Кобылинский Л.. Stigmata

   Они глумились надо мной,
   меня безумным называли
   и мертвой, каменной стеной
   мой сад, зеленый сад, сковали...
   Была одежда их чиста,
   дышала правда в каждом слове,
   но знал лишь я, что их уста
   вчера моей напились крови...
   И я не мог!.. В прохладной мгле
   зажглись серебряные очи,
   и материнский шепот Ночи
   пронесся тихо по земле.
   И я побрел... Куда?.. Не знаю!..
   вдали угас и свет. и гул...
   Я все забыл... Я все прощаю...
   Я в беспредельном потонул.
   Здесь надо мною месяц белый
   меж черных туч, как между скал
   недвижно лебедь онемелый
   волшебной сказкой задремал.
   II.
   И то, чего открыть не мог мне пестрый день,
   все рассказала Ночь незримыми устами,
   и был я трепетен, как молодой олень,
   и преклонил главу пред вещими словами...
   И тихо меркнул день, и отгорал Закат...
   я Смерти чувствовал святое дуновенье,
   и я за горизонт вперил с надеждой взгляд,
   и я чего-то ждал... и выросло виденье.
   III.
   И там, где Закат пламенел предо мной,
   блистая, разверзлись Врата,
   там Город возникнул, как сон золотой
   и весь трепетал, как мечта.
   И там, за последнею гранью земли,
   как остров в лазури небес,
   он новой отчизною вырос вдали
   и царством великих чудес.
   Он был обведен золотою стеной,
   где каждый гигантский зубец
   горел ослепительно-яркой игрой,
   божественный славил резец.
   Над ним золотые неслись облака,
   воздушны, прозрачны, легки,
   как будто, струясь, золотая река
   взметала огней языки.
   Вдали за дворцами возникли дворцы
   и радуги звонких мостов,
   в единый узор сочетались зубцы
   и строй лучезарных столпов.
   И был тот узор, как узор облаков,
   причудлив в дали голубой,—
   и самый несбыточный, светлый из снов
   возник наяву предо мной.
   Всех краше, всех выше был Солнца дворец,
   где в женственно-вечной красе,
   Жена, облеченная в дивный венец,
   сияла, как Роза в росе.
   Над Ней, мировые объятья раскрыв,
   затмив трепетание звезд,
   таинственный Город собой осенив,
   сиял ослепительный Крест!..
   Там не было гнева, печали и слез,
   там не было звона цепей,
   там новое, вечное счастье зажглось
   в игре золотистых огней!..
   Но всюду царила вокруг тишина
   в таинственном Городе том;
   там веяла Вечность, тиха и страшна,
   своим исполинским крылом.
   А там в высоте, у двенадцати врат
   сплетались двенадцать дорог,
   и. медное жерло воздев на Закат,
   труба содрогнула чертог!..
   И трижды раздался громовый раскат...
   И ярче горели врата...
   И вспыхнуло ярче двенадцати врат
   над Розой сиянье Креста!..
   И стало мне мертвого Города жаль,
   и что-то вставало, грозя,
   и в солнечный Город, в безбрежную даль
   влекла золотая стезя!..
   И старою сказкой и вечно-живой.
   которую мир позабыл.
   тот Солнечный Город незримой рукой
   начертан на воздухе был...
   Не все ли пророки о Граде Святом
   твердили и ныне твердят,
   и будет наш мир пересоздан огнем,
   и близок кровавый закат?!.
   И вдруг мне открылось, что в Городе том
   и сам я когда-то сиял,
   горел и дрожал золотистым лучом,
   и пылью алмазной сверкал...
   И поняло сердце, чем красен Закат,
   чем свят догорающий день.
   что смерть — к бесконечному счастью возврат,
   что счастье земное — лишь тень!..
   Душа развернула два быстрых крыла,
   стремясь к запредельной мечте,
   к вот унеслась золотая стрела
   прильнуть к Золотой Красоте...
   Как новой луны непорочная нить,
   я в бездне скользнул голубой
   от крови заката причастья вкусить
   и образ приять неземной!..
   IV.
   Тогда, облитый весь закатными лучами,
   я Город Золотой, молясь, благословлял
   и между нищими, больной земли сынами,
   святое золото рассыпать умолял...
   Но вдруг затмилось все, захлопнулись ворота
   с зловещим грохотом, за громом грянул гром.
   повсюду мертвый мрак развил свои тенета,
   и снова сжала грудь смертельная забота...
   Но не забыть душе о Граде Золотом!..
 
   III
   Chiaro mi fu allor come ogne dove
   in cielo e Paradise, etsi la grazia
   del sommo ben d'un modo поп vi piove.
   Dante. La Divina Commedia.
   Paradise (canto 111. 88-90)
   _____________
   И вдруг моим очам так стало ясно.
   Что всякое на небе место — Рай,
   Хоть милость там не разлита согласно!
        Данте. Божественная Комедия,
        Рай (песнь 111, 88-90)

ВРАТА

ПРОЛОГ

   (Из Фельмеллера)
   Утратив безвозвратно Солнца Град,
   бесплодно мы в веках уж вечность бродим
   и не дано вернуться нам назад.
   Расширив взор, мы смело вдаль уходим,
   тысячекратно пасть присуждены,
   и вкруг следы отчаянья находим
   искавших прежде Солнечной страны,
   и солнечная наша кровь струится
   из ран тысячелетней старины...
   Вдали Огонь священный чуть змеится;
   усталый дух в весенней мгле ночной
   забылся сном,— больному сердцу снится
   под звездным небом Город Золотой...
   По кряжам гор охотник за орлами
   блуждает там бестрепетной стопой,
   влекомый вдаль неверными следами...
   О, Солнца Град, где храмы Красоты
   на золотых полях встают пред нами,
   куда неслись все мысли, все мечты!
   Ужель ни меч, ни ков не открывает
   заветных Врат, и недоступен Ты?!.
   Но древнее преданье нам вещает:
   единый раз в тысячелетний срок,
   Сын, Королем потерянный, вступает
   стопой невинной в Золотой чертог!..
   О Солнца Град, стеною золотою
   ты опоясан, злато — твой порог,
   и злато Врат сияет пред Тобою!

БРАТЬЯМ-РЫЦАРЯМ

   Время молитвой ответить угрозе,
   смело взглянуть в пустоту.
   Это — служение Розе!
   Это — покорность Кресту!
   Время раскрыть загремевшей стихии
   рыцарски-братскую грудь,
   тайно: «Мария, Мария, Мария!»
   сердцу больному шепнуть!
   Мимо ночные видения бреда,
   мимо безумия вяжущий хмель.
   Свыше была нам указана цель,
   свыше дарована будет победа!
   В сердце суровый обет пилигрима,
   Крест на щите, на мече, на груди,
   сзади пустыня, но там, впереди
   стены Иерусалима!
   Белую Розу из пасти Дракона
   вырвем средь звона мечей!
   Рыцарю дар — золотая корона
   вся из лучей!

МОЛИТВА

   Прободено светило дня
   невидимым копьем...
   «О Боже! помяни меня
   во Царствии Твоем!..»
   Высокий факел преклоня,
   звезда поет псалом...
   «О Боже! помяни меня
   во Царствии Твоем!..»
   Се — три креста, и вздох, стеня,
   пронесся на одном:
   «О Боже! помяни меня
   во Царствии Твоем!..»
   И, жизнь погибшую кляня.
   я пал перед Крестом:
   «О Боже! помяни меня
   во Царствии Твоем!..»

БЛАГАЯ ВЕСТЬ

   О лебедь белый Лоэнгрина,
   ты мне приснился в поздний час,
   когда свершилась дня кончина,
   свет гаснул, гаснул и угас.
   Повсюду, как в покое царском,
   торжествовала тишина,
   и о Людовике Баварском
   грустила верная Луна.
   Но там, где в стройную колонну
   сливался золотой поток,
   не выплыл ты, влача по лону
   свой зачарованный челнок.
   Ты, раненый стрелой заката,
   широко крылья распластал
   и в славный замок Mons-Salvata
   с прощальной песней отлетал...
   Тогда в безмолвии великом,
   распавшись, замок потонул,
   но тайно Кто-то, светлый ликом,
   в окне высоком мне кивнул.
   И грудь лаская и печаля,
   пронесся шепот впереди;
   «Мы ждем иного Парсифаля,
   и близок час... Молись и жди!»

ИЗБРАННИКУ

   Да, ты не знал любви, но полный умиленья,
   не грезы сладостной ты жаждал, а виденья,
   и, падая не раз средь горнего пути,
   ты жаждал не в слезах, а в звуках изойти!
   И видел я не раз, пылая злобой адской,
   как на твоем челе звенел колпак дурацкий,
   наброшенный рукой завистливых друзей,
   но верь, ты в этот час мне был всего милей!
   Ты претворил лучи в созвучья золотые.
   что заклинания в себе таят святые.
   Поэта-Ангела в тебе зажжен восторг,
   ты Ницше плачущий, поющий Сведенборг!
   Ты, мыслью ко кресту безумно пригвожденный,
   не зная имени, склонялся пред Мадонной.
   Пока смеялись мы, ты ради нас сгорал,
   и в урну тихую свой пепел сам собрал.
   Для нас, склонившихся в безумьи над пучиной,
   Ты, свыше посланный, был почтой голубиной.
   Пусть песни всех других для нас мгновенный плен,
   кипящим золотом твой стих запечатлен.
   Ты свергнул мир, смеясь, с неимоверной кручи
   и распылил его в каскад живых созвучий,
   и, вдруг изверившись, провидя всюду ложь,
   ты превратил его в ритмический чертеж.
   Ты встал над родиной, сияя и свиреля,
   как над Ренатою виденье Мадиэля,
   обвила грудь твою, безумствуя, она,
   ты графом Генрихом очнулся ото сна.
   И долго ты скользил в своей пустыне синей,
   как одинокий серп, как сирота святыни.
   Был свыше дан тебе в часы твоей тоски
   один родимый взор с улыбкой сквозь очки.
   Но вновь ты поднял взор в то царство, где, пылая,
   восходят белые высоты Гималая...

ТАМПЛИЕР

   Сомнений нет и нет страдания,
   и все навек озарено;
   росой чистейшей созерцания
   мое чело окроплено!
   Очей крыло коснулось серое
   и вот, качнувшись, унеслось,
   и знаю, я люблю и верую,
   я — раб и рыцарь Твой, Христос!
   Пред Дамой строгой, Вечной Девою
   одно колено преклоня,
   я меч сжимаю дланью левою,
   десницей — чашу из огня.
   Я принял тайны посвящения,
   я пролил кровь свою. Пора!
   Я жду последнего крещения
   в высоком пламени костра.
   Мне внятен голос Искупителя,
   знак Водолея надо мной,
   зову я нового Крестителя
   облечь нас новой белизной!

УЗОРНОЕ ОКНО

ПРИЗНАНИЕ

   В дни детства чистого сквозь сонное виденье
   ты увидала Рай,
   вот почему в тебе родит тоску презренья
   Апрель земли и Май.
   Вот почему всегда, как сонное виденье,
   ты близко-далека,
   мне кажешься иной чрез каждое мгновенье,
   как облака.
   Вот почему на миг. как будто в светлом дыме.
   перед тобой возник,
   едва твои глаза вдруг встретились с моими,
   давно знакомый лик.
   Вот почему меня ты с детства полюбила
   до рокового дня,
   своей изменою ты звезды оскорбила,
   но не меня.
   Вот почему, смеясь и проклиная даже,
   я знаю, встретиться нам снова суждено,
   в дни детства чистого взглянули мы туда же,
   в одно окно!

УЗОРНОЕ ОКНО

   Над мертвым Городом, над вечным морем гула,
   где ночью блещет свет, где днем-всегда темно,
   как Царские Врата, вдруг Небо разомкнуло
   узорное окно.
   Бегут толпы теней вокруг в смятеньи диком,
   и обернуться им в том беге не дано,
   но тихо светится в безмолвии великом
   узорное окно.
   Над лесом красных труб, над царством мертвых линий,
   где смех. безумие и смерть — одно звено,
   немолчно бодрствует небесной благостыней
   узорное окно.
   Там кто-то молится, рыдает, умоляет,
   да отвратит Господь, что небом суждено,
   и, благостно светясь, весь мир благословляет
   узорное окно.
   О, с детства милое знакомое Виденье,
   вновь сердце бедное Тобой озарено!..
   Да будет жизнь моя — молитва, плач и бденье!
   Да будет падший дух — узорное окно!..

БОЖИЙ САД

   Мой дух в томленьи изнемог,
   но сладок был последний вздох,
   и все иным предстало вдруг,
   и ярче свет, и внятней звук...
   Чей ласковый, знакомый лик
   над изголовием поник?
   Чья тень порхнула, обняла
   и развернула два крыла?
   Вот, указуя, строгий перст
   вознесся ввысь, и путь отверст,
   и вот задумчивый полет
   меня качает и влечет.
   Мне радостно дремать без грез,
   мне плакать сладостно без слез...
   Я потупляю робкий взгляд,—
   передо мной Господний сад.
   цветут цветы нежнее льна,
   белее Божьего руна,
   и сходят звезды здесь и там,
   как пчелок рой, играть к цветам.
   Вкруг нерушима тишина,
   и сад тот — райская страна!
   И Странник тихий и простой,
   весь благовестье и покой,
   идет с улыбкой на устах,
   и лунный серп в Его руках.
   Все ближе... вот и подошел
   и стал в жужжанье райских пчел,
   и улыбнулся мне, и вдруг
   возликовало все вокруг,
   Он тихо белый серп вознес,
   «в свой сад прими меня, Христос!..»

СНОВИДЕНИЕ

   Здесь вечный День. прозрачный и хрустальный,
   каких еще не ведает земля,
   здесь обретает свет первоначальный
   дух, сотканный из граней хрусталя.
   Здесь никогда заря не потухает,
   здесь небосвод горит без звезд, без лун,
   без лепестков цветя, благоухает,
   поет, гремит и говорит без струн!
   И здесь не гаснут взоры сновидений,
   и здесь не тают крылья у теней,
   и чистые, кристальные ступени
   восходят до чистейших ступеней!
   И здесь ты был, и снова круг свершится,
   и внидешь вновь в хрустальные поля!..
   И дух мой стал, рыдая, возносится
   и вспомнил все...
       И вдруг проснулся я!

БЕАТРИЧЕ

ДАНТЕ И БЕАТРИЧЕ

   Мне было девять, Биче восемь лет,
   когда у Портинари мне впервые
   она, смеясь, послала свой привет...
   Стоял душистый май... лучи живые
   одели в золото ее наряд,
   одежду красную и кудри завитые
   и навсегда к ней приковали взгляд!..
   Она казалась мне подругой нежной
   тех Ангелов, что в небесах парят,
   являясь здесь лишь цепью тучек снежной,
   легко бегущей розовой зарей...
   И голос прозвучал в душе мятежной: —
   «Ты побежден, ее—Бог перед тобой!..»
   Затрепетала грудь, чело горело,
   и Гений жизни с силой роковой
   мне факелом зажег и дух, и тело!

БЕАТРИЧЕ УМЕРЛА

   В цветнике дрожанье роз,
   меркнут звезды, тает мгла,
   ветер плачущий принес:
   «Беатриче умерла!..»
   Плачет Город, сердца стон
   заглушат колокола,
   снился сердцу черный сон:
   «Беатриче умерла!..»
   Я к окну — в окне мелькнул
   белый голубь, как стрела,
   внятен сердцу смутный гул:
   «Беатриче умерла!..»
   Я в окно взглянул, молясь,
   в небе тучка проплыла,
   песнь победы там неслась:
   «Беатриче умерла!»

СВИДАНИЕ

   В час, как Биче опочила.
   я над ней ослеп от слез,
   но улыбкой озарила
   сумрак вечный Роза роз.
   «Встань, исполнись ожиданья!
   Верный, за любовь твою
   днесь торжественно свиданье
   обещаю вам в Раю!»
   Lacrimosa! Плачут свечи,
   ввысь зовут колокола,
   жду я, мертвый, дивной встречи,
   и душа моя светла.
   Вот и Страж, пылают перья,
   ярче Солнца строгий лик,
   но у райского преддверья
   я помедлил только миг.
   И пред Нею, вечно-жданной,
   пал, колена преклоня.
   Но Она с улыбкой странной
   посмотрела на меня
   и сказала с грустью тайной:
   «Я тебя не узнаю,
   гость прекрасный, друг случайный,
   мы лишь странники в Раю!»

СОН

   Я дремал, свеча чадила,
   над поникшей головой
   чья-то тень, грозя, ходила,
   словно хмурый часовой.
   Но лишь трижды, засыпая,
   имя Милой произнес,
   белый Ангел, Ангел рая
   сердце в небо перенес.
   Свет торжественный и яркий,
   сердце дышит белизной,
   и готические арки
   проплывают надо мной.
   И, величие величий,
   на узорчатом окне
   преклоняет Беатриче
   взоры нежные ко мне!

БЕАТРИЧЕ

   Как свора псов, греховные деянья
   рычат, струя голодную слюну,
   но светлые покровы одеянья
   мне в душу излучают белизну;
   их лобызая, я рыдаю глухо,
   простертый ниц. взираю в вышину.
   Взор полувидит, полуслышит ухо,
   вкруг сон теней и тени полусна...
   Где власть Отца? Где утешенье Духа?
   Где Сына крест?.. Вкруг тьма и тишина!..
   Лишь Ты сошла без плача и без зова
   и Ты неопорочена Одна!
   Постигнув все и все простив без слова,
   ты бдишь над трупом, преклоненным ниц,
   мне в грудь вдохнуть дыхание готова
   движеньем легким девственных ресниц.
   Ты — верный страж, наставница благая,
   Ты вождь крылатых, райских верениц,
   путеводительница дорогая,
   разгадчица моих заветных снов,
   там — вечно та же, здесь — всегда другая,
   прибежище, порука и покров!
   Мой падший дух, свершая дань обета,
   как ржавый меч, вдруг вырви из оков,
   восхить, как факел, в мир, где нет запрета,
   где пламенеют и сжигают сны,
   до площадей торжественного света
   иль до безгласных пажитей луны!
   Я знаю все: здесь так же безнадежно,
   здесь даже слезы наши сочтены,
   здесь плачет свет, а тьма всегда безбрежна,
   под каждою плитой гнездясь, змея
   свистит беспечно и следит прилежно,
   все гибнет здесь, и гибну, гибну я;
   нас давит Враг железною перчаткой,
   поднять забрало каждый миг грозя,
   и каждый лик очерчен здесь загадкой.
   Мы день и ночь вращаем жернова,
   но, как волы, не вкусим пищи сладкой.
   Я знаю, здесь земля давно мертва,
   а вечны здесь блужданья без предела.
   бесплодно-сиротливые слова,
   соль слез и зной в крови, и холод тела.
   Но Ты неопорочена одна,
   и Ты одна без зова низлетела,
   улыбчива и без конца грустна,
   задумчива и, как дитя, безгневна,
   во всем и непостижна, и ясна,
   и каждым мановением напевна.
   Где звуки, чтоб Тебя именовать?..
   Ты — пальма осужденных, Ты — царевна,
   моя сестра, дитя мое и мать!..
   Ты создана блаженной и прекрасной,
   чтоб вечный свет крылами обнимать.
   Всегда незрима и всегда безгласна,
   цветок, где луч росы не смел стряхнуть,
   Ты снизошла, дыша печалью ясной...
   Безгрешна эта девственная грудь,
   и непорочны худенькие плечи,
   как грудка ласточки, как млечный путь.
   Ты внемлешь и не внемлешь скудной речи,
   Ты, не нарушив кроткий мир чела,
   безгласно руки, бледные, как свечи,
   вдруг надо мной, поникшим, подняла,
   и возле, словно белых агнцев стадо,
   мои толпятся добрые дела.
   Вот белизны чистейшая услада
   все облекла в серебряный покров,
   и сердце чуть трепещет, как лампада;
   легко струится покрывало снов,
   Твоих огней влекомо колыханьем,
   и млечный серп в венце из облаков.
   К Твоим стопам приникнул с обожаньем.
   Ты дышишь все нежнее и грустней
   неиссякаемым благоуханьем.
   И все благоухает, скорбь огней,
   печаль к Тебе склоняющихся сводов,
   восторг к Тебе бегущих ступеней
   и тихий ужас дальних переходов...
   Вот, трепетом переполняя грудь,
   как славословья звездных хороводов,
   благоволила Дама разомкнуть
   свои уста, исполнена покоя:
   «Я — совершенство и единый путь!..
   Предайся мне, приложится другое,
   как духу, что парит в свободном сне,
   тебе подвластно станет все земное,—
   ты станешь улыбаться на огне!..
   Мои благоухающие слезы
   не иссякают вечно, и на мне
   благоволенья Mater Doloros'bi.
   Люби, и станет пламя вкруг цвести
   под знаменьем Креста и Белой Розы.
   Но все другие гибельны пути!..
   Покинув Рай, к тебе я низлетела,
   чтоб ты дерзал за мною возойти,
   бесстрашно свергнув грубый саван тела!
   Да будет кровь до капли пролита,
   и дух сожжен любовью без предела!..»
   Замолкнула... Но даль и высота
   поколебались от небесных кличей,
   и я не смел пошевелить уста,
   но сердце мне сказало: «Беатриче!»

НА «VITA NUOVA» ДАНТЕ

   Из О. Уайльда
   Стоял над морем я, безмолвный и унылый,
   а ветер плачущий крепчал, и там в тени
   струились красные, вечерние огни.
   и море пеною мои уста омыло.
   Пугливо льнул к волне взмах чайки длиннокрылой.
   «Увы! — воскликнул я. — Мои печальны дни,
   о если б тощий плод взрастили мне они,
   и поле скудное зерно озолотило!»
   Повсюду дырами зияли невода,
   но их в последний раз я в бездны бросил смело
   и ждал последнего ответа и плода,
   и вот зажегся луч, я вижу, онемелый,
   восход серебряный и отблеск нимбов белый,
   и муки прежние угасли без следа.

В ДУХЕ ПЕТРАРКИ

   Из Ж. М. Эредиа
   На темной паперти, прекрасна и чиста,
   рукою щедрою, стыдливой, благородной
   ты сыплешь золото небес толпе народной
   и ослепляешь всех. как яркая Мечта.
   Тебя смущенные приветствуют уста,
   но ты разгневана, скрываешь лик холодный,
   отдернут в гневе прочь край мантии свободной,
   очей потупленных померкла красота.
   Но бог, чья власть во всех сердцах повелевала,
   в тебе сочувствия источник пробудил,
   и ты замедлила оправить покрывало;
   казалось, нежный взор меня благодарил,
   и дрогнул шелк ресниц роскошный и тенистый,
   как будто сень листвы прорезал серп лучистый.

ПСАЛОМ РАДОСТНЫЙ

   Тому, кто не простил Творца,
   навек потоки слез!
   Но радость, радость без конца.
   к кому пришел Христос!
   И смерть тому, кто терн венца
   не взлюбит больше роз!
   Но радость, радость без конца,
   к кому пришел Христос!
   Блажен, кто слышал звон кольца
   и сердце в дар принес!
   Но радость, радость без конца,
   к кому пришел Христос!
   Блажен, кому в дому Отца
   быть гостем довелось!
   Но радость, радость без конца,
   к кому пришел Христос!

SANCTI

   «Crux est porta Paradisi,
   In qua sancti sunt confisi,
   Qui vicerunt omnia!»
      S. Bonaventura.

СВЯТОЙ СУЗА

   Страшней и крепче не было союза
   меж Господом и смертным никогда!..
   Вся жизнь твоя, многострадальный Суза,
   ряд подвигов, мучений и стыда!..
   Ты в каждом брате прозревал Иуду,
   в плодах земных — яд райского плода,
   отверженник, от колыбели всюду
   ты осязал дыханье Сатаны,
   едва спасенью верить смел, как чуду.
   Ты вопросил,— и тайны Ада сны
   разоблачили пред тобой до срока:
   весь ужас неискупленной вины,
   средь грешных сонмов, мучимых жестоко,
   в стране Суда. где милосердья нет,
   твой бледный лик твое ж узрело око,
   и, пробудясь, ты страшный дал обет,
   и стала жизнь твоя лишь жаждой муки,
   и эти муки длились сорок лет.
   Где б ни был ты, повсюду, в каждом звуке
   ты слышал стук вбиваемых гвоздей,
   распятые ты всюду видел руки;
   ты жил один. страша собой людей,
   как червь, иглой пронзенный, извиваясь,
   и воплями смущая сон полей.
   Но жаждал ты, слезами обливаясь,
   лишь одного — продлить расплаты срок,
   Отца-заимодавца ужасаясь,
   и здесь отбыть положенный урок.
   Итак, в гробу одной ногою стоя,
   ты умирал и умереть не мог.
   И было в этом знаменье благое!
   Омыть в крови, как в огненной росе,
   как мытарь, славословье лишь простое
   ты смел шептать, простерт на колесе;
   ты предал чину страшных покаяний
   все деланья и помышленья все.
   Ты меру превозмог земных страданий,
   безумец, ты призвал на помощь ад
   и преступил раскаяния грани.
   Так день за днем от головы до пят
   от язв гвоздиных яростно язвимый,
   зажжен багровым заревом стигмат,
   от смерти силой вышнею хранимый,
   ты жаждал новых мук. и скорбный лик,
   рыдая, отвратили серафимы.
   Но ты, гася, как пламя, каждый крик,
   питал под шерстяною власяницей,
   как змей железных, звения вериг;
   томим видений черной вереницей,
   ища для язв повсюду новых мест,
   страшась, чтоб сон не тяготил ресницы,
   на раменах носил тяжелый крест,
   утыканный дубовыми шипами,
   молясь, да каждый плоть язвит и ест!
   Ты шествовал запретными тропами,
   бдел по ночам, по пояс обнажен,
   осыпав язвы жадными клопами,
   тысячекратно каждый час сожжен;
   но те часы тебе казались кратки,
   и вот. чтоб был Лукавый посрамлен,
   ты сшил из кожи черные перчатки
   и в них вонзил сто пятьдесят гвоздей,
   и были сердцу их лобзанья сладки.
   О, только раз на миг души твоей
   коснулся луч и слезы умиленья
   исторгнул из твоих слепых очей,
   ты мирным сном забылся на мгновенье,
   но снова тьма покрыла все кругом,
   и вновь помчались адские виденья.
   Но ты не пал, очнувшись пред Врагом,
   до гроба дверь замкнул у темной кельи
   и каждый луч с тех пор считал грехом,
   страшась, как ада, райского веселья.
   Ты голодал, спал на гнилой двери,
   как зверь, в жару кровавого похмелья:
   рыдая от зари и до зари,
   ни на мгновенье не касаясь тела,
   сказав надежде навсегда «Умри!»,
   раскаянью не зная лишь предела...
   И вот в виденье огненном Господь
   предстал твоей душе оцепенелой,
   вещая грозно: «Раб, казнящий плоть,
   восстань из мрака ныне к жизни новой,
   Наш гнев ты смел страданьем побороть;
   восстань, гордец упрямый и суровый,
   Я сам тебе отверзну райский сад,
   но ведай днесь, когда б не Наше слово,
   раскаянье твое пожрал бы Ад!»
   Так, вняв Отцу, скончался бедный Суза,
   и плоть его нетленна, говорят...
   Когда ж и мы расторгнем наши узы,
   и нас вернет безумье небесам
   восстановить попранные союзы?..
   Святой страдалец! Ты — прообраз нам,
   отверженным, безумным, окаянным!
   Дай мне прильнуть к твоим святым огням,