Кнорре Федор Федорович. Жена полковника

   Каштанцеву положили в машине на пол, а когда они двинулись и стало трясти и подбрасывать, Елизавета Макаровна подбила ей под голову сена и присела рядом, осторожно придерживая ей голову рукой и время от времени бережно поправляя рваную косыночку, которой было прикрыто мертвое лицо...
   Разбрызгивая лужи вчерашнего дождя, машина неслась по дороге. Предрассветный туман уходил в низины, расползаясь клочьями. Кругом светлело.
   Вдруг Уля, которая все время, привставая, заглядывала вперед, крикнула:
   - Ох, девушки! Глядите, наш город!
   Все зашевелились и, хватаясь друг за друга, чтобы не упасть, сгрудились в кучу, заглядывая вперед.
   Стоя вместе с другими, Шура, чтобы показать, что она не забыла про него, протянула назад, не оборачиваясь, руку. Полковник осторожно и крепко сжал ее немного повыше кисти и тут почувствовал под пальцами затверделую неровность на коже и стал осторожно ощупывать. Шура, чуть вздрогнув, быстро обернулась и втянула руку поглубже в рукав. Встретившись с его напряженным, испуганным взглядом, улыбнулась ободряющей, кажется даже снисходительной, улыбкой.
   - Это от нарывов. Ничего. У нас у всех. - И, видя, что его это не успокоило, и думая, что он, может быть, в шуме не расслышал, встряхнула отрицательно головой. - Не болит, честное слово... Уже не болит...
   Одна из женщин коротко вскрикнула: "Вот!" или: "Он!" - и все повернули головы вправо, туда, где из-за поворота вставали первые высокие дома города.
   Больше никто ничего не говорил, женщины только стояли и жадно смотрели вперед, пошатываясь от толчков машины и держась друг за друга. Вдруг полковник, удивленно подняв голову, услышал, как в воздухе пронесся какой-то слабый, вибрирующий звук, потом раздвоился и стал усиливаться.
   Женщины запели тихими голосами. Только Елизавета Макаровна, которой ничего не было видно с того места, где она сидела, запрокинув назад голову, молча смотрела на лица поющих подруг. Но через минуту полковник услышал, как ее слабый, надтреснутый голос присоединился к остальным. Она пела вместе с другими, сидя на полу и бережно поддерживая покачивающуюся голову Каштанцевой...
   ...Вечером на полутемной, обгоревшей по краям платформе, около готового к отходу поезда, стояли у вагона взволнованные Уля и Елизавета Макаровна и, подняв головы, улыбаясь, смотрели на Шуру, которая, тоже улыбаясь и волнуясь, смотрела на них с верхней ступеньки вагонной площадки.
   Полковник стоял внизу, рядом с девушками, и Шура боялась, что он не успеет сесть, если неожиданно тронется поезд.
   - Сейчас же напишу, - крикнула сверху Шура, - вот как только приедем на место. И я вам все опишу, как ехали, где остановились, все, все...
   - И как здоровье! - крикнула Уля.
   - И здоровье. Только вы сразу отвечайте, - слышите? - а то я ничего про вас не буду знать.
   Долго молчавший паровоз вдруг ожил и усиленно запыхтел. Шура испуганно крикнула мужу, чтобы он скорей садился, и крепче схватилась за поручень, но вдруг с отчаянной решимостью сбежала по ступенькам и торопливо обняла бросившуюся ей навстречу Улю.
   - Ой, девки, какие глупые!.. Ой, дуры-девки... - смеясь, нараспев приговаривала Елизавета. - В честь чего реветь-то? Вот реветь после всего взялись, а?
   Смеясь и всхлипывая, Шура обернулась.
   - А со мной-то что же? - укоризненно сказала Елизавета, обнимая и похлопывая по плечу Шуру.
   Когда состав уже дернулся, весь вздрогнув из конца в конец, и на мгновение замер перед тем, как двинуться вперед, кругом стало шумно от разом закричавших провожающих и от лязга буферов. Елизавета Макаровна, крепко пожимая обеими руками руку полковника, крикнула ему что-то на ухо.
   - Что вы? - не расслышав, переспросил он, готовясь уже вскочить на подножку.
   - ...доктору... к доктору ее сейчас же отведите...
   Поезд за ночь вышел из прифронтовой зоны и теперь, мерно постукивая, уходил все дальше на северо-восток.
   Сам еще не понимая, что его разбудило, полковник приподнялся, опираясь на локоть, и тревожно прислушался.
   Рассвет чуть брезжил за стеклом вагонного окна, обрызганного каплями дождя.
   Сквозь однообразное перестукивание колес слышно было сонное дыхание многих людей, застывших в различных позах на полках жесткого вагона, и совсем близко торопливый, невнятный шепот:
   - Встала... встала, встала... иду.
   Шура с бледным, мучительно напряженным лицом, сидя на своей полке, торопливо, испуганно бормотала, покачиваясь и, видимо, стараясь встать и сбросить шинель, которой были накрыты ноги.
   Полковник осторожно положил ей руки на плечи и полушепотом стал уговаривать:
   - Не нужно тебе вставать. Спи, детка, спи... Все это уже кончилось, все прошло. Теперь мы опять с тобой. Мы с тобой, - повторял он на разные лады, и Шура мало-помалу перестала бормотать и покачиваться и наконец замерла в полусне, прислушиваясь.
   Потом с усталым вздохом открыла глаза и виновато прошептала:
   - Мне показалось, что надо вставать. Я тебя разбудила?
   - Ложись спокойно и спи. Не надо вставать. Никто тебя не станет будить.
   - Мне приснилось, - сонно проговорила Шура, обводя взглядом полки со спящими людьми и подрагивающими на ходу сундучками, чемоданами и мешками, что все это мне приснилось. Хорошо, что я проснулась. Правда, все спят. Теперь я еще посплю. Господи, как тепло!
   Она откинулась на подложенный под голову соседский одолженный узелок и натянула на себя шинель.
   Немного погодя полковник осторожно заглянул ей в лицо, и она улыбнулась ему обрадованной улыбкой.
   - Раз ты тоже не спишь, давай вместе посмотрим в окно. Хорошо? шепотом предложила Шура.
   Он сел рядом с ней, помог ей приподняться и отдернуть оконную занавеску.
   Шура не любила теперь, чтобы он разглядывал ее лицо, и вся сразу съежилась, заметив его пристальный взгляд, и пальцы у нее как-то сами потянулись и начали беспокойно потирать лоб, сползая все ниже, чтобы прикрыть лицо.
   Хотя прошло два дня, как они нашли друг друга, ему казалось теперь, что Шура и не изменилась вовсе. Она и теперь не стала похожа на совсем взрослую женщину, хотя и прорезались у нее на лбу эти морщины, и страшно огрубела такая нежная прежде кожа, и какая-то невидимая тяжесть оттянула книзу углы рта... Да, она постарела, не успев как следует повзрослеть. Она стала похожа на немного состарившуюся девочку. Полковник не очень-то хорошо умел говорить вслух такие вещи, но ему хотелось объяснить ей, что она для него сейчас в сто раз красивее и лучше, чем в самые лучшие их прежние времена. Пока он думал, как бы ей это сказать, он заметил, что ее рука уже потянулась ко лбу. Он взял ее руку и мягко пригнул ее книзу, задержав в своей руке, и Шура нехотя покорилась.
   - Мы после посмотрим в окно, а сейчас я еще полежу, хорошо?
   Она опустила голову на узелок и поежилась, поглубже заползая в нагретое пространство под шинелью.
   - Ты мне руку сюда дай. - Шура потянула к себе и подложила под щеку его раскрытую ладонь и закрыла глаза.
   Немного погодя она притронулась кончиками пальцев к его руке выше кисти, в том месте, где расстегивается пряжка ремешка от часов, и легко, едва касаясь, погладила.
   - Ты что? - наклоняясь к ней, спросил полковник, уловив что-то вроде подавленного, смущенного смешка.
   - Не скажу... Никому не скажу-у, - протянула Шура, лежа с закрытыми глазами и улыбаясь.
   - Ну, мне-то можно, я ведь никому не передам, - тоже улыбнулся полковник.
   - Теперь мне надо старичка себе искать.
   - Какого старичка?
   - Не знаю, какого-нибудь тихонького, такого вежливого, с палочкой.
   - Зачем он тебе?
   - Как зачем? За него замуж пойду.
   - А куда же меня девать?
   - Ну-у, тебя! Я тебе теперь не подхожу. Ты остался молодой, а я ужасно состарилась, вот видишь, у меня какие-то приступы начались. Зачем я тебе теперь нужна! Нет, уж теперь мне старичка нужно себе подобрать.
   - Вот и подбери, а я этого старичка по шее.
   Шура радостно засмеялась и открыла глаза.
   - Он же старенький. Разве его можно бить?
   - Пускай не лезет, куда не след.
   - Да он же и не лезет, наоборот, это я хочу его уговорить на мне жениться, раз я теперь для тебя стара.
   Полковник перестал смеяться.
   - Ты очень измучилась и нездорова, но ты совсем не изменилась, просто удивительно, ни капельки. Но если ты действительно изменилась, то мне это теперь было бы тоже все равно. Мы через что-то такое перешагнули, после чего...
   - После чего что?.. - жадно вслушиваясь, с нескрываемым наслаждением поторопила Шура.
   - ...после чего цвет лица уже не играет роли.
   - Нет, цвет лица все-таки играет роль, - вздохнула Шура.
   - Может быть, для тебя.
   - Да, для меня.
   - Ты отдохнешь и поправишься, и все будет хорошо.
   - Ты правда так думаешь? - нерешительно спросила Шура, внимательно вглядываясь ему в лицо.
   - Тут нечего думать, я знаю это. Разве я мало видел людей, которым было гораздо хуже, чем тебе?
   - Нет, ты говоришь просто так, чтобы меня ободрить. Но, может быть, правда, когда я отдохну и схожу к доктору, у меня прекратятся эти боли...
   - У тебя часто приступы бывают? - вскользь спросил полковник. - С чего это началось?
   Шура недовольно поморщилась.
   - Да нет, не очень часто. Это только последнее время. Ведь я всегда была здорова, никогда я не болела ничем. Может быть, еще не поздно, если мы сейчас же пойдем к хорошему доктору. К профессору пойдем, да?.. Эта Каштанцева, помнишь ее? Она все мечтала дойти до города и попасть к профессору...
   - А чем она была больна? - спросил полковник.
   Шура помолчала, будто нехотя вспоминая.
   - У нее были приступы... Только началось у нее гораздо раньше, чем у меня. И потом, она ведь была очень пожилая. Это большая разница, правда?..
   Когда поезд с затемненными окнами подполз в темноте и остановился у едва освещенной платформы, они вышли чуть ли не самыми последними и медленно пошли к выходу, отставая от редеющей толпы.
   На путях светилось множество разноцветных сигнальных огоньков, ярких, но ничего не освещавших вокруг, а впереди смутно темнели в небе квадраты домов без огней. Это был первый от линии фронта большой областной город, к которому почти год назад рвались и так не прорвались немцы.
   - Смотри, - сказала Шура, - как тут светло! Сколько огоньков светится... Тут ведь немцев не было, правда?
   - Нет, конечно, и за сто километров не было... Да разве тебе светло тут кажется? Ничего под ногами не видно.
   - Нет, светло, - повторила Шура, - глаза отдыхают. Под ногами темно, но все-таки смотришь, и темнота не давит на тебя, потому что есть на что смотреть. Такие огоньки веселые...
   Шуре хотелось прямо с вокзала позвонить по телефону в театр, где она работала до войны. После эвакуации театр работал тут в городе, во Дворце культуры. Однако полковник, чувствуя, как тяжело опирается Шура на его руку при ходьбе, настоял, чтобы прежде всего отправиться в гостиницу устроиться как-нибудь с жильем. А известить друзей они еще успеют.
   В гостинице пахло сырой штукатуркой, было плохо подметено, и под запыленным матовым колпаком тусклой лампочки сидел за барьером какой-то ненастоящий дежурный, решительно ничего не знавший, даже и того, куда девался другой, настоящий дежурный, который должен был все знать.
   Шура сидела в кресле в углу вестибюля и улыбалась молча, успокоительно и ободряюще полковнику каждый раз, когда он на нее взглядывал во время своих бесплодных переговоров с дежурным.
   - Ничего, - сказал полковник, - все это устроится очень скоро, ты не волнуйся.
   - Мне тут очень хорошо, - сказала Шура, - я и не думаю волноваться. Конечно, устроится.
   Полковник, который долго дозванивался по телефону в театр, вдруг поспешно замахал рукой, подзывая Шуру.
   Она быстро подошла, сразу заволновавшись, готовая вскрикнуть от радости, услышав первый знакомый голос, и попросила подозвать Кастровского, их старинного друга.
   Кастровский, оказывается, был на сцене, его никак нельзя было подозвать к телефону. Тогда Шура назвала еще одну-две фамилии актеров, но все они оказались либо заняты, либо их не было в театре, и человек у телефона не захотел больше отвечать, пока ему не скажут, кто это спрашивает. Шура два раза сказала: "Это невозможно... это неважно, кто...", предвкушая, какой произведет эффект, когда она назовет свое имя, потому что ее очень многие любили в театре и все хорошо знали. Наконец она сказала, и лицо у нее померкло, она сконфуженно протянула: "А-а-а..." и разочарованно отложила трубку. Виновато пожала плечами и пояснила мужу:
   - Он меня совсем не знает. Я думаю, это кто-нибудь из новых...
   Полковник видел, как она ужасно растерялась и огорчилась, что ее не узнали, и стал дозваниваться одному своему фронтовому приятелю, полковнику Канонирову, который, по некоторым предположениям, должен был остановиться тут в одной из городских гостиниц.
   Он стоял в телефонной будке и раздельно, почти по слогам повторял и повторял кому-то фамилию Канонирова. Когда стеклянная дверь из ресторана распахнулась и в вестибюль вышли, твердо стуча каблуками по линолеумовой дорожке, два офицера. Старший - с живым, раскрасневшимся лицом и с веселыми, очень маленькими глазками, лобастый и круглоголовый. Второй совсем молоденький, очень подтянутый, сдержанный и серьезный, но с белобрысым хохолком на затылке, придававшим ему комсомольско-мальчишеский вид.
   Молоденький офицер с хохолком шел не то чтобы сзади старшего, но все-таки и не совсем рядом, держась в идеальной позиции образцового адъютанта. Он и оказался адъютантом.
   Шура увидела, как старший, поравнявшись с телефонной будкой, остановился, прислушался, склонив голову набок и подняв удивленно брови, затем приоткрыл дверь будки и, просунув голову, сердито крикнул:
   - Явился по вашему приказанию! - И, как только Шурин муж обернулся, они оба обрадованно засмеялись и стали пожимать друг другу руки.
   Молоденький адъютант, улыбаясь, выждал свою очередь, четко шагнул вперед и, щелкнув каблуками, пожал полковнику Ярославцеву руку и тотчас отступил назад.
   Они заговорили все втроем, стоя около телефонной будки. Шура увидела ищущие, а затем уставившиеся прямо на нее веселые маленькие глаза старшего офицера, и тут же он своей твердой походкой пересек вестибюль, направляясь к ней, еще издали радостно улыбаясь и одновременно выражая изумление высоко поднятыми бровями и расставленными руками.
   - Что же вы тут сидите? - укоризненно закричал он, подходя. Разрешите представиться. Полковник Канониров. Я ему всегда говорил, что вы найдетесь. Я так и знал. Знаете, до чего я рад! Просто до невозможности, он нагнулся, полуобнял Шуру за плечо, поймал и поцеловал ей руку. - Ужасно рад. Большой праздник. Это необходимо отметить. Но что вы тут сидите? Немедленно идемте со мной, сейчас все будет устроено. Вещи есть? Пожалуйста. Нет? И не надо. Вещи ерунда. Вещи у нас будут. Главное, ведь вы вот нашлись, отыскались. Я невероятно рад. Самое замечательное, что я ведь всегда ему это говорил...
   Шура, вопросительно глянув на мужа, позволила Канонирову подхватить себя под руку и увлечь к широкой лестнице. По пути полковник Канониров перегнулся через барьер к дежурному и вполголоса весело спросил:
   - Так номеров нет, что ли? В таком случае имейте в виду: полковник Ярославцев с женой будут жить у меня в номере. А я все равно завтра выбываю. Переночую у моего адъютанта.
   В номере у полковника Канонирова сперва показалось чистенько, пустынно и голо. Едва успев войти, полковник одной рукой помог Шуре снять ватник, другой включил электрическую печку, тут же подвинул Шуре кресло, направил струю теплого воздуха ей на ноги и, еще не успев покончить со всем этим, закричал адъютанту:
   - Сеня, о чем ты думаешь? Почему отсутствует колбаса?
   Адъютант быстро нагнулся и потянул из-за дивана увесистый кулечек, стукнул твердой колбасой об стол и весело ответил:
   - Колбаса присутствует, товарищ полковник.
   - В таком случае почему же она, такая невежа, присутствует в неразрезанном виде?
   - Колбаса уже режется. Консервы открываются.
   Шура, улыбаясь, переводила глаза с одного на другого. Ей очень нравился лобастый полковник Канониров, мгновенно наполнивший своей кипучей деятельностью всю комнату.
   - Долго. Медленно. Вяло функционируете! Не знаю, что с вами делать, лейтенант! - покрикивал полковник и тут же, показав Шуре глазом на адъютанта, шепнул: - Вообще говоря, изумительный парень, знаете ли. Огонь. Золото!.. Ну, опять заснули там, лейтенант?
   Согрев около печки ноги, Шура ушла мыться в ванную комнату. Из крана в белый фаянсовый умывальник полилась вода. Сперва холодная, потом тепловатая, наконец почти горячая. Шура подставила застывшие руки по локоть под горячую, тугую струю, медленно поворачивая их со вздохом наслаждения.
   В комнате рядом звенели чайные стаканы, передвигались кресла и непрерывно слышался напористо-добродушный голос полковника Канонирова, забрасывавшего вопросами Шуриного мужа. В дверь из коридора постучали, и Шура, все еще не в силах вынуть блаженно отдыхающие в теплой воде руки, услышала в прихожей взволнованный голос Кастровского.
   До нее сквозь шум бегущей воды донеслось:
   - ...Полковник, дорогой мой... а где же она?..
   Шура, задыхаясь от нетерпеливой радости, не успев вытереть руки, локтем распахнула дверь из ванной, и Кастровский, обернувшись, швырнул на пол чемодан, который нес в руке, и бросился обнимать Шуру.
   Смеясь и гладя его по волосам, Шура все время почему-то повторяла: "Ну, подожди, у меня же мокрые руки..." - и этими мокрыми руками гладила его по голове, торопливо и крепко прижимая, как будто это она его успокаивала.
   Наконец Кастровский выпрямился:
   - Прошу прощения... Дело в том, что мы ведь считали... мы должны были считать, что Шурочка... да не все ли равно, что мы, дураки, считали... извините, я с остальными даже поздороваться не успел...
   Стол, аккуратно и бездарно симметрично, по-мужски накрытый, был уже готов.
   Чемодан, который притащил с собой Кастровский, был Шурин чемодан, вывезенный им при эвакуации с некоторыми другими случайными и по большей части не самыми нужными вещами.
   Шура откинула крышку, и на нее пахнуло забытым домашним запахом. Она стала на колени и начала осторожно перебирать своими потрескавшимися, огрубевшими пальцами сложенные в чемодан прежние платья, слишком легкие и яркие, чтобы хоть одно из них надеть на себя сейчас.
   В конце концов она выбрала одно старенькое платьице, но, и в нем чувствуя себя не совсем ловко, накинула сверху старый вязаный платок. Когда она заняла приготовленное ей место во главе стола, полковник Канониров потребовал, чтобы она сама всем разлила чай, и выпил стаканов восемь, не уставая восторгаться тем, что наконец-то довелось попить чайку в настоящей "домашней обстановке".
   У Шуры слипались глаза. Ей было как никогда тепло и уютно, немного кружилась голова от света и шума. Она полудремала в кресле, не выпуская из рук ладони мужа...
   Прощались поздно. Кастровский провозгласил последний тост, закончив его словами:
   - "Мы увидим еще небо в алмазах!"
   А полковник Канониров с силой воскликнул:
   - Вот это совершенно точно! - и, бросив взгляд на усталое лицо Шуры, собрался уходить, на ходу оглядываясь и махая рукой.
   Остальные тоже на цыпочках поспешно ушли, осторожно притворив за собой дверь.
   Шура сонно помахала им вслед, улыбаясь, и немного погодя что-то невнятно пробормотала, продолжая улыбаться.
   - Ты что? - спросил ее муж.
   Она показала на столик, где уже успела постелить домашнюю салфеточку из чемодана. На салфеточке лежали несколько шпилек, круглое зеркальце, коробка папирос, около маленького флакончика духов тикали снятые с руки крупные мужские часы полковника.
   - Вот у лас с тобой опять есть свой дом. Да?.. Тут наш дом. Правда?
   На другой день к Шуре пришел пожилой и весьма раздраженный на вид профессор.
   Он долго отряхивал от мокрого снега в прихожей меховую шапку. Затем, войдя в комнату, бегло поздоровался и, почти не обращая внимания на Шуру, стал, недовольно хмурясь и отдуваясь, вытирать платком мокрую бороду.
   - На улице снег мокрый идет? - виновато спросила Шура, чувствуя себя неловко, что вызвала по пустякам такого озабоченного и сердитого человека.
   - Да уж, - неодобрительно и даже укоризненно сказал профессор, как будто снег шел только по дороге в их комнату и во всея этой мокроте виноваты были только Шура с мужем.
   Профессор, продолжая заниматься своей бородой, прошелся по комнате, придирчиво-недоверчиво потрогал трубы парового отопления и, щуря один глаз и заложив руки за спину, критически стал разглядывать плохонькую картину, висевшую над диваном, и, только положив платок обратно в карман, как будто вспомнил, зачем он сюда пришел, сел на кровать рядом с Шурой, взял ее за кисть и спросил: "Ну, что там у нас?" - тоном, ясно показывавшим, что ничего такого достойного внимания "у нас" и быть не может, и, уже начав осматривать Шуру, еще раз мстительно покосился на картину:
   - Подгуляла, подгуляла перспектива... определенно подгуляла...
   Через минуту он сказал:
   - Ну, что ж! - с таким выражением, как будто хотел сказать: "Вот видите, я же вас предупреждал". - Придется полежать.
   - Ой, профессор, неужели совсем лежать? Весь день? - горестно воскликнула Шура. - Как раз сейчас будет так обидно лежать.
   - Весь день, - машинально повторил профессор, внимательно ощупывая ей живот и щурясь при этом с неодобрением, - так... весь день...
   Он мягко перебрал пальцами, безошибочно нащупал самую больную точку где-то глубоко внутри...
   - Весь день, - он быстро откинулся, выпрямив спину, набросил одеяло на то место, которое ощупывал, и, убрав руки, вдруг и наконец поняв, что именно он повторяет, возмущенно спросил: - Как это "весь день"? Мы вас положим в клинику. Вам тут нельзя лежать. Возьмем вас на рентген, проверим все, что полагается, а там будет видно. Что значит "весь день"?
   Полковник, стоявший в стороне, с беспомощным недоверием смотрел на этого человека, который только что пришел с улицы и уже распоряжался их жизнью.
   Они старались об этом не думать и все-таки думали.
   Думали каждый про себя, все чаще и больше, до тех пор, пока не стали только об этом и думать все время.
   Наконец ожидание сделалось мучительнее того, что они так старались отдалить от себя, и тогда они перестали сопротивляться и поняли, что неприятный профессор был прав.
   Можно было подождать еще день. Можно было подождать еще два или даже три дня, и все-таки потом неизбежно нужно было ложиться в больницу. Может быть, на операцию.
   Каждый день проходил, колеблясь, как на неустойчивых весах.
   Иногда у Шуры неожиданно начинался приступ. Слегка задыхаясь, она торопливо говорила: "Ничего, ничего" - и, теряя улыбку, поспешно отворачивала лицо к стене. Было очень больно, ложка тревожно звякала о край стакана, и порошок, высыпаемый в стакан, было все, что можно было сделать, а он почти не помогал.
   Потом это проходило, и ей делалось совсем хорошо, только оставалась усталость и глухой, прислушивающийся страх перед тем враждебным, что рождалось, разгоралось и вдруг само успокаивалось там, глубоко внутри.
   И вот проскользнул день, который еще можно было переждать, и еще один, и еще один, самый последний, и никакого чуда не случилось, болезнь не повернулась к лучшему, и бесповоротно было покончено со всеми жалкими надеждами, оживавшими из-за дрогнувшего случайно на одно деление термометра.
   Настал вечер накануне того дня, когда Шура должна была оставить свой дом (как она упорно называла их маленькую комнату в гостинице), чтобы лечь в больницу, на операцию.
   Уходивший ненадолго и, как всегда, очень торопившийся вернуться домой полковник Ярославцев быстро и неслышно прошел по мягкой дорожке коридора и открыл дверь своей комнаты.
   Первое, что он увидел, был пустой диван с откинутым одеялом и смятыми простынями. Шура, не встававшая все эти дни, теперь стояла в своем лучшем вечернем платье и, опираясь рукой о столик, приблизив лицо вплотную к зеркалу, разглаживала себе ладонью лоб.
   Она живо обернулась на скрип открываемой двери, тихонько ахнув от неожиданности.
   - Ты... Вот хорошо, а то я так боялась, что ты как раз сегодня где-нибудь задержишься и опоздаешь.
   - Зачем ты встала? - встревожился полковник. - Шурочка, ты же знаешь...
   - Знаю, - перебила его Шура, - я все знаю. Мы в театр пойдем.
   - Шурка! - сказал полковник испуганно и умоляюще приложил руку к груди.
   Но Шура даже не дала ему заговорить.
   - Я знаю, что это страшно легкомысленно - хотеть, чего хочется, и всегда надо стараться хотеть чего-нибудь, чего совсем не хочется. Все знаю, и все-таки мне не хочется валяться на диване, упершись глазами в потолок, видеть его не могу больше, я все шишечки на нем пересчитала, - а хочется в театр. Ой, как хочется. Не спорь, только ты не спорь со мной сегодня, пожалуйста. Ведь сегодня последний вечер, - ты мне уступи!
   - Нет, нет, - почти испуганно сказал полковник, - я не могу. Как ты можешь ехать?
   - Я себя хорошо чувствую, билеты уже оставлены, мне полезно, ничего тут страшного нет, не спорь, я тебя прошу, - быстро говорила Шура, начиная волноваться, улыбаясь, упрашивая, и уже нетерпеливый румянец стал проступать у нее на щеках. - Не спорь, я прошу... я прошу...
   Она защипнула на себе материю платья и подергала из стороны в сторону. Подняв голову и смешливо наморщив нос, с какой-то снисходительной брезгливостью сказала: