую дверь и уже сидела в полупустом автобусе. Я стоял на раскаленном асфальте. Жаркое вечернее солнце жгло затылок. Мне казалось, что там, в автобусе, не она, а палящее солнце ослепительно отражается в огромном автобусном окне. В глазах у меня замерцал какой-то свет, какой-то неизвестный мне цвет. Странный цвет!.. Казалось, я легко парил среди облаков под синью неба, над изумрудной землей - перед глазами был какой-то тревожно-приятный цвет, цвет легко летящей радости... Не знаю, какая сила смогла меня удержать, и я не влетел, не ворвался в открытую дверь все еще стоявшего автобуса. Может быть, из-за этой сливы Ниготкова.
   Автобус укатил.
   Ниготков лениво, всей ладонью растирал морщинистую, перегретую солнцем шею. В другой руке он держал поблескивающий портфель.
   Я отвернулся вовремя. Он прошаркал мимо меня, перешел на другую сторону улицы. Ничего не поделаешь: мне тоже надо было идти в ту сторону, на базар.
   Метров через двести Ниготков на ближайшем переходе пересек улицу. Чтоб не столкнуться с ним нос к носу, я подождал у витрины, пока он не ушел подальше.
   Скоро мы с ним шли по каким-то переулкам и тихим улицам. Он брел туда же, куда нужно было идти и мне; "Или так неуклонно нас сводила судьба, думал я, - или Ниготков своим высоко стриженным затылком видел меня и знал, куда мне нужно идти". Мы с ним свернули еще раза два. Тогда я остановился и пошел в другую сторону, чтоб сделать крюк...
   На рынке я был уже минут пятнадцать. Купил бабушке полную сетку всякой зелени и минут пять потолкался, походил вдоль рядов. Среди немногочисленных покупателей, яблочно-зеленых, зеленых, как плющ, фисташковых, изумрудных и других, едва заметных зеленоватых тонов я увидел у цветочного ряда пятно ниготкового цвета...
   Это был сам Ниготков.
   Он выбирал цветы! Выбор был огромен, и покупатель ярко-фиолетового цвета медлил. Цветы самые разнообразные стояли в ведрах, в больших банках с водой, в кувшинах, лежали в тазах и целыми ворохами прямо на прилавке. Их цветовая гамма от серебристо-голубоватых тонов все больше переходила к темно-пепельному...
   Любой цветок (как и всякую былинку, травинку) я видел целиком голубовато-зеленым - и стебель, и листья, и лепестки. Какого бы цвета лепестки цветов ни были, мне они все виделись голубовато-зелеными, хризолитовыми. Конечно, цветы, как и любая трава, любое растение, излучали хризолитовый цвет до тех пор, пока не начинали увядать (ведь я воспринимал свет такого цвета, какой излучало живое тело), а все неживое было белого, черного и серого цветов. Сорванная или скошенная трава часа через два-три перед моими глазами становилась серой.
   Ниготков переходил от одной цветочницы к другой, трогал цветы указательным пальцем, разглядывал, торговался. Уж он-то, покупая что-нибудь, не промахнется!.. Наконец он выбрал самую большую, огромную розу, завернул покупку в газету и положил в пустой портфель. Он расплатился с цветочницей и пошел к выходу.
   Я отправился домой. Ниготков был мне все более и более непонятен. Не находя в себе сил и не видя никакой возможности постигнуть загадочность этого человека, я приходил в молчаливую ярость - и на него и на себя за свою слабость, неспособность разобраться в сути этой загадки.
   Я решил, что на время мне следует Ниготкова выбросить из головы. Пора было отправляться в далекое путешествие, надо было ехать в Институт гигиены труда и профессиональных заболеваний Академии медицинских наук. Пошел в городские железнодорожные кассы и купил билет на поезд, отходивший на следующий день.
   В этот же вечер, но значительно позже, уже почти ночью, я еще раз попытался хотя бы что-то выяснить...
   В одиннадцать часов, по дороге как бы покрываясь с ног до головы ниготковым лаком, я отправился к тихому уголку города, на Нахимовскую улицу к дому под номером девяносто семь. Я шел, и мне казалось, что все видят, какой ярко-сиреневый цвет излучает мое тело...
   В доме Ниготкова, в одном из семи обращенных к улице окон, горел свет.
   Я вошел во двор. Собака, очевидно, спала. У гаража, прислоненная к карнизу, стояла стремянка. Я ее взял и вошел в палисадничек, где хризолитовым туманом светились травы и голубыми звездами мерцали мелкие цветочки, а подальше синели стволы и сучья фруктовых деревьев.
   Я сбоку перед светлым окном тихо поставил стремянку и взобрался наверх, чтоб над занавеской видеть все, что делается в комнатке.
   Ниготков сидел за столом.
   Одна толстая и широкая, безголовая рыбина лежала слева от него. Другую он вдоль разрезал мелкими шажками. Разрезав, стал рыбину круто солить, щедрыми щепотками беря соль из разорванной пачки. Он куда-то ушел и через несколько минут вернулся с темным хлебом. Похлопав серыми морскими окунями друг о дружку (что они были сырыми и холодными, в том не было никаких сомнений), сбив с них излишки соли, Ниготков одну рыбину отложил в сторону, а другую начал есть. Он то и дело чем-то намазывал кусочки хлеба, ножом извлекал из стеклянной баночки светло-серое содержимое. Холодное, соленое филе сырой рыбины приводило его в молчаливый восторг. Он с жадностью, с благодарностью на лице поедал кусок за куском. С удовольствием съел одну рыбину и положил перед собой вторую.
   Ниготков через стол потянулся к окну. К чему именно, из-за занавески мне не было видно, поэтому я по стремянке осторожно поднялся еще выше, на предпоследнюю ступеньку. Вытянувшись, я увидел, что огромная темно-пепельная роза стоит в светлой бутылке из-под молока.
   В бутылке, наверное, была вода... Мне показалось, что я еще кого-то увидел, чью-то голову. Кто-то сидел у окна, слабо излучая хризолитовое сияние...
   Стремянка пошла от меня в сторону. Я начал падать...
   Под деревянный дребезг мне удалось благополучно спрыгнуть в траву. Через несколько секунд я был на улице.
   ВСТРЕЧА
   На следующий день я с утра начал собираться в путь-дорогу: пора было ехать на обследование.
   Часов в десять пришел Вадим Мильчин. Он сказал, что у каких-то гаражей на Пожарне (где конечная остановка трамвая четвертого номера) найдена его, Вадима, одежда. Та, которую с него сняли в лесу бандиты. Конечно, любому было понятно, что эти маневры с одеждой устроены были для одной-единственной цели - увести в сторону возможное расследование, сбить с толку. Дома мне сказали, что у дяди Юры есть отличный чемодан - и не такой большой, и не такой маленький. Как раз какой мне нужен. И не стоит нам покупать еще один.
   Я приехал к пристани, где живет дядя Юра и где всегда носится ни на что не похожая разноголосица звуков, однообразных и каких-то неожиданных. Издалека долетали удары - я до сих пор, с самого детства, не знаю, что обо что там ударяется, - а то слышен далекий возглас человека, постоянный крик чаек, низкие, прощально-протяжные гудки пароходов, какое-то короткое и сильное шипение там, где время от времени слышны удары...
   Этот не очень большой и не очень маленький дяди Юрин чемодан не так уж был мне и нужен. Я поехал к пристани с тайной надеждой вдруг где-нибудь увидеть ее, золотисто-лимонную девушку, о которой я теперь все время думал. Вчера она уехала на автобусе, конечная остановка которого была здесь, у пристани. Я, конечно, понимал, что эту девушку сегодня не встречу: всем ведь хорошо известно, что вероятность случайной встречи по желанию почти всегда равна нулю. И все же...
   У дяди Юры я был совсем недолго.
   С пустым чемоданом дошел до вокзала пригородных пароходиков, прошел по набережной, свернул к высоким новым домам, которые, словно каменные столбы и коробки с сотнями окон, по излучине тянулись вдоль берега.
   По солнечной стороне широкой улицы я шел в сторону пляжа.
   И вдруг!..
   Вот вам и нуль! На другой стороне улицы, в тени большого дома я увидел золотисто-зеленый силуэт. Я глубоко, тревожно вздохнул.
   Очертания этого пламени - как бы колебания в порывах ветра, неочевидная устремленность к облакам, жесты - не вызывали у меня ни малейших сомнений. Мое сердце сильно забилось. Словно иногородний житель, я с чемоданом стоял на краю тротуара. Жгло солнце, жаром дышал асфальт - мне же стало холодно, в теле появилось что-то вроде озноба. Я боялся: вдруг она опять каким-нибудь неожиданным образом исчезнет.
   Со своим пустым чемоданом я перебежал на другую сторону улицы. Догнал ее и некоторое время, страшно волнуясь, шел следом, чуть сбоку. Высоко над деревьями, над домами сама по себе заныла невидимая струна, закричала сидящая на ней невидимая тропическая птица.
   Девушка шла. Шел я.
   Вокруг нас были люди, дома, деревья. Проплывали мимо метры, пролетали секунды - тире и точки... Мне казалось, что мы стоим с ней на плоту, плывем по какой-то реке среди светлого, солнечного тумана, плывем как раз в том месте, где необозримой ширины река через бурные пороги настоящего перекатывается из будущего в прошлое. Я не переставал удивляться легкомыслию прохожих: имея возможность видеть такую красоту, они равнодушно проходили мимо!
   Неумолимо проплывали метры пространства, безжалостно пролетали точки секунд.
   - Девушка... - пролепетал я.
   Она глубоко вздохнула и сказала:
   - Ну начинается!.. Что?
   Она резко повернулась, остановилась и ждала, что я скажу.
   - Вы необыкновенного цвета! - слишком серьезно, сдавленным голосом проговорил я. - Среди всех вы словно золотисто-изумрудное пламя! Это действительно так, поверьте! И я должен... Я просто обязан!..
   - Фу! - презрительно фыркнула она. - Неостроумно!
   - Это не остроумие... - сказал я. - Это правда!
   - Все? - строго спросила она.
   - Да, - пролепетал я.
   - Ну тогда вот что, молодой человек. Вам идти туда? Так или нет? Туда?.. - Она свободной рукой указывала в ту сторону, откуда мы только что шли. - Отвечайте! Ну что вы молчите?
   - Да, - кивнул я.
   - А мне во-он туда. - Вытянув руку, показала она на далекие огромные деревья в конце улицы. - Так что ж вы стоите? Идите в ту сторону, раз это правда! Или, может быть, я мешаю вам?
   - Все это вы просто так говорите... - уныло сказал я. - А по природе вы человек очень добрый. Вы такого цвета!..
   - Ну а это уже неправда. Ошибаетесь: я недобрая. Я злая!
   Я повернулся и пошел обратно, в ту сторону, куда она мне показала.
   - Прощайте! - сердито и громко сказала она. - И если не хотите еще раз меня разозлить и обидеть, пожалуйста, не попадайтесь мне больше на глаза. Я вас очень прошу!..
   Я ее не понимал. Она была немного странная. Но и какой-то приятной была эта ее странность: насмешливо крикнула "прощайте" и тут же эти слова "Я вас очень прошу!.." - чтоб я постарался больше не попадаться ей на глаза. Я молча брел среди людей, которых почти не видел. Через минуту оглянулся.
   Она по-прежнему светилась золотисто-лимонным пламенем. Минуя прохожих, неторопливо уходила по тротуару к далеким, большим деревьям.
   Мало что соображая, я побежал к ней. Мне было ясно: все должно разрешиться или сегодня, или никогда. А из-под моих ног и тень надежды уже уплывала. Она спокойно - безразлично! - уходила.
   - Знаете что!.. - сказал я, догнав ее.
   - А, это опять вы! - удивилась она и высокомерно подняла брови. - Я же вас просила... Ну хорошо, говорите, но только побыстрей. Ради бога!.. Вы какой-то совсем странный!
   - Это неправда... Я должен был сказать, что мне идти... Что я...
   - Значит, так: я вам нравлюсь, потому что я красивая. Вы это хотели сказать? Ну вот что, молодой человек. Выслушайте меня очень внимательно.
   Своей прямотой, манерой говорить - будто она не от себя, не свои слова говорит, а читает с книжки - она меня сбивала с толку.
   - Неправда, что мне идти в другую сторону, - сказал я.
   - Так вы, оказывается, лжец?!
   - Мне идти в ту сторону, куда и вам!.. - решительно проговорил я.
   - Ах, вот еще что!.. Так что ж вы пошли в другую? - с удивлением подняла она брови и округлила глаза. - У вас что, туман в голове?
   - Я сегодня уезжаю в Москву, - уныло сказал я.
   - Ах, какая жалость, какая печаль! То-то вы с чемоданом и ходите по улицам.
   - Он еще пустой, - сказал я. - Пока пустой.
   - Правда? Очень жаль, что еще пустой!
   - И неправда, что вы недобрая. А доброта выше всего... - говорил я и все больше удивлялся: как некстати говорю я эти банальности, такие пустые, никчемные слова. - Вы как ребенок, а думаете, что все считают вас взрослой. Вы в каком классе учитесь?
   - Может быть, вам и школу заодно назвать? Прощайте! И больше не преследуйте меня. Счастливого пути!
   Мы шли молча. Минуты через три я сказал:
   - Только не думайте, что я иду следом.
   - Вы пешком идете в Москву? Кстати, мне думать нечего, потому что я вас совершенно не знаю. Вы для меня такой же прохожий, как и все остальные. Вы даже не представляете себе, как вы мне безразличны!
   Она вдруг спохватилась, что говорит слишком много, и умолкла.
   Ах, как она была красива! Как она мне нравилась!
   Мне казалось, что она по чьей-то доброй воле идет по улице только для того, чтобы ее увидели люди. Но я не переставал удивляться этому странному безразличию прохожих. Лишь кое-кто мельком бросал на нее взгляд. Не чаще даже, чем на меня! Нет, я не возмущался прохожими, в глубине души я смеялся над их слепотой: равнодушно пройти мимо!.. "Эх ты, парень!" готов был я оглянуться и крикнуть вослед пижонистому фигляру, горделиво прошествовавшему мимо нас, который даже не посмотрел на нее, а лишь меня смерил высокомерным взглядом. Безразличие прохожих к моей спутнице изумляло меня и где-то в глубине души успокаивало: мне легче и реже придется ее оберегать от других. А такие пижоны - вон как тот! - пока осмыслят, что они прохлопали, мы с ней будем уже далеко-далеко.
   Она была так стройна! Белые туфельки на ее ногах выглядели очень мило. Правда, носки их были изрядно побиты, хотя они были и новые. Ничего, ничего... Конечно, это мини-платье в цветочках, хотя она пока что и была школьницей, можно было бы сменить на более длинное.
   Мы шли, молчали около минуты.
   Грубовато, совсем нелюбезно, я вдруг спросил ее:
   - Как вы знакомы с Ниготковым?
   - Ах, это вы?? Вы все еще не ушли? - удивилась она.
   - Что вы о нем знаете?
   - Все.
   Итак, сейчас я спрошу, и покров таинственности с розовато-фиолетовой персоны спадет.
   - Что все? - опросил я.
   - Абсолютно все!
   - Что он сделал?.. Скажите!
   - Это семейная тайна.
   - Говорите! - вскричал я. - Немедленно!
   - Пожалуйста... - очень тихо сказала она, - никогда не кричите на меня при всех... Я этого не заслужила.
   - А где же?.. - задохнулся я. - Дома можно кричать?
   Она вздохнула и сказала:
   - Дом - это не улица...
   - Что Ниготков сделал? - допытывался я. - Кто он? И что за семейная тайна?
   - Такая... И почему это, интересно, я встречным и поперечным прохожим должна все рассказывать?
   Я промолчал.
   - Ну хорошо, - вздохнув, проговорила она через минуту. - Могу сказать... Он упорно настаивает на разводе.
   - На разводе?! - снова так вскричал я, что обратил на себя внимание прохожих.
   Она вскинула над большими глазами красивые брови (может быть, вскинула чуть выше, чем следовало), округлила глаза и снисходительно, словно умудренная долгим опытом добрая женщина, ласково спросила:
   - Вы заинтересованы в нем? Вы что, его племянник или брат?
   - А вы что, его жена?
   - Увы! - задумчиво, печально покивала она головой. - И я мать троих детей...
   - Сколько же вам лет?!. - Я остановился, пораженный новыми фактами.
   - Тридцать два. Пошел тридцать второй... Вы понимаете: детей ведь надо воспитывать и кормить... А я одна.
   - Где же вы работаете? - ужаснулся я, глядя на свои, ставшие какими-то синими руки. Такого же цвета стало и все мое тело, и, конечно, лицо.
   - Санитаркой в областной больнице, - просто ответила она. - Сами представляете: ведра, тряпки, полы...
   - Я завтра же пойду на ЭФОТ, - следуя за ней, решительно сказал я. Это наша фабрика. Экспериментальная фабрика особых и праздничных тканей. И стану работать на любом месте. И не поеду в Москву на... - едва не проговорился я. - Хотите, я буду вам помогать?
   - Нет, мне подачки не нужны. Я справлюсь одна.
   - Ну... не как подачки...
   - Простите, пожалуйста! - виновато улыбнулась она. - Я не совсем уместно пошутила. Вы не сердитесь?
   - Не-ет... - поводил я плечами.
   - Ну, ну, что вы?.. - решительно остановилась она передо мной. - У вас что, нет чувства юмора?
   - Возможно...
   - Жаль! - вздохнула она. - Но не унывайте: и так как-нибудь проживете!
   Я не унывал, но был подавлен. И она, наверное, видела, знала, все понимала своим женским сердцем. Просто я был оглушен ее присутствием, был слишком счастлив, что видел ее и слышал. И боялся потерять ее...
   - Вы что, спите на ходу?.. Дядя Демид настаивает на разводе с тетей Светланой! Вам нехорошо? О, простите! Я не думала, что вы поверите в такие бредни: что я была замужем и вообще...
   - Нет, нет... Ничего! Не волнуйтесь, пожалуйста... А кто эта тетя Светлана? - безразлично спросил я.
   - Мамина сестра.
   - Так... - глубокомысленно протянул я, возвращаясь в более или менее уравновешенное состояние. - Значит, он вам седьмая вода на киселе?
   - Может, и восьмая.
   - Как вас зовут? - довольно буднично спросил я.
   - Устала я от ваших вопросов... - не тяжело, а просто глубоко вздохнула она. - Меня зовут Лариса.
   - Очень приятно! - протянул я ей свою руку, но она почему-то своей мне не подала. - Разрешите, понесу вашу сумку, - нашелся я.
   - Пожалуйста, - улыбнулась она. - Да у вас ведь чемодан!
   - А меня зовут Константин, - сказал я. - Просто Костя. Дымкин.
   И тут нам вдруг не о чем стало говорить.
   После продолжительного молчания она оживленно сказала:
   - Несколько дней назад я по радио слыхала песню. Там были такие слова: "Наш Костя, кажется, влюбился, кричали грузчики в порту..."
   "Она иногда выдавала такие сюрпризы, что я даже смущался.
   - Портовые грузчики - ребята веселые... - с апломбом заметил я, открыл свой пустой чемодан и положил в него ее хозяйственную сумку.
   Мы подходили к огромным старым деревьям в конце улицы, где когда-то был парк. Здесь я уже лет сто не бывал!..
   - Лариса, а вы не знаете, кому ваш дядя покупает цветы?
   - Цветы? Не представляю. Конечно, не своей жене, не тете Светлане. Они вместе не живут уже два года.
   - Он настаивает на разводе, а вы говорите, что они два года вместе не живут?
   - Ну и что? Не разведены юридически, но вместе не живут. Он считает, что и дом, и почти все вещи принадлежат только ему. Вот он и требует развода "по-хорошему", а тетя расходиться с ним вообще не собирается. Да неприятно об этом говорить! Почему он вас так волнует? Давайте лучше не вспоминать о нем! Хорошо? - улыбнулась она.
   - Но он такого цвета...
   - Какого цвета? - испугалась она. - Что это вас все мучает?
   - Так, ничего.
   - Значит, он покупает цветы для женщин... Ах, бедная тетя Светлана! Как я ее понимаю!
   Лариса сказала, что она должна меня оставить. Мы договорились с ней встретиться на следующий день.
   Я, счастливый, с легким пустым чемоданом помчался на автобусную остановку, чтоб сразу же поехать к железнодорожным кассам и сдать билет. Веселая и возбужденная, став золотисто-шафрановой, на остановку прибежала Лариса. Оказывается, я едва не увез ее пустую хозяйственную сумку...
   НЕОБЫЧНЫЙ ДРУГ
   Наше первое свидание состоялось на следующий день, в десять часов утра на пляже.
   Мне это солнечное утро запомнилось на всю жизнь.
   Мы купались, загорали и непрерывно болтали. Я, что мог, рассказал Ларисе о своем странном цветовидении. Рассказал и о нашем с Вадимом Мильчиным приключении в остинском лесу.
   Она смеялась и удивлялась, как все здорово и смешно там произошло. И сначала не верила моему рассказу, думала, я все выдумываю. В том числе и про свое цветовидение. Когда я упомянул о Ниготкове, о том, как ошибся, приняв за него совсем другого человека, Лариса сказала:
   - Скорее всего это он гам и был. У него где-то там старинные друзья живут.
   - Но как же он успел появиться дома? - недоумевал я.
   - Ну не знаю. Может, на вертолете прилетел.
   В полдень мы сложили в сумку нашу одежду и пошли по берегу. Я включил магнитофон, и мы под тихую музыку неторопливо брели, говорили о разных разностях. Лариса что-то рассказывала о своей школе, о друзьях. Вспомнила о своей младшей сестре Жене и вдруг загрустила, совсем сникла, перестала говорить. Я спросил, что произошло. И она сказала, что в прошлом году ее сестра Женя утонула... Пошла с подругой купаться и не вернулась...
   Что я Ларисе мог сказать?.. Она забеспокоилась, что дома ее ждет мама, и мы повернули обратно. Я проводил ее до дому. Предложил встретиться вечером. Она сказала, что, наверное, сможет выйти, дала мне номер своего телефона, и мы расстались.
   Настроение у меня было плохое. Я съездил на нашу фабрику, вернулся домой, и бабушка послала меня на базар... Часов в семь я позвонил Ларисе, мне никто не ответил, и я пошел в кино. Так, чтоб отвлечься от некоторых своих мыслей.
   Дома я оказался часов в девять.
   Со стола еще не убирали. Не дождавшись меня, семья только что поужинала.
   Из спальни с развернутой газетой появился отец.
   - Садись, Костя, ешь, - недовольно сказала мне мать.
   По тому, как отец сел на диван, я понял: он сел для долгой беседы.
   - Ну как живешь, Костя? - спросил он. - Расскажи хоть!
   - Что "как"?.. - торопливо принимаясь за еду, небрежно проговорил я.
   - Давно я тебя не видел. Завтракаем без тебя: спишь; обедаем, конечно, без тебя; ужинаем тоже без тебя.
   - Я же не маленький.
   - Да, большой, независимый... На обследование не едешь, на работу не ходишь... Оставил пока эти пустячки? Инвалид третьей группы ждет социального обеспечения! Позор!
   Я ел торопливо.
   - Еще котлетку положить? - спросила бабушка.
   - Ценное предложение, еще две, - кивнул я и, чтоб отвлечь отца от неприятных для меня разговоров, сказал: - Бабушка, вот к старости люди мудрыми становятся...
   - Не всем это. Костя, удается! - перебила она меня.
   - Ну это верно, - согласился я. - Вот и тот... Один тут человек ярко-фиолетового цвета, почти как клюквенный кисель... Вроде бы умный.
   - Ты вот что, слушай, - сердито сказал отец, отведя в сторону хрустящую развернутую газету, - оставь-ка людей в покое! А то взялся: тот такой, этот сякой!
   - Почти все люди всяких зеленоватых оттенков, а он фиолетово-сиреневый, - сказал я. - Наш замдиректора по хозчасти. Представляете?..
   - Все зеленые!.. Ты сам-то еще зеленый, чтоб обо всех людях без разбору судить. Ишь взялся! Чем, спрашиваю, занимаешься?
   - Дня через два начну работать.
   - Где?
   - В одном тут месте. Место неплохое. Очень хорошее! Смогу по пятьсот-семьсот процентов плана давать.
   - Это где же? - поспокойней спросил отец.
   - Контролером в трамвайно-троллейбусном управлений. Я ведь сразу безбилетников вижу. Они почти все одинакового цвета...
   - Вот только сунься в трампарк! - отец схватил газету и быстро начал ее складывать. - Нашелся контролер! Только попытайся. Я тебе дам семьсот процентов! Ишь!.. Где полегче ищет. Пальцем указывать! Завтра-послезавтра поезжай на обследование. Неизвестно, что с глазами сделалось, а он сидит. Контролер! Чего ждешь, спрашивается? Пока отслоение сетчатки начнется? Или глаукома, или совсем перестанешь видеть? Так? Уж ведь и ешь в темных очках.