- Это пустяки, не буду я волноваться. Я не капризничаю, доктор, но как же будет? Он придет и уже не застанет меня здесь.
- Ну, что ж такого? Полковник придет, а мы ему сейчас отрапортуем: "Разрешите доложить, все готово и в полном порядке".
Он засмеялся, похлопывая Шуру ладонью по колену и в то же время озабоченно оглядываясь по сторонам.
- Правда? - с сомнением переспросила Шура, стараясь поймать его взгляд. - Он приедет, а вы ему скажете, что все готово? Вы сами выйдете, чтоб он не беспокоился?
- Ну, голубушка, ну, конечно же я выйду и отрапортую все как следует быть. Так как же? Давайте? Прямо вот таким образом, а?
- Хорошо, доктор, - сказала Шура, - давайте.
- Вот и отлично! - обрадованно воскликнул доктор и, тотчас же позабыв про Шуру и перестав обращать на нее внимание, с озабоченным видом пересел на другую кровать.
Шуру переложили на носилки, и санитарка в белом халате и белой повязке повезла ее в коридор. Соседка с желтым лицом, вся подавшись вперед, жадно, молча смотрела ей вслед. В последнюю минуту Шура успела со стороны увидеть свою оставленную постель и ночной столик, и у нее сжалось сердце от расставанья с этим получужим углом, к которому она, оказывается, успела привыкнуть за эти несколько дней и который ей было страшно и жалко покидать. Ей казалось, что все-таки это тоже немножко ее "дом". Тут стояли ее цветы в стакане, в тумбочке был одеколон, вышитая домашняя салфетка, гребенка и две книжки. Тут она спала и просыпалась, сюда приходил к ней муж, улыбался и беспомощно держал ее руки, такой нелепый в белом халате, из рукавов которого далеко вылезали его большие руки. Теперь здесь было пусто, даже одеяла не было. Осталась только пролежанная ямка на тюфяке и смятая простыня.
Операционная была полна белого света. Окна, - или, точнее, стеклянная стена, - были только снизу до половины из матового стекла, а дальше стекла были обыкновенные, и Шуре были видны ветки деревьев и недостроенная стена из белого кирпича. Хотя было совсем светло, горело электричество. Шура лежала на чем-то жестком и, не поворачивая головы, ожидала, когда с ней начнут что-нибудь делать.
Из угла доносилось бульканье и легкое металлическое звяканье, как будто выкладывали ножи или ложки после мытья на медный поднос.
- Что это у вас? - спросил Шуру профессор.
Шура виновато разжала наполовину руку и все-таки не выпустила того, что держала.
- Зачем вам часы? Вы их положите, они не пропадут...
- Я знаю, профессор, это совсем не потому... Пожалуйста... возьмите...
Она разжала нехотя и протянула ему руку, ладонью вверх.
- Соня, возьмите, - сказал профессор, не прикасаясь к часам.
Часы унесли.
- Теперь мы займемся починкой, - сказал профессор. - Не страшно?
- Нет, не страшно. Я верю, что будет лучше.
- Молодец. Так и надо.
- А если вдруг все будет хорошо, шрам останется?
- Шрам?.. Ах, вот вы о чем? Шрам останется. Пустяковый шрам! Как от большой царапины.
В это время к ней подошли с чем-то белым.
- Это маска? Постойте одну минуточку, профессор, - торопливо заговорила Шура, - я хотела бы передать... Вы подождите одну минутку, товарищ... Вы знаете, ведь операцию собирались делать в десять, а не сейчас, я хотела поэтому передать мужу...
- А после операции вы ему все сами передадите, - сказал профессор простодушным тоном.
Шура бросила на него быстрый взгляд, готовая улыбнуться, и увидела, что профессор смотрит уже совсем не на нее, а, вероятно, на то место ее живота, которое он собирается оперировать.
Она замолчала и зажмурила глаза.
- Дышите глубже, - сказал кто-то сбоку.
Шурины пальцы тихонько защипнули простыню. Она насильно вдохнула что-то удушливое, на секунду захлебнулась, но продолжала говорить.
Профессор, который смотрел теперь ей в лицо с видом внимательного и терпеливого выжидания, прислушался.
- Вы ему скажите, что это ничего... скажите... нет, это слишком долго... вы только скажите ему, что все-таки было очень хорошо.
Профессор, склонив голову набок, немного удивленный, спросил:
- Что было хорошо?
- Жизнь! - сказала Шура и минуту молчала.
Потом ее пальцы медленно, как будто нехотя, выпустили зажатую простыню.
Еще немного спустя она прерывисто вздохнула и невнятно произнесла:
- У меня такое чувство... - и, не договорив, замолчала.
Профессор, не глядя, протянул руку назад и, приняв из рук ассистентки блестящий никелированный инструмент, оглядел из-под нахмуренных бровей окружающих его людей в белых халатах, настороженно следивших за его рукой. Убедившись, что все на месте, он, уже ни на кого не глядя, нагнулся и твердо сделал на белой коже длинный, дугообразный надрез.
Полковник, боясь прийти слишком рано, шел не торопясь по широкому асфальтированному проезду между больничных корпусов.
День был пасмурный.
Несколько раненых в халатах прохаживались по дорожкам. Один из них украдкой курил, прислонившись к дереву. Другой наблюдал за ним, ухмыляясь и оглядываясь по сторонам. Одно очень высокое полукруглое окно было освещено изнутри сильным электрическим светом.
Курильщик что-то сказал своему товарищу, чего полковник не разобрал.
Швейцар поздоровался, как со старым знакомым, и подал полковнику халат. Полковник прошел по коридору и там встретил девочку лет четырнадцати из Шуриной палаты. Она приветливо улыбнулась ему и сообщила, что Шуру уже взяли на операцию. Тут же подошла дежурная и сказала, что да, операция уже идет, и провела полковника в библиотеку, чтоб он там мог подождать.
- Теперь уже не долго ждать, вы посидите...
- Спасибо, - сказал полковник, - это недалеко?.. Где она сейчас?
- Тут же, у нас. В конце коридора. Вы немного тут посидите.
Оставшись один, полковник походил по комнате. Машинально прочел на корешках названья книг.
На другой полке за стеклом видны были несколько плакатов: цветная "Схема пищеварительного аппарата", из-за угла которой видно было начало надписи на другом плакате: "Простой..." и во второй строчке: "...подковообр..."
Потом он подошел к двери и стал поджидать, когда мимо пройдет дежурная. Ее не было довольно долго, наконец она пришла вместе с какой-то другой сестрой.
- Как вы думаете, это еще долго будет продолжаться?
- Нет, теперь, вероятно, не особенно долго, - ответила дежурная.
- Сколько продолжается обычно такая операция?
- Ну, это трудно сказать. Смотря какой случай.
- Я понимаю, конечно, но сейчас уже одиннадцать скоро, значит, уже около часу.
- Ну и что ж? Ничего особенного, - пожала плечами дежурная и ушла на телефонный звонок, раздавшийся откуда-то из-за двери.
Тогда полковник спросил у другой сестры, которая тоже собиралась идти дальше:
- Вы не заметили, в котором часу начали?
- С самого утра.
- Когда с утра? С десяти? Но ведь я пришел - еще не было и десяти.
- Почему с десяти? С утра. Часов с восьми, как обычно. Да вы не волнуйтесь.
- Я совсем не волнуюсь. Но разве это бывает, чтоб так долго?
- Отчего же! И дольше бывает. Тут ничего такого нет.
- Бывает? Я не знал. Я просто не думал, что бывает.
Он вернулся в библиотеку и стал опять ходить из угла в угол.
Остановился и перечел заголовок.
Опять попытался мысленно прочесть до конца надпись: "...подковообр..." - и тотчас же позабыл про нее и отошел, и через минуту опять поймал себя на том, что пытается прочесть: "подковообр... Простой..."
Он почувствовал, что ненавидит этот шкаф, и схему пищеварительного аппарата, и надпись. Подошел опять к двери и стал подстерегать, когда кто-нибудь пройдет по коридору. Никто не шел.
Было уже около двенадцати. Невозможно, чтоб операция продолжалась так чудовищно долго. Может быть, он сидит тут в библиотеке, а они про него там забыли?.. Конечно, они просто забыли. Может быть, это не их отделение и у них нет сведений. Конечно так. Странно, что ему раньше не пришло это в голову.
Он вышел в коридор. Там прохаживались или стояли у окон несколько женщин в халатах. Прошла сиделка с подносом, уставленным тарелками.
Санитар подкатил и поставил в угол за двери пустые носилки на колесах.
В самом конце длинного коридора показалась дежурная сестра. Она шла медленно, и полковник ждал, что вот-вот она увидит его и спохватится, что забыла про него, забыла сказать, когда операция была кончена. Но она подошла и даже, кажется, хотела пройти мимо.
- Ну что?
- Что? Ничего, все в порядке. Еще не кончили. Трудная операция, знаете.
- Вы уверены, что до сих пор продолжается операция?
- Я же иду оттуда. Конечно, уверена.
Полковник опять остался один, глядя в конец коридора. Вдруг он вспомнил, что слово, которое он не расслышал, когда проходил мимо курильщика в саду, было "операционная". Полукруглое освещенное окно в конце коридора было окно операционной.
Он проходил мимо в то время, когда Шура уже была там. А вот теперь он стоит, опустив руки, и ничего не может сделать, в то время как они там что-то с ней делают...
Наконец в коридоре показались люди в халатах. Они не дошли до половины коридора и остановились, разговаривая с врачом, который сидел тут же за маленьким белым столиком.
Раз или два полковнику показалось, что они на него посмотрели, но продолжали оживленно вполголоса разговаривать.
Вдруг он увидел, что двое в белых халатах идут прямо к нему. Когда они подошли ближе, в одном из них он узнал профессора. Они подошли и поздоровались по очереди с полковником за руку. Профессор сказал:
- Пойдемте сядем.
И они вошли в библиотеку и сели все трое рядом на стулья, стоявшие у стены.
- Как видите, я не скрыл от вас правды, - сказал профессор. - Мы боролись со всем напряжением три с половиной часа. Мы сделали, что могли, и довели операцию до конца, мы применили все средства, но сердце все-таки сдало. Сердце у нее было хорошее, оно упорно, долго боролось. Но вы знаете, полковник: год такой жизни, какую она вынесла, убивает почти так же верно, как очередь автомата.
Полковник встал:
- Ей не было больно?
- Нет, конечно, вы понимаете, общий наркоз. Было сделано все...
- Я знаю. Спасибо, профессор, - сказал полковник и твердо пожал обоим руки.
Они вышли следом за ним из библиотеки, остановились и посмотрели ему вслед, как он шел по коридору, на ходу стаскивая с плеч узкий белый халат.
Полковник прошел снова по той же дорожке, мимо садовых скамеек. В операционной свет больше не горел.
Он подумал, как ему все-таки было хорошо, когда он шел сюда несколько часов назад. Он шел к ней. Во всяком случае, он думал, что идет к ней. Теперь он идет даже не от нее. Он просто идет из одного незнакомого, чужого места. Ни к ней, ни от нее.
Он остановился посреди дорожки, не зная, куда идти. Сосчитал, что у него остается еще ровно четыре дня отпуска.
...За час до отхода поезда он вошел опять в свой номер, нащупал в темноте выключатель и зажег свет.
Тут он заметил, что в руках у него узелок, который ему у выхода отдала сестра, пробормотав:
- Возьмите, это ее вещи...
Из-под прорвавшейся бумаги видна была знакомая Шурина вышитая салфеточка. Он положил узелок в чемодан, оглядел комнату: кресло все еще стояло, придвинутое к окну так, чтоб можно было смотреть на улицу. Застланный одеялом диван. Диванчик коротенький, но ей он был впору. Полковник медленно оглянулся еще раз, стоя с чемоданом в руке, перед тем как окончательно уйти. Потом поставил чемодан и наклонился, напряженно всматриваясь. Да, как раз в этом месте, которое приходится на стене против глаз лежащего человека, робко процарапаны чем-то острым, булавкой может быть, два косых крестика и маленький овальный кружочек, который вышел сперва, видно, совсем кривым, а потом несколькими царапинками был подправлен поровнее. Наверное, когда она не спала и у нее болело, она лежала тихо, чтоб его не разбудить, и царапала эти крестики...
Он поднял чемодан, крепко сжимая ручку, и, упрямо наклонив голову, не поворачиваясь, вышел.
Неотступное ощущение невозможно туго закрученной где-то внутри пружины не покидало его и ночью в поезде. Ощущение было знакомое, только он не испытывал его прежде никогда с такой силой. Он по себе и по другим знал, что это такое: это страшное внутреннее давление. Это сила, переполняющая тебя, которую хочется выпустить на волю одним рывком, пускай хоть сорвется и лопнет пружина, - все равно. Но этого нельзя. Пружина сейчас должна только заставлять часы идти равномерно. И пассажиры, ехавшие с ним в одном купе, смотрели на него и видели не очень молодого, спокойного, даже медлительного в движениях, только очень уж неразговорчивого полковника.
Он долго лежал в темноте на своей верхней полке, заложив руки за голову, с открытыми глазами.
Потом он вспомнил, что в чемодане у него лежит неразвязанный узелок.
Он ощупью нашел его и вышел в коридор, где горел свет.
В коридоре было безлюдно, только какой-то военный, севший на промежуточной станции, спал, привалившись к стене, на откидном стуле.
Салфеточка была старенькая, вышитая неровным узором, края у нее распушились нитками. Когда-то Шура пробовала вышивать, да, верно, не хватило терпения.
Из середины узелка он вынул свои большие часы. Вышел на площадку. Тут шум колес бегущего поезда слышался гораздо сильнее. С железным грохотом торопливо раскачивался конец цепи под вагоном. В темноте пролетали искры из паровоза. Чуть видны были придорожные кусты, присыпанные снегом.
Вспомнив, вдруг представил себе эти часы на руке у Шуры, ее маленькую руку и то место на запястье, где он впервые увидел шершавый багровый шрам. Вагон покачивало из стороны в сторону. Полковник стоял, широко расставив ноги и упрямо нагнув голову, точно против ветра. Поезд с изменившимся шумом вошел в лес. Звезды мигали где-то совсем недалеко, над самым краем деревьев. Он долго смотрел на них, не моргая, и мало-помалу длинные влажные лучи, мерцая, протянулись, побежали от них во все стороны, и стало горячо глазам. Он медленно поднял руку, уперся о косяк двери и нехотя, как будто насильно сдаваясь, пригнул голову и с силой прижался лбом к согнутому локтю.
Много, должно быть, времени прошло, пока поезд подошел к почти невидимой в темноте станции и стал.
Два человека, согнувшись под мешками, перекликаясь испуганными голосами, пробежали вдоль поезда.
Покачиваясь в такт шагам человека, неторопливо проплыл через пути огонек фонаря.
Замерший состав ожил, дернулся, снова ударилась и начала качаться цепь под вагоном, и поезд пошел.
В движении все-таки как-то легче на душе. С каждым километром ближе к фронту, к привычной, сейчас единственно возможной для него жизни - жизни его дивизии.
Дивизия стоит в лесу, на краю громадных болот. Там сейчас затишье, и до того дня, когда над зубчатыми верхушками леса вспыхнут красные ракеты наступления, пройдут еще, может быть, долгие недели кропотливой, терпеливой работы, будничной, незаметной, необходимой, как тиканье часов...
Офицер, сидевший в коридоре, вышел в тамбур и попросил разрешения прикурить. Он блаженно затянулся папиросой и туго, с кряхтеньем потянулся.
- Совсем поясницу поломал. А, однако, выспался ничего... А что вам не спится, товарищ полковник? Размышляете?
- Выспался, - сказал полковник, - больше не тянет лежать.
- Привычка, - поучительно констатировал офицер, - спать по обстоятельствам. Это понятно.
Они молча покурили, стоя рядом в темноте.
- Однако, кажется, дело к рассвету идет, - снова начал офицер. - Самое неуютное время, знаете. Вот тут именно разные мысли являются. Мне вот вспоминаются всякие истории невеселые. Много разных таких удивительных историй про людей приходится узнавать в наше время, не правда ли?
- Да какие особенные истории? - пожал плечами полковник. - Истории, по-моему, все самые простые.
Офицер недоверчиво покачал головой.
- Это с первого взгляда так кажется, что простые, когда с другими случается. А вот попробуй покопаться в них, вдуматься и, может быть, с трудом даже поймешь, что к чему. Вот вы стояли тут одни в темноте, курили. Что-нибудь вам вспомнилось особенное, наверное?
Полковник Ярославцев неторопливо докурил папиросу и выбросил ее, приоткрыв и снова захлопнув дверь. В полях чуть-чуть начинало сереть. Он упрямо качнул головой.
- Тоже самая обыкновенная история. У одного человека фашисты убили жену. Вот и все.
1947
- Ну, что ж такого? Полковник придет, а мы ему сейчас отрапортуем: "Разрешите доложить, все готово и в полном порядке".
Он засмеялся, похлопывая Шуру ладонью по колену и в то же время озабоченно оглядываясь по сторонам.
- Правда? - с сомнением переспросила Шура, стараясь поймать его взгляд. - Он приедет, а вы ему скажете, что все готово? Вы сами выйдете, чтоб он не беспокоился?
- Ну, голубушка, ну, конечно же я выйду и отрапортую все как следует быть. Так как же? Давайте? Прямо вот таким образом, а?
- Хорошо, доктор, - сказала Шура, - давайте.
- Вот и отлично! - обрадованно воскликнул доктор и, тотчас же позабыв про Шуру и перестав обращать на нее внимание, с озабоченным видом пересел на другую кровать.
Шуру переложили на носилки, и санитарка в белом халате и белой повязке повезла ее в коридор. Соседка с желтым лицом, вся подавшись вперед, жадно, молча смотрела ей вслед. В последнюю минуту Шура успела со стороны увидеть свою оставленную постель и ночной столик, и у нее сжалось сердце от расставанья с этим получужим углом, к которому она, оказывается, успела привыкнуть за эти несколько дней и который ей было страшно и жалко покидать. Ей казалось, что все-таки это тоже немножко ее "дом". Тут стояли ее цветы в стакане, в тумбочке был одеколон, вышитая домашняя салфетка, гребенка и две книжки. Тут она спала и просыпалась, сюда приходил к ней муж, улыбался и беспомощно держал ее руки, такой нелепый в белом халате, из рукавов которого далеко вылезали его большие руки. Теперь здесь было пусто, даже одеяла не было. Осталась только пролежанная ямка на тюфяке и смятая простыня.
Операционная была полна белого света. Окна, - или, точнее, стеклянная стена, - были только снизу до половины из матового стекла, а дальше стекла были обыкновенные, и Шуре были видны ветки деревьев и недостроенная стена из белого кирпича. Хотя было совсем светло, горело электричество. Шура лежала на чем-то жестком и, не поворачивая головы, ожидала, когда с ней начнут что-нибудь делать.
Из угла доносилось бульканье и легкое металлическое звяканье, как будто выкладывали ножи или ложки после мытья на медный поднос.
- Что это у вас? - спросил Шуру профессор.
Шура виновато разжала наполовину руку и все-таки не выпустила того, что держала.
- Зачем вам часы? Вы их положите, они не пропадут...
- Я знаю, профессор, это совсем не потому... Пожалуйста... возьмите...
Она разжала нехотя и протянула ему руку, ладонью вверх.
- Соня, возьмите, - сказал профессор, не прикасаясь к часам.
Часы унесли.
- Теперь мы займемся починкой, - сказал профессор. - Не страшно?
- Нет, не страшно. Я верю, что будет лучше.
- Молодец. Так и надо.
- А если вдруг все будет хорошо, шрам останется?
- Шрам?.. Ах, вот вы о чем? Шрам останется. Пустяковый шрам! Как от большой царапины.
В это время к ней подошли с чем-то белым.
- Это маска? Постойте одну минуточку, профессор, - торопливо заговорила Шура, - я хотела бы передать... Вы подождите одну минутку, товарищ... Вы знаете, ведь операцию собирались делать в десять, а не сейчас, я хотела поэтому передать мужу...
- А после операции вы ему все сами передадите, - сказал профессор простодушным тоном.
Шура бросила на него быстрый взгляд, готовая улыбнуться, и увидела, что профессор смотрит уже совсем не на нее, а, вероятно, на то место ее живота, которое он собирается оперировать.
Она замолчала и зажмурила глаза.
- Дышите глубже, - сказал кто-то сбоку.
Шурины пальцы тихонько защипнули простыню. Она насильно вдохнула что-то удушливое, на секунду захлебнулась, но продолжала говорить.
Профессор, который смотрел теперь ей в лицо с видом внимательного и терпеливого выжидания, прислушался.
- Вы ему скажите, что это ничего... скажите... нет, это слишком долго... вы только скажите ему, что все-таки было очень хорошо.
Профессор, склонив голову набок, немного удивленный, спросил:
- Что было хорошо?
- Жизнь! - сказала Шура и минуту молчала.
Потом ее пальцы медленно, как будто нехотя, выпустили зажатую простыню.
Еще немного спустя она прерывисто вздохнула и невнятно произнесла:
- У меня такое чувство... - и, не договорив, замолчала.
Профессор, не глядя, протянул руку назад и, приняв из рук ассистентки блестящий никелированный инструмент, оглядел из-под нахмуренных бровей окружающих его людей в белых халатах, настороженно следивших за его рукой. Убедившись, что все на месте, он, уже ни на кого не глядя, нагнулся и твердо сделал на белой коже длинный, дугообразный надрез.
Полковник, боясь прийти слишком рано, шел не торопясь по широкому асфальтированному проезду между больничных корпусов.
День был пасмурный.
Несколько раненых в халатах прохаживались по дорожкам. Один из них украдкой курил, прислонившись к дереву. Другой наблюдал за ним, ухмыляясь и оглядываясь по сторонам. Одно очень высокое полукруглое окно было освещено изнутри сильным электрическим светом.
Курильщик что-то сказал своему товарищу, чего полковник не разобрал.
Швейцар поздоровался, как со старым знакомым, и подал полковнику халат. Полковник прошел по коридору и там встретил девочку лет четырнадцати из Шуриной палаты. Она приветливо улыбнулась ему и сообщила, что Шуру уже взяли на операцию. Тут же подошла дежурная и сказала, что да, операция уже идет, и провела полковника в библиотеку, чтоб он там мог подождать.
- Теперь уже не долго ждать, вы посидите...
- Спасибо, - сказал полковник, - это недалеко?.. Где она сейчас?
- Тут же, у нас. В конце коридора. Вы немного тут посидите.
Оставшись один, полковник походил по комнате. Машинально прочел на корешках названья книг.
На другой полке за стеклом видны были несколько плакатов: цветная "Схема пищеварительного аппарата", из-за угла которой видно было начало надписи на другом плакате: "Простой..." и во второй строчке: "...подковообр..."
Потом он подошел к двери и стал поджидать, когда мимо пройдет дежурная. Ее не было довольно долго, наконец она пришла вместе с какой-то другой сестрой.
- Как вы думаете, это еще долго будет продолжаться?
- Нет, теперь, вероятно, не особенно долго, - ответила дежурная.
- Сколько продолжается обычно такая операция?
- Ну, это трудно сказать. Смотря какой случай.
- Я понимаю, конечно, но сейчас уже одиннадцать скоро, значит, уже около часу.
- Ну и что ж? Ничего особенного, - пожала плечами дежурная и ушла на телефонный звонок, раздавшийся откуда-то из-за двери.
Тогда полковник спросил у другой сестры, которая тоже собиралась идти дальше:
- Вы не заметили, в котором часу начали?
- С самого утра.
- Когда с утра? С десяти? Но ведь я пришел - еще не было и десяти.
- Почему с десяти? С утра. Часов с восьми, как обычно. Да вы не волнуйтесь.
- Я совсем не волнуюсь. Но разве это бывает, чтоб так долго?
- Отчего же! И дольше бывает. Тут ничего такого нет.
- Бывает? Я не знал. Я просто не думал, что бывает.
Он вернулся в библиотеку и стал опять ходить из угла в угол.
Остановился и перечел заголовок.
Опять попытался мысленно прочесть до конца надпись: "...подковообр..." - и тотчас же позабыл про нее и отошел, и через минуту опять поймал себя на том, что пытается прочесть: "подковообр... Простой..."
Он почувствовал, что ненавидит этот шкаф, и схему пищеварительного аппарата, и надпись. Подошел опять к двери и стал подстерегать, когда кто-нибудь пройдет по коридору. Никто не шел.
Было уже около двенадцати. Невозможно, чтоб операция продолжалась так чудовищно долго. Может быть, он сидит тут в библиотеке, а они про него там забыли?.. Конечно, они просто забыли. Может быть, это не их отделение и у них нет сведений. Конечно так. Странно, что ему раньше не пришло это в голову.
Он вышел в коридор. Там прохаживались или стояли у окон несколько женщин в халатах. Прошла сиделка с подносом, уставленным тарелками.
Санитар подкатил и поставил в угол за двери пустые носилки на колесах.
В самом конце длинного коридора показалась дежурная сестра. Она шла медленно, и полковник ждал, что вот-вот она увидит его и спохватится, что забыла про него, забыла сказать, когда операция была кончена. Но она подошла и даже, кажется, хотела пройти мимо.
- Ну что?
- Что? Ничего, все в порядке. Еще не кончили. Трудная операция, знаете.
- Вы уверены, что до сих пор продолжается операция?
- Я же иду оттуда. Конечно, уверена.
Полковник опять остался один, глядя в конец коридора. Вдруг он вспомнил, что слово, которое он не расслышал, когда проходил мимо курильщика в саду, было "операционная". Полукруглое освещенное окно в конце коридора было окно операционной.
Он проходил мимо в то время, когда Шура уже была там. А вот теперь он стоит, опустив руки, и ничего не может сделать, в то время как они там что-то с ней делают...
Наконец в коридоре показались люди в халатах. Они не дошли до половины коридора и остановились, разговаривая с врачом, который сидел тут же за маленьким белым столиком.
Раз или два полковнику показалось, что они на него посмотрели, но продолжали оживленно вполголоса разговаривать.
Вдруг он увидел, что двое в белых халатах идут прямо к нему. Когда они подошли ближе, в одном из них он узнал профессора. Они подошли и поздоровались по очереди с полковником за руку. Профессор сказал:
- Пойдемте сядем.
И они вошли в библиотеку и сели все трое рядом на стулья, стоявшие у стены.
- Как видите, я не скрыл от вас правды, - сказал профессор. - Мы боролись со всем напряжением три с половиной часа. Мы сделали, что могли, и довели операцию до конца, мы применили все средства, но сердце все-таки сдало. Сердце у нее было хорошее, оно упорно, долго боролось. Но вы знаете, полковник: год такой жизни, какую она вынесла, убивает почти так же верно, как очередь автомата.
Полковник встал:
- Ей не было больно?
- Нет, конечно, вы понимаете, общий наркоз. Было сделано все...
- Я знаю. Спасибо, профессор, - сказал полковник и твердо пожал обоим руки.
Они вышли следом за ним из библиотеки, остановились и посмотрели ему вслед, как он шел по коридору, на ходу стаскивая с плеч узкий белый халат.
Полковник прошел снова по той же дорожке, мимо садовых скамеек. В операционной свет больше не горел.
Он подумал, как ему все-таки было хорошо, когда он шел сюда несколько часов назад. Он шел к ней. Во всяком случае, он думал, что идет к ней. Теперь он идет даже не от нее. Он просто идет из одного незнакомого, чужого места. Ни к ней, ни от нее.
Он остановился посреди дорожки, не зная, куда идти. Сосчитал, что у него остается еще ровно четыре дня отпуска.
...За час до отхода поезда он вошел опять в свой номер, нащупал в темноте выключатель и зажег свет.
Тут он заметил, что в руках у него узелок, который ему у выхода отдала сестра, пробормотав:
- Возьмите, это ее вещи...
Из-под прорвавшейся бумаги видна была знакомая Шурина вышитая салфеточка. Он положил узелок в чемодан, оглядел комнату: кресло все еще стояло, придвинутое к окну так, чтоб можно было смотреть на улицу. Застланный одеялом диван. Диванчик коротенький, но ей он был впору. Полковник медленно оглянулся еще раз, стоя с чемоданом в руке, перед тем как окончательно уйти. Потом поставил чемодан и наклонился, напряженно всматриваясь. Да, как раз в этом месте, которое приходится на стене против глаз лежащего человека, робко процарапаны чем-то острым, булавкой может быть, два косых крестика и маленький овальный кружочек, который вышел сперва, видно, совсем кривым, а потом несколькими царапинками был подправлен поровнее. Наверное, когда она не спала и у нее болело, она лежала тихо, чтоб его не разбудить, и царапала эти крестики...
Он поднял чемодан, крепко сжимая ручку, и, упрямо наклонив голову, не поворачиваясь, вышел.
Неотступное ощущение невозможно туго закрученной где-то внутри пружины не покидало его и ночью в поезде. Ощущение было знакомое, только он не испытывал его прежде никогда с такой силой. Он по себе и по другим знал, что это такое: это страшное внутреннее давление. Это сила, переполняющая тебя, которую хочется выпустить на волю одним рывком, пускай хоть сорвется и лопнет пружина, - все равно. Но этого нельзя. Пружина сейчас должна только заставлять часы идти равномерно. И пассажиры, ехавшие с ним в одном купе, смотрели на него и видели не очень молодого, спокойного, даже медлительного в движениях, только очень уж неразговорчивого полковника.
Он долго лежал в темноте на своей верхней полке, заложив руки за голову, с открытыми глазами.
Потом он вспомнил, что в чемодане у него лежит неразвязанный узелок.
Он ощупью нашел его и вышел в коридор, где горел свет.
В коридоре было безлюдно, только какой-то военный, севший на промежуточной станции, спал, привалившись к стене, на откидном стуле.
Салфеточка была старенькая, вышитая неровным узором, края у нее распушились нитками. Когда-то Шура пробовала вышивать, да, верно, не хватило терпения.
Из середины узелка он вынул свои большие часы. Вышел на площадку. Тут шум колес бегущего поезда слышался гораздо сильнее. С железным грохотом торопливо раскачивался конец цепи под вагоном. В темноте пролетали искры из паровоза. Чуть видны были придорожные кусты, присыпанные снегом.
Вспомнив, вдруг представил себе эти часы на руке у Шуры, ее маленькую руку и то место на запястье, где он впервые увидел шершавый багровый шрам. Вагон покачивало из стороны в сторону. Полковник стоял, широко расставив ноги и упрямо нагнув голову, точно против ветра. Поезд с изменившимся шумом вошел в лес. Звезды мигали где-то совсем недалеко, над самым краем деревьев. Он долго смотрел на них, не моргая, и мало-помалу длинные влажные лучи, мерцая, протянулись, побежали от них во все стороны, и стало горячо глазам. Он медленно поднял руку, уперся о косяк двери и нехотя, как будто насильно сдаваясь, пригнул голову и с силой прижался лбом к согнутому локтю.
Много, должно быть, времени прошло, пока поезд подошел к почти невидимой в темноте станции и стал.
Два человека, согнувшись под мешками, перекликаясь испуганными голосами, пробежали вдоль поезда.
Покачиваясь в такт шагам человека, неторопливо проплыл через пути огонек фонаря.
Замерший состав ожил, дернулся, снова ударилась и начала качаться цепь под вагоном, и поезд пошел.
В движении все-таки как-то легче на душе. С каждым километром ближе к фронту, к привычной, сейчас единственно возможной для него жизни - жизни его дивизии.
Дивизия стоит в лесу, на краю громадных болот. Там сейчас затишье, и до того дня, когда над зубчатыми верхушками леса вспыхнут красные ракеты наступления, пройдут еще, может быть, долгие недели кропотливой, терпеливой работы, будничной, незаметной, необходимой, как тиканье часов...
Офицер, сидевший в коридоре, вышел в тамбур и попросил разрешения прикурить. Он блаженно затянулся папиросой и туго, с кряхтеньем потянулся.
- Совсем поясницу поломал. А, однако, выспался ничего... А что вам не спится, товарищ полковник? Размышляете?
- Выспался, - сказал полковник, - больше не тянет лежать.
- Привычка, - поучительно констатировал офицер, - спать по обстоятельствам. Это понятно.
Они молча покурили, стоя рядом в темноте.
- Однако, кажется, дело к рассвету идет, - снова начал офицер. - Самое неуютное время, знаете. Вот тут именно разные мысли являются. Мне вот вспоминаются всякие истории невеселые. Много разных таких удивительных историй про людей приходится узнавать в наше время, не правда ли?
- Да какие особенные истории? - пожал плечами полковник. - Истории, по-моему, все самые простые.
Офицер недоверчиво покачал головой.
- Это с первого взгляда так кажется, что простые, когда с другими случается. А вот попробуй покопаться в них, вдуматься и, может быть, с трудом даже поймешь, что к чему. Вот вы стояли тут одни в темноте, курили. Что-нибудь вам вспомнилось особенное, наверное?
Полковник Ярославцев неторопливо докурил папиросу и выбросил ее, приоткрыв и снова захлопнув дверь. В полях чуть-чуть начинало сереть. Он упрямо качнул головой.
- Тоже самая обыкновенная история. У одного человека фашисты убили жену. Вот и все.
1947