У Ёрики такое поведение членов комиссии с самого начала вызвало открытый протест. Он считает, что все это отговорки, а на самом деле они просто боятся политических прогнозов. Впрочем, даже выражая недовольство, он остается прекрасным работником. (При случае обязательно покажу ему, как высоко его ценю.) Мы все бились над проектом программы, который понравился бы комиссии. Перед заседаниями иногда приходилось работать по ночам.
Но чем больше мы работали, тем яснее осознавали, что вещей и явлений, не имеющих отношения к политике, не так уж много. Пожалуй, вообще нет. Положим, мы собираемся сделать предсказание относительно площади обрабатываемой земли. Но сюда немедленно впутывается проблема классового расслоения деревни. Берем сеть автомагистралей по всей стране через несколько лет и немедленно задеваем проблемы, связанные с государственным бюджетом. Не стоит вспоминать все примеры один за другим, но все двенадцать проектов, предложенных мною на рассмотрение, были отвергнуты.
В конце концов я выбился из сил. Политика – это вроде паутины: чем больше стараешься от нее избавиться, тем сильнее она опутывает. Я не собираюсь вторить Ёрики, но не пора ли, в самом деле, разок показать зубы?
Сегодня я демонстративно отправился на заседание с пустыми руками. Хватит с меня проектов. При этом, конечно, не преминул напомнить Ёрики:
– Имей в виду, на политику мне в высшей степени наплевать. Не в пример тебе.
И вот, как вы уже видели, вернулся с этого заседания совершенно разбитый.
5
6
7
8
9
Но чем больше мы работали, тем яснее осознавали, что вещей и явлений, не имеющих отношения к политике, не так уж много. Пожалуй, вообще нет. Положим, мы собираемся сделать предсказание относительно площади обрабатываемой земли. Но сюда немедленно впутывается проблема классового расслоения деревни. Берем сеть автомагистралей по всей стране через несколько лет и немедленно задеваем проблемы, связанные с государственным бюджетом. Не стоит вспоминать все примеры один за другим, но все двенадцать проектов, предложенных мною на рассмотрение, были отвергнуты.
В конце концов я выбился из сил. Политика – это вроде паутины: чем больше стараешься от нее избавиться, тем сильнее она опутывает. Я не собираюсь вторить Ёрики, но не пора ли, в самом деле, разок показать зубы?
Сегодня я демонстративно отправился на заседание с пустыми руками. Хватит с меня проектов. При этом, конечно, не преминул напомнить Ёрики:
– Имей в виду, на политику мне в высшей степени наплевать. Не в пример тебе.
И вот, как вы уже видели, вернулся с этого заседания совершенно разбитый.
5
Зазвонил телефон. Говорил член комиссии Томоясу.
– Сэнсэй?.. Простите, я тогда немного… В общем я сейчас посоветовался с начальником управления… (Врешь, ведь еще и тридцати минут не прошло!) Как бы вам это… Одним словом, если вы завтра до полудня не представите какой-нибудь новый план, то, боюсь, все будет кончено…
– Как кончено?
– Завтра нам предстоит доклад на внеочередном заседании кабинета.
– Вот и передайте им, что я вам говорил…
– Видите ли, сэнсэй, не знаю, известно ли вам это, но есть мнение совсем закрыть работу с машиной…
Так вот до чего мы, оказывается, докатились!.. Что же, покориться и раз в неделю высасывать из пальца ни на что не годные планы? Да нет, теперь, наверное, и это уже не поможет. Или стереть «память» машины, вернуть ее в первоначальное девственно-идиотское состояние и уступить место кому-нибудь другому?..
Я снова взглянул на папки с вырезками, поднялся и оглядел машинный зал. Папки просят заполнить в них пустые места, а машина томится от избытка сил. «МОСКВА-2» больше не озорничает, не задевает предсказаниями другие страны, но у себя в стране, говорят, дает потрясающие результаты. Не понимаю… Неужели машина-предсказатель может быть полезна только коммунистам? Или это я уже барахтаюсь в сетях «психологической войны»?..
Жарко… Страшно жарко. Я больше не мог сидеть на месте и отправился на первый этаж, в отдел информации. Едва я вошел, разом смолкли спорящие голоса. Лицо Ёрики от замешательства пошло красными пятнами. Конечно, как всегда, обличал меня.
– Ничего, продолжайте… – сказал я и опустился на свободный стул. Затем добавил резко, не так, как собирался произнести это: – Работу закрывают… Только что звонили.
– Что такое, в чем дело? – воскликнул Ёрики. Что сегодня было на заседании?
– Ничего особенного. Как всегда, болтали, только и всего.
– Не понимаю… Вы признали, что не уверены насчет политических прогнозов?
– Ерунда. Уверенности у меня хоть отбавляй.
– Тогда что же? Боятся положиться на машину?
– Именно так я им и сказал. Теперь эти приятели заявили, что не могут полагаться на то, что еще не опробовано.
– Так давайте опробуем!
– Это не так просто, как кажется… – холодно говорю я. – Но ты, по-видимому, действительно полагаешь, будто политику можно предсказать. Насквозь коммунистический образ мыслей.
Даже Ёрики в изумлении прикусывает язык. Почему он молчит? Это не мои мысли, я хочу, чтобы он возражал, протестовал, ожесточился! Но он молчал, и я окончательно вышел из себя.
– Вообще я не знаю… Предсказывать будущее, наверное, с самого начала было напрасной затеей… Например, человек все равно знает, что умрет, так какой смысл в предсказаниях?
– Смерти хочется избежать, если это не смерть от старости, – сказала Кацуко Вада.
Эта девица иногда кажется воплощенной посредственностью. А временами она необычайно очаровательна. Ее внешность портит черное родимое пятно на верхней губе.
– А если узнаешь, что избежать не удастся, тогда как? Будешь счастлива?.. Как ты полагаешь, стала бы ты из кожи вон лезть, чтобы построить машину, если бы заранее знала, что работать тебе все равно не дадут?
– Они действительно хотят сделать это, сэнсэй?
Неизменный тон Ёрики.
– Давайте плюнем на них, пустим машину на полную мощность, а потом сунем им под нос готовые результаты.
Это Соба, его подпевала, в своей обычной роли.
– Результаты будут, по-видимому, те же, что в Советском Союзе.
– Неужели? – сказала Вада.
– А что такого, – сказал Соба. – Пусть.
– Даже вот как? Гм… Впрочем, среди вас вряд ли есть коммунисты.
– Что вы этим хотите сказать, сэнсэй?
Мне вдруг надоел этот разговор.
– …как говорят наши приятели в комиссии. Мне-то это совершенно безразлично.
Все с облегчением смеются.
– Я так и знал!
– Ой, сэнсэй, как вы нас разыграли!
– А о том, что нас закрыть собираются, это тоже шутка?
Я встал, туманно усмехаясь. Мне было стыдно за себя. Ёрики чиркнул и протянул мне спичку, и я вспомнил, что держу сигарету. Я проговорил тихо, чтобы слышал только Ёрики:
– Потом поднимись на второй этаж…
Он встревоженно заглянул мне в глаза. Кажется, он сразу понял, что я задумал…
– Сэнсэй?.. Простите, я тогда немного… В общем я сейчас посоветовался с начальником управления… (Врешь, ведь еще и тридцати минут не прошло!) Как бы вам это… Одним словом, если вы завтра до полудня не представите какой-нибудь новый план, то, боюсь, все будет кончено…
– Как кончено?
– Завтра нам предстоит доклад на внеочередном заседании кабинета.
– Вот и передайте им, что я вам говорил…
– Видите ли, сэнсэй, не знаю, известно ли вам это, но есть мнение совсем закрыть работу с машиной…
Так вот до чего мы, оказывается, докатились!.. Что же, покориться и раз в неделю высасывать из пальца ни на что не годные планы? Да нет, теперь, наверное, и это уже не поможет. Или стереть «память» машины, вернуть ее в первоначальное девственно-идиотское состояние и уступить место кому-нибудь другому?..
Я снова взглянул на папки с вырезками, поднялся и оглядел машинный зал. Папки просят заполнить в них пустые места, а машина томится от избытка сил. «МОСКВА-2» больше не озорничает, не задевает предсказаниями другие страны, но у себя в стране, говорят, дает потрясающие результаты. Не понимаю… Неужели машина-предсказатель может быть полезна только коммунистам? Или это я уже барахтаюсь в сетях «психологической войны»?..
Жарко… Страшно жарко. Я больше не мог сидеть на месте и отправился на первый этаж, в отдел информации. Едва я вошел, разом смолкли спорящие голоса. Лицо Ёрики от замешательства пошло красными пятнами. Конечно, как всегда, обличал меня.
– Ничего, продолжайте… – сказал я и опустился на свободный стул. Затем добавил резко, не так, как собирался произнести это: – Работу закрывают… Только что звонили.
– Что такое, в чем дело? – воскликнул Ёрики. Что сегодня было на заседании?
– Ничего особенного. Как всегда, болтали, только и всего.
– Не понимаю… Вы признали, что не уверены насчет политических прогнозов?
– Ерунда. Уверенности у меня хоть отбавляй.
– Тогда что же? Боятся положиться на машину?
– Именно так я им и сказал. Теперь эти приятели заявили, что не могут полагаться на то, что еще не опробовано.
– Так давайте опробуем!
– Это не так просто, как кажется… – холодно говорю я. – Но ты, по-видимому, действительно полагаешь, будто политику можно предсказать. Насквозь коммунистический образ мыслей.
Даже Ёрики в изумлении прикусывает язык. Почему он молчит? Это не мои мысли, я хочу, чтобы он возражал, протестовал, ожесточился! Но он молчал, и я окончательно вышел из себя.
– Вообще я не знаю… Предсказывать будущее, наверное, с самого начала было напрасной затеей… Например, человек все равно знает, что умрет, так какой смысл в предсказаниях?
– Смерти хочется избежать, если это не смерть от старости, – сказала Кацуко Вада.
Эта девица иногда кажется воплощенной посредственностью. А временами она необычайно очаровательна. Ее внешность портит черное родимое пятно на верхней губе.
– А если узнаешь, что избежать не удастся, тогда как? Будешь счастлива?.. Как ты полагаешь, стала бы ты из кожи вон лезть, чтобы построить машину, если бы заранее знала, что работать тебе все равно не дадут?
– Они действительно хотят сделать это, сэнсэй?
Неизменный тон Ёрики.
– Давайте плюнем на них, пустим машину на полную мощность, а потом сунем им под нос готовые результаты.
Это Соба, его подпевала, в своей обычной роли.
– Результаты будут, по-видимому, те же, что в Советском Союзе.
– Неужели? – сказала Вада.
– А что такого, – сказал Соба. – Пусть.
– Даже вот как? Гм… Впрочем, среди вас вряд ли есть коммунисты.
– Что вы этим хотите сказать, сэнсэй?
Мне вдруг надоел этот разговор.
– …как говорят наши приятели в комиссии. Мне-то это совершенно безразлично.
Все с облегчением смеются.
– Я так и знал!
– Ой, сэнсэй, как вы нас разыграли!
– А о том, что нас закрыть собираются, это тоже шутка?
Я встал, туманно усмехаясь. Мне было стыдно за себя. Ёрики чиркнул и протянул мне спичку, и я вспомнил, что держу сигарету. Я проговорил тихо, чтобы слышал только Ёрики:
– Потом поднимись на второй этаж…
Он встревоженно заглянул мне в глаза. Кажется, он сразу понял, что я задумал…
6
– Ты понимаешь? Меня вдруг осенило, когда я разговаривал с вами внизу…
Как зловеще гудит вентилятор!
– Я так и подумал. Мне почему-то тоже как раз это пришло в голову.
– Тогда за дело. Только имей в виду, работать придется всю ночь. Я хочу, чтобы об этом пока никто не знал.
– Разумеется.
Мы сняли с полки наши папки, распотрошили их и принялись приводить вырезки в удобопонятный для машины порядок. Нам предстояло ввести содержание вырезок в «память» машины.
– Эта идея уже брезжила в моей голове, но я никак не мог ухватить ее. То мне чудилось, будто машина включается сама собой. А то сегодня я минут десять глядел на эти папки, и в воображении возникали всякие фантазии. Словно в мозгу что-то дразнится, мелькает, вот-вот, кажется, поймаю… и все пропадает.
– В подсознании?
– Вероятно. Но ничего. Вот машина осознает свое положение, тогда не нужно будет больше ломать голову, как раньше. Машина сразу научит, что нужно делать, сразу подскажет, к чему ты стремишься, и не нужно будет больше блуждать в подсознании.
– Только хватит ли ей информации для такого уровня в этих вырезках?
– Да, вероятно, понадобится много дополнительных разъяснений. Мы дадим их на пленке.
Вада принесла нам на ночь бутерброды и пиво.
– Больше вам ничего не понадобится?
– Ничего, спасибо.
Она ушла. Когда работаешь, время летит быстро. Девять часов вечера. Десять часов. Иногда я брал из холодильника лед и прикладывал к глазам.
– Предсказание «МОСКВЫ-2» тоже вводить в «память»?
– Ну, а как же, непременно вводи. Это же важнейший момент, переход от третьей папки к четвертой.
– В какую секцию вводить?
– Всю информацию от них вводи вместе, может быть, мы тогда получим какое-нибудь усредненное значение.
Результат усреднения оказался весьма многозначительным. Первый общий пункт гласил, что машина предсказатель в Советском Союзе работает чрезвычайно активно – это мы, положим, знали и раньше, – и удивило нас другое: предсказание «МОСКВЫ-2» о том, что будущее за коммунистическим обществом, подтверждалось в этом пункте с особой настойчивостью.
– Странно… Как она представляет себе коммунистическое общество?
– Видимо, какие-то общие представления у нее имеются.
– Вот что. Попробуй поискать, нет ли другой секции с реакцией на предсказание «МОСКВЫ-2».
Такая секция нашлась, и она содержала уже фундаментальное представление о коммунизме. Машина понимала коммунистическое общество следующим образом:
Другими словами, последнее политическое предсказание возможно после обнародования бесконечного числа всех мыслимых и немыслимых политических предсказаний, то есть политическое предсказание максимальной оценки есть коммунизм.
– Замечательно! Значит, если мы будем пользоваться предсказывающими машинами, то коммунизм наступит, несмотря ни на что?
Это был успех, неожиданный и великолепный. Мы с новым жаром принялись за работу. Когда мы ввели в «память» машины содержание последних вырезок, было уже начало четвертого. Мы подкрепились бутербродами.
– Итак… какую точку зрения задать ей для составления программы?
– Точку зрения… Нет, до этого она еще не доросла. Давай лучше начнем опрос, какая ей нужна дополнительная информация, чтобы она могла ориентироваться в современных условиях.
Это нудная работа, требующая уйму времени. Своего рода испытание методом проб и ошибок, которое нужно вести без устали, почти интуитивно, на ощупь. Между тем тусклые окна принимают голубой оттенок. Час, когда сильнее всего ощущается усталость. Если сидеть сложа руки, то очень хочется спать, поэтому я сменил Ёрики. Когда через минуту я оглянулся, он уже спал.
Ага, машина отзывается. Какой-то неясный ответ. Сначала я не мог понять, в чем его смысл. Я попробовал отключить взаимодействующие секции. Тогда из одного вывода вышли слова «сам, лично», а из другого – слово «человек». «Сам, лично» – это, по-видимому, сама предсказывающая машина. Предсказывающая машина и человек?.. Что она хочет этим сказать? Стоп. Может быть, эта неопределенность обусловлена не скудостью информации, а взаимоотрицанием противоречащих друг другу данных? Или… Нет, не понимаю. Что же она хочет сказать?
Вдруг я спохватился. Да ведь сама неопределенность ответа и есть ответ на мой вопрос. На вопрос, который я задал. Какой же вопрос я задал? Я даже не обратил на это внимание. Да, тема программирования! И что я хотел выяснить? Все ясно. Существует ли возможность сломить сопротивление комиссии… и если существует, то какой план будет лучше всего для этой цели? Вот какая проблема.
Может быть, на этот вопрос она и отвечает. Что-то очень уж простой ответ. Предсказание судьбы человека. Человека индивидуального, вне социальной информации, потому что для него эта информация построена из взаимоотрицающих элементов… Предсказание индивидуального будущего!
Что же, почему бы и нет? Кажется, я недооценивал машину. Ее возможности обширнее, чем я ожидал. Впрочем, удивляться нечему. Дети приводят в изумление родителей, ученик обводит вокруг пальца наставника…
Я поспешно бужу Ёрики. Сначала он сомневается, но потом, наконец, соглашается со мной.
– Действительно, это логично. Ведь политический прогноз и предсказание судьбы индивидуума в каком-то смысле противостоят друг другу. Как бы ни было, попробовать стоит.
– Кто будет контрольным образцом?
– Спросим машину…
Но машина, казалось, не собиралась указывать нам еще и контрольный образец. Ей было все равно.
– Придется искать самим.
– Если мы хотим начать с предсказания номер один, необходимо, чтобы объект не знал об эксперименте.
– Дело не из приятных.
– Да…
Меня наполняло радостное возбуждение. Действительно, насколько судьба живого человека интереснее цифр и графиков! Нам тогда и в голову не приходило… Мы совсем не думали о человеке, о нашем ближнем, которого выберем для бесцеремонного исследования. Ничего не поделаешь: видимо, так это и должно было быть.
Я прилег, не раздеваясь, на диван и проспал около пяти часов.
Около полудня я позвонил Томоясу.
В три часа пришел ответ.
– Полный успех. Правда, окончательное решение будет вынесено на следующем заседании комиссии, так что придется подождать, но к этому вашему плану даже начальник управления отнесся весьма благосклонно. Большое вам спасибо…
Мы верили в машину. Мы вообще верили в успех и не очень беспокоились. И все же я вздохнул с облегчением, когда не услышал в голосе Томоясу обычной напряженности.
Как зловеще гудит вентилятор!
– Я так и подумал. Мне почему-то тоже как раз это пришло в голову.
– Тогда за дело. Только имей в виду, работать придется всю ночь. Я хочу, чтобы об этом пока никто не знал.
– Разумеется.
Мы сняли с полки наши папки, распотрошили их и принялись приводить вырезки в удобопонятный для машины порядок. Нам предстояло ввести содержание вырезок в «память» машины.
– Эта идея уже брезжила в моей голове, но я никак не мог ухватить ее. То мне чудилось, будто машина включается сама собой. А то сегодня я минут десять глядел на эти папки, и в воображении возникали всякие фантазии. Словно в мозгу что-то дразнится, мелькает, вот-вот, кажется, поймаю… и все пропадает.
– В подсознании?
– Вероятно. Но ничего. Вот машина осознает свое положение, тогда не нужно будет больше ломать голову, как раньше. Машина сразу научит, что нужно делать, сразу подскажет, к чему ты стремишься, и не нужно будет больше блуждать в подсознании.
– Только хватит ли ей информации для такого уровня в этих вырезках?
– Да, вероятно, понадобится много дополнительных разъяснений. Мы дадим их на пленке.
Вада принесла нам на ночь бутерброды и пиво.
– Больше вам ничего не понадобится?
– Ничего, спасибо.
Она ушла. Когда работаешь, время летит быстро. Девять часов вечера. Десять часов. Иногда я брал из холодильника лед и прикладывал к глазам.
– Предсказание «МОСКВЫ-2» тоже вводить в «память»?
– Ну, а как же, непременно вводи. Это же важнейший момент, переход от третьей папки к четвертой.
– В какую секцию вводить?
– Всю информацию от них вводи вместе, может быть, мы тогда получим какое-нибудь усредненное значение.
Результат усреднения оказался весьма многозначительным. Первый общий пункт гласил, что машина предсказатель в Советском Союзе работает чрезвычайно активно – это мы, положим, знали и раньше, – и удивило нас другое: предсказание «МОСКВЫ-2» о том, что будущее за коммунистическим обществом, подтверждалось в этом пункте с особой настойчивостью.
– Странно… Как она представляет себе коммунистическое общество?
– Видимо, какие-то общие представления у нее имеются.
– Вот что. Попробуй поискать, нет ли другой секции с реакцией на предсказание «МОСКВЫ-2».
Такая секция нашлась, и она содержала уже фундаментальное представление о коммунизме. Машина понимала коммунистическое общество следующим образом:
Политика: Предсказание: Бесконечность.
Другими словами, последнее политическое предсказание возможно после обнародования бесконечного числа всех мыслимых и немыслимых политических предсказаний, то есть политическое предсказание максимальной оценки есть коммунизм.
– Замечательно! Значит, если мы будем пользоваться предсказывающими машинами, то коммунизм наступит, несмотря ни на что?
Это был успех, неожиданный и великолепный. Мы с новым жаром принялись за работу. Когда мы ввели в «память» машины содержание последних вырезок, было уже начало четвертого. Мы подкрепились бутербродами.
– Итак… какую точку зрения задать ей для составления программы?
– Точку зрения… Нет, до этого она еще не доросла. Давай лучше начнем опрос, какая ей нужна дополнительная информация, чтобы она могла ориентироваться в современных условиях.
Это нудная работа, требующая уйму времени. Своего рода испытание методом проб и ошибок, которое нужно вести без устали, почти интуитивно, на ощупь. Между тем тусклые окна принимают голубой оттенок. Час, когда сильнее всего ощущается усталость. Если сидеть сложа руки, то очень хочется спать, поэтому я сменил Ёрики. Когда через минуту я оглянулся, он уже спал.
Ага, машина отзывается. Какой-то неясный ответ. Сначала я не мог понять, в чем его смысл. Я попробовал отключить взаимодействующие секции. Тогда из одного вывода вышли слова «сам, лично», а из другого – слово «человек». «Сам, лично» – это, по-видимому, сама предсказывающая машина. Предсказывающая машина и человек?.. Что она хочет этим сказать? Стоп. Может быть, эта неопределенность обусловлена не скудостью информации, а взаимоотрицанием противоречащих друг другу данных? Или… Нет, не понимаю. Что же она хочет сказать?
Вдруг я спохватился. Да ведь сама неопределенность ответа и есть ответ на мой вопрос. На вопрос, который я задал. Какой же вопрос я задал? Я даже не обратил на это внимание. Да, тема программирования! И что я хотел выяснить? Все ясно. Существует ли возможность сломить сопротивление комиссии… и если существует, то какой план будет лучше всего для этой цели? Вот какая проблема.
Может быть, на этот вопрос она и отвечает. Что-то очень уж простой ответ. Предсказание судьбы человека. Человека индивидуального, вне социальной информации, потому что для него эта информация построена из взаимоотрицающих элементов… Предсказание индивидуального будущего!
Что же, почему бы и нет? Кажется, я недооценивал машину. Ее возможности обширнее, чем я ожидал. Впрочем, удивляться нечему. Дети приводят в изумление родителей, ученик обводит вокруг пальца наставника…
Я поспешно бужу Ёрики. Сначала он сомневается, но потом, наконец, соглашается со мной.
– Действительно, это логично. Ведь политический прогноз и предсказание судьбы индивидуума в каком-то смысле противостоят друг другу. Как бы ни было, попробовать стоит.
– Кто будет контрольным образцом?
– Спросим машину…
Но машина, казалось, не собиралась указывать нам еще и контрольный образец. Ей было все равно.
– Придется искать самим.
– Если мы хотим начать с предсказания номер один, необходимо, чтобы объект не знал об эксперименте.
– Дело не из приятных.
– Да…
Меня наполняло радостное возбуждение. Действительно, насколько судьба живого человека интереснее цифр и графиков! Нам тогда и в голову не приходило… Мы совсем не думали о человеке, о нашем ближнем, которого выберем для бесцеремонного исследования. Ничего не поделаешь: видимо, так это и должно было быть.
Я прилег, не раздеваясь, на диван и проспал около пяти часов.
Около полудня я позвонил Томоясу.
В три часа пришел ответ.
– Полный успех. Правда, окончательное решение будет вынесено на следующем заседании комиссии, так что придется подождать, но к этому вашему плану даже начальник управления отнесся весьма благосклонно. Большое вам спасибо…
Мы верили в машину. Мы вообще верили в успех и не очень беспокоились. И все же я вздохнул с облегчением, когда не услышал в голосе Томоясу обычной напряженности.
7
В четыре мы отправились на поиски этого мужчины. Ну, разумеется, мы не сразу решили, что нам нужен именно мужчина. Дважды бросали бумажку, на которой с одной стороны было написано «мужчина», а с другой – «женщина», и оба раза выпало «мужчина». Так получилось, что мы стали искать мужчину.
– Сколько, оказывается, мужчин на свете!.. Кого же выбрать?
– Мы как лисы в стаде овец.
– Глаза разбегаются. До чего жаль, что нам не женщина нужна…
– Ничего, и до женщин еще доберемся.
Вначале мы просто беспечно прогуливались. На метро и на электричке добрались до Синдзюку. Постепенно это стало надоедать.
– Нет, так не годится. Определим, какой именно человек нам нужен…
– Какой именно? Может быть, такой, который долго проживет?
– Такой, которого не раскусишь с первого взгляда.
– Значит, он должен быть очень обыкновенный, ничем не примечательный на вид.
Но людей обыкновенных, ничем не примечательных на вид слишком много. Рисковать не хотелось. Около семи часов мы окончательно вымотались, зашли в маленькое кафе и сели за столик у окна.
И там мы увидели этого мужчину.
Он совершенно неподвижно сидел за соседним столиком над блюдцем с мороженым, упершись взглядом в стеклянную дверь, на которой золотыми знаками было написано название заведения. Мороженое таяло и переполняло блюдце. Видимо, он заказал мороженое и сразу забыл о нем.
Я оглянулся и обнаружил, что Ёрики тоже заметил этого человека. Не знаю, сколько времени требуется порции мороженого, чтобы растаять, но зрелище это произвело на нас изрядное впечатление. На вид это был очень обыкновенный человек, но чувствовалось в нем что-то такое… Может быть, мы слишком вольно толковали внешние признаки, но нам показалось, будто эта маленькая подробность, это блюдце с нетронутым растаявшим мороженым является безошибочной приметой нужного для опыта человека.
Ёрики толкнул меня под локоть и показал взглядом. Я кивнул в ответ. Подошел официант за заказом. Ёрики спросил какой-то сок, но, когда я заказал кофе, он отменил сок и тоже заказал кофе. В ожидании кофе мы не обменялись ни словом. Наши языки сковывала усталость и еще больше тяжесть решения, которое нам предстояло принять. Но ведь нам было все равно, кого выбрать. Пусть это будет человек самый обыкновенный, самый средний, только с какой-нибудь маленькой характерной особенностью. Но разве узнаешь без расследования, есть ли у человека характерная черточка? К тому же мы утомились. Ходить и колебаться, не зная, на что решиться, можно до бесконечности. И было очевидно, что, если хотя бы один из нас выразит согласие, объектом нашего эксперимента неминуемо станет этот самый мужчина с блюдцем растаявшего мороженого.
Несмотря на жару, он был в фланелевом костюме, отлично сшитом, хотя и несколько поношенном. Человек сидел, выпрямившись, совершенно неподвижно. Бросалось в глаза только, что время от времени он менял положение ног. И еще он нервно вертел в руке, лежащей на столе, незажженную сигарету.
Вдруг загремела грубая музыка. Это какая-то девочка опустила в музыкальный автомат десятииеновую монету. Девочке было лет восемнадцать-двадцать, она была в черной юбке до колен и красных сандалиях. Музыкальный автомат находился позади нас. Мужчина испуганно обернулся на шум, и мы в первый раз увидели его лицо. Какое-то строгое и вместе с тем нервное, с запавшими глазами, оно плотно прилегало, словно привинченное, к черному галстуку бабочкой. Этому человеку, видимо, за пятьдесят, но есть в нем что-то детское – возможно, из-за крашеных волос.
Музыка была для меня слишком вульгарной. Слух Ёрики она, однако, не оскорбляла, он даже принялся отстукивать ритм кончиками пальцев. У него даже выражение лица смягчилось. Отхлебнув кофе, он придвинулся ко мне и сказал:
– Вот человек, который нам нужен. Как вам кажется, сэнсэй? В нем что-то есть, а?..
И вот тут я вдруг усомнился. Я только молча пожал плечами в ответ. Нет, это не был глупый каприз. Просто я ощутил внезапно прилив какого-то неопределенного отвращения. Одно дело – мысленно планировать предсказание судьбы какого-то абстрактного, неведомого лица; эксперимент при этом представляется великолепным и значительным. И совсем другое дело – увидеть этого человека, этого будущего подопытного кролика собственными глазами. Да полно, есть ли смысл в нашей затее?! Вчера ночью я был страшно утомлен. Что, если предложение машины мы истолковали неправильно? Что, если я утвердился в своем истолковании потому только, что рядом был Ёрики, который сразу со мной согласился? А вдруг я истолковывал не предложение машины, а собственные свои переживания, от которых не знал, куда деваться? Переживания, вызванные нажимом комиссии. Истолковывал так, как мне было удобно.
Ёрики озадаченно прищурился.
– Что случилось, сэнсэй? – прошептал он. – Это же заказ машины… Ведь этим планом мы добились согласия Томоясу.
– Неофициального согласия. Что еще скажет комиссия…
– Глупости! – Он вытянул губы. – Было ясно сказано, что начальник управления одобрил. Что вам еще надо?
– Как ты не понимаешь? Да до следующего заседания он может двадцать раз изменить это свое мнение. Что с того, что наш план не связан с политикой? Они не станут тратиться на бесполезные для себя вещи. Не забывай, что проблема комиссии есть прежде всего проблема бюджета. Это не детская болтовня о том, что кому нравится и что кому не нравится.
– Тогда почему машина дала такой заказ?
– Боюсь, что мы были утомлены и неправильно его истолковали.
– А я вот так не думаю! – Разгорячившись, Ёрики взмахнул рукой и опрокинул стакан с водой. Вытирая платком брюки, он продолжал: – Простите… но я верю в машину. Вспомним, с чего все началось. Сначала под влиянием «МОСКВЫ-2» мы все – и комиссия и сотрудники – тщились выработать программу предсказания, основанную исключительно на информации об общественных явлениях. Правильно? Так вот, если брать за основу картину человечества только в его внешних, самых общих проявлениях, то не исключено, что наша машина права и предсказание максимальной оценки действительно дает коммунизм. Я хочу сказать, что иначе и быть не должно, если предсказывающую машину используют так узкопрактически. В этом смысле утверждение машины, будто коммунизм есть предсказание максимальной оценки, было очень интересным… Но для человека важнее всего не общество, а сам человек. Если человеку скверно, то что толку в самом идеальном обществе?
– И следовательно?
– Мне кажется, что предложение машины попытаться предсказывать будущее индивидуумов бьет прямо в цель. А вдруг мы получим иной вывод, нежели предсказание «МОСКВЫ-2»?
– Ничего подобного машина не говорила.
– Ну, разумеется, нет. Я и сам не очень-то верю в такую возможность. Я просто хочу сказать, что мы имеем шанс получить согласие комиссии, если умненько на эту возможность намекнем. К тому же откроются и совершенно конкретные перспективы. Если наш эксперимент окажется успешным и мы выработаем какие-то общие приемы для предсказания индивидуального будущего, то можно будет, например, на основе обзора прошлой и будущей жизни преступника выносить идеальные приговоры… или даже вообще предотвращать преступления. Можно будет давать брачные советы, определять профессиональные способности, ставить диагнозы… а в случае необходимости предсказывать и сроки смерти…
– Это еще для чего?
– А как же? Представляете, как возликуют страховые компании? – Ёрики победоносно рассмеялся. Он словно подкалывал меня. – Вы только возьмите на себя труд хорошенько подумать, и вам откроются такие пути применения… Я, во всяком случае, считаю этот наш план чрезвычайно перспективным.
– Да, пожалуй, ты прав… Да и я в общем не сомневался в суждении машины.
– Тогда в чем же дело?
– Да так, ни в чем… Ничего особенного… Послушай, однако, вот если бы объектом эксперимента выбрали тебя, как бы ты себя чувствовал?
– Я не гожусь. Я ведь знаю о машине, и эксперимент получился бы не чистым.
– Предположим, что ты не знаешь о машине.
– Тогда мне было бы все равно. Я был бы совершенно равнодушен.
– Ой ли?..
– Конечно, равнодушен… Слушайте, сэнсэй, вы просто переутомились.
Да, возможно, я переутомился. Неужели машина бросит меня? Неужели Ёрики обгонит меня? Нет, этому не бывать!..
– Сколько, оказывается, мужчин на свете!.. Кого же выбрать?
– Мы как лисы в стаде овец.
– Глаза разбегаются. До чего жаль, что нам не женщина нужна…
– Ничего, и до женщин еще доберемся.
Вначале мы просто беспечно прогуливались. На метро и на электричке добрались до Синдзюку. Постепенно это стало надоедать.
– Нет, так не годится. Определим, какой именно человек нам нужен…
– Какой именно? Может быть, такой, который долго проживет?
– Такой, которого не раскусишь с первого взгляда.
– Значит, он должен быть очень обыкновенный, ничем не примечательный на вид.
Но людей обыкновенных, ничем не примечательных на вид слишком много. Рисковать не хотелось. Около семи часов мы окончательно вымотались, зашли в маленькое кафе и сели за столик у окна.
И там мы увидели этого мужчину.
Он совершенно неподвижно сидел за соседним столиком над блюдцем с мороженым, упершись взглядом в стеклянную дверь, на которой золотыми знаками было написано название заведения. Мороженое таяло и переполняло блюдце. Видимо, он заказал мороженое и сразу забыл о нем.
Я оглянулся и обнаружил, что Ёрики тоже заметил этого человека. Не знаю, сколько времени требуется порции мороженого, чтобы растаять, но зрелище это произвело на нас изрядное впечатление. На вид это был очень обыкновенный человек, но чувствовалось в нем что-то такое… Может быть, мы слишком вольно толковали внешние признаки, но нам показалось, будто эта маленькая подробность, это блюдце с нетронутым растаявшим мороженым является безошибочной приметой нужного для опыта человека.
Ёрики толкнул меня под локоть и показал взглядом. Я кивнул в ответ. Подошел официант за заказом. Ёрики спросил какой-то сок, но, когда я заказал кофе, он отменил сок и тоже заказал кофе. В ожидании кофе мы не обменялись ни словом. Наши языки сковывала усталость и еще больше тяжесть решения, которое нам предстояло принять. Но ведь нам было все равно, кого выбрать. Пусть это будет человек самый обыкновенный, самый средний, только с какой-нибудь маленькой характерной особенностью. Но разве узнаешь без расследования, есть ли у человека характерная черточка? К тому же мы утомились. Ходить и колебаться, не зная, на что решиться, можно до бесконечности. И было очевидно, что, если хотя бы один из нас выразит согласие, объектом нашего эксперимента неминуемо станет этот самый мужчина с блюдцем растаявшего мороженого.
Несмотря на жару, он был в фланелевом костюме, отлично сшитом, хотя и несколько поношенном. Человек сидел, выпрямившись, совершенно неподвижно. Бросалось в глаза только, что время от времени он менял положение ног. И еще он нервно вертел в руке, лежащей на столе, незажженную сигарету.
Вдруг загремела грубая музыка. Это какая-то девочка опустила в музыкальный автомат десятииеновую монету. Девочке было лет восемнадцать-двадцать, она была в черной юбке до колен и красных сандалиях. Музыкальный автомат находился позади нас. Мужчина испуганно обернулся на шум, и мы в первый раз увидели его лицо. Какое-то строгое и вместе с тем нервное, с запавшими глазами, оно плотно прилегало, словно привинченное, к черному галстуку бабочкой. Этому человеку, видимо, за пятьдесят, но есть в нем что-то детское – возможно, из-за крашеных волос.
Музыка была для меня слишком вульгарной. Слух Ёрики она, однако, не оскорбляла, он даже принялся отстукивать ритм кончиками пальцев. У него даже выражение лица смягчилось. Отхлебнув кофе, он придвинулся ко мне и сказал:
– Вот человек, который нам нужен. Как вам кажется, сэнсэй? В нем что-то есть, а?..
И вот тут я вдруг усомнился. Я только молча пожал плечами в ответ. Нет, это не был глупый каприз. Просто я ощутил внезапно прилив какого-то неопределенного отвращения. Одно дело – мысленно планировать предсказание судьбы какого-то абстрактного, неведомого лица; эксперимент при этом представляется великолепным и значительным. И совсем другое дело – увидеть этого человека, этого будущего подопытного кролика собственными глазами. Да полно, есть ли смысл в нашей затее?! Вчера ночью я был страшно утомлен. Что, если предложение машины мы истолковали неправильно? Что, если я утвердился в своем истолковании потому только, что рядом был Ёрики, который сразу со мной согласился? А вдруг я истолковывал не предложение машины, а собственные свои переживания, от которых не знал, куда деваться? Переживания, вызванные нажимом комиссии. Истолковывал так, как мне было удобно.
Ёрики озадаченно прищурился.
– Что случилось, сэнсэй? – прошептал он. – Это же заказ машины… Ведь этим планом мы добились согласия Томоясу.
– Неофициального согласия. Что еще скажет комиссия…
– Глупости! – Он вытянул губы. – Было ясно сказано, что начальник управления одобрил. Что вам еще надо?
– Как ты не понимаешь? Да до следующего заседания он может двадцать раз изменить это свое мнение. Что с того, что наш план не связан с политикой? Они не станут тратиться на бесполезные для себя вещи. Не забывай, что проблема комиссии есть прежде всего проблема бюджета. Это не детская болтовня о том, что кому нравится и что кому не нравится.
– Тогда почему машина дала такой заказ?
– Боюсь, что мы были утомлены и неправильно его истолковали.
– А я вот так не думаю! – Разгорячившись, Ёрики взмахнул рукой и опрокинул стакан с водой. Вытирая платком брюки, он продолжал: – Простите… но я верю в машину. Вспомним, с чего все началось. Сначала под влиянием «МОСКВЫ-2» мы все – и комиссия и сотрудники – тщились выработать программу предсказания, основанную исключительно на информации об общественных явлениях. Правильно? Так вот, если брать за основу картину человечества только в его внешних, самых общих проявлениях, то не исключено, что наша машина права и предсказание максимальной оценки действительно дает коммунизм. Я хочу сказать, что иначе и быть не должно, если предсказывающую машину используют так узкопрактически. В этом смысле утверждение машины, будто коммунизм есть предсказание максимальной оценки, было очень интересным… Но для человека важнее всего не общество, а сам человек. Если человеку скверно, то что толку в самом идеальном обществе?
– И следовательно?
– Мне кажется, что предложение машины попытаться предсказывать будущее индивидуумов бьет прямо в цель. А вдруг мы получим иной вывод, нежели предсказание «МОСКВЫ-2»?
– Ничего подобного машина не говорила.
– Ну, разумеется, нет. Я и сам не очень-то верю в такую возможность. Я просто хочу сказать, что мы имеем шанс получить согласие комиссии, если умненько на эту возможность намекнем. К тому же откроются и совершенно конкретные перспективы. Если наш эксперимент окажется успешным и мы выработаем какие-то общие приемы для предсказания индивидуального будущего, то можно будет, например, на основе обзора прошлой и будущей жизни преступника выносить идеальные приговоры… или даже вообще предотвращать преступления. Можно будет давать брачные советы, определять профессиональные способности, ставить диагнозы… а в случае необходимости предсказывать и сроки смерти…
– Это еще для чего?
– А как же? Представляете, как возликуют страховые компании? – Ёрики победоносно рассмеялся. Он словно подкалывал меня. – Вы только возьмите на себя труд хорошенько подумать, и вам откроются такие пути применения… Я, во всяком случае, считаю этот наш план чрезвычайно перспективным.
– Да, пожалуй, ты прав… Да и я в общем не сомневался в суждении машины.
– Тогда в чем же дело?
– Да так, ни в чем… Ничего особенного… Послушай, однако, вот если бы объектом эксперимента выбрали тебя, как бы ты себя чувствовал?
– Я не гожусь. Я ведь знаю о машине, и эксперимент получился бы не чистым.
– Предположим, что ты не знаешь о машине.
– Тогда мне было бы все равно. Я был бы совершенно равнодушен.
– Ой ли?..
– Конечно, равнодушен… Слушайте, сэнсэй, вы просто переутомились.
Да, возможно, я переутомился. Неужели машина бросит меня? Неужели Ёрики обгонит меня? Нет, этому не бывать!..
8
Минут через двадцать после того, как мы допили свой кофе, человек, наконец, поднялся. Видимо, тот, кого он ждал, так и не появился. Мы тоже вышли из кафе.
На улице спускались сумерки. Казалось, будто суетливый людской муравейник тщится оттеснить надвигающуюся ночь, возведя на ее пути вал из пылинок искусственного света.
У человека такой вид, будто ничего особенного не произошло. Выйдя из кафе, он четким шагом направляется по узкому переулку к трамвайной линии. Судя по походке, он здесь не впервые. По обе стороны переулка тянутся ряды дешевых кабачков, мужчины и женщины в странных и нелепых одеждах надрываются от крика, зазывая гостей в свои заведения. Деловая поступь мужчины производит здесь впечатление, тем более что и внешность его не соответствует духу этих кварталов.
Дойдя до трамвайной линии, он внезапно повернулся к нам лицом. Я растерялся и остановился как вкопанный, но Ёрики подтолкнул меня и шепнул:
– Нельзя! Он же сразу заметит вас!
Тут на нас с воплями набросились женщины-зазывалы. Спасаясь от них, мы пошли прямо на мужчину, по-прежнему стоявшего лицом к нам. Но он не заметил нас, словно глубоко о чем-то задумался. Мельком взглянув на часы, он двинулся обратно, нам навстречу. Зазывалы словно только того и ждали: они завопили так пронзительно, что у меня одеревенели щеки.
Мужчина вернулся в кафе, но тот, кого он ждал, видимо, не пришел. Тогда он вновь зашагал по переулку к трамвайной линии. На этот раз зазывалы к нам не обращались. Кто-то даже плюнул мне вслед. Наверное, они поняли наши намерения и решили, что мы сыщики. Никто не любит сыщиков. Я сказал:
– Этот человек тоже окажется в тюрьме… Правда, он не будет знать об этом.
– Если уж так говорить, то каждый человек заперт в тюрьме.
– Как это?
– А разве нет?..
Выйдя к трамвайной линии, мужчина повернул на юг. Мы миновали дощатый забор, за которым возводилось какое-то здание. Света там не было. Через два квартала мужчина перешел на другую сторону и повернул обратно. Пройдя мимо уже знакомого нам переулка, он вышел на улицу, ярко освещенную гирляндами фонарей, и свернул направо. Там в тупике сгрудились крошечные кинотеатрики. Дойдя до них, человек снова повернул назад.
– Он просто бесцельно кружит по городу.
– Наверное, разволновался. Тот, кого он ждал, не пришел.
– Тогда почему у него такая походка? Интересно, кто он по профессии?
– Гм… – Как раз в ту минуту я тоже размышлял об этом. Ясно, что он привык быть на виду у людей. Долгое время служит в одном и том же учреждении, и служба у него такая, где приходится непрерывно следить за своей внешностью. – Знаешь, мне как-то… Ты полагаешь, что у нас есть право заниматься такими делами?
– Право?..
Мне показалось, будто Ёрики засмеялся. Я взглянул на него, но он был, по-видимому, совершенно серьезен.
– Да, право… Врачу, например, не разрешается производить эксперименты на живых людях. А если мы совершим оплошность, это будет похуже неудачной операции. Ты понимаешь меня?
– Вы преувеличиваете, сэнсэй. Если мы сохраним все в тайне, клиент ничуть не пострадает.
– Так-то оно так… Но я на месте этого человека в бешенство бы пришел.
Ёрики молчит. Мои слова, кажется, не трогают его. Да и с какой стати? Пять лет мы проработали с ним бок о бок, и он видит меня насквозь. Он знает, что я не собираюсь ни перед кем отчитываться и ни за что на свете не откажусь от нашей затеи, что бы я ни говорил. Даже если бы машина заказала нам убийство, я бы, вероятно, убил. Плакал бы, страдал, но убил. Вот идет перед нами и несет какую-то свою крошечную тайну этот обыкновенный человек средних лет и не знает, что с его прошлого и с его будущего, со всей его жизни будет содрана кожа. Я ощутил мучительную боль, словно кожу сдирали с меня самого. Но отказаться от моей машины было бы во много раз страшнее.
На улице спускались сумерки. Казалось, будто суетливый людской муравейник тщится оттеснить надвигающуюся ночь, возведя на ее пути вал из пылинок искусственного света.
У человека такой вид, будто ничего особенного не произошло. Выйдя из кафе, он четким шагом направляется по узкому переулку к трамвайной линии. Судя по походке, он здесь не впервые. По обе стороны переулка тянутся ряды дешевых кабачков, мужчины и женщины в странных и нелепых одеждах надрываются от крика, зазывая гостей в свои заведения. Деловая поступь мужчины производит здесь впечатление, тем более что и внешность его не соответствует духу этих кварталов.
Дойдя до трамвайной линии, он внезапно повернулся к нам лицом. Я растерялся и остановился как вкопанный, но Ёрики подтолкнул меня и шепнул:
– Нельзя! Он же сразу заметит вас!
Тут на нас с воплями набросились женщины-зазывалы. Спасаясь от них, мы пошли прямо на мужчину, по-прежнему стоявшего лицом к нам. Но он не заметил нас, словно глубоко о чем-то задумался. Мельком взглянув на часы, он двинулся обратно, нам навстречу. Зазывалы словно только того и ждали: они завопили так пронзительно, что у меня одеревенели щеки.
Мужчина вернулся в кафе, но тот, кого он ждал, видимо, не пришел. Тогда он вновь зашагал по переулку к трамвайной линии. На этот раз зазывалы к нам не обращались. Кто-то даже плюнул мне вслед. Наверное, они поняли наши намерения и решили, что мы сыщики. Никто не любит сыщиков. Я сказал:
– Этот человек тоже окажется в тюрьме… Правда, он не будет знать об этом.
– Если уж так говорить, то каждый человек заперт в тюрьме.
– Как это?
– А разве нет?..
Выйдя к трамвайной линии, мужчина повернул на юг. Мы миновали дощатый забор, за которым возводилось какое-то здание. Света там не было. Через два квартала мужчина перешел на другую сторону и повернул обратно. Пройдя мимо уже знакомого нам переулка, он вышел на улицу, ярко освещенную гирляндами фонарей, и свернул направо. Там в тупике сгрудились крошечные кинотеатрики. Дойдя до них, человек снова повернул назад.
– Он просто бесцельно кружит по городу.
– Наверное, разволновался. Тот, кого он ждал, не пришел.
– Тогда почему у него такая походка? Интересно, кто он по профессии?
– Гм… – Как раз в ту минуту я тоже размышлял об этом. Ясно, что он привык быть на виду у людей. Долгое время служит в одном и том же учреждении, и служба у него такая, где приходится непрерывно следить за своей внешностью. – Знаешь, мне как-то… Ты полагаешь, что у нас есть право заниматься такими делами?
– Право?..
Мне показалось, будто Ёрики засмеялся. Я взглянул на него, но он был, по-видимому, совершенно серьезен.
– Да, право… Врачу, например, не разрешается производить эксперименты на живых людях. А если мы совершим оплошность, это будет похуже неудачной операции. Ты понимаешь меня?
– Вы преувеличиваете, сэнсэй. Если мы сохраним все в тайне, клиент ничуть не пострадает.
– Так-то оно так… Но я на месте этого человека в бешенство бы пришел.
Ёрики молчит. Мои слова, кажется, не трогают его. Да и с какой стати? Пять лет мы проработали с ним бок о бок, и он видит меня насквозь. Он знает, что я не собираюсь ни перед кем отчитываться и ни за что на свете не откажусь от нашей затеи, что бы я ни говорил. Даже если бы машина заказала нам убийство, я бы, вероятно, убил. Плакал бы, страдал, но убил. Вот идет перед нами и несет какую-то свою крошечную тайну этот обыкновенный человек средних лет и не знает, что с его прошлого и с его будущего, со всей его жизни будет содрана кожа. Я ощутил мучительную боль, словно кожу сдирали с меня самого. Но отказаться от моей машины было бы во много раз страшнее.
9
Человек водил нас за собой весь вечер. Все той же походкой чиновника, спешащего по коридорам учреждения с папкой под мышкой, он без конца шагал по одним и тем же улицам. Раз он кому-то позвонил по телефону, дважды зашел в заведение «патинко» [
2], где один раз пробыл четверть часа, а второй раз – двадцать минут. Больше он нигде не останавливался. Мы пришли к предположению, что здесь, видимо, замешана женщина: она обещала прийти и не пришла. Действительно, в таком возрасте – мне самому вот-вот будет столько же – человек оставляет надежду на счастливый случай. Ничего неожиданного для него на свете не остается. И у него больше нет необходимости зря тратить энергию на бесцельное блуждание по улицам. Одна только женщина вносит поправку в эту закономерность. Человек становится смешным, банальным и превращается в животное.